Datasets:

ViliamVolosV
/

russian_classic_literature

Dataset card Data Studio Files Files and versions Community

Split (3)

train · 8.02k rows

messages listlengths 3 3
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Платонов С", "role": "user" }, { "content": "Никон, подавленный отношением царя к нему, и раньше искал мира, посылая к царю письма и прося его перемениться к нему \"Господа ради\";\r\nтеперь же он решил тайком приехать в Москву и приехал ночью (на Рождество 1662 г.\r\n), чтобы примириться с государем и предотвратить собор, но той же ночью уехал обратно, извещенный, вероятно, своими московскими друзьями, что его попытка будет напрасной.\r\nВидя, что примирение невозможно, Никон снова переменил поведение. Летом 1663 г.\r\nон произнес на упомянутого Боборыкина (Дело с которым у него продолжалось) такую двумысленную анафему,\r\nчто Боборыкин мог ее применить к самому царю с царским семейством, что он и сделал, не преминув донести в Москву.\r\nЦарь чрезвычайно огорчился этим событием и тем, что на следствии по этому делу Никон вел себя очень заносчиво и наговорил много непристойных речей на царя.\r\nОб этом, впрочем, постарались сами следователи, выводя патриарха из себя своими вопросами и своим недоверием к нему.\r\nЕсли царь Алексей Михайлович сохранил еще какое-нибудь расположение к Никону, то после этого случая оно должно было исчезнуть вовсе.\r\nВосточные патриархи, приглашение которым было послано в декабре 1662 г., прислали свои ответы только в мае\r\n1664 г. Сами они не поехали в Москву, но очень обстоятельно ответили царю нате вопросы, какие царь послал им о деле Никона одновременно со своим приглашением.\r\nОни осудили поведение Никона и признали, что патриарха может судить и поместный (русский) собор, почему присутствие их в Москве представлялось им излишним.\r\nНо царь Алексей Михайлович непременно желал, чтобы в Москву приехали сами патриархи, и отправил им вторичное приглашение.\r\nОчень понятно это желание царя разобрать дело Никона с помощью высших авторитетов церкви;\r\nон хотел, чтобы в будущем уже не оставалось места сомнениям и не было возможности для Никона протестовать против собора.\r\nНо Никон не желал собора, понимая, что собор обратится против него, он показывал вид, что собор для него не страшен,\r\nно в то же время сделал открыто и гласно первый шаг к примирению, чтобы этим уничтожить надобность собора;\r\nон решился с помощью, и может быть по мысли, некоторых своих друзей (боярина Н.\r\nИ. Зюзина) приехать в Москву патриархом, так, как когда-то уехал из нее. Ночью на 1 декабря 1664 г.\r\nон неожиданно явился на утреню в Успенский собор, принял участие в богослужении как патриарх и послал известить государя о своем приходе, говоря:\r\n\"Сшел я с престола никем не гоним, теперь пришел на престол никем незванный\".\r\nОднако государь, посоветовавшись с духовенством и боярами; собранными тотчас же во дворец, не пошел к Никону и приказал ему уехать из Москвы.\r\nЕще до рассвета уехал Никон, отрясая прах от ног своих, понимая окончательно свое падение.\r\nДело о приезде его было расследовано, и Зюзин поплатился ссылкой. Никону приходилось ожидать патриаршего суда над собой. В\r\n1665 г.\r\nон тайком отправил патриархам послание, оправдывая в нем свое поведение, чтобы патриархи могли правильнее судить о его деле;\r\nно это послание было перехвачено и на суде служило веской уликой против Никона, потому что было резко написано.\r\nТолько осенью 1666 г.\r\nприехали в Москву патриархи Александрийский Паисий и Антиохийский Макарий (Константинопольский и Иерусалимский сами не приехали,\r\nно прислали свое согласие на приезд двух первых и на суд над Никоном).\r\nВ ноябре 1666 г. начался собор, на который был вызван и Никон.\r\nОн держал себя как обиженный, но признал собор правильным; оправдывался он гордо и заносчиво, но повиновался собору. Обвинял его сам царь, со слезами перечисляя \"обиды\" Никона.\r\nВ декабре постановили приговор Никону, сняли с него патриаршество и священство и отправили в ссылку в Ферапонтов Белозерский монастырь. Так окончилось \"дело патриарха Никона\".\r\nНеспокойно выслушал Никон свой приговор; он стал жестоко бранить греческое духовенство, называя греков \"бродягами\".\r\n\"Ходите всюду за милостынею\", -- говорил он им и с иронией советовал поделить между собой золото и жемчуги с его патриаршего клобука и панагии.\r\nИрония Никона многим была тогда близка и понятна.\r\nГреки действительно \"всюду ходили за милостынею\";\r\nпотрудшись над осуждением Никона в угоду могущественнейшему монарху и радуясь совершению правосудия,\r\nне забывали они при этом высказывать надежду, что теперь не оскудеет к ним милость царская.\r\nВ видах этой милости они и до собора и на соборе 1666 г.\r\nстарались возвеличить царскую власть и утвердить ее авторитет даже в делах церкви, ставя в вину Никону его стремление к самостоятельности в сфере церковной.\r\nНикон, заносчивый, непоследовательный и много погрешивший, -- симпатичнее для нас в своем падении, чем греки с своими заботами о царской милости.\r\nСобор единогласно осудил Никона, но когда стали формулировать приговор над ним, то произошло на соборе крупное разногласие по вопросу об отношениях властей, светской и духовной.\r\nВ приговоре, редактированном греками, слишком явно и резко проводились тенденции в пользу первой:\r\nгреки ставили светскую власть авторитетом в делах церкви и веры,\r\nи против этого восстали некоторые русские иерархи (как раз бывшие враги Никона), за что они и подверглись церковному наказанию.\r\nТаким образом, вопрос об отношении властей принципиально был поднят на соборе 1666--1667 гг. и был решен собором не в пользу церковной власти.\r\nЭтот вопрос необходимо должен был возбудиться на этом соборе: он был весьма существенным в деле Никона и проглядывал гораздо раньше собора 1666 г.\r\nНикон боролся и пал не только из-за личной ссоры, но из-за принципа, который проводил.\r\nВо всех речах и посланиях Никона прямо высказывается этот принцип, и его чувствовал сам царь Алексей Михайлович, когда (в 1662 г. в вопросах Стрешнева Лигариду и в 1664 г.\r\nв вопросах патриархам) ставил вопросы о пространстве власти царской и архипастырской.\r\nНикон крепко отстаивал то положение, что церковное управление должно быть свободно от всякого вмешательства светской власти,\r\nа церковная власть должна иметь влияние в политических делах.\r\nЭто воззрение рождалось в Никоне из высокого представления о церкви как о руководительнице высших интересов общества;\r\nпредставители церкви, по мысли Никона, тем самым должны стоять выше прочих властей.\r\nНо такие взгляды ставили Никона в полный разлад с действительностью:\r\nв его время, как он думал, государство возобладало над церковью, и необходимо было возвратить церкви ее должное положение, к этому и шла его деятельность (см.\r\n: Иконников \"Опыт исследования о культурном значении Византии в Русской Истории\", Киев, 1869г.).\r\nПо этому самому распря Никона с царем не была только личной ссорой друзей, но вышла за ее пределы; в этой распре царь и патриарх являлись представителями двух противоположных начал.\r\nНикон потому и пал, что историческое течение нашей жизни не давало места его мечтам,\r\nи осуществлял он их, будучи патриархом, лишь постольку, поскольку ему это позволяло расположение царя.\r\nВ нашей истории церковь никогда не подавляла и не становилась выше государства,\r\nи представители ее и сам митрополит Филипп Колычев (которого так чтил Никон) пользовались только нравственной силой.\r\nА теперь, в 1666--1667 гг., собор православных иерархов сознательно поставил государство выше церкви.\r\nКультурный перелом при Алексее Михайловиче\r\nВ царствование Алексея Михайловича важно отметить еще несколько фактов, которые отчасти характеризуют нам настроения общества того времени.\r\nПри Алексее Михайловиче несомненно существовало сильное общественное движение: с ним, в некоторых его проявлениях, мы уже познакомились;\r\nмы видели, например, какие протесты вызвали экономические и церковные меры того времени.\r\nНо меры не касались одной стороны этого движения --движения культурного.\r\nЗамечая это последнее, один исследователь говорит о времени Алексея Михайловича,\r\nчто тогда боролись два общественных направления и борьба велась \"во имя самых задушевных интересов и стремлений и потому отличалась полным трагизмом\".\r\nКультурные новшества спорили тогда с неприкосновенностью старых идеалов; они касались всех сторон жизни и кое-где побеждали.\r\nНо исследователь, который захотел бы нам представить полную картину борьбы старого с новым,\r\nоказался бы в затруднительном положении, так как борьба эта оставила мало литературных следов.\r\nНам приходится только отрывочно познакомиться с разными течениями общественной жизни и наметить только главных ее представителей.\r\nДо XV в. Русь в церковном отношении была подчинена Константинопольскому патриарху, а на греческого императора (цезаря, царя) смотрела как на верховного государя православного.\r\nФлорентийская уния 1439 г. греков с католичеством заронила в русских сомнение в чистоте греческого исповедания.\r\nПадение Константинополя (в 1453 г.) русские рассматривали как Божье наказание грекам за потерю православия. В XV в.\r\nисчез таким образом православный греческий царь, померкло греческое православие от унии и господства неверных турок.\r\nА в это время Московское княжество объединило Русь, государь московский достиг большого могущества, митрополит московский был пастырем свободной и сильной страны.\r\nДля русских патриотов было ясно, что Москва должна наследовать Константинополю, должна иметь и царя (цезаря), и патриарха.\r\nВысказанная на рубеже XV и XVI вв. мысль овладела умами и была осуществлена правительством: в 1547 г. Иван IV стал царем, а в 1589 г.\r\nмосковский митрополит -- патриархом. Но, вызвав прогрессивное движение, та же мысль в дальнейшем своем развитии повела к консервативным взглядам.\r\nЕсли могущественная Греция пала благодаря ереси, то падет и Москва, когда потеряет чистоту веры.\r\nСтало быть, необходимо беречь эту чистоту и не допускать перемен, могущих ее нарушить. Отсюда, естественно, возникло старание сохранить благочестивую старину.\r\nНеобразованный ум тогдашних мыслителей не умел отличить догмата от внешнего обряда, и обряд,\r\nдаже мелкий, стали ревниво оберегать, как залог вечного правоверия и национального благоденствия.\r\nС обрядом смешивали обычай, берегли обычаи светские как обряды церковные.\r\nЭто охранительное направление мысли владело многими передовыми людьми и глубоко проникало в массу.\r\nТакое направление мысли многие и считают характерной чертой московского общества, даже единственным содержанием его умственной жизни до Петра.\r\nСтремление к самобытности и довольство косностью развивалось на Руси как-то параллельно с некоторым стремлением к подражанию чужому.\r\nВлияние западноевропейской образованности возникло на Руси из практических потребностей страны, которых не могли удовлетворить своими средствами.\r\nНужда заставляла правительство звать иноземцев. Но, призывая их и даже лаская, правительство в то же время ревниво оберегало от них чистоту национальных верований и жизни.\r\nОднако знакомство с иностранцами все же было источником \"новшеств\".\r\nПревосходство их культуры неотразимо влияло на наших предков, и образовательное движение проявилось на Руси еще в XVI в., хотя и на отдельных личностях (Вассиан Патрикеев и др.\r\n). Сам Грозный не мог не чувствовать нужды в образовании; за образование крепко стоит и политический его противник князь Курбский.\r\nБорис Годунов представляется нам уже прямым другом европейской культуры. Лжедмитрий и смута гораздо ближе, чем прежде, познакомили Русь \"с латынниками и лютерами\", и в XVII в.\r\nв Москве появилось и осело очень много военных, торговых и промышленных иностранцев, пользовавшихся большими торговыми привилегиями и громадным экономическим влиянием в стране.\r\nС ними москвичи ближе познакомились, и иностранное влияние, таким образом, усилилось.\r\nХотя в нашей литературе и существует мнение, будто бы насилия иностранцев во время смуты окончательно отвратили русских от духовного общения с ними (см.\r\n: Коялович. \"История русского народного самосознания\", СПб.\r\n, 1884 г.\r\n), однако никогда прежде московские люди не сближались так с западными европейцами,\r\nне перенимали у них так часто различных мелочей быта, не переводили столько иностранных книг, как в XVII в.\r\nОбщеизвестные факты того времени ясно говорят нам не только о практической помощи со стороны иноземцев московскому правительству,\r\nно и об умственном культурном влиянии западного люда, осевшего в Москве, на московскую среду.\r\nЭто влияние, уже заметное при царе Алексее в середине XVII в., конечно, образовалось исподволь, не сразу и существовало ранее царя Алексея, при ею отце.\r\nТипичным носителем чуждых влияний в их раннюю пору был князь Ив.\r\nАндр. Хворостинин (умер в 1625 г.) -- \"еретик\", подпавший влиянию сначала католичества, потом какой-то крайней секты, а затем раскаявшийся и даже постригшийся в монахи.\r\nНо это была первая ласточка культурной весны.\r\nВ половине же XVII в. рядом с культурными западноевропейцами появляются в Москве киевские схоластики и оседают византийские ученые монахи.\r\nС той поры три чуждых московскому складу влияния действует на москвичей: влияние русских киевлян, более чужих греков и совсем чужих немцев.\r\nИх близкое присутствие сказывалось все более и более и при Алексее Михайловиче стало вопросом дня.\r\nВсе они несомненно влияли на русских, заставляли их присматриваться к себе все пристальнее и пристальнее и делили русское общество на два лагеря: людей старозаветных и новых.\r\nОдни отворачивались от новых веяний, как от \"прелести бесовской\",\r\nдругие же всей душой шли навстречу образованию и культуре, мечтали \"прелесть бесовскую\" ввести в жизнь, думали о реформе.\r\nНо оба лагеря не представляли в себе цельные направления, а дробились на много групп, и поставить эти группы хотя в какой-нибудь порядок очень трудно.\r\nЛегко определить каждую отдельную личность XVII в., старый это или новый человек, но трудно соединить их pia desideria в цельную программу.\r\nКаждый думал совсем по-своему, и нельзя заметить в хаосе мнений, какой тогда был, сколько-нибудь определенных общественных течений.\r\nМы знаем, что время Алексея Михайловича богато было и гражданскими, и церковными реформами.\r\nВ этих реформах многие видели новшества и ополчались против них; конечно, эти многие были старозаветными людьми.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "- За мной? А мои странствия как раз кончились и как раз сегодня: ты опоздал, мой милый. Сегодня - финал последнего акта, и занавес опускается. Этот последний акт долго длился.\r\nНачался он очень давно - тогда, когда я побежал в последний раз за границу. Я тогда бросил все, и знай, мой милый, что я тогда разженился с твоей мамой и ей сам заявил про это.\r\nЭто ты должен знать. Я объяснил ей тогда, что уезжаю навек, что она меня больше никогда не увидит. Всего хуже, что я забыл даже оставить ей тогда денег.\r\nОб тебе тоже не подумал ни минуты. Я уехал с тем, чтоб остаться в Европе, мой милый, и не возвращаться домой никогда. Я эмигрировал.\r\n- К Герцену? Участвовать в заграничной пропаганде? Вы, наверно, всю жизнь участвовали в каком-нибудь заговоре? - вскричал я, не сдерживаясь.\r\n- Нет, мой друг, я ни в каком заговоре не участвовал. А у тебя так даже глаза засверкали; я люблю твои восклицания, мой милый. Нет, я просто уехал тогда от тоски, от внезапной тоски.\r\nЭто была тоска русского дворянина - право, не умею лучше выразиться. Дворянская тоска и ничего больше.\n - Крепостное право... освобождение народа? - пробормотал было я, задыхаясь.\r\n- Крепостничество? Ты думаешь, я стосковался по крепостничеству? Не мог вынести освобождения народа? О нет, мой друг, да мы-то и были освободителями.\r\nЯ эмигрировал без всякой злобы. Я только что был мировым посредником и бился из всех сил; бился бескорыстно и уехал даже и не потому, что мало получил за мой либерализм.\r\nМы и все тогда ничего не получили, то есть опять-таки такие, как я.\r\nЯ уехал скорее в гордости, чем в раскаянии, и, поверь тому, весьма далекий от мысли, что настало мне время кончить жизнь скромным сапожником.\r\nJe suis gentilhomme avant tout et je mourrai gentilhomme! Но мне все-таки было грустно.\r\nНас таких в России, может быть, около тысячи человек; действительно, может быть, не больше, но ведь этого очень довольно, чтобы не умирать идее.\r\nМы - носители идеи, мой милый!.. Друг мой, я говорю в какой-то странной надежде, что ты поймешь всю эту белиберду.\r\nЯ призвал тебя по капризу сердца: мне уже давно мечталось, как я что-нибудь скажу тебе... тебе, именно тебе! А впрочем... впрочем...\r\n- Нет, говорите, - вскричал я, - я вижу на вашем лице опять искренность...\r\nЧто же, Европа воскресила ли вас тогда? Да и что такое ваша \"дворянская тоска\"? Простите, голубчик, я еще не понимаю.\r\n- Воскресила ли меня Европа? Но я сам тогда ехал ее хоронить!\n - Хоронить? - повторил я в удивлении. Он улыбнулся.\r\n- Друг Аркадий, теперь душа моя умилилась, и я возмутился духом. Я никогда не забуду моих тогдашних первых мгновений в Европе.\r\nЯ и прежде живал в Европе, но тогда было время особенное, и никогда я не въезжал туда с такою безотрадною грустью и... с такою любовью, как в то время.\r\nЯ расскажу тебе одно из первых тогдашних впечатлений моих, один мой тогдашний сон, действительный сон. Это случилось еще в Германии.\r\nЯ только что выехал из Дрездена и в рассеянности проехал станцию, с которой должен был поворотить на мою дорогу, и попал на другую ветвь.\r\nМеня тотчас высадили; был третий час пополудни, день ясный. Это был маленький немецкий городок. Мне указали гостиницу.\r\nНадо было выждать: следующий поезд проходил в одиннадцать часов ночи. Я даже был доволен приключением, потому что никуда особенно не спешил.\r\nЯ скитался, друг мой, я скитался. Гостиница оказалась дрянная и маленькая, но вся в зелени и обставлена клумбами цветов, как всегда у них.\r\nМне дали тесную комнатку, и так как я всю ночь был в дороге, то и заснул после обеда, в четыре часа пополудни.\r\nМне приснился совершенно неожиданный для меня сон, потому что я никогда не видал таких.\r\nВ Дрездене, в галерее, есть картина Клода Лоррена, по каталогу - \"Асис и Галатея\"; я же называл ее всегда \"Золотым веком\", сам не знаю почему.\r\nЯ уж и прежде ее видел, а теперь, дня три назад, еще раз мимоездом заметил. Эта-то картина мне и приснилась, но не как картина, а как будто какая-то быль.\r\nЯ, впрочем, не знаю, что мне именно снилось: точно так, как и в картине, - уголок Греческого архипелага, причем и время как бы перешло за три тысячи лет назад;\r\nголубые, ласковые волны, острова и скалы, цветущее прибрежье, волшебная панорама вдали, заходящее зовущее солнце - словами не передашь.\r\nТут запомнило свою колыбель европейское человечество, и мысль о том как бы наполнила и мою душу родною любовью.\r\nЗдесь был земной рай человечества: боги сходили с небес и роднились с людьми...\r\nО, тут жили прекрасные люди!\r\nОни вставали и засыпали счастливые и невинные; луга и рощи наполнялись их песнями и веселыми криками; великий избыток непочатых сил уходил в любовь и в простодушную радость.\r\nСолнце обливало их теплом и светом, радуясь на своих прекрасных детей...\r\nЧудный сон, высокое заблуждение человечества!\r\nЗолотой век - мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы,\r\nдля которой умирали и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и умереть!\r\nИ все это ощущение я как будто прожил в этом сне;\r\nскалы, и море, и косые лучи заходящего солнца - все это я как будто еще видел, когда проснулся и раскрыл глаза, буквально омоченные слезами.\r\nПомню, что я был рад. Ощущение счастья, мне еще неизвестного, прошло сквозь сердце мое, даже до боли; это была всечеловеческая любовь.\r\nБыл уже полный вечер; в окно моей маленькой комнаты, сквозь зелень стоявших на окне цветов, прорывался пук косых лучей и обливал меня светом.\r\nИ вот, друг мой, и вот - это заходящее солнце первого дня европейского человечества, которое я видел во сне моем,\r\nобратилось для меня тотчас, как я проснулся, наяву, в заходящее солнце последнего дня европейского человечества!\r\nТогда особенно слышался над Европой как бы звон похоронного колокола.\r\nЯ не про войну лишь одну говорю и не про Тюильри; я и без того знал, что все прейдет, весь лик европейского старого мира - рано ли, поздно ли;\r\nно я, как русский европеец, не мог допустить того.\r\nДа, они только что сожгли тогда Тюильри...\r\nО, не беспокойся, я знаю, что это было \"логично\", и слишком понимаю неотразимость текущей идеи, но,\r\nкак носитель высшей русской культурной мысли, я не мог допустить того, ибо высшая русская мысль есть всепримирение идей.\r\nИ кто бы мог понять тогда такую мысль во всем мире: я скитался один. Не про себя лично я, говорю - я про русскую мысль говорю.\r\nТам была брань и логика; там француз был всего только французом, а немец всего только немцем, и это с наибольшим напряжением, чем во всю их историю;\r\nстало быть, никогда француз не повредил столько Франции, а немец своей Германии, как в то именно время!\r\nТогда во всей Европе не было ни одного европейца!\r\nТолько я один, между всеми петролейщиками, мог сказать им в глаза, что их Тюильри - ошибка;\r\nи только я один, между всеми консерваторами-отмстителями, мог сказать отмстителям, что Тюильри - хоть и преступление, но все же логика.\r\nИ это потому, мой мальчик, что один я, как русский, был тогда в Европе единственным европейцем. Я не про себя говорю - я про всю русскую мысль говорю.\r\nЯ скитался, мой друг, я скитался и твердо знал, что мне надо молчать и скитаться.\r\nНо все же мне было грустно. Я, мальчик мой, не могу не уважать моего дворянства. Ты, кажется, смеешься?\r\n- Нет, не смеюсь, - проговорил я проникнутым голосом, - вовсе не смеюсь: вы потрясли мое сердце вашим видением золотого века, и будьте уверены, что я начинаю вас понимать.\r\nНо более всего я рад тому, что вы так себя уважаете. Я спешу вам заявить это. Никогда я не ожидал от вас этого!\r\n- Я уже сказал тебе, что люблю твои восклицания, милый, - улыбнулся он опять на мое наивное восклицание и, встав с кресла, начал, не примечая того, ходить взад и вперед по комнате.\r\nЯ тоже привстал. Он продолжал говорить своим странным языком, но с глубочайшим проникновением мыслью.\r\nIII.\r\n- Да, мальчик, повторю тебе, что я не могу не уважать моего дворянства.\r\nУ нас создался веками какой-то еще нигде не виданный высший культурный тип, которого нет в целом мире, - тип всемирного боления за всех.\r\nЭто - тип русский, но так как он взят в высшем культурном слое народа русского, то, стало быть, я имею честь принадлежать к нему.\r\nОн хранит в себе будущее России. Нас, может быть, всего только тысяча человек - может, более, может, менее, - но вся Россия жила лишь пока для того, чтобы произвести эту тысячу.\r\nСкажут - мало, вознегодуют, что на тысячу человек истрачено столько веков и столько миллионов народу. По-моему, не мало.\r\nЯ слушал с напряжением. Выступало убеждение, направление всей жизни.\r\nЭти \"тысяча человек\" так рельефно выдавали его! Я чувствовал, что экспансивность его со мной шла из какого-то внешнего потрясения.\r\nОн говорил мне все эти горячие речи, любя меня; но причина, почему он стал вдруг говорить и почему так пожелал именно со мной говорить, мне все еще оставалась неизвестною.\r\n- Я эмигрировал, - продолжал он, - и мне ничего было не жаль назади.\r\nВсе, что было в силах моих, я отслужил тогда России, пока в ней был; выехав, я тоже продолжал ей служить, но лишь расширив идею.\r\nНо, служа так, я служил ей гораздо больше, чем если б я был всего только русским, подобно тому как француз был тогда всего только французом, а немец - немцем.\r\nВ Европе этого пока еще не поймут. Европа создала благородные типы француза, англичанина, немца, но о будущем своем человеке она еще почти ничего не знает.\r\nИ, кажется, еще пока знать не хочет. И понятно: они несвободны, а мы свободны. Только я один в Европе, с моей русской тоской, тогда был свободен.\r\nЗаметь себе, друг мой, странность: всякий француз может служить не только своей Франции, но даже и человечеству, единственно под тем лишь условием, что останется наиболее французом;\r\nравно - англичанин и немец.\r\nОдин лишь русский, даже в наше время, то есть гораздо еще раньше, чем будет подведен всеобщий итог,\r\nполучил уже способность становиться наиболее русским именно лишь тогда, когда он наиболее европеец.\r\nЭто и есть самое существенное национальное различие наше от всех, и у нас на этот счет - как нигде.\r\nЯ во Франции - француз, с немцем - немец, с древним греком - грек и тем самым наиболее русский.\r\nТем самым я - настоящий русский и наиболее служу для России, ибо выставляю ее главную мысль.\r\nЯ - пионер этой мысли. Я тогда эмигрировал, но разве я покинул Россию? Нет, я продолжал ей служить.\r\nПусть бы я и ничего не сделал в Европе, пусть я ехал только скитаться (да я и знал, что еду только скитаться), но довольно и того, что я ехал с моею мыслью и с моим сознанием.\r\nЯ повез туда мою русскую тоску. О, не одна только тогдашняя кровь меня так испугала, и даже не Тюильри, а все, что должно последовать.\r\nИм еще долго суждено драться, потому что они - еще слишком немцы и слишком французы и не кончили свое дело еще в этих ролях.\r\nА до тех пор мне жаль разрушения. Русскому Европа так же драгоценна, как Россия: каждый камень в ней мил и дорог.\r\nЕвропа так же была отечеством нашим, как и Россия.\r\nО, более!\r\nНельзя более любить Россию, чем люблю ее я, но я никогда не упрекал себя за то, что Венеция, Рим, Париж, сокровища их наук и искусств, вся история их - мне милей, чем Россия.\r\nО, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим!\r\nУ них теперь другие мысли и другие чувства, и они перестали дорожить старыми камнями.\r\n.. Там консерватор всего только борется за существование; да и петролейщик лезет лишь из-за права на кусок.\r\nОдна Россия живет не для себя, а для мысли, и согласись, мой друг, знаменательный факт, что вот уже почти столетие, как Россия живет решительно не для себя, а для одной лишь Европы!\r\nА им? О, им суждены страшные муки прежде, чем достигнуть царствия божия.\r\nПризнаюсь, я слушал в большом смущении; даже тон его речи пугал меня, хотя я не мог не поразиться мыслями. Я болезненно боялся лжи. Вдруг я заметил ему строгим голосом:\r\n- Вы сказали сейчас: \"царствие божие\". Я слышал, вы проповедовали там бога, носили вериги?\r\n- О веригах моих оставь, - улыбнулся он, - это совсем другое. Я тогда еще ничего не проповедовал, но о боге их тосковал, это - правда. Они объявили тогда атеизм...\r\nодна кучка из них, но это ведь все равно; это лишь первые скакуны, но это был первый исполнительный шаг - вот что важно.\r\nТут опять их логика; но ведь в логике и всегда тоска. Я был другой культуры, и сердце мое не допускало того.\r\nЭта неблагодарность, с которою они расставались с идеей, эти свистки и комки грязи мне были невыносимы. Сапожность процесса пугала меня.\r\nВпрочем, действительность и всегда отзывается сапогом, даже при самом ярком стремлении к идеалу, и я, конечно, это должен был знать; но все же я был другого типа человек;\r\nя был свободен в выборе, а они нет - и я плакал, за них плакал, плакал по старой идее, и, может быть, плакал настоящими слезами, без красного слова.\r\n- Вы так сильно веровали в бога? - спросил я недоверчиво.\r\n- Друг мой, это - вопрос, может быть, лишний. Положим, я и не очень веровал, но все же я не мог не тосковать по идее.\r\nЯ не мог не представлять себе временами, как будет жить человек без бога и возможно ли это когда-нибудь.\r\nСердце мое решало всегда, что невозможно; но некоторый период, пожалуй, возможен... Для меня даже сомнений нет, что он настанет; но тут я представлял себе всегда другую картину...\r\n- Какую?\r\nПравда, он уже прежде объявил, что он счастлив; конечно, в словах его было много восторженности; так я и принимаю многое из того, что он тогда высказал.\r\nВсего, без сомнения, не решусь, уважая этого человека, передать теперь на бумаге из того, что мы тогда переговорили;\r\nно несколько штрихов странной картины, которую я успел-таки от него выманить, я здесь приведу.\r\nГлавное, меня всегда и все время прежде мучили эти \"вериги\", и я желал их разъяснить - потому и настаивал.\r\nНесколько фантастических и чрезвычайно странных идей, им тогда высказанных, остались в моем сердце навеки.\r\n- Я представляю себе, мой милый, - начал он с задумчивою улыбкою, - что бой уже кончился и борьба улеглась.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "Кто начинает только завтракать, кто пьет чай; а этот, ожидая, когда удастся, за толпой, подойти к столу и взять чего-нибудь посущественнее, сосет пока попавшийся под руку апельсин;\r\nа кто-нибудь обогнал всех и эгоистически курит сигару.\r\nДве собаки, привлеченные запахом жаркого, смотрят сверху в люк и жадно вырывают из рук поданную кость.\r\nНичего, всё было бы сносно, если б не отравляющий запах китайского масла! Мне просто дурно; я ушел наверх.\r\nОдин только О. А. Гошкевич не участвовал в завтраке, который, по простоте своей, был достоин троянской эпохи. Он занят другим: томится морской болезнью.\r\nОн лежит наверху, закутавшись в шинель, и чуть пошевелится, собаки, не видавшие никогда шинели, с яростью лают.\r\nНо вот наконец выбрались из архипелага островков и камней, прошли и Гуцлав. Тут, в открытом океане, стало сильно покачивать; вода не раз плескала на палубу.\r\nПошел мелкий дождь. Шкипер надел свою дождевую куртку, и - вдруг около него разлился запах противного масла. Ах, если б я прежде знал, что это от куртки!.\r\n. Вода всё желтее и желтее. Вскоре вошли за бар, то есть за черту океана, и вошли в реку. Я \"выскочил\" из каюты посмотреть берега. \"Да где ж они?\" - \"Да берегов нет\".\r\n- \"Ведь это река?\" - \"Река\". - \"Янсекиян?\" - \"Да, \"Сын океана\" по-китайски\". - \"А берега?..\" - \"Вон, вон\", - говорит шкипер. Смотрю - ничего нет.\r\nНаконец показалась полоса с левой стороны, а с правой вода - и только: правого берега не видать вовсе. Левый стал обозначаться яснее.\r\nОн так низмен, что едва возвышается над горизонтом воды и состоит из серой глины, весь защищен плотинами, из-за которых видны кровли,\r\nс загнутыми уголками, и редкие деревья да борозды полей, и то уж ближе к Шанхаю, а до тех пор кругозор ограничивается едва заметной темной каймой.\r\nВправо остался островок. Я спросил у шкипера название, но он пролаял мне глухие звуки, без согласных.\r\nПробовал я рассмотреть на карте, но там кроме чертежа островов были какие-то посторонние пятна, покрывающие оба берега.\r\nПотом ничего не стало видно: сумерки скрыли всё, и мы начали пробираться по \"Сыну океана\" ощупью. Два китайца беспрестанно бросали лот.\r\nОдин кричал: \"Three and half\"; потом \"Half and four\" - и так разнообразил крик всё время. Наши следили карту, поверяя по ней глубину.\r\nГлубина беспрестанно изменялась, от 8 до 31/2 сажен. Как только доходило до последней цифры, шкипер немного выходил из апатии и иногда сам брался за руль.\r\nНашим мелким судам трудно входить сюда, а фрегату невозможно, разве с помощью сильного парохода.\r\nФрегат сидит 23 фута; фарватер Янсекияна и впадающей в него реки Вусун, на которой лежит Шанхай, имеет самую большую глубину 24 фута, и притом он чрезвычайно узок.\r\nНедалеко оставалось до Woosung (Вусуна), местечка при впадении речки того же имени в Янсекиян.\r\nУ Вусуна обыкновенно останавливаются суда с опиумом и отсюда отправляют свой товар на лодках в Шанхай, Нанкин и другие города.\r\nСтановилось всё темнее; мы шли осторожно. Погода была пасмурная. \"Зарево!\" - сказал кто-то.\r\nВ самом деле налево, над горизонтом, рдело багровое пятно и делалось всё больше и ярче.\r\nВскоре можно было различить пламя и вспышки - от выстрелов. В Шанхае - сражение и пожар, нет сомнения! Это помогло нам определить свое место.\r\nНаконец, при свете зарева, как при огненном столпе израильтян, мы, часов в восемь вечера,\r\nзавидели силуэты судов, различили наш транспорт и стали саженях в пятидесяти от него на якорь.\r\nКитайцы, с помощью наших матросов, проворно убрали паруса и принялись за рис, а мы за своих уток и чай.\r\nНекоторые уехали на транспорт. Дремлется. Шкипер сошел вниз пить чай и рассказывал о своей шкуне, откуда она, где она была.\r\nМежду прочим, он сказал, что вместе с этой шкуной выстроена была и другая, точно такая же, ее \"sistership\", как он выразился, но что та погибла в океане, и с людьми.\r\nПотом рассказывал, как эта уцелевшая шкуна отразила нападение пиратов, потом еще что-то.\r\nЯ, пробуждаясь от дремоты, видел только - то вдалеке, то вблизи, как в тумане, - суконный ночной чепчик, худощавое лицо,\r\nоловянные глаза, масляную куртку, еще косу входившего китайца-слуги да чувствовал запах противного масла.\r\nНа лавке, однако ж, дремать неудобно; хозяин предложил разместиться по нишам и, между прочим, на его постели, которая тут же была, в нише, или, лучше сказать, на полке.\r\nИз другой комнаты, или, вернее, чулана, слышалось храпенье. Там, на таких же полках, уже успели разложиться по двое, да двое на лавках.\r\nЭто был маленький арсенал: вся противоположная двери стена убрана была ружьями, пиками и саблями.\r\nА утром хозяин снял с полки пару пистолетов, вынес их наверх и выстрелил на воздух из предосторожности.\r\n\"Зачем это оружие у вас?\" - спросил я, указывая на пики, сабли и ружья. \"Это еще старое, - сказал он, - я застал его тут. В здешних морях иначе плавать нельзя\".\r\nЯ как был в теплом пальто, так и влез на хозяйскую постель и лег в уголок, оставляя место кому-нибудь из товарищей, поехавших на транспорт.\r\nНе знаю, что бы вы сказали, глядя, где и как мы улеглись.\r\nВообразите себе большой сундук, у которого вынут один бок, - это наше ложе для двоих. Я тотчас же заснул, лишь только лег.\r\nНочью, слышу, кто-то сильно возится подле меня, по-видимому, укладывается спать. Это А. Е. Кроун, возвратившийся с транспорта.\r\nВсё замолчало, и мы заснули. Я проснулся потом от сильной духоты и запаху масла.\r\nАх, хоть бы минуту дохнуть свежим воздухом!\r\nЯ попробовал освободиться - нет возможности: мой сосед лежит, как гранитный камень, и не шелохнется, как я ни толкал его в бока: он совсем запер мне выход.\r\nЯ думал, как мне поступить, - и заснул. Просыпаюсь - утро, светло; мы движемся. Китаец ставит чашки на стол; матрос принес горячей воды.\r\nПасмурно и ветрено; моросит дождь; ветер сильный. Мы идем по реке Вусуну; она широка, местами с нашу Оку.\r\nЯсно видим оба берега, низменные, закрытые плотинами;\r\nза плотинами группируются домы, кое-где видны кумирни или вообще здания, имеющие особенное назначение; они выше и наряднее прочих.\r\nПоля все обработаны; хотя хлеб и овощи сняты, но узор правильных нив красив, как разрисованный паркет.\r\nЕсть деревья, но редко и зелени мало на них; мне казалось, что это ивы. Вдали ничего нет: ни горы, ни холма, ни бугра - плоская и, казалось, топкая долина.\r\nБлиже к Шанхаю река заметно оживлялась: беспрестанно встречались джонки, с своими, красно-бурого цвета, парусами, из каких-то древесных волокон и коры.\r\nКитайские джонки устройством похожи немного на японские, только у них нет разрезной кормы.\r\nУ некоторых китайских лодок нос и корма пустые, а посредине сделан навес и каюта; у других, напротив, навес сделан на носу.\r\nБольшие лодки выстроены из темно-желтого бамбукового корня, покрыты циновками и очень чисты, удобны и красивы, отделаны, как мебель или игрушки.\r\nБагры, которыми они управляются, и весла бамбуковые же. Между прочим, много идет на эти постройки камфарного дерева: оно не щепится.\r\nЕго много в Китае и в Японии, но особенно на Зондских островах.\r\nЛодки эти превосходны в морском отношении: на них одна длинная мачта с длинным парусом.\r\nБорты лодки, при боковом ветре, идут наравне с линией воды, и нос зарывается в волнах, но лодка держится, как утка; китаец лежит и беззаботно смотрит вокруг.\r\nНа этих больших лодках рыбаки выходят в море, делая значительные переходы.\r\nОт Шанхая они ходят в Ниппо, с товарами и пассажирами, а это составляет, кажется, сто сорок морских миль, то есть около двухсот пятидесяти верст.\r\nМили за три от Шанхая мы увидели целый флот купеческих трехмачтовых судов, которые теснились у обоих берегов Вусуна.\r\nЯ насчитал до двадцати рядов, по девяти и десяти судов в каждом ряду.\r\nВ иных местах стояли на якоре американские так называемые клиппера, то есть большие, трехмачтовые суда, с острым носом и кормой, отличающиеся красотою и быстрым ходом.\r\nС полудня начался отлив; течение было нам противное, ветер тоже. Крепкий NW дул прямо в лоб. Шкипер начал лавировать. Мы все стояли наверху.\r\nПаруса беспрестанно переносили то на правый, то на левый галс. Надо было каждый раз нагибаться, чтоб парусом не сшибло с ног.\r\nШкуна возьмет вдруг направо и лезет почти на самый берег, того и гляди коснется его;\r\nно шкипер издаст гортанный звук, китайцы, а более наши люди, кидаются к снастям, отдают их,\r\nи освобожденные на минуту паруса хлещут, бьются о мачты, рвутся из рук, потом их усмиряют, кричат:\r\n\"Берегись!\r\n\", мы нагнемся, паруса переносят налево, и шкуна быстро поворачивает.\r\nМинут через десять начинается то же самое. Мокро, скользко; переходя торопливо со стороны на сторону, того и гляди слетишь в люк. Мы сделали уже около десяти поворотов.\r\nВон и Шанхай виден.\r\nСуда и джонки, прекрасные европейские здания, раззолоченная кумирня, протестантские церкви,\r\nсады - всё это толпится еще неясной кучей, без всякой перспективы, как будто церковь стоит на воде, а корабль на улице.\r\nНетерпение наше усилилось: хотелось переодеться, согреться, гулять.\r\nИдти бы прямо, а мы еще всё направо да налево.\r\nВдруг - о горе! не поворотили вовремя - и шкуну потащило течением назад, прямо на огромную, неуклюжую, пеструю джонку; едва-едва отделались и опять пошли лавировать.\r\nВетер неистово свищет; дождь сечет лицо.\r\nНаконец, слава Богу, вошли почти в город. Вот подходим к пристани, к доку, видим уже трубу нашей шкуны; китайские ялики снуют взад и вперед.\r\nВ куче судов видны клиппера, поодаль стоит, закрытый излучиной, маленький, двадцатишестипушечный английский фрегат \"Spartan\", еще далее французские и английские пароходы.\r\nНа зданиях развеваются флаги европейских наций, обозначая консульские дома.\r\nМы с любопытством смотрели на всё: я искал глазами Китая, и шкипер искал кого-то с нами вместе. \"Берег очень близко, не пора ли поворачивать?\" - с живостью кто-то сказал из наших.\r\nШкипер схватился за руль, крикнул - мы быстро нагнулись, паруса перенесли на другую сторону, но шкуна не поворачивала; ветер ударил сильно - она всё стоит: мы были на мели.\r\n\"Отдай шкоты!\" - закричали офицеры нашим матросам. Отдали, и шкуна, располагавшая лечь на бок, выпрямилась, но с мели уже не сходила.\r\nШкипер сложил ногу на ногу, засунул руки в рукава и покойно сел на лавочку, поглядывая во все стороны.\r\nКитайцы проворно убирали паруса, наши матросы ловили разорвавшийся кливер, который хлестал по бушприту.\r\nНа нас, кажется, насмешливо смотрели все прочие суда и джонки.\r\nСовершенно то же самое, как сломавшаяся среди непроходимой грязи ось:\r\nкарета передками упирается в грязь, сломанное колесо лежит возле, кучка извозчиков равнодушно и тупо глядит то на колесо, то на вас.\r\nВы сидите, а мимо вас идут и скачут;\r\nиные усмехнутся, глядя, как вы уныло выглядываете из окна кареты, другие посмотрят с любопытством, а большая часть очень равнодушно - и все обгоняют.\r\nТочно то же и на мели. Надо было достать лодку.\r\nОни вдали ходили взад и вперед, перевозя через реку, но на нас мало обращали внимания. Выручил В. А.\r\nКорсаков: он из дока заметил нас и тотчас же приехал. Нас двое отправились с ним, прочие остались с вещами, в ожидании, пока мы пришлем за ними лодку.\r\nПод проливным дождем, при резком, холодном ветре, в маленькой крытой китайской лодке, выточенной чисто,\r\nкак игрушка, с украшениями из бамбука, устланной белыми циновками, ехали мы по реке Вусуну.\r\nКитаец правил стоя, одним веслом; он с трудом выгребал против ветра и течения.\r\nКорсаков показывал мне иностранные суда:\r\nфранцузские и английские пароходы, потом купленный китайцами европейский бриг, которым командовал английский шкипер,\r\nто есть действовал только парусами, а в сражениях с инсургентами не участвовал.\r\nПотом ехали мы мимо военных джонок, назначенных против инсургентов же. С них поднялась пальба: китайский адмирал делал ученье.\r\nТут я услыхал, что во вчерашнем сражении две джонки взорваны на воздух. Китайцы действуют, между прочим, так называемыми вонючими горшками (stinkpots).\r\nОни с марсов бросают эти горшки, наполненные какими-то особенными горючими составами, на палубу неприятельских судов.\r\nВырывающиеся из горшков газы так удушливы, что люди ни минуты не могут выдержать и бросаются за борт.\r\nКитайские пираты с этими же горшками нападают на купеческие, даже на военные, суда.\r\nЧрез полчаса мы сидели в чистой комнате отели, у камина, за столом, уставленным, по английскому обычаю, множеством блюд.\r\nСпутники, уехавшие прежде нас в Шанхай, не очень, однако ж, обрадовались нам.\r\n\"Вас много наехало!\" - вместо всякого приветствия встретили они нас. \"Да мы еще не все: чрез час придут человек шесть!\" - в свою очередь, не без удовольствия, отвечали мы.\r\n- А что?\" - \"Куда ж вы поместитесь? комнат нет, все разобраны: мы живем по двое и даже по трое\". - \"Ничего, - отвечали мы, - поживем и вчетвером\". Так и случилось.\r\nХозяин, с наружным отчаянием, но с внутренним удовольствием, твердил: \"Дом мой приступом взяли!\" - и начал бегать, суетиться.\r\nОткуда явились кушетки, диваны, подушки? Нумера гостиницы, и без того похожие на бивуаки, стали походить на контору дилижансов.\r\nГостиница наша, \"Commercial house\", походила, как все домы в Шанхае, на дачу.\r\nБольшой, двухэтажный каменный дом, с каменной же верандой или галереей вокруг, с большим широким крыльцом, окружен садом из тощих миртовых, кипарисных деревьев, разных кустов и т.\r\nп. Окна все с жалюзи: видно, что при постройке принимали в расчет более лето, нежели зиму.\r\nСтены тоненькие, не более как в два кирпича; окна большие; везде сквозной ветер; всё неплотно. Дом трясется, когда один человек идет по комнате; через стенки слышен разговор.\r\nНо когда мы приехали, было холодно; мы жались к каминам, а из них так и валил черный, горький дым.\r\nВообще зима как-то не к лицу здешним местам, как не к лицу нашей родине лето.\r\nНебо голубое, с тропическим колоритом, так и млеет над головой; зелень свежа; многие цветы ни за что не соглашаются завянуть.\r\nИ всего продолжается холод один какой-нибудь месяц, много - шесть недель. Зима не успевает воцариться и, ничего не сделав, уходит.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Анна Каренина автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "\"Удивительно добрый человек\", - думал Левин.\n - Ну, а ты, Егор, когда женился, ты любил свою жену?\n - Как же не любить, - отвечал Егор.\r\nИ Левин видел, что Егор находится тоже в восторженном состоянии и намеревается высказать все свои задушевные чувства.\r\n- Моя жизнь тоже удивительная. Я сызмальства... - начал он, блестя глазами, очевидно заразившись восторженностью Левина, так же как люди заражаются зевотой.\r\nНо в это время послышался звонок; Егор ушел, и Левин остался один. Он почти ничего не ел за обедом, отказался от чая и ужина у Свияжских, но не мог подумать об ужине.\r\nОн не спал прошлую ночь, но не мог и думать о сне. В комнате было свежо, но его душила жара. Он отворил обе форточки и сел на стол против форточек.\r\nИз-за покрытой снегом крыши видны были узорчатый с цепями крест и выше его - поднимающийся треугольник созвездия Возничего с желтовато-яркою Капеллой.\r\nОн смотрел то на крест, то на звезду, вдыхал в себя свежий морозный воздух, равномерно вбегающий в комнату,\r\nи, как во сне, следил за возникающими в воображении образами и воспоминаниями.\r\nВ четвертом часу он услыхал шаги по коридору и выглянул в дверь. Это возвращался знакомый ему игрок Мяскин из клуба.\r\nОн шел мрачно, насупившись и откашливаясь. \"Бедный, несчастный!\" - подумал Левин, и слезы выступили ему на глаза от любви и жалости к этому человеку.\r\nОн хотел поговорить с ним, утешить его;\r\nно, вспомнив, что он в одной рубашке, раздумал и опять сел к форточке, чтобы купаться в холодном воздухе и глядеть на этот чудной формы,\r\nмолчаливый, но полный для него значения крест и на возносящуюся желто-яркую звезду.\r\nВ седьмом часу зашумели полотеры, зазвонили к какой-то службе, и Левин почувствовал, что начинает зябнуть. Он затворил форточку, умылся, оделся и вышел на улицу.\r\nXV\r\nНа улицах еще было пусто. Левин пошел к дому Щербацких. Парадные двери были заперты, и все спало. Он пошел назад, вошел опять в номер и потребовал кофе.\r\nДенной лакей, уже не Егор, принес ему. Левин хотел вступить с ним в разговор, но лакею позвонили, и он ушел.\r\nЛевин попробовал отпить кофе и положить калач в рот, но рот его решительно не знал, что делать с калачом. Левин выплюнул калач, надел пальто и пошел опять ходить.\r\nБыл десятый час, когда он во второй раз пришел к крыльцу Щербацких. В доме только что встали, и повар шел за провизией. Надо было прожить еще по крайней мере два часа.\r\nВсю эту ночь и утро Левин жил совершенно бессознательно и чувствовал себя совершенно изъятым из условий материальной жизни.\r\nОн не ел целый день, не спал две ночи, провел несколько часов раздетый на морозе и чувствовал себя не только свежим и здоровым как никогда,\r\nно он чувствовал себя совершенно независимым от тела:\r\nон двигался без усилия мышц и чувствовал, что все может сделать.\r\nОн был уверен, что полетел бы вверх или сдвинул бы угол дома, если б это понадобилось.\r\nОн проходил остальное время по улицам, беспрестанно посматривая на часы и оглядываясь по сторонам.\r\nИ что он видел тогда, того после уже он никогда не видал.\r\nВ особенности дети, шедшие в школу, голуби сизые, слетевшие с крыши на тротуар, и сайки, посыпанные мукой, которые выставила невидимая рука, тронули его.\r\nЭти сайки, голуби и два мальчика были неземные существа.\r\nВсе это случилось в одно время: мальчик подбежал к голубю и, улыбаясь, взглянул на Левина;\r\nголубь затрещал крыльями и отпорхнул, блестя на солнце между дрожащими в воздухе пылинками снега, а из окошка пахнуло духом печеного хлеба и выставились сайки.\r\nВсе это вместе было так необычайно хорошо, что Левин засмеялся и заплакал от радости.\r\nСделав большой круг по Газетному переулку и Кисловке, он вернулся опять в гостиницу и, положив пред собой часы, сел, ожидая двенадцати.\r\nВ соседнем номере говорили что-то о машинах и обмане и кашляли утренним кашлем.\r\nОни не понимали, что уже стрелка подходит к двенадцати. Стрелка подошла. Левин вышел на крыльцо.\r\nИзвозчики, очевидно, все знали. Они с счастливыми лицами окружили Левина, споря между собой и предлагая свои услуги.\r\nСтараясь не обидеть других извозчиков и обещав с теми тоже поездить, Левин взял одного и велел ехать к Щербацким.\r\nИзвозчик был прелестен в белом, высунутом из-под кафтана и натянутом на налитой, красной, крепкой шее вороте рубахи.\r\nСани у этого извозчика были высокие, ловкие, такие, на каких Левин уже после никогда не ездил, и лошадь была хороша и старалась бежать, но не двигалась с места.\r\nИзвозчик знал дом Щербацких и, особенно почтительно к се- доку округлив руки и сказав \"прру\", осадил у подъезда.\r\nШвейцар Щербацких, наверное, все знал. Это видно было по улыбке его глаз и по тому, как он сказал:\r\n- Ну, давно не были, Константин Дмитриич!\r\nНе только он все знал, но он, очевидно, ликовал и делал усилия, чтобы скрыть свою радость. Взглянув в его старческие милые глаза, Левин понял даже что-то еще новое в своем счастье.\r\n- Встали?\r\n- Пожалуйте! А то оставьте здесь, - сказал он улыбаясь, когда Левин хотел вернуться взять шапку. Это что-нибудь значило.\n - Кому доложить прикажете? - спросил лакей.\r\nЛакей был хотя и молодой и из новых лакеев, франт, но очень добрый и хороший человек и тоже все понимал..\n - Княгине... Князю... Княжне... - сказал Левин.\r\nПервое лицо, которое он увидал, была mademoiselle Linon. Она шла чрез залу, и букольки и лицо ее сияли.\r\nОн только что заговорил с нею, как вдруг за дверью послышался шорох платья, и mademoiselle Linon исчезла из глаз Левина, и радостный ужас близости своего счастья сообщился ему.\r\nMademoiselle Linon заторопилась и, оставив его, пошла к другой двери.\r\nТолько что она вышла, быстрые-быстрые легкие шаги зазвучали по паркету, и его счастье, его жизнь,\r\nон сам - лучшее его самого себя, то, чего он искал и желал так долго, быстро-быстро близилось к нему.\r\nОна не шла, но какой-то невидимою силой неслась к нему.\r\nОн видел только ее ясные, правдивые глаза, испуганные той же радостью любви, которая наполняла и его сердце.\r\nГлаза эти светились ближе и ближе, ослепляя его своим светом любви. Она остановилась подле самого его, касаясь его. Руки ее поднялись и опустились ему на плечи.\r\nОна сделала все, что могла, - она подбежала к нему и отдалась вся, робея и радуясь. Он обнял ее и прижал губы к ее рту, искавшему его поцелуя.\r\nОна тоже не спала всю ночь и все утро ждала его. Мать и отец были бесспорно согласны и счастливы ее счастьем. Она ждала его.\r\nОна первая хотела объявить ему свое и его счастье. Она готовилась одна встретить его и радовалась этой мысли, и робела, и стыдилась, и сама не знала, что она сделает.\r\nОна слышала его шаги и голос и ждала за дверью, пока уйдет mademoiselle Linon. Mademoiselle Linon ушла.\r\nОна, не думая, не спрашивая себя, как и что, подошла к нему и сделала то, что она сделала.\r\n- Пойдемте к мама! - сказала она,взяв его за руку.\r\nОн долго не мог ничего сказать, не столько потому, что он боялся словом испортить высоту своего чувства, сколько потому,\r\nчто каждый раз, как он хотел сказать что-нибудь, вместо слов, он чувствовал, что у него вырвутся слезы счастья.\r\nОн взял ее руку и поцеловал.\r\n- Неужели это правда? - сказал он, наконец, глухим голосом. - Я не могу верить, что ты любишь меня!\r\nОна улыбнулась этому \"ты\" и той робости, с которою он взглянул на нее.\n - Да!- значительно, медленно проговорила она. - Я так счастлива!\r\nОна, не выпуская руки его, вошла в гостиную.\r\nКнягиня, увидав их, задышала часто и тотчас же заплакала и тотчас же засмеялась и таким энергическим шагом,\r\nкакого не ждал Левин, подбежала к ним и, обняв голову Левину, поцеловала его и обмочила его щеки слезами.\r\n- Так все кончено! Я рада. Люби ее. Я рада... Кити!\r\n- Скоро устроились! - сказал старый князь, стараясь быть равнодушным; но Левин заметил, что глаза его были влажны, когда он обратился к нему.\r\n- Я давно, всегда этого желал! - сказал он, взяв за руку Левина и притягивая его к себе. - Я еще тогда, когда эта ветреница вздумала...\r\n- Папа! - вскрикнула Кити и закрыла ему рот руками.\r\n- Ну, не буду!- сказал он. - Я очень, очень... ра... Ах! как я глуп...\n Он обнял Кити, поцеловал ее лицо, руку, опять лицо и перекрестил ее.\r\nИ Левина охватило новое чувство любви к этому прежде чуждому ему человеку, старому князю, когда он смотрел, как Кити долго и нежно целовала его мясистую руку.\n\n XVI\r\nКнягиня сидела в кресле молча и улыбалась; князь сел подле нее. Кити стояла у кресла отца, все не выпуская его руку. Все молчали.\r\nКнягиня первая назвала все словами и перевела все мысли и чувства в вопросы жизни. И всем одинаково странно и больно даже это показалось в первую минуту.\r\n- Когда же? Надо благословить и объявить. А когда же свадьба? Как ты думаешь, Александр?\n - Вот он, - сказал старый князь, указывая на Левина, - он тут главное лицо.\r\n- Когда? - сказал Левин, краснея. - Завтра. Если вы меня спрашиваете, то, по-моему, нынче благословить и завтра свадьба.\r\n- Ну, полно, mon cher, глупости!\n - Ну, через неделю.\n - Он точно сумасшедший.\n - Нет, отчего же?\r\n- Да помилуй!- радостно улыбаясь этой поспешности, сказала мать. - А приданое?\r\n\"Неужели будет приданое и все это? - подумал Левин с ужасом.\r\n- А впрочем, разве может приданое, и благословение, и все это - разве это может испортить мое счастье?\r\nНичто не может испортить!\" Он взглянул на Кити и заметил, что ее нисколько, нисколько не оскорбила мысль о приданом.\r\n\"Стало быть, это нужно\", - подумал он.\r\n- Я ведь ничего не знаю, я только сказал свое желание, - проговорил он, извиняясь.\n - Так мы рассудим. Теперь можно благословить и объявить. Это так.\r\nКнягиня подошла к мужу, поцеловала его и хотела идти; но он удержал ее, обнял и нежно, как молодой влюбленный, несколько раз,улыбаясь, поцеловал ее.\r\nСтарики, очевидно, спутались на минутку и не знали хорошенько, они ли опять влюблены, или только дочь их.\r\nКогда князь с княгиней вышли, Левин подошел к своей невесте и взял ее за руку.\r\nОн теперь овладел собой и мог говорить, и ему многое нужно было сказать ей. Но он сказал совсем не то, что нужно было.\r\n- Как я знал, что это так будет! Я никогда не надеялся; но в душе я был уверен всегда, - сказал он. - Я верю, что это было предназначено.\r\n- А я? - сказала она. - Даже тогда... - Она остановилась и опять продолжала, решительно глядя на него своими правдивыми глазами, - даже тогда, когда я оттолкнула от себя свое счастье.\r\nЯ любила всегда вас одного, но я была увлечена. Я должна сказать... Вы можете забыть это?\r\n- Может быть, это к лучшему. Вы мне должны простить многое. Я должен сказать вам...\r\nЭто было одно из того, что он решил сказать ей. Он решился сказать ей с первых же дней две вещи - то, что он не так чист, как она, и другое - что он неверующий.\r\nЭто было мучительно, но он считал, что должен сказать и то и другое.\r\n- Нет, не теперь, после!- сказал он.\n - Хорошо, после, но непременно скажите. Я не боюсь ничего. Мне нужно все знать. Теперь кончено.\r\nОн досказал:\n - Кончено то, что вы возьмете меня, какой бы я ни был, не откажетесь от меня? Да?\n - Да, да.\r\nРазговор их был прерван mademoiselle Linon, которая, хотя и притворно, но нежно улыбаясь, пришла поздравлять свою любимую воспитанницу.\r\nЕще она не вышла, как с поздравлениями пришли слуги.\r\nПотом приехали родные, и начался тот блаженный сумбур, из которого Левин уже не выходил до другого дня своей свадьбы.\r\nЛевину было постоянно неловко, скучно, но напряжение счастья шло, все увеличиваясь.\r\nОн постоянно чувствовал, что от него требуется многое, чего он не знает, и он делал все, что ему говорили, и все это доставляло ему счастье.\r\nОн думал, что его сватовство не будет иметь ничего похожего на другие, что обычные условия сватовства испортят его особенное счастье;\r\nно кончилось тем, что он делал то же, что другие, и счастье его от этого только увеличивалось и делалось более и более особенным, не имевшим и не имеющим ничего подобного.\r\n- Теперь мы поедим конфет, - говорила m-lle Linon, - и Левин ехал покупать конфеты..\n Ну, очень рад - сказал Свияжский. - Я вам советую букеты брать у Фомина.\r\n- А надо? - И он ехал к Фомину.\n Брат говорил ему, что надо занять денег, потому что будет много расходов, подарки...\n - А надо подарки? - И он скакал к Фульде.\r\nИ у кондитера, и у Фомина, и у Фульда он видел,что его ждали, что ему рады и торжествуют его счастье так же, как и все, с кем он имел дело в эти дни.\r\nНеобыкновенно было то, что его все не только любили, но и все прежде несимпатичные, холодные, равнодушные люди, восхищаясь им, покорялись ему во всем,\r\nнежно и деликатно обходились с его чувством и разделяли его убеждение, что он был счастливейшим в мире человеком, потому что невеста его была верх совершенства.\r\nТо же самое чувствовала м Кити.\r\nКогда графиня Нордстон позволила себе намекнуть о том, что она желала чего-то лучшего, то Кити так разгорячилась и так убедительно доказала,\r\nчто лучше Левина ничего не может быть на свете, что графиня Нордстон должна была признать это и в присутствии Кити без улыбки восхищения уже не встречала Левина.\r\nОбъяснение, обещанное им, было одно тяжелое событие того времени.\r\nОн посоветовался со старым князем и, получив его разрешение, передал Кити свой дневник, в котором было написано то, что мучало его.\r\nОн и писал этот дневник тогда в виду будущей невесты. Его мучали две вещи: его неневинность и неверие. Признанне в неверии прошло незамеченным.\r\nОна была религиозна, никогда не сомневалась в истинах религии, но его внешнее неверие даже нисколько не затронуло ее.\r\nОна знала любовью всю его душу, и в душе его она видела то, чего она хотела, а что такое состояние души называется быть неверующим, это ей было все равно.\r\nДругое же признание заставило ее горько плакать.\r\nЛевин не без внутренней борьбы передал ей свой дневник.\r\nОн знал, что между им и ею не может и не должно быть тайн, и потому он решил, что так должно; но он не дал себе отчета о том, как это может подействовать, он не перенесся в нее.\r\nТолько когда в этот вечер он приехал к ним пред театром, вошел в ее комнату и увидал заплаканное, несчастное от непоправимого, им произведенного горя,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "- Мало нас, вот о чем! Необходимо работать энергичнее... и необходимо убедить Павла и Андрея бежать, они оба слишком ценны для того, чтобы сидеть без дела...\r\nНиколай нахмурил брови и сомнительно покачал головой, мельком взглянув на мать.\r\nОна поняла, что при ней им неловко говорить о ее сыне, и ушла в свою комнату, унося в груди тихую обиду на людей за то, что они отнеслись так невнимательно к ее желанию.\r\nЛежа в постели с открытыми глазами, она, под тихий шепот голосов, отдалась во власть тревог.\r\nИстекший день был мрачно непонятен и полон зловещих намеков, но ей тяжело было думать о нем, и, отталкивая от себя угрюмые впечатления, она задумалась о Павле.\r\nЕй хотелось видеть его на свободе, и в то же время это пугало ее: она чувствовала, что вокруг нее все обостряется, грозит резкими столкновениями.\r\nМолчаливое терпение людей исчезало, уступая место напряженному ожиданию, заметно росло раздражение, звучали резкие слова, отовсюду веяло чем-то возбуждающим...\r\nКаждая прокламация вызывала на базаре, в лавках, среди прислуги и ремесленников оживленные толки,\r\nкаждый арест в городе будил пугливое, недоумевающее, а иногда и бессознательно сочувственное эхо суждений о причинах ареста.\r\nВсе чаще слышала она от простых людей когда-то пугавшие ее слова: бунт, социалисты, политика;\r\nих произносили насмешливо, но за насмешкой неумело прятался пытливый вопрос; со злобой - и за нею звучал страх; задумчиво - с надеждой и угрозой.\r\nМедленно, но широкими кругами по застоявшейся темной жизни расходилось волнение, просыпалась сонная мысль, и привычное, спокойное отношение к содержанию дня колебалось.\r\nВсе это она видела яснее других, ибо лучше их знала унылое лицо жизни, и теперь, видя на нем морщины раздумья и раздражения, она и радовалась и пугалась.\r\nРадовалась - потому что считала это делом своего сына, боялась - зная, что если он выйдет из тюрьмы, то встанет впереди всех, на самом опасном месте. И погибнет.\r\nИногда образ сына вырастал перед нею до размеров героя сказки, он соединял в себе все честные, смелые слова,\r\nкоторые она слышала, всех людей, которые ей нравились, все героическое и светлое, что она знала.\r\nТогда, умиленная, гордая, в тихом восторге, она любовалась им и, полная надежд, думала:\r\n\"Все будет хорошо, все!\r\n\" Ее любовь - любовь матери - разгоралась, сжимая сердце почти до боли, потом материнское мешало росту человеческого,\r\nсжигало его, и на месте великого чувства, в сером пепле тревоги, робко билась унылая мысль:\r\n\"Погибнет... пропадет!..\"\n\n XIV\r\nВ полдень она сидела в тюремной канцелярии против Павла и, сквозь туман в глазах рассматривая его бородатое лицо, искала случая передать ему записку, крепко сжатую между пальцев.\r\n- Здоров, и все здоровы! - говорил он негромко. - Ну, а ты как?\n - Ничего! Егор Иванович скончался! - машинально сказала она.\r\n- Да? - воскликнул Павел и тихо опустил голову.\r\n- На похоронах полиция дралась, арестовали одного! - простодушно продолжала она. Помощник начальника тюрьмы возмущенно чмокнул тонкими губами и, вскочив со стула, забормотал:\r\n- Это запрещено, надо же понять! Запрещено говорить о политике!..\r\nМать тоже поднялась со стула и, как бы не понимая, виновато заявила:\n - Я не о политике, о драке! А дрались они, это верно. И даже одному голову разбили...\r\n- Все равно! Я прошу вас молчать! То есть молчать обо всем, что не касается лично вас - семьи и вообще дома вашего!\r\nЧувствуя, что запутался, он сел за столом и, разбирая бумаги уныло и утомленно добавил:\n - Я - отвечаю, да...\r\nМать оглянулась и, быстро сунув записку в руку Павла, облегченно вздохнула.\n - Не понимаешь, о чем говорить... Павел усмехнулся.\n - Я тоже не понимаю...\r\n- Тогда не нужны и свидания! - раздраженно заметил чиновник. - Говорить не о чем, а ходят, беспокоят...\r\n- Скоро ли суд-то? - помолчав, спросила мать.\n - На днях прокурор был, сказал, что скоро...\r\nОни говорили друг другу незначительные, ненужные обоим слова, мать видела, что глаза Павла смотрят в лицо ей мягко, любовно.\r\nВсе такой же ровный и спокойный, как всегда, он не изменился, только борода сильно отросла и старила его, да кисти рук стали белее.\r\nЕй захотелось сделать ему приятное, сказать о Николае, и она, не изменяя голоса, тем же тоном, каким говорила ненужное и неинтересное, продолжала:\r\n- Крестника твоего видела...\n Павел пристально взглянул ей в глаза, молча спрашивая. Желая напомнить ему о рябом лице Весовщикова, она постучала себя пальцем по щеке...\r\n- Ничего, мальчик жив и здоров, на место скоро определится.\r\nСын понял, кивнул ей головой и с веселой улыбкой в глазах ответил:\n - Это - хорошо!\r\n- Ну, вот! - удовлетворенно произнесла она, довольная собой, тронутая его радостью.\n Прощаясь с нею, он крепко пожал руку ее.\n - Спасибо, мать!\r\nЕй хмелем бросилось в голову радостное чувство сердечной близости к нему, и, не находя сил ответить словами, она ответила молчаливым рукопожатием.\r\nДома она застала Сашу. Девушка обычно являлась к Ниловне в те дни, когда мать бывала на свидании.\r\nОна никогда не расспрашивала о Павле, и если мать сама не говорила о нем, Саша пристально смотрела в лицо ее и удовлетворялась этим. Но теперь она встретила ее беспокойным вопросом:\r\n- Ну, что он?\n - Ничего, здоров!\n - Записку отдали?\n - Конечно! Я так ловко ее сунула...\n - Он читал?\n - Где же? Разве можно!\r\n- Да, я забыла! - медленно сказала девушка. - Подождем еще неделю, еще неделю! А как вы думаете - он согласится?\r\nОна нахмурила брови и смотрела в лицо матери остановившимися глазами.\n - Да я не знаю, - размышляла мать. - Почему не уйти, если без опасности это?\r\nСаша тряхнула головой и сухо спросила:\n - Вы не знаете, что можно есть больному? Он просит есть.\r\n- Все можно, все! Я сейчас...\n Она пошла в кухню, Саша медленно двинулась за ней.\n - Помочь вам?\n - Спасибо, что вы?!\r\nМать наклонилась к печке, доставая горшок. Девушка тихо сказала ей:\n - Подождите...\r\nЛицо ее побледнело, глаза тоскливо расширились, и дрожащие губы с усилием зашептали горячо и быстро:\r\n- Я хочу вас просить. Я знаю - он не согласится! Уговорите его! Он - нужен, скажите ему, что он необходим для дела, что я боюсь - он захворает. Вы видите - суд все еще не назначен...\r\nЕй, видимо, трудно было говорить. Она вся выпрямилась, смотрела в сторону, голос у нее звучал неровно.\r\nУтомленно опустив веки, девушка кусала губы, а пальцы крепко сжатых рук хрустели.\r\nМать была смята ее порывом, но поняла его и, взволнованная, полная грустного чувства, обняв Сашу, тихонько ответила:\n - Дорогая вы моя! Никого он, кроме себя, не послушает,\r\nникого!\n Они обе молчали, тесно прижавшись друг к другу. Потом Саша осторожно сняла с своих плеч руки матери и сказала вздрагивая:\r\n- Да, ваша правда! Все это глупости, нервы...\n И вдруг, серьезная, просто кончила:\n - Однако давайте покормим раненого...\r\nСидя у постели Ивана, она уже заботливо и ласково спрашивала:\n - Сильно болит голова?\r\n- Не очень, только смутно все! И слабость, - конфузливо натягивая одеяло к подбородку, отвечал Иван и прищуривал глаза, точно от яркого света.\r\nЗаметив, что он не решается есть при ней, Саша встала и ушла.\r\nИван сел на постели, взглянул вслед ей и, мигая, сказал:\n - Кра-асивая!..\r\nГлаза у него были светлые и веселые, зубы мелкие, плотные, голос еще не установился.\n - Вам сколько лет? - задумчиво спросила мать.\r\n- Семнадцать...\n - Родители-то где?\n - В деревне; я с десяти лет здесь, - кончил школу и - сюда!\n А вас как звать, товарищ?\r\nМать всегда смешило и трогало это слово, обращенное к ней. И теперь, улыбаясь, она спросила:\n - На что вам знать?\n Юноша, смущенно помолчав, объяснил:\r\n- Видите, студент из нашего кружка, то есть который читал с нами, он говорил нам про мать Павла Власова, рабочего, - знаете, демонстрация Первого мая?\r\nОна кивнула головой и насторожилась.\n - Он первый открыто поднял знамя нашей партии! - с гордостью заявил юноша, и его гордость созвучно отозвалась в сердце матери.\r\n- Меня при том не было, - мы тогда думали здесь свою демонстрацию наладить - сорвалось! Мало нас было тогда. А на тот год - пожалуйте!.. Увидите!\r\nОн захлебнулся от волнения, предвкушая будущие события, потом, размахивая в воздухе ложкой, продолжал:\r\n- Так вот Власова - мать, говорю. Она тоже вошла в партию после этого. Говорят, такая - просто чудеса!\r\nМать широко улыбнулась, ей было приятно слышать восторженные похвалы мальчика. Приятно и неловко.\r\nОна даже хотела сказать ему: \"Это я Власова!..\", но удержалась и с мягкой насмешкой, с грустью сказала себе: \"Эх ты, старая дура!..\"\r\n- А вы - кушайте больше! Выздоравливайте скорее для хорошего дела! - вдруг взволнованно заговорила она, наклоняясь к нему.\r\nДверь отворилась, пахнуло сырым осенним холодом, вошла Софья, румяная, веселая.\r\n- Шпионы за мной ухаживают, точно женихи за богатой невестой, честное слово! Надо мне убираться отсюда... Ну как, Ваня? Хорошо? Что Павел, Ниловна? Саша здесь?\r\nЗакуривая папиросу, она спрашивала и не ждала ответов, лаская мать и юношу взглядом серых глаз. Мать смотрела на нее и, внутренне улыбаясь, думала:\r\n\"Вот и я тоже выхожу в хорошие люди!\"\n И, снова наклонясь к Ивану, сказала:\n - Выздоравливайте, сынок!\n И ушла в столовую. Там Софья рассказывала Саше:\r\n- У нее уже готово триста экземпляров! Она убьет себя такой работой! Вот - героизм! Знаете, Саша, это большое счастье жить среди таких людей, быть их товарищем, работать с ними...\r\n- Да! - тихо ответила девушка. Вечером за чаем Софья сказала матери:\n - А вам, Ниловна, снова надо посетить деревню.\r\n- Ну, что же! Когда?\n - Дня через три - можете?\n - Хорошо...\r\n- Вы поезжайте! - негромко посоветовал Николай. - Наймите почтовых лошадей и, пожалуйста, другой дорогой, через Никольскую волость...\r\nОн замолчал и нахмурился. Это не шло к его лицу, странно и некрасиво изменяя всегда спокойное выражение.\r\n- Через Никольское далеко! - заметила мать. - И дорого на лошадях...\r\n- Видите ли что, - продолжал Николай. - Я вообще против этой поездки. Там беспокойно, - были уже аресты, взят какой-то учитель, надо быть осторожнее. Следовало бы выждать время...\r\nСофья, постукивая пальцами по столу, заметила:\r\n- Нам важно сохранить непрерывность в распространении литературы. Вы не боитесь ехать, Ниловна? - вдруг спросила она.\n Мать почувствовала себя задетой.\r\n- Когда же я боялась? И в первый раз делала это без страха... а тут вдруг... - Не кончив фразу, она опустила голову.\r\nКаждый раз, когда ее спрашивали - не боится ли она, удобно ли ей, может ли она сделать то или это,\r\n- она слышала в подобных вопросах просьбу к ней, ей казалось, что люди отодвигают ее от себя в сторону, относятся к ней иначе, чем друг к другу.\r\n- Напрасно вы меня спрашиваете - боюсь ли я, - заговорила она вздыхая, - друг друга вы не спрашиваете насчет страха.\r\nНиколай торопливо снял очки, снова надел их и пристально взглянул в лицо сестры.\r\nСмущенное молчание встревожило Власову, она виновато поднялась со стула, желая что-то сказать им, но Софья дотронулась до ее руки и тихонько попросила:\r\n- Простите меня! Я больше не буду! Это рассмешило мать, и через несколько минут все трое озабоченно и дружно говорили о поездке в деревню.\n\n XV\r\nНа рассвете мать тряслась в почтовой бричке по размытой осенним дождем дороге.\r\nДул сырой ветер, летели брызги грязи, а ямщик, сидя на облучке вполоборота к ней, задумчиво и гнусаво жаловался:\r\n- Я ему говорю - брату то есть, - что ж, давай делиться! Начали мы делиться...\n Он вдруг хлестнул кнутом левую лошадь и озлобленно крикнул:\n - Н-но! Играй, мать твоя ведьма!..\r\nЖирные осенние вороны озабоченно шагали по голым пашням, холодно посвистывая, налетал на них ветер.\r\nВороны подставляли ударам ветра свои бока, он раздувал им перья, сбивая с ног, тогда они, уступая силе, ленивыми взмахами крыльев перелетали па новое место.\r\n- Ну, обделил он меня. Вижу я - нечем мне взяться, - говорил ямщик.\r\nМать слышала его слова точно сквозь сон, память строила перед нею длинный ряд событий, пережитых за последние годы, и, пересматривая их, она повсюду видела себя.\r\nРаньше жизнь создавалась где-то вдали, неизвестно кем и для чего, а вот теперь многое делается на ее глазах, с ее помощью.\r\nИ это вызывало у нее спутанное чувство недоверия к себе и довольства собой, недоумения и тихой грусти...\r\nВсе вокруг колебалось в медленном движении, в небе, тяжело обгоняя друг друга, плыли серые тучи,\r\nпо сторонам дороги мелькали мокрые деревья, качая нагими вершинами, расходились кругом поля, выступали холмы, расплывались.\r\nГнусавый голос ямщика, звон бубенцов, влажный свист и шорох ветра сливались в трепетный, извилистый ручей, он тек над полем с однообразной силой...\r\n- Богатому и в раю тесно, - такое дело!.. Начал он жать, начальство ему приятели, - качаясь на облучке, тянул ямщик.\r\nКогда приехали на станцию, он отпряг лошадей и сказал матери безнадежным голосом:\r\n- Дала бы ты мне пятак, - хоть бы выпил я!\n Она дала монету, и, встряхнув ее на ладони, ямщик тем же тоном известил мать:\r\n- На три - водки выпью, на две - хлеба съем...\r\nПосле полудня, разбитая, озябшая, мать приехала в большое село Никольское, прошла на станцию, спросила себе чаю и села у окна, поставив под лавку свой тяжелый чемодан.\r\nИз окна было видно небольшую площадь, покрытую затоптанным ковром желтой травы, волостное правление - темно-серый дом с провисшей крышей.\r\nНа крыльце волости сидел лысый длиннобородый мужик в одной рубахе и курил трубку. По траве шла свинья. Недовольно встряхивая ушами, она тыкалась рылом в землю и покачивала головой.\r\nПлыли тучи темными массами, наваливались друг на друга.\n Было тихо, сумрачно и скучно, жизнь точно спряталась куда-то, притаилась.\r\nВдруг на площадь галопом прискакал урядник, осадил рыжую лошадь у крыльца волости и,\r\nразмахивая в воздухе нагайкой, закричал на мужика - крики толкались в стекла окна, но слов не было слышно.\r\nМужик встал, протянул руку, указывая вдаль, урядник прыгнул на землю, зашатался на ногах,\r\nбросил мужику повод, хватаясь руками за перила, тяжело поднялся на крыльцо и исчез в дверях волости.\r\n..", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "В а с и л ь к о в. А ты куда же торопишься? Т е л я т е в. Меня Лидия Юрьевна за букетом послала. В а с и л ь к о в.\r\nО, я вижу по всему, что ты мой самый опасный соперник. Т е л я т е в.\r\nНе бойся, друг! Кто в продолжение двадцати лет не пропустил ни одного балета, тот в мужья не годится. Меня не страшись и смело иди рассказывать свой анекдот.\r\nВасильков уходит в дверь налево; оттуда же выходит Глумов.\n\n ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ\n\n Телятев и Глумов.\r\nГ л у м о в. Этот еще здесь? Каков гусь! Нет, я вижу, пора его выгнать. Довольно потешились. Жаль, что мы не поддержали пари.\r\nТ е л я т е в. Я и теперь держать не стану. Г л у м о в. Однако он тогда, в купеческом, ловко нас обработал.\r\nХорош Кучумов! Говорил, что двенадцать тысяч накануне выиграл, а тут шестьсот рублей отдать не мог.\r\nВ первый раз человека видит и остался должен... Ты куда? Т е л я т е в. На Петровку. Г л у м о в. Поедем вместе.\r\nУходят. Входят Кучумов и Надежда Антоновна.\n\n ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ\n\n Кучумов и Надежда Антоновна.\r\nК у ч у м о в. Мuta d\"accento e de pensier... [Меняет выражение и мысли...] Н а д е ж д а А н т о н о в н а. С некоторых пор я только такие известия и получаю.\r\nК у ч у м о в. Хм, да... Неприятно! E de pensier... Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Что ни день, то и жди какой-нибудь новости в таком роде.\r\nК у ч у м о в. Но что же он там делает, ваш муж? Как же это так... допустить?.. Не понимаю. Наш брат, человек со смыслом... Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nА что ж он сделать может! Ведь вы читали, что он пишет: неурожай, засуха, леса все сожжены на заводе, а от завода каждый год убыток.\r\nОн пишет, что ему теперь непременно нужно тысяч тридцать, что имение уж назначено в продажу. К у ч у м о в. Да что ж он, чудак...Разве у него мало знакомства! Да вот я, например.\r\n.. Вы ему так и напишите, чтоб он ко мне адресовался прямо. Мuta d'accento... Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Ах,друг мой! Я всегда была в вас уверена.\r\nК у ч у м о в. Ну, да что такое, что за одолжение! По старому знакомству, я рад... Что для меня значит... Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Григорий Борисыч, но...\r\nради бога... Я откровенна только с вами, а для других мы пусть останемся богатыми людьми. У меня дочь, ей двадцать четыре года; подумайте, Григорий Борисыч! К у ч у м о в.\r\nКонечно, конечно. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Нам надо поддерживать себя... Пока еще есть кредит... но немного. Подойдет зима; театры, балы, концерты.\r\nНадо спросить у матерей, чего все это стоит. У меня Лидия ничего и слушать не хочет, ей чтоб было. Она ни цены деньгам, ни счету в них не знает.\r\nПоедет по магазинам, наберет товаров, не спрашивая цены, а потом я по счетам и расплачивайся. К у ч у м о в. А женихов не предвидится? Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nНа ее вкус трудно угодить. К у ч у м о в. Такую девушку в прежнее время давно тихонько бы увезли. Да, кажется, если б у меня не старуха.\r\n.. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. У вас шутки... А каково мне, матери! Столько лет счастливой жизни, и вдруг...\r\nПрошлую зиму я ее вывозила всюду, ничего для нее не жалела, прожила все, что было отложено ей на приданое, и все даром. А нынче, вот ждала от мужа денег, и вдруг такое письмо.\r\nЯ уж и не знаю, чем мы жить будем. Как я скажу Лидиньке? Это ее убьет. К у ч у м о в. Да вы, пожалуйста, коли что нужно, без церемонии...\r\nУж позвольте мне заменить Лидиньке отца на время его отсутствия. Я знаю ее с детства и люблю, поверьте мне, больше, чем дочь... люблю... да.... Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nНе знаю, как вы любите, а для меня нет жертвы, которую бы я не принесла для нее. К у ч у м о в. И я то же самое, то же самое. Зачем у вас этот Васильков? Надо быть разборчивее.\r\nН а д е ж д а А н т о н о в н а. Отчего ж ему не бывать? К у ч у м о в. Неприятен... Кто он такой, откуда взялся, никто не знает.\r\nН а д е ж д а А н т о н о в н а. И я не знаю. Знаю, что он дворянин, прилично держит себя. К у ч у м о в. Да, ну так что ж? Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nХорошо говорит по-французски. К у ч у м о в. Да. Невелико же достоинство. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Говорят, что у него какие-то дела, важные.\r\nК у ч у м о в. И только. Немного же вы знаете. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Кажется, неглуп. К у ч у м о в. Ну, уж об этом позвольте мне судить.\r\nКак же он к вам попал? Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Не помню, право. Его представил кто-то; кажется, Телятев. У нас все бывают. К у ч у м о в.\r\nУж не думает ли он жениться на Лидиньке? Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Кто же знает, может быть, и думает. К у ч у м о в. А состояние есть? Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nЯ, признаться сказать, так мало о нем думаю, что не интересуюсь его состоянием. К у ч у м о в. Толкует все: \"нынешнее время, да нынешнее время\".\r\nН а д е ж д а А н т о н о в н а. Теперь все так говорят. К у ч у м о в. Ведь этак можно и надоесть. Говори там, где тебя слушать хотят.\r\nА что такое нынешнее время, лучше ль оно прежнего? Где дворцы княжеские и графские? Чьи они? Петровых да Ивановых.\r\nГде роговая музыка, я вас спрашиваю? А, бывало, на закате солнца, над прудами, а потом огни, а посланники-то смотрят.\r\nВедь это слава России. Гонять таких господ надо. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Зачем же? Напротив, я хочу приласкать его.\r\nВ нашем положении всякие люди могут пригодиться. К у ч у м о в. Ну, едва ли этот на что-нибудь годится. Уж вы лучше на нас, старичков, надейтесь.\r\nКонечно, я жениться не могу, жена есть. Ох, ох, ох, ох! Фантазии ведь бывают у стариков-то; вдруг ничего ему не жаль.\r\nЯ сирота, у меня детей нет, - меня, куда хочешь, поверни, и в посаженые отцы, и в кумовья.\r\nСтарику ласка дороже всего, мне свои сотни тысяч в могилу с собой не брать. Прощайте, мне в клуб пора.\r\nН а д е ж д а А н т о н о в н а (провожая до двери). Можно надеяться вас скоро видеть? К у ч у м о в. Да, разумеется. Я еще вашей дочери конфекты проиграл.\r\nВот я какой старик-то, во мне все еще молодая кровь горит. (Уходит.) Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Эх, не конфекты нам нужны. (Стоит задумавшись.)\r\nВыходит Васильков и берет шляпу.\n\n ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ\n\n Надежда Антоновна и Васильков.\r\nН а д е ж д а А н т о н о в н а. Куда вы торопитесь? В а с и л ь к о в. Честь имею кланяться. Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nПогодите! (Садится на диван.) В а с и л ь к о в. Что прикажете? Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Садитесь! (Василь-ков садится.\r\n) Я хочу с вами поговорить. Мы давно знакомы, а я совершенно не знаю вас; мы почти не разговаривали.\r\nВы, должно быть, не любите старух? В а с и л ь к о в. Нисколько. Но что же вам, сударыня, угодно знать обо мне? Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nМне, по крайней мере, нужно знать вас настолько, чтоб уметь отвечать, когда про вас спрашивают; у нас бывает много народу, никто вас не знает.\r\nВ а с и л ь к о в. Оттого меня и не знают, что я жил в провинции. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Вы где воспитывались? В а с и л ь к о в.\r\nВ высшем учебном заведении, но более сам занимался своею специальностью. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Это прекрасно.\r\nВаши родители живы еще? В а с и л ь к о в. Только мать жива, но и она безвыездно в деревне. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Значит, вы почти одинокий человек.\r\nВы служите? В а с и л ь к о в. Нет, занимаюсь частными предприятиями, имею дело больше с простым народом: с подрядчиками, с десятскими.\r\nН а д е ж д а А н т о н о в н а (снисходительно кивая головой). Да, десятники, сотники, тысячники... Я слышала одну диссертацию... В а с и л ь к о в.\r\nНет, у нас только одни десятники. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Ах, это очень хорошо... Да, да, да, я вспомнила.\r\nЭто теперь в моду вошло, и некоторые даже из богатых людей... для сближения с народом... Ну, разумеется, вы в красной шелковой... в бархатном кафтане.\r\nЯ видела зимой в вагоне мильонщика и в простом бараньем... Как это называется? В а с и л ь к о в. Полушубке. Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nДа, в полушубке и в бобровой шапке. В а с и л ь к о в. Нет, я своей одёжи не меняю. Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nНо ведь, чтоб так проводить время, нужно иметь состояние. В а с и л ь к о в. Во-первых, это самое дело уж очень доходно. Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nТо есть весело, вы хотите сказать. Поют песни, водят хороводы, - вероятно, у вас свои гребцы на лодках. В а с и л ь к о в.\r\nУ меня ничего подобного нет; впрочем, вы правы; нашего дела без состояния начинать нельзя. Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nНу, еще бы, конечно, я так и думала. С первого разу видно, что вы человек с состоянием. Вы что-то не в духе сегодня. (Молчание.\r\n) Зачем вы спорите с Лидией? Это ее раздражает, она девушка с характером. В а с и л ь к о в. Что она с характером, это очень хорошо; в женщине характер - большое достоинство.\r\nА вот что жаль, Лидия Юрьевна имеет мало понятия о таких вещах, которые теперь уже всем известны. Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nДа зачем ей, скажите, мой друг, зачем ей иметь понятие о вещах, которые всем известны? Она имеет высшее образование. У нас богатая французская библиотека.\r\nСпросите ее что-нибудь из мифологии, ну, спросите! Поверьте, она так хорошо знакома с французской литературой и знает то, о чем другим девушкам и не грезилось.\r\nС ней самый ловкий светский говорун не сговорит и не удивит ее ничем. В а с и л ь к о в. Такое оборонительное образование хорошо при другом.\r\nРазумеется, я не имею права никого учить, если меня не просят. Я бы не стал и убеждать Лидию Юрьевну, если бы.\r\n.. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Что \"если бы\"? В а с и л ь к о в. Если бы не надеялся принести пользу.\r\nС переменой убеждений в ней изменился бы взгляд на людей; она бы стала более обращать внимания на внутренние достоинства.\r\nН а д е ж д а А н т о н о в н а. Да, на внутренние достоинства.\r\n..Это очень хорошо вы говорите. В а с и л ь к о в. Тогда мог бы и я надеяться заслужить ее расположение.\r\nА теперь быть приятным я не могу, а быть смешным не хочу. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Ах, нет, что вы! Она еще так молода, она еще десять раз переменится.\r\nА я, признаюсь, всегда с удовольствием вас слушала, и без вас часто говорила ваши слова дочери. В а с и л ь к о в. Благодарю вас.\r\nЯ хотел уже ретироваться, чтоб не играть здесь жалкой роли. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Ай, ай, стыдно? В а с и л ь к о в.\r\nМне ведь особенно унижаться не из чего: не я ищу, меня ищут. Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nМолодой человек, вы найдете во мне союзницу, готовую помогать вам во всех ваших намерениях. (Таинственно.) Слышите, во всех; потому что я нахожу их честными и вполне благородными.\r\nВходит Лидия и останавливается у двери.\r\nВ а с и л ь к о в (встает, целует руку Надежды Антоновны). До свиданья, Надежда Антоновна. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. До свиданья, мой добрый друг!\r\nВасильков кланяется Лидии и уходит.\n\n ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ\n\n Надежда Антоновна и Лидия.\r\nЛ и д и я. Что вы с ним говорили? О чем? Он ужасен, он сумасшедший. Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nУж поверь мне, я знаю, что делаю. Наше положение не позволяет нам быть очень разборчивыми.\r\nЛ и д и я. Какое положение! Его нельзя терпеть ни в каком положении. Он не знает нашей жизни, наших потребностей, он чужой.\r\nН а д е ж д а А н т о н о в н а. Ах, он часто говорит правду. Л и д и я.\r\nДа кто же ему дал право проповедовать! Что он за пророк! Согласитесь, maman, что гостиная не аудитория, не технологический институт, не инженерный корпус.\r\nН а д е ж д а А н т о н о в н а. Лидия, ты уж очень безжалостна с ним.\r\nЛ и д и я.\r\nАх, maman, да какое же есть терпение его слушать! Какие-то он экономические законы выдумал!\r\nКому они нужны? Для нас с вами, надеюсь, одни только законы и есть - законы света и приличий.\r\nЕсли все носят такое платье, так я хоть умри, а надевай. Тут некогда думать о законах, а надо ехать в магазин и взять.\r\nНет, он сумасшедший! Н а д е ж д а А н т о н о в н а. А мне кажется, он просто оригинальничает.\r\nТак многие делают. Он не очень образован, а может быть, и не умен, остроумием не отличается, а говорить надо что-нибудь, чтоб быть заметным: вот он и хочет показаться оригиналом.\r\nА, вероятно, и думает, и поступает, как и все порядочные люди. Л и д и я. Может быть, и так; но он надоел до невозможности.\r\nН а д е ж д а А н т о н о в н а. Он человек с состоянием, к таким людям надо быть снисходительнее.\r\nВедь прощаем же мы прочих; половина тех господ, которые к нам ездят, хвастуны и лгут ужасно. Л и д и я. Мне что за дело, что они лгут, по крайней мере, с ними весело, а он скучен.\r\nВот чего простить нельзя. Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Есть, мой друг, и еще причина быть к нему снисходительнее, и я тебе советую.\r\n.. Л и д и я. Что за причина? Говорите! Н а д е ж д а А н т о н о в н а.\r\nТы благоразумна... Я надеюсь, что у тебя достанет присутствия духа выслушать меня хладнокровно.\r\nЛ и д и я (с испугом). Что такое, что такое? Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Я получила письмо от отца из деревни.\r\nЛ и д и я. Он болен, умирает? Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Нет. Л и д и я.\r\nЧто же такое? Говорите! Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Наши надежды на нынешний сезон должны рушиться. Л и д и я.\r\nКаким образом? Я ничего не понимаю, Н а д е ж д а А н т о н о в н а. Я писала к мужу в деревню, чтоб он нам выслал денег.\r\nМы много должны, да на зиму нам нужна очень значительная сумма. Сегодня я получила ответ.\r\n.. Л и д и я. Что же он пишет? Н а д е ж д а А н т о н о в н а (нюхая спирт).\r\nОн пишет, что денег у него нет, что ему самому нужно тысяч тридцать, а то продадут имение; а имение это последнее. Л и д и я.\r\nОчень жаль! Но согласитесь, maman, что ведь я могла этого и не знать, что вы могли пожалеть меня и не рассказывать мне о вашем разорении.\r\nН а д е ж д а А н т о н о в н а. Но все равно ведь после ты узнала бы.\r\nЛ и д и я. Да зачем же мне и после узнавать? (Почти со слезами.) Ведь вы найдете средства выйти из этого положения, ведь непременно найдете, так оставаться нельзя.\r\nВедь не покинем же мы Москву, не уедем в деревню; а в Москве мы не можем жить, как нищие! Так или иначе, вы должны устроить, чтоб в нашей жизни ничего не изменилось.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Леонид Андреев\n\n К звёздам\n\n\t \n ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:\r\nТерновский Сергей Николаевич., русский ученый, уехавший за границу. Директор обсерватории.\r\nЗнаменит; член многих академий и ученых обществ. Пятьдесят шесть лет, но на вид кажется моложе.\r\nДвижения плавные, спокойные и очень точные; так же сдержан и точен в жестикуляции - ничего лишнего. Вежлив, внимателен, но от всего этого отдает холодом.\r\nТерновская Инна Александровна, жена его, тех же почти лет. \n\n Дети Терновских: \n Николай, 27 лет. \n Анна, 25 лет. Красива и суха, одета не к лицу.\r\nПетя, 18 лет. Бледный, изящный, хрупкий; черные вьющиеся волосы; белый отложной воротник.\r\nВерховцев Валентин Алексеевич, муж Анны. Лет 30. Рыжий. Самоуверен, \n повелителен, насмешлив. Иногда груб. Инженер.\r\nМаруся., невеста Николая, 20 лет. Красивая. \n\n Ассистенты Терновского: \n Поллак. Сухой, высокий, с большим лысым черепом, корректный. 32 года. Механичен. Курит сигары.\r\nЛунц Иосиф Абрамович. Еврей, 28 лет.\r\nПривычка обращаться с точными инструментами придает движениям сдержанность и точность; но при волнении Лунц не выдерживает и жестикулирует со страстностью южанина-семита.\r\nЖитов Василий Васильевич. Неопределенного возраста. Велик, волосат, медведеобразен. Всегда сидит. Своеобразно красив.\r\nТрейч, рабочий, 30 лет. Черный, худощавый, очень красивый, сильно изогнутые брови; дальнозорок. Прост, серьезен, несловоохотлив.\r\nШмидт. Молод. Маленького роста; мелкие, но правильные черты лица; одет тщательно; говорит тонким голосом. Имеет вид незначительный.\r\nМинна, служанка. \n Франц, слуга. \n Старуха. \n\t \n\t \n\n ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ\r\nОбсерватория в горах. Поздний вечер.\r\nСцена представляет две комнаты; первая - нечто вроде столовой, большая, с белыми толстыми стенами;\r\nу окон, за которыми мечется во тьме что-то белое, очень широкие подоконники; огромный камин, в котором горят поленья.\r\nУбранство простое, строгое, отсутствие мягкой мебели и занавесок. Несколько гравюр: портреты астрономов, волхвы, приведенные звездою ко Христу.\r\nЛестница вверх, в библиотеку и кабинет Терновского. Задняя комната - обширный рабочий кабинет, в общем похожий на первую комнату, но без камина. Несколько столов.\r\nФотографии звезд и лунной поверхности, некоторые простейшие инструменты.\r\nСидит за работой ассистент Терновского - Поллак. В передней комнате Инна Александровна и Житов разговаривают; Петя.\r\nчитает; Лунц ходит взад и вперед. У очага кухарка - немка готовит кофе.\r\nЗа окнами свист и вой горной вьюги. Потрескивают дрова в камине. Равномерно звонит колокол, сзывая заблудившихся.\r\nИнна Александровна Звонит, звонит, а все без толку. За четыре дня хоть бы кто пришел. Сидишь, сидишь, да и подумаешь: уж живы ли там люди-то?\r\nПетя. ( отрываясь). А кому прийти? Кто пойдет сюда? \n Инна Александровна Ну, мало ли кто! Снизу может кто прийти...\r\nПетя. Не до того им, чтобы по горам лазить. \n Житов. Да, положение затруднительное. Дороги нет - как в осажденном городе, ни оттуда, ни отсюда.\r\nИнна Александровна Денька через два и есть нечего будет. \n Житов. Так посидим.\r\nИнна Александровна Вам-то хорошо говорить, Василий Васильевич, - вы, как медведь, своим жиром неделю сыты будете, - а что мне с Сергеем Николаевичем делать?\r\nЖитов. А вы ему запас сделайте, мы и так обойдемся. Лунц, а Лунц, вы бы сели! \n\n Лунц не отвечает, ходит.\r\nИнна Александровна Ну и сторонка! Постойте, словно постучал кто. Постойте-ка! (Прислушивается.) Нет, показалось. Какая метель, у нас такой не бывает.\r\nЖитов. Бывает... в степи. \n Инна Александровна В степи не жила... не знаю. Как бьет в окна!\r\nПетя. Ты напрасно ждешь, мама, - никто не придет.\r\nИнна Александровна А может?.. (Пауза.) Газеты старые почитать, что ли... да уж читаны-перечитаны. Иосиф Абрамыч, вы ничего новенького не слыхали?\r\nЛунц (останавливаясь). Откуда же я могу услышать? Как вы странно спрашиваете. Ведь это же невозможно, ей-богу. Откуда я могу услышать, сами посудите. Странно!\r\nИнна Александровна Ну-ну, я-так, не сердитесь. Душа кровью обливается, как подумаешь, что там делается! Господи! \n Житов. Дерутся.\r\nИнна Александровна Дерутся! Вам-то легко говорить, Василий Васильевич, у вас там никого своих нету, а у меня ведь дети! И ничего-то не знаешь, как в лесу.\r\n.. да какое - в лесу! В лесу хоть птица пролетит, заяц пробежит, а тут...\r\nЛунц (на ходу). Может быть, там уже полная победа. Может быть, там уже новый мир - на развалинах старого. \n Житов. Не думаю. Непохоже было.\r\nПетя.. Почему это не думаете? Вы читали, что министерство подало в отставку, что весь город в баррикадах, что пролетариат уже овладел ратушей? А за пять дней что могло произойти!\r\nЖитов. Ну, может быть, не знаю. Лунц, вы бы сели. По моему расчету, вы за эти дни верст двести сделали.\r\nЛунц Отстаньте! Я вам не мешаю, и вы мне не мешайте. Как это некультурно: врываться в чужую жизнь.\r\nЯ же не говорю вам: Житов, не дремлите по целым часам, вы уже проспали вечность. Я не говорю!\r\nПетя. подходит к Лунц у и тихо разговаривает с ним о чем-то. Ходят рядом, изредка обмениваясь словами.\r\nИнна Александровна (тихо Житову). Экий недотрога! Ну что же, Василий Васильевич, выпьем кофейку, что ли, с горя... \n Житов. Я бы чаю выпил.\r\nИнна Александровна Сказал! Я бы и сама, батюшка, чайку бы выпила, да где его возьмешь. С малиновым вареньем бы - хорошо. \n Житов. А я так - вприкуску.\r\nИнна Александровна Да что уж! Вы вот что скажите, Василий Васильевич, - ко всему я тут привыкла, ну ко всему - и к горам этим, и к безлюдью, а вот березку позабыть не могу.\r\nКак подумаю, как вспомню - так часа два плачу, как угорелая.\r\nУ нас в имении усадьба на горке стояла, а вокруг березовая роща - какая роща! После дождя такой, бывало, подымется запах, что... что... (Утирает глаза.)\r\nЖитов. А вы бы взяли да и съездили в Россию месяца на два.\r\nИнна Александровна А с кем же я его оставлю? Он тоже меня сколько раз уговаривал, - да разве это можно! Ну вдруг заболеет? - года у меня с ним не маленькие. \n Житов. Я останусь.\r\nИнна Александровна Нет, нет, и не говорите. Нету березки, и не надо, - ведь я к слову сказала. Нет, нет. Тут тоже хорошо. Вот весна идет...\r\nЖитов. А если б его в Сибирь услали? Поехали б? \n Инна Александровна А почему ж не поехать? И в Сибири люди живут. Эка! \n Житов. Вы славная, Инна Александровна.\r\nИнна Александровна ( нежно).\r\nА ты глупый, -разве старухам такие вещи говорят? А и вправду, Василий Васильевич, отчего бы вам не жениться? Жили бы тут да поживали, как мы вот с Сергеем Николаевичем.\r\nЖитов. Нет, куда мне... Человек я непоседливый. \n Инна Александровна ( смеясь). То-то, похоже.\r\nЖитов. Нет, верно. Нынче здесь, а завтра там. Я и астрономию скоро брошу. Я ведь в Австралии еще не был.\r\nИнна Александровна. А туда зачем? \n Житов. Да так. Посмотреть, как люди живут.\r\nИнна Александровна Да ведь у вас, Василий Васильевич, и денег-то нет. Это тому хорошо путешествовать, у кого есть деньги.\r\nЖитов. Да я не путешествовать, я так. Поступлю на железную дорогу или на завод. \n Инна Александровна. Из астрономов-то?\r\nЖитов. Что же, этому легко научиться. Я механику знаю. Мне немного надо, я человек неизбалованный.\r\nПауза. Свист вьюги сильнее. \n\n Петя. Мама, а папа где? работает? \n Инна Александровна. Да... просил не мешать ему.\r\nПетя. ( пожимая плечами). Как он может работать в такое время! Не понимаю.\r\nИнна Александровна А так и может. Что же, лучше, если он вот так метаться будет? Вон Поллак тоже работает.\r\nПетя.. Ну, Поллак... Про него я уж не говорю. Поллак. (Тихо говорит с Лунцем.)\r\nЖитов. Поллак человек талантливый, он через пять лет знаменитостью будет. Энергичный человек. \n\n Инна Александровна смеется.\r\nЧего вы смеетесь, разве не правда?\r\nИнна Александровна Да нет, я не тому. Очень он чудак, - иной раз и нехорошо, а не удержишься... Он на какой-то инструмент похож, - какой у вас есть инструмент вроде него?\r\nЖитов. Не знаю.\r\nИнна Александровна. Астролябия, кажется. \n Житов. Не знаю. А как вот можете вы смеяться, удивляюсь я.\r\nИнна Александровна ( вздыхает). Без смеха нельзя, только смехом иногда и спасаешься. Вот тоже расскажу я вам. Ехали мы тогда из России с детьми, со скарбом...\r\nдела были плохие, на билеты денег хватило, да и все тут. И как это случилось, до сих пор понять не могу - потеряла я билеты. Никогда ничего не теряла, а тут...\r\nЖитов. Где же это, в России?\r\nИнна Александровна Если бы в России, а то за границей уже. Сидим мы на какой-то австрийской станции...\r\nдети, чемоданы, подушки... взглянула я на эти подушки да как захохочу! Ей-богу! Сейчас смешно вспомнить.\r\nЖитов. А скажите, Инна Александровна, я до сих пор толком не разберусь: за что Сергей Николаевич выслан из России?\r\nИнна Александровна Да его не высылали, сам уехал. Поссорился с начальством. Бумагу какую-то скверную заставляли его подписать, а он не стал, а потом министру дерзостей наговорил.\r\nНу и уехали, а тут предложили ему эту обсерваторию, - вот двенадцать лет на камнях и живем.\r\nЖитов. Значит, он может вернуться, если захочет? \n Инна Александровна Да зачем? В России, вы знаете, таких обсерваторий нет.\r\nЖитов. А березка-то! \n Инна Александровна Ну вот, пустяки какие! Постойте, кто-то стучит.\r\nВой метели. \n\n Житов. Нет. Показалось.\r\nИнна Александровна А все-таки... Минна, голубушка, сходите узнайте, будто приехал кто. Этот колокол всю душу вымотает. Все кажется, словно идет кто или едет. Слышите?\r\nВой метели, звук колокола. \n\n Житов. Эти мартовские бури всегда самые свирепые. Внизу весна, а у нас зима настоящая. Миндаль уже отцвел, пожалуй. \n Минна. Никого нет.\r\nИнна Александровна Что там делается! Что там делается! Главное, я за Коленьку боюсь. Ведь он такой, он ни на что не смотрит: ружья не ружья, пушки не пушки.\r\nГосподи! Я и подумать об этом не могу! Хоть бы весточка какая, а то четыре дня - как в могиле.\r\nЖитов. Ну, обойдется, скоро все узнаете. Барометр поднимается. \n Инна Александровна А главное, будь бы за свое дело дрался. А то и люди чужие, и страна чужая, - ну какое ему дело!\r\nПетя. ( горячо). Николай - рыцарь. Он за всех угнетенных, кто бы они ни были. Все люди одинаковы, и чья бы страна ни была, все равно.\r\nЛунц. Чужие! Страна, государство - не понимаю я этого.\r\nЧто значит - чужие, государство?\r\nВот это разделение и создает рабов, потому что когда в одном доме грабят, то в другом сидят спокойно, в одном доме убивают, то в другом говорят: это нас не касается.\r\nСвои! Чужие! Я вот еврей, а у меня своей страны нет - так, значит, я всем чужой? Нет, я всем свой, да... (Ходит.) Да!\r\nПетя. Конечно. Это узость - разбивать землю на какие-то участки. \n Лунц ( ходит). Да. Только и слышишь-свои, чужие! Негры, жиды!\r\nИнна Александровна Ну, вы опять на свое повернули.\r\nКак не стыдно! Разве я что-нибудь говорю? Разве я говорю, что Коленька плохо делает? Сама ж я посылала: поезжай, голубчик, поскорее, а то здесь еще больше ты измучишься.\r\nГосподи, Коля-то да нехорошо, - я о том, что сердце у меня изболелось. Ведь я неделю в такой муке живу, в такой муке...\r\nВы ночь-то спите, а я глаз не смыкаю, все слушаю, слушаю: вьюга да колокол, колокол да вьюга. Плачет, хоронит кого-то... нет, не увижу я Колюшки!\r\nВьюга, колокол. \n\n Петя. ( ласково). Ну, успокойся, мамочка, все обойдется. Он не один там, - почему непременно с ним что-нибудь случится? Успокойся.\r\nЖитов. Не говоря уже о том, что с ним Маруся и Анна Сергеевна с мужем. Все-таки поберегут.\r\nДа и так, вы знаете, как его любят все, - у него теперь свита как у генерала, даром пропасть не дадут.\r\nИнна Александровна Знаю, знаю, да что поделаешь! Но только про Марусю вы мне не говорите. Анна - женщина благоразумная, а Маруся - та сама вперед полезет. Знаю ее.\r\nПетя. А ты чего, мама, хотела бы? Чтоб Маруся пряталась?\r\nИнна Александровна Опять... Да деритесь себе сколько хотите, разве я что говорю? Только не успокаивайте меня: сама знаю, что знаю, не маленькая.\r\nКак помоложе была, сама с волками дралась. Вот что!\r\nЖитов. С волками? Вот вы какая, не ожидал. Как же это вы так?\r\nИнна Александровна Да пустяки. Раз ночью зимой ехала одна на лошади, на меня и напали. Отстрелялась. А меня они и дразнят до сих пор. \n Житов. А вы и стрелять умеете?\r\nИнна Александровна Чему, Василий Васильевич, при такой жизни не научишься.\r\nЯ с Сергеем Николаевичем в Туркестан ездила на экспедицию, так полторы тысячи верст верхом сделала, по-мужски.\r\nМало ли бывало! Тонула раз, два раза горела... (Тихо.\r\n) Только скажу вам, Василий Васильевич, - нет ничего страшнее в мире, как болезнь детей. Раз, тоже в экспедиции, у Колюшки жаба открылась.\r\nНи доктора, ни лекарств, до ближнего жилья верст пятьдесят, а то и больше.\r\nВыбежала я из палатки да как брякнулась о землю... вспомнить страшно. Ведь у меня двое детей умерло, вы знаете.\r\nОдин на седьмом году, Сереженька, другой еще грудным. Анюта раз при смерти была, да что вспоминать...\r\nТяжелая наша материнская доля, Василий Васильевич... Благодарение еще богу, что дети хорошие вышли.\r\nЖитов. Да, Николай Сергеевич у вас удивительный человек.\r\nИнна Александровна Коля-то! Сколько я перевидала людей, а такой души еще не встречала. Вот говорила я - чужое дело, сразу видно, что эгоистка...\r\nа Коля: если увидит он, что лев разоряет муравьиную кучу, так он один с голыми руками на льва пойдет. Вот он какой! Что-то там делается! Что-то делается!..\r\nЖитов. Если бы мне не так хотелось в Австралию... \n Поллак. ( входит). У вас не найдется, уважаемая Инна Александровна, чашки черного кофе?\r\nИнна Александровна Как же не найдется? Найдется! Минна! (Идет.)\r\nЖитов. Ну, как дела, коллега? \n Поллак. Хорошо. А вы что же ничего не делаете? \n Житов. Погода... Какая тут работа! Да и события такие... \n Поллак. А не русская лень?\r\nЖитов. Может быть, и лень. Кто знает? \n Поллак. Нехорошо, дорогой товарищ. Лунц, вы произвели вычисления, которые поручил вам Сергей Николаевич? \n Лунц ( резко). Нет.\r\nПоллак. Напрасно. \n Лунц Напрасно, не напрасно, это вас не касается. Вы такой же ассистент, как и я, и не имеете права делать мне замечания. Да.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Ташкент - город хлебный автора Неверов А", "role": "user" }, { "content": "Поглядит верблюд на Мишкин поезд, поведет во все стороны маленькой головой на выгнутой шее - снова спрячет черные губы в колючей траве.\r\nНи одной деревни вокруг.\n Бугры плешивые, да коршуны степные сидят на буграх.\r\nА небо, как в Лопатине, и солнышко, как в Лопатине.\n Ветерок подувает в раскрытую дверь.\r\nЛежат мужики - развалились, покоем охваченные, сытыми мечтами окутанные. Мирно торчат бороденки поднятые, громыхают чайники с ведрами.\r\nКто гниду убьет в расстегнутом вороту, кто когтем поковыряет то место, где блоха посидела. Вытащит вошь из рубца, раздавит \"несчастную\" на крышке сундучной, посмеется:\r\n- Вошь больно хорошая - жалко убивать.\n - Зачем же убил?\r\n- Без пропуска едет. Залезла под рубашку ко мне и сидит, чтобы орта-чека не нашла. Проехала две станции, кусать начала! Я везу ее, и она же меня кусает. Хитрая, чорт!\r\nРжет вагон, покатывается со смеху.\r\nТолько Еропка, мужик маленький, с горем большим на часы посматривает.\r\nДолго искал дураков на базарах оренбургских, чтобы продать им сломанные часы заместо новых - не нашел. Торговцы над ним же смеялись:\r\n- Дураки, дядя, все вывелись: ты самый последний остался.\n Грустно Еропке, мужику маленькому.\r\nРаскроет крышки у часов и сидит, как над болячкой, брови нахмурив.\r\nПод одной крышкой стрелки стоят неподвижно, под другой - колеса не работают. Пропали двенадцать тысяч - кобелю под хвост выбросил.\r\nА на двенадцать тысяч можно пшеницы купить фунтов пятьдесят. Налетел, чорт-дурак, сроду теперь не забудет.\r\nЕсли о камень разбить окаянные часы - жалко: сосут двенадцать тысяч, как двенадцать пиавок, Еропкино сердце, голову угаром мутят.\r\nМужики нарочно поддразнивают:\n - Сколько время, Еропа, на твоих часах?\n - Что, Еропа, не чикают?\n - Голову свернул он нечаянно им...\r\n- Продаст! Эта веща цены не упустит. Только показывать не надо, когда будешь продавать...\n Ржет вагон, потешается над Еропкиным горем.\r\nСемен, рыжая борода, четыре юбки зацепил в Оренбурге. Сначала радовался, барыши считал. Проехал две станции, тужить начал.\r\nСлух нехороший пошел по вагонам: киргизские бабы и сартовские бабы юбок не носят, а в штанах ходят, как мужики.\r\nКряхтит Семен, рыжая борода, тискает дьявольские юбки. Упадет головой в мешки, полежит вниз рылом, опять встанет с мутными, непонимающими глазами.\r\nВыругает большевиков с комиссарами (как будто они во всем виноваты!), плюнет, зажмет горе в зубах, снова ткнется головой в мешки.\r\nИван Барала примеряет сапоги на левую ногу. Три пары купил он, радуется малым ребенком.\r\nЗа старые дают три пуда зерном, а у него совсем не старые. Стучит Иван Барала ногтем в подметку, громко рассказывает:\r\n- Два года проносятся, истинный господь! Как железные подметки - ножом не перережешь...\r\nМишке легче.\n Если бабы киргизские ходят в штанах, значит, и жалеть не стоит бабушкину юбку. Все равно дорого не дадут за нее - старенькая она. Пощупал ножик складной, улыбнулся:\r\n- Бритва! Любую палку перережет.\r\nПрохор около Мишки голубком кружит, заговаривает, носом пошмыгивает, ласково чвокает. Это не плохо, если дядя у мальчишки комиссаром.\r\nВсякий народ нонче. Который большой - ничего не стоит, который маленький - пить даст. Надо пристроиться к нему: можа и на самом деле помогу окажет.\r\nХодит маятником Прохорова борода возле Мишкиного носа, а голос у Прохора ласковый, так и укрывает с головы до ног. Вытащил кошель с хлебом, подал и Мишке маленький кусочек.\r\n- Хочешь, Михайла!\n - А сам что не ешь?\r\n- Кушай, не стесняйся: будет у тебя и мне дашь. Надо по-божьи делать...\r\nПритворился Мишка, спокойно сказал, обдувая пыльный кусочек:\n - Урюку дядя полпуда хотел дать.\n - Тебе?\n - Матери моей.\r\n- Урюк - штука хорошая, только, наверное, дорогой?\n - Ну, что ему, он богатый!\r\nГоворит Мишка большим настоящим мужиком, сам удивляется:\n - Вот дураки, каждому слову верят!..\n\n 23.\r\nА киргизы совсем не страшные, чудные только. Жара смертная, дышать нечем от раскаленных вагонов на станции, они в шубах преют, и шапки у каждого меховые, с длинными ушами.\r\nЛопочут не по-нашему: тара-бара, тара-бара - ничего не поймешь! Ходят с кнутами. сидят на карачках. Щупают пиджаки у мужиков, разглядывают самовары, трясут бабьи юбки.\r\nЕропка, мужик маленький, сразу троих привел, кажет часы на ладони, стоит, подбоченившись. Сейчас надует киргизов, потому что Азия - бестолковая.\r\nСветят зубами киргизы, перебрасывают часы с рук на руки, пальцами крышки ковыряют. Еропка кричит в ухо старому сморщенному киргизу:\r\n- Часы больно хорошие - немецкой фабрики!\n Киргиз кивает головой.\n - \"Мириканского\" золота! - еще громче кричит Еропка.\r\nСемен, рыжая борода, вытаскивает юбки из пыльного глубокого мешка, расправляет их парусом, тоже кричит киргизу в самое ухо:\n - Бик якша! Барыни носили.\r\nЛопочут киргизы - тара-бара, тара-бара! - ничего не поймешь.\n Семен чуть не пляшет около них.\n - Господскай юбка, господскай. Москва делал, большой город...\r\nИван Барала ножом ковыряет подметки у сапог.\r\n- Бабай ), шупай верхи, щупай! Да ты не бойся, их не изорвешь. По воде можно ходить - не промочишь. Из телячьей кожи они. Сам бы носил - тебя жалко.\r\n) Дедушка, дядя.\n\n Кивают киргизы меховыми шапками, неожиданно отходят.\n Еропка за ними бежит.\r\n- Шайтан-майтан, жалеть будешь мои часы!\n - Стой, мурло! Давай три пуда.\n Киргиз машет руками.\r\nМного товару из вагонов вывалилось, еще больше - крику. Серебро на бумажки меняют, золото на бумажки не меняют. Черпают табак из мешков, машут пиджаками, юбками, постукивают сапогами.\r\nХочется Мишке по станции побегать - боязно: не поспеешь на поезд прыгнуть - останешься. Увидал - киргиз мимо идет - не вытерпел: вытащил ножик складной - кажет.\r\nКиргиз остановился. Взял ножик у Мишки, разложил, зубами светит, пальцами лезвие пробует. Мишка кричит, что есть духу, высовываясь из вагона:\r\n- Продаю!\n Киргиз лопочет по-своему, вертит головой.\r\nЕще громче Мишка кричит:\n - Пуд!\n Еще пуще киргиз вертит головой.\r\nМишка беспомощно оглядывается. Морщит брови, чтобы найти понятное слово, нарочно ломает слова русские - скорее поймет.\r\n- Пшенич, пшенич! Пуд!\n Русский из другого вагона говорит киргизу по-киргизски:\n - Пуд!\n Киргиз сердито плюется.\n - Э-э, урус!\r\nМишка тихонько спрашивает русского:\n - Сколько дает?\n - Ничего не дает, ругается.\r\nА когда киргиз уходит, Мишка кричит ему вслед:\n - Киргиз, киргиз! Шурлюм-мурлюм-курлям! Купи картуз.\r\nСмеются мужики над Мишкой, и сам Мишка смеется, как он по-киргизски ловко научился говорить.\r\nНе терпится ему, не сидится, через минуту прыгает из вагона. По носу бьет горячими щами из больших чугунов. Торговки над чугунами громко выкрикивают:\r\n- Щей горячих, щей!\n На листах железных печенки жареные лежат, головы верблюжьи, потроха бараньи, вареная рыба. Манят четверти топленым молоком, за сердце хватают хлебные запахи.\r\nТреплет Мишка старый отцовский картуз, показывает ножик с ремнем:\n - Купи, купи!\n Заглядится на печенки с бараньими потрохами, остановится.\n - Тетенька, дай голодающему!\r\nЗамахнется половником торговка, опять нырнет Мишка в толчею людскую, бегает вокруг киргизов. Оцепят киргизы со всех сторон, такой крик поднимут, и сам Мишка не рад.\r\nКто ножик тащит кто - картуз. Один, самый страшный, с черными зубами, даже за пиджак ухватил. Лопочет, раздевает, чтобы пиджак примерить. Мишка кричит киргизам;\r\n- Дешево я не отдам!\n Напялил пиджак киргиз, а вагоны у поезда дернулись...\n Вырвал пиджак у киргиза Мишка - ножа нет.\r\nОтыскался ножик - ремень киргизы рвут друг у друга.\n Чуть не заплакал Мишка от такой досады.\r\n- Давайте скорее, некогда мне!..\n А вагоны двигаются.\n Прямо на глазах двигаются.\r\nВертятся колеса, и вся земля вертится, вся станция с киргизами вертится.\r\nБежит Мишка с правой стороны, а двери у вагонов отворены с левой стороны. Если под вагоны нырнуть - колесами задавит.\r\nБежит Мишка жеребенком маленьким за большой чугунной лошадью - лапти носами задевают, пиджак на плечах кирпичем висит.\r\nНе бегут ноги, подкашиваются. Тяжело дышит разинутый рот - воздуху не хватает.\r\nУвидал подножку на тормозной площадке, ухватился на ходу за железную ручку обеими руками - так и дернуло Мишку вперед.\r\nНе то голова оторвалась, не то ноги позади остались, а голова с руками на железной ручке висят. Тянет туловище Мишку вниз под самые колеса, словно омут засасывает в глубокое место.\r\nХрупают колеса, пополам разрезать хотят, на мелкие кусочки истереть.\r\nБолтает Мишка ногами отяжелевшими, а вагоны все шибче расходятся, а ноги в широких лаптях будто гири тяжелые тянут вниз, и нет никакой возможности поднять их на приступок.\r\nРуки разжать - головой о камни грохнешься, о железные рельсы.\r\n- Прощай, Ташкент!\n - Прощай, Лопатино село!\n - Смерть!\n Оторвуться Мишкины руки - вдребезги расшибется Мишкина голова.\r\nНо бывает по-другому, когда умирать не хочется.\n Не хотелось Мишке умирать.\r\nСобрал он последние силы, натянул проволокой каждую жилу, ногами подножку нащупал. Изогнулся, опрокинулся спиной вниз - легче стало держать каменный отяжелевший зад.\r\n- Теперь не упаду.\r\nОбрадовался маленько, а с площадки человек смотрит сердитыми глазами.\r\nЧто-то сказал, но колеса вагонные проглотили голос, смяли торопливыми стуками. Не понял Мишка, только поглядел жалобно на человека сердитого,\r\n- Дяденька поддержи!\r\nСмяли и Мишкин голос колеса вагонные, проглотили стуком, откинули в сторону мимо ушей. Долго глядел человек на повисшего Мишку, вспомнил инструкцию - не возить безбилетных.\r\n- Пускай расшибется!\n А потом (это уж совсем неожиданно) ухватил Мишку за руку около плеча, выволок на площадку. Поставил около сундучка с фонарем, сердито сказал:\r\n- Убиться хочешь?\n Мишка молчал.\n - Чей?\n - Лопатинский.\n - С кем едешь?\n - С отцом.\n - А отец где?\n - В том вагоне.\r\nОглядел человек суровыми глазами Мишку, отвернулся.\n - Надоели вы мне!\n Мишка молчал.\r\nСидел он около сундучка, вытянув ноги в больших лаптях, не мог отдышаться с перепугу.\r\nЛомило вывернутые руки, кружилась голова, чуть-чуть позывало на рвоту. Хотелось лечь и лежать, чтобы никто не трогал.\r\nОпять прошло Лопатино в мыслях.\r\nВыглянула мать голодающая, два брата и Яшкино ружье на полу.\r\nТряхнул головой Мишка, чтобы не лезли расстраивающие мысли, равнодушно отвернулся от давнишней печали. Никак не уедешь от нее.\r\nМишка в Ташкент - и она за ним тянется, как котенок за кошкой.\r\nХорошо, характер у него крепкий, плакать не любит, а то бы давно пора зареветь громким голосом. Выпало счастье от товарища Дунаева, опять потерял.\r\nЛезут мысли нехорошие в голову, расстраивают Мишкино сердце, выжимают слезы из глаз.\r\nКолеса вагонные дразнят:\n\n Не доедешь,\n Не доедешь,\n Смерть!\n Не доедешь,\n Не доедешь,\r\nСмерть!\n\n Вынимает человек из сундучка хлебную корку, бережно обкусывает маленькими крошками, косится на Мишку. Мишка отвертывается.\n - Куда едет твой отец?\r\n- В Ташкент.\n - Разве слаще умирать в Ташкенте?\n - Чего?\n - Так, ничего. Хлеба вам там припасли, растопырьте карман.\n Стучат колеса.\r\nБегут от поезда степи киргизские - пустые, безводные.\n Мелькают столбы телеграфные.\n Не сидит воробей на них.\n Не треплется мочалка на проволоке телеграфной.\r\nНи один мужик не проедет мимо насыпи по узенькой дорожке.\n Степь огромная без деревень.\n Пустырь без собачьего лая...\r\nТолько бугры высокие с синими головами, да воздух над буграми рекой переливается. Проскочит мимо будка разоренная, с выбитыми окошками.\r\nБросится в глаза сорванная крыша, напомнит Лопатино, где стоят пустые голодные избы. Схватит тоска непонятная Мишкино сердце, сожмет в кулак, ниже опустится голова разболевшаяся.\r\n- Много денег везет твой отец?\n Это все человек мучает разными допросами.\r\nНе хочется Мишке языком ворочать, надоело и хвастать каждый раз. Но как же ему доехать без этого? Все допытываются, перед всеми надо увертываться.\r\nНе увернешься - ссунут. Бросят котенком на самой дороге, выкинут в степь без людей и жилья, скажут:\r\n- Жулик он! Нет у него ни отца, ни матери. Без билета едет и без пропуска.\n Смотрит Мишка усталыми покрасневшими глазами, говорит спокойно, как большой настоящий мужик:\r\n- Денег было много - утащили половину.\n - Где?\n - Карман на станции срезали.\n Человеку становится весело.\n - Значит, дурак, если свой карман проворонил!\r\n- Неопытный! - вздыхает Мишка.\n - А ты как отстал?\r\n- Брюхо у меня заболело. Сел \"на двор\" маленько, а вагоны пошли. Отец кричит: садись скорее! - я споткнулся, ухватился вот тут, насилу удержался. Спасибо, ты мне руку подал...\r\n- А если бы не подал?\n - Тогда бы убился.\n - Хлюст ты, видать!\n - А ты, дяденька, кто?\n\n 24.\n\n Ночью пришлось слезать.\r\nНа станции горели фонари бледным светом.\n В темноте копошились люди.\n Двигались огромными толпами, толкая друг друга, тонули в криках, в тонких голосах плачущих ребятишек.\r\nЛежали стадами, плакали, молились, ругались голодные мужики.\n Точно совы безглазые тыкались бабы:\n с закутанными головами,\n с растрепанными головами.\r\nТащили ребят, на руках,\n тащили ребят привязанных к спине,\n тащили ребят, уцепившихся за подол.\r\nСловно овцы изморенные, падали бабы около колес вагонных, кидали ребятишек на тонкие застывшие рельсы.\r\nЩенками брошенными валялись ребята:\n и голые,\n и завернутые в тряпки,\n и охрипшие, тихо пикающие,\r\nи громкоголосые, отгоняющие смерть неистовым криком.\r\nЕще одним горем прибавилось в гуще голодных и злых, переполнивших маленькую киргизскую станцию. Еще одна капля человеческого страданья влилась, никому не нужная, никем не замеченная.\r\nВытряхнул кондуктор Мишку, весело сказал:\n - Довез тебя до этого места, говори - слава богу. Теперь иди, отца ищи.\r\nДалеко Мишкин отец.\n Далеко Мишкина мать.\r\nПоходил он в чужом голодном стаде, согнанном из разных сел и деревень, тяжко вздохнул.\r\nНачал вагон искать, в который посадил его товарищ Дунаев, а ночью все вагоны одинаковые, все вагоны заперты, словно амбары, насыпанные пшеницей.\r\nЗаперлось, загородилось горе вшивое, никого не пускает.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "этот видневшийся из-под соломенной шляпы крутой низкий лоб, похожий на лоб моего мужа, этот красивый прямой нос с раздутыми ноздрями,\r\nэти длинные остро-припомаженные усы и бородка, эти гладко выбритые щеки и загорелая шея.\r\nЯ ненавидела, я боялась его, такой чужой он был мне; но в эту минуту так сильно отзывались во мне волнение и страсть этого ненавистного, чужого человека!\r\nТак непреодолимо хотелось мне отдаться поцелуям этого грубого и красивого рта, объятиям этих белых рук с тонкими жилами и с перстнями на пальцах.\r\nТак тянуло меня броситься очертя голову в открывшуюся вдруг, притягивающую бездну запрещенных наслаждений...\r\n\"Я так несчастна, - думала я, - пускай же еще больше и больше несчастий собирается на мою голову\".\r\nОн обнял меня одною рукой и наклонился к моему лицу. \"Пускай, пускай еще и еще накопляется стыд и грех на мою голову\".\r\n- Je vous aime, [Я люблю вас] - прошептал он голосом, который был так похож на голос моего мужа.\r\nМой муж и ребенок вспомнились мне, как давно бывшие дорогие существа, с которыми у меня всё кончено. Но вдруг в это время из-за поворота послышался голос Л. М., которая звала меня.\r\nЯ опомнилась, вырвала свою руку и, не глядя на него, почти побежала за Л. М. Мы сели в коляску, и я тут только взглянула на него.\r\nОн снял шляпу и спросил что-то, улыбаясь. Он не понимал того невыразимого отвращения, которое я испытывала к нему в эту минуту.\r\nЖизнь моя показалась мне так несчастна, будущее так безнадежно, прошедшее так черно! Л. М. говорила со мной, но я не понимала ее слов.\r\nМне казалось, что она говорит со мной только из жалости, чтобы скрыть презрение, которое я возбуждаю в ней.\r\nВо всяком слове, во всяком взгляде мне чудилось это презрение и оскорбительная жалость.\r\nПоцелуй стыдом жег мне щеку, и мысль о муже и ребенке была мне невыносима. Оставшись одна в своей комнате, я надеялась обдумать свое положение, но мне страшно было одной.\r\nЯ не допила чаю, который мне подали, и, сама не зная зачем, с горячечной поспешностью стала тотчас же собираться с вечерним поездом в Гейдельберг к мужу.\r\nКогда мы сели с девушкой в пустой вагон, машина тронулась, и свежий воздух пахнул на меня в окно, я стала опоминаться и яснее представлять себе свое прошедшее и будущее.\r\nВся моя замужняя жизнь со дня переезда нашего в Петербург вдруг представилась мне в новом свете и укором легла мне на совесть.\r\nЯ в первый раз живо вспомнила наше первое время в деревне, наши планы, в первый раз мне пришел в голову вопрос: какие же были его радости во всё это время?\r\nИ я почувствовала себя виноватою перед ним.\r\n\"Но зачем он не остановил меня, зачем лицемерил передо мной, зачем избегал объяснений, зачем оскорбил? - спрашивала я себя.\r\n- Зачем не употребил свою власть любви надо мной? Или он не любил меня?\" Но как бы он ни был виноват, поцелуй чужого человека вот тут стоял на моей щеке, и я чувствовала его.\r\nЧем ближе и ближе я подъезжала к Гейдельбергу, тем яснее воображала мужа и тем страшнее мне становилось предстоящее свидание.\r\n\"Я всё, всё скажу ему, всё выплачу перед ним слезами раскаяния, - думала я, - и он простит меня\".\r\nНо я сама не знала, что такое \"всё\" я скажу ему, и сама не верила, что он простит меня.\r\nНо только что я вошла в комнату к мужу и увидела его спокойное, хотя и удивленное лицо, я почувствовала,\r\nчто мне нечего было говорить ему, не в чем признаваться и не в чем просить его прощения.\r\nНевысказанное горе и раскаяние должны были оставаться во мне.\r\n- Как это ты вздумала? - сказал он: - а я завтра хотел к тебе ехать. - Но, всмотревшись ближе в мое лицо, он как будто испугался. - Что ты? что с тобой? - проговорил он.\r\n- Ничего, - отвечала я, едва удерживаясь от слез. - Я совсем приехала. Поедем хоть завтра домой в Россию.\r\nОн довольно долго молча и внимательно посмотрел на меня. \n - Да расскажи же, что с тобой случилось? - сказал он.\r\nЯ невольно покраснела и опустила глаза. В глазах его блеснуло чувство оскорбления и гнева.\r\nЯ испугалась мыслей, которые могли придти ему, и с силой притворства, которой я сама не ожидала в себе, я сказала:\r\n- Ничего не случилось, просто скучно и грустно стало одной, и я много думала о нашей жизни и о тебе.\r\nУж так давно я виновата перед тобой! За что ты ездишь со мной туда, куда тебе не хочется? Давно уж я виновата перед тобой, - повторила я, и опять слезы мне навернулись на глаза.\r\n- Поедем в деревню и навсегда.\r\n- Ах! мой друг, уволь от чувствительных сцен, - сказал он холодно: - что ты в деревню хочешь, это прекрасно, потому что и денег у нас мало; а что навсегда, то это мечта.\r\nЯ знаю, что ты не уживешь. А вот чаю напейся, это лучше будет, - заключил он вставая, чтобы позвонить человека.\r\nМне представлялось всё, что он мог думать обо мне, и я оскорбилась теми страшными мыслями,\r\nкоторые приписывала ему, встретив неверный и как будто пристыженный взгляд, устремленный на меня.\r\nНет! он не хочет и не может понять меня! Я сказала, что пойду посмотреть ребенка, и вышла от него. Мне хотелось быть одной и плакать, плакать, плакать...\r\nIX\r\nДавно нетопленный пустой никольский дом снова ожил, но не ожило то, что жило в нем. Мамаши уже не было, и мы одни были друг против друга.\r\nНо теперь нам не только не нужно было одиночество, оно уже стесняло нас. Зима прошла тем хуже для меня, что я была больна и оправилась только после родов второго моего сына.\r\nОтношения наши с мужем продолжали быть тоже холодно-дружелюбные, как и во время нашей городской жизни,\r\nно в деревне каждая половица, каждая стена, диван напоминали мне то, чем он был для меня, и то, что я утратила.\r\nКак будто непрощенная обида была между нами, как будто он наказывал меня за что-то и делал вид, что сам того не замечает.\r\nПросить прощения было не за что, просить помилования не отчего: он наказывал меня только тем, что не отдавал мне всего себя, всей своей души, как прежде;\r\nно и никому и ничему он не отдавал ее, как будто у него ее уже не было.\r\nИногда мне приходило в голову, что он притворяется только таким, чтобы мучить меня, а что в нем еще живо прежнее чувство, и я старалась вызвать его.\r\nНо он всякий раз как будто избегал откровенности, как будто подозревал меня в притворстве и боялся, как смешного, всякой чувствительности.\r\nВзгляд и тон его говорили: всё знаю, всё знаю, нечего говорить, всё, что ты хочешь сказать, и то знаю.\r\nЗнаю и то, что ты скажешь одно, а сделаешь другое.\r\nСначала я оскорблялась этим страхом перед откровенностью, но потом привыкла к мысли о том, что это не неоткровенность, а отсутствие потребности в откровенности.\r\nУ меня язык не повернулся бы теперь вдруг сказать ему, что я люблю его, или попросить его прочесть молитвы со мной, или позвать его слушать, как я играю.\r\nМежду нами чувствовались уже известные условия приличия. Мы жили каждый порознь.\r\nОн со своими занятиями, в которых мне не нужно было и не хотелось теперь участвовать, я с своею праздностию, которая не оскорбляла и не печалила его, как прежде.\r\nДети еще были слишком малы и не могли еще соединять нас.\r\nНо пришла весна, Катя с Соней приехали на лето в деревню, дом наш в Никольском стали перестраивать, мы переехали в Покровское.\r\nТот же был старый Покровский дом с своею террасой,\r\nс сдвижным столом и фортепиянами в светлой зале и моею бывшею комнатой с белыми занавесками и моими, как будто забытыми там, девичьими мечтами.\r\nВ этой комнатке были две кроватки, одна бывшая моя, в которой я по вечерам крестила раскидавшегося пухлого Кокошу, а другая маленькая, в которой из пеленок выглядывало личико Вани.\r\nПерекрестив их, я часто останавливалась посередине тихой комнатки, и вдруг изо всех углов, от стен, от занавесок поднимались старые, забытые молодые видения.\r\nНачинали петь старые голоса девические песни. И где эти видения? где эти милые, сладкие песни? Сбылось всё то, чего я едва смела надеяться.\r\nНеясные, сливающиеся мечты стали действительностию; а действительность стала тяжелою, трудною и безрадостною жизнию.\r\nА всё то же:\r\nтот же сад виден в окно, та же площадка, та же дорожка, та же скамейка вон там над оврагом,\r\nте же соловьиные песни несутся от пруда, те же сирени во всем цвету, и тот же месяц стоит над домом;\r\nа всё так страшно, так невозможно изменилось!\r\nТак холодно всё то, что могло быть так дорого и близко! Так же, как и в старину, мы тихо вдвоем, сидя в гостиной, говорим с Катей, и говорим о нем.\r\nНо Катя сморщилась, пожелтела, глаза ее не блестят радостию и надеждой, а выражают сочувствующую грусть и сожаление.\r\nМы не восхищаемся им по-старому, мы судим его, мы не удивляемся, зачем и за что мы так счастливы, и не по-старому всему свету хотим рассказать то, что мы думаем;\r\nмы, как заговорщицы, шепчем друг с другом и сотый раз спрашиваем друг друга, зачем всё так грустно переменилось?\r\nИ он всё тот же, только глубже морщина между его бровей, больше седых волос в его висках, но глубокий внимательный взгляд постоянно заволочен от меня тучей.\r\nВсё та же и я, но нет во мне ни любви, ни желания любви. Нет потребности труда, нет довольства собой.\r\nИ так далеки и невозможны мне кажутся прежние религиозные восторги и прежняя любовь к нему, прежняя полнота жизни.\r\nЯ не поняла бы теперь того, что прежде мне казалось так ясно и справедливо: счастие жить для другого. Зачем для другого? когда и для себя жить не хочется?\r\nЯ совершенно бросила музыку с тех самых пор, как переехала в Петербург; но теперь старое фортепияно, старые ноты снова приохотили меня.\r\nОдин день мне нездоровилось, я осталась одна дома; Катя и Соня поехали с ним вместе в Никольское смотреть новую постройку.\r\nЧайный стол был накрыт, я сошла вниз и, ожидая их, села за фортепияно.\r\nЯ открыла сонату quasi una fantasia [в форме фантазии] и стала играть ее.\r\nНикого не видно и не слышно было, окна были открыты в сад; и знакомые, грустно торжественные звуки раздавались в комнате.\r\nЯ кончила первую часть и совершенно бессознательно, по старой привычке, оглянулась в тот угол, в котором он сиживал, бывало, слушая меня.\r\nНо его не было; стул, давно не сдвинутый, стоял в своем углу; а в окно виднелся куст сирени на светлом закате, и свежесть вечера вливалась в открытые окна.\r\nЯ облокотилась на фортепияно обеими руками, закрыла ими лицо и задумалась.\r\nЯ долго сидела так, с болью вспоминая старое, невозвратимое и робко придумывая новое. Но впереди как будто уже ничего не было, как будто я ничего не желала и не надеялась.\r\n\"Неужели я отжила!\" подумала я, с ужасом приподняла голову и, чтобы забыть и не думать, опять стала играть, и всё то же andante.\r\n\"Боже мой! - подумала я, - прости меня, ежели я виновата, или возврати мне всё, что было так прекрасно в моей душе, или научи, что мне делать?\r\nкак мне жить теперь?\" Шум колес послышался по траве, и перед крыльцом, и на террасе послышались осторожные знакомые шаги и затихли.\r\nНо уже не прежнее чувство отозвалось на звук этих знакомых шагов. Когда я окончила, шаги послышались за мною, и рука легла на мое плечо.\r\n- Какая ты умница, что сыграла эту сонату, - сказал он. \n Я молчала. \n - Ты не пила чай?\r\nЯ отрицательно покачала головой и не оглядывалась на него, чтобы не выдать следов волнения, оставшихся на моем лице.\r\n- Они сейчас приедут; лошадь зашалила, и они сошли пешком от большой дороги, сказал он.\r\n- Подождем их, - сказала я и вышла на террасу, надеясь, что и он пойдет за мною; но он спросил про детей и пошел к ним.\r\nОпять его присутствие, его простой, добрый голос разуверил меня в том, что что-то утрачено мною.\r\nЧего же еще желать? Он добр, кроток, он хороший муж, хороший отец, я сама не знаю, чего еще недостает мне.\r\nЯ вышла на балкон и села под полотно террасы на ту самую скамейку, на которой я сидела в день нашего объяснения.\r\nУж солнце зашло, начинало смеркаться, и весенняя темная тучка висела над домом и садом,\r\nтолько из-за деревьев виднелся чистый край неба с потухавшею зарей и только что вспыхнувшею вечернею звездочкой.\r\nНадо всем стояла тень легкой тучки, и всё ждало тихого весеннего дождика.\r\nВетер замер, ни один лист, ни одна травка не шевелилась, запах сирени и черемухи так сильно, как будто весь воздух цвел,\r\nстоял в саду и на террасе и наплывами то вдруг ослабевал, то усиливался, так что хотелось закрыть глаза и ничего не видеть, не слышать, кроме этого сладкого запаха.\r\nГеоргины и кусты розанов еще без цвета, неподвижно вытянувшись на своей вскопанной черной рабатке, как будто медленно росли вверх по своим белым обструганным подставкам;\r\nлягушки изо всех сил, как будто напоследках перед дождем, который их загонит в воду, дружно и пронзительно трещали из-под оврага.\r\nОдин какой-то тонкий непрерывный водяной звук стоял над этим криком.\r\nСоловьи перекликались вперемежку, и слышно было, как тревожно перелетали с места на место.\r\nОпять нынешнюю весну один соловей пытался поселиться в кусте под окном, и, когда я вышла, слышала, как он переместился за аллею и оттуда щелкнул один раз и затих, тоже ожидая.\r\nНапрасно я себя успокаивала: я и ждала и жалела чего-то. Он вернулся сверху и сел подле меня.\r\n- Кажется, помочит наших, - сказал он.\r\n- Да, - проговорила я, и мы оба долго молчали.\r\nА туча без ветра все опускалась ниже и ниже;\r\nвсё становилось тише, пахучее и неподвижнее, и вдруг капля упала и как будто подпрыгнула на парусинном навесе террасы, другая разбилась на щебне дорожки;\r\nпо лопуху шлепнуло, и закапал крупный, свежий, усиливающийся дождик.\r\nСоловьи и лягушки совсем затихли, только тонкий водяной звук, хотя и казался дальше из-за дождя, но всё стоял в воздухе,\r\nи какая то птица, должно быть забившись в сухие листья недалеко от террасы, равномерно выводила свои две однообразные ноты.\r\nОн встал и хотел уйдти.\r\n- Куда ты? - спросила я, удерживая его. - Здесь так хорошо. \n - Послать зонтик и калоши надо, - отвечал он. \n - Не нужно, сейчас пройдет.\r\nОн согласился со мной, и мы вместе остались у перил террасы. Я оперлась рукою на склизкую мокрую перекладину и выставила голову. Свежий дождик неровно кропил мне волосы и шею.\r\nТучка, светлея и редея, проливалась над нами; ровный звук дождя заменился редкими каплями, падавшими сверху и с листьев.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "Бедная девушка с жадностью бросилась в этот безбрежный океан.\r\nКакими героями казались ей Жанены, Бальзаки, Друино - и целая вереница великих мужей! Что перед их дивными изображениями жалкая сказка о Вулкане?\r\nВенера перед этими новыми героинями просто невинность! И она жадно читала новую школу, вероятно читает и теперь.\r\nМежду тем как француз зашел так далеко, солидный немец не успел пройти и грамматики:\r\nон очень важно составлял таблички склонений, спряжений, придумывал разные затейливые способы, как запомнить окончания падежей;\r\nтолковал, что иногда частица zu ставится на кощу и т.\r\nп.\r\nА когда от него потребовали литературы, бедняк перепугался.\r\nЕму показали тетрадь француза, он покачал головой и сказал, что по-немецки этому нельзя учить,\r\nа что есть хрестоматия Аллера, в которой все писатели с своими сочинениями состоят налицо.\r\nНо он этим не отделался: к нему пристали, чтоб он познакомил Юлию, как М-г Пуле, с разными сочинителями.\r\nНемец, наконец, обещал и пришел домой в сильном раздумье.\r\nОн отворил, или, правильнее, вскрыл шкаф, вынул одну дверцу совсем и приставил ее к стенке,\r\nпотому что шкаф с давних пор не имел ни петель, ни замка, - достал оттуда старые сапоги, полголовы сахару, бутылку с нюхательным табаком,\r\nграфин с водкой и корку черного хлеба, потом изломанную кофейную мельницу, далее бритвенницу с куском мыла и с щеточкой в помадной банке,\r\nстарые подтяжки, оселок для перочинного ножа и еще несколько подобной дряни.\r\nНаконец за этим показалась книга, другая, третья, четвертая - так, пять счетом - все тут.\r\nОн похлопал их одну об другую: пыль поднялась облаком, как дым, и торжественно осенила голову педагога.\r\nПервая книга была: \"Идиллии\" Геснера, - \"Gut!\" [Хорошо! (нем.\r\n)] сказал немец и с наслаждением прочел идиллию о разбитом кувшине. Развернул вторую книгу: \"Готский календарь 1804 года\".\r\nОн перелистовал ее: там династии европейских государей, картинки разных замков, водопадов, - \"Sehr gut!\" [Очень хорошо! (нем.)] - сказал немец.\r\nТретья - библия: он отложил ее в сторону, пробормотав набожно: \"Nein!\" [Нет! (нем.\r\n)] Четвертая - \"Юнговы ночи\": он покачал головой и пробормотал: \"Nein!\" Последняя - Вейссе! - и немец торжественно улыбнулся: \"Da habe ich's\" [Вот, нашел (нем.\r\n)], - сказал он. Когда ему сказали, что есть еще Шиллер, Гете и другие, он покачал головой и упрямо затвердил: \"Nein!\"\r\n{\"Идиллии\" Геснера. - Геснер Соломон (1730-1788)немецкий поэт и\n художник Известен был своими сентиментальными \"Идиллиями\". Первые\r\nрусские переводы \"Идиллий\" Василия Левшина, М. 1787, и И.\n Тимковского, М. 1802-1803\r\nВейсе Христиан-Феликс (1726-1804) - немецкий писатель, автор\n рассказов для детей.}\r\nЮлия зевнула, только что немец перевел ей первую страницу из Вейссе, и потом вовсе не слушала. Так от немца у ней в памяти и осталось только, что частица zu ставится иногда на концу.\r\nА русский? этот еще добросовестнее немца делал свое дело.\r\nОн почти со слезами уверял Юлию, что существительное имя или глагол есть такая часть речи, а предлог вот такая-то,\r\nи, наконец, достиг, что она поверила ему и выучила наизусть определения всех частей речи.\r\nОна могла даже разом исчислить все предлоги, союзы, наречия, и когда учитель важно вопрошал:\r\n\"А какие суть междометия страха или удивления\", она вдруг, не переводя духу, проговаривала: \"ах, ох, эх, увы, о, а, ну, эге!\r\n\" И наставник был в восторге.\r\nОна узнала несколько истин и из синтаксиса, но не могла никогда приложить их к делу и осталась при грамматических ошибках на всю жизнь.\r\nИз истории она узнала, что был Александр Македонский, что он много воевал, был прехрабрый... и, конечно, прехорошенький...\r\nа что еще он значил и что значил его век, об этом ни ей, ни учителю и в голову не приходило, да и Кайданов не распространяется очень об этом.\r\nКогда от учителя потребовали литературы, он притащил кучу старых, подержанных книг. Тут были и Кантемир, и Сумароков, потом Ломоносов, Державин, Озеров.\r\nВсе удивились; осторожно развернули одну книгу, понюхали, потом бросили и потребовали чего-нибудь поновее.\r\nУчитель принес Карамзина. Но после новой французской школы читать Карамзина! Юлия прочла \"Бедную Лизу\", несколько страниц из \"Путешествий\" и отдала назад.\r\n{\"Бедная Лиза\" (1792)-сентиментальная повесть Н. М. Карамзина\n (1766-1826), пользовавшаяся успехом у современников.\r\n\"Путешествия\" - \"Письма русского путешественника\" (1791-1804)\n Карамзина.}\r\nАнтрактов у бедной ученицы между этими занятиями оставалось пропасть, и никакой благородной, здоровой пищи для мысли! Ум начинал засыпать, а сердце бить тревогу.\r\nВот тут-то подвернулся услужливый кузен и кстати привез ей несколько глав \"Онегина\", \"Кавказского пленника\" и проч.\r\nИ дева познала сладость русского стиха. \"Онегин\" был выучен наизусть и не покидал изголовья Юлии.\r\nИ кузен, как прочие наставники, не умел растолковать ей значения и достоинства этого произведения.\r\nОна взяла себе за образец Татьяну и мысленно повторяла своему идеалу пламенные строки Татьянина письма к Онегину, и сердце ее ныло, билось.\r\nВоображение искало то Онегина, то какого-нибудь героя мастеров новой школы - бледного, грустного, разочарованного...\r\nИтальянец и другой француз довершили ее воспитание, дав ее голосу и движениям стройные размеры,\r\nто есть выучили танцовать, петь, играть или, лучше, поиграть до замужества на фортепиано, но музыке не выучили.\r\nИ вот она осьмнадцати лет, но уже с постоянно задумчивым взором, с интересной бледностью, с воздушной талией, с маленькой ножкой, явилась в салонах на показ свету.\r\nЕе заметил Тафаев, человек со всеми атрибутами жениха, то есть с почтенным чином, с хорошим состоянием, с крестом на шее, словом с карьерой и фортуной.\r\nНельзя сказать про него, чтоб он был только простой и добрый человек.\r\nО нет!\r\nон в обиду себя не давал и судил весьма здраво о нынешнем состоянии России, о том,\r\nчего ей недостает в хозяйственном и промышленном состоянии, и в своей сфере считался деловым человеком.\r\nБледная, задумчивая девушка, по какому-то странному противоречию с его плотной натурой, сделала на него сильное впечатление.\r\nОн на вечерах уходил из-за карт и погружался в непривычную думу, глядя на этот полувоздушный призрак, летавший перед ним.\r\nКогда на него падал ее томный взор, разумеется, случайно, он, бойкий гладиатор в салонных разговорах, смущался перед робкой девочкой, хотел ей иногда сказать что-нибудь, но не мог.\r\nЭто надоело ему, и он решился действовать положительнее, чрез разных теток.\r\nСправки о приданом оказались удовлетворительны. \"Что же: нас пара! - рассуждал он сам с собой.\r\n- Мне только сорок пять лет, ей осьмнадцать: с нашим состоянием и не двое прожили бы хорошо. Наружность? она еще зауряд хорошенькая, а я, что называется, мужчина... видный.\r\nОбразована она, говорят: что же? И я когда-то учился, помню, учили и по-латыни и римскую историю. Еще и теперь помню: там консул этот - как его.\r\n.. ну, чорт с ним! Помню, и о реформации читали... и эти стихи: Beatus ille... как дальше? puer, pueri, puero... [Блажен тот.\r\n.. отрок, отрока, отроку (лат.)] нет, не то, чорт знает - все перезабыл. Да ведь, ей-богу, затем и учат, чтобы забыть.\r\nНу, вот хоть зарежь меня, а я говорю, что вон и этот, и тот, все эти чиновные и умные люди, ни один не скажет, какой это консул там...\r\nили в котором году были олимпийские игры, стало быть, учат так... потому что порядок такой! чтоб по глазам только было видно, что учился.\r\nДа и как не забыть: ведь в свете об этом уж потом ничего никогда не говорят, а заговори-ка кто, так, я думаю, просто выведут! Нет, нас пара\".\r\nИ вот, когда Юлия вышла из детства, ее на первом шагу встретила самая печальная действительность - обыкновенный муж.\r\nКак он далек был от тех героев, которых создало ей воображение и поэты!\r\nПять лет провела она в этом скучном сне, как она называла замужество без любви, и вдруг явились свобода и любовь.\r\nОна улыбнулась, простерла к ним горячие объятия и предалась своей страсти, как человек предается быстрому бегу на коне. Он несется с могучим животным, забывая пространство.\r\nДух замирает, предметы бегут назад; в лицо веет свежесть; грудь едва выносит ощущение неги...\r\nили как человек, предающийся беспечно в челноке течению волн:\r\nсолнце греет его, зеленые берега мелькают в глазах, игривая волна ласкает корму и так сладко шепчет, забегает вперед и манит все дальше, дальше, показывая путь бесконечной струей.\r\n.. И он влечется. Некогда смотреть и думать тогда, чем кончится путь: мчит ли конь в пропасть, влечет ли волна на скалу?.\r\n. Мысли уносит ветер, глаза закрываются, обаяние непреодолимо... так и она не преодолевала его, а все влеклась, влеклась...\r\nДля нее, наконец, настали поэтические мгновения жизни: она полюбила эту то сладостную, то мучительную тревожность души, искала сама волнений, выдумывала себе и муку и счастье.\r\nОна пристрастилась к своей любви, как пристращаются к опиуму, и жадно пила сердечную отраву.\r\nЮлия была уж взволнована ожиданием. Она стояла у окна, и нетерпение ее возрастало с каждой минутой.\r\nОна ощипывала китайскую розу и с досадой бросала листья на пол, а сердце так и замирало: это был момент муки.\r\nОна мысленно играла в вопрос и ответ: придет или не придет? вся сила ее соображения была устремлена на то, чтоб решить эту мудреную задачу.\r\nЕсли соображения говорили утвердительно, она улыбалась, если нет - бледнела.\r\nКогда Александр подъехал, она, бледная, опустилась в кресла от изнеможения - так сильно работали в ней нервы. Когда он вошел...\r\nневозможно описать этого взгляда, которым она встретила его, этой радости, которая мгновенно разлилась по всем ее чертам, как будто они год не видались, а они виделись накануне.\r\nОна молча указала на стенные часы;\r\nно едва он заикнулся, чтоб оправдаться, она, не выслушав, поверила, простила, забыла всю боль нетерпения,\r\nподала ему руку, и оба сели на диван и долго говорили, долго молчали, долго смотрели друг на друга.\r\nНе напомни человек, они непременно забыли бы обедать.\r\nСколько наслаждений! Никогда Александру и не мечталось о такой полноте искренних, сердечных излияний.\r\nЛетом прогулки вдвоем за городом: если толпу привлекали куда-нибудь музыка, фейерверк, вдали между деревьями мелькали они, гуляя под руку.\r\nЗимой Александр приезжал к обеду, и после они сидели рядом у камина.\r\nдо ночи Иногда велели закладывать санки и, промчавшись по темным улицам, спешили продолжать нескончаемую беседу за самоваром.\r\nКаждое явление кругом, каждое мимолетное движение мысли и чувства - все замечалось и делилось вдвоем.\r\nАлександр боялся встречи с дядей, как огня. Он иногда приходил к Лизавете Александровне, но она никогда не успевала расшевелить в нем откровенности.\r\nОн всегда был в беспокойстве, чтоб не застал дядя и не разыграл с ним опять какой-нибудь сцены, и оттого всегда сокращал свои визиты\r\nБыл ли он счастлив? Про других можно сказать в таком случае и да и нет, а про него нет; у него любовь начиналась страданием.\r\nМинутами, когда он успевал забыть прошлое, он верил в возможность счастья, в Юлию и в ее любовь.\r\nВ другое время он вдруг смущался в пылу самых искренних излияний, с боязнию слушал ее страстный, восторженный бред.\r\nЕму казалось, что вот, того и гляди, она изменит или какой-нибудь другой неожиданный удар судьбы мигом разрушит великолепный мир блаженства.\r\nВкушая минуту радости, он знал, что ее надо выкупить страданием, и хандра опять находила на него.\r\nОднакож прошла зима, настало лето, а любовь не кончалась. Юлия привязывалась к нему все сильнее. Ни измены, ни удара судьбы не было: случилось совсем другое.\r\nВзор его просветлел. Он свыкся с мыслию о возможности постоянной привязанности. \"Только эта любовь уж не так пылка...\r\n- думал он однажды, глядя на Юлию, - но зато прочна, может быть вечна! Да, нет сомнения.\r\nА! наконец я понимаю тебя, судьба! Ты хочешь вознаградить меня за прошлые мучения и ввести после долгого странствования в мирную пристань.\r\nТак вот где приют счастья... Юлия!\" - воскликнул он вслух.\r\nОна вздрогнула.\n - Что вы? - спросила она.\n - Нет! так...\r\n- Нет! скажите: у вас была какая-то мысль?\n Александр упрямился. Она настаивала.\n - Я думал, что для полноты нашего счастья недостает...\r\n- Чего? - с беспокойством спросила она.\n - Так, ничего! мне пришла странная идея.\n Юлия смутилась.\n - Ах! не мучьте меня, говорите скорей! - сказала она.\r\nАлександр задумался и говорил вполголоса, как будто с собой.\r\n- Приобрести право не покидать ее ни на минуту, не уходить домой .. быть всюду и всегда с ней. Быть в глазах света законным ее обладателем.\r\n.. Она назовет меня громко, не краснея и не бледнея, своим... и так всю жизнь! и гордиться этим вечно...\r\nГоворя этим высоким слогом, слово за слово, он добрался, наконец, до слова: супружество. Юлия вздрогнула, потом заплакала.\r\nОна подала ему руку с чувством невыразимой нежности и признательности, и они оба оживились, оба вдруг заговорили.\r\nПоложено было Александру поговорить с теткой и просить ее содействия в этом мудреном деле.\r\nВ радости они не знали что делать. Вечер был прекрасный.\r\nОни отправились куда-то за город, в глушь, и, нарочно отыскав с большим трудом где-то холм, просидели целый вечер на нем, смотрели на заходящее солнце,\r\nмечтали о будущем образе жизни, предполагали ограничиться тесным кругом знакомых, не принимать и не делать пустых визитов.\r\nПотом воротились домой и начали толковать о будущем порядке в доме, о распределении комнат и прочее.\r\nПришли к тому, как убрать комнаты. Александр предложил обратить ее уборную в свой кабинет, так, чтоб это было подле спальни.\r\n- Какую же мебель хотите вы в кабинет? - спросила она.\n - Я бы желал орехового дерева с синей бархатной покрышкой.\r\n- Это очень мило и не марко: для мужского кабинета надобно выбирать непременно темные цвета: светлые скоро портятся от дыму.\r\nА вот здесь, в маленьком пассаже, который ведет из будущего вашего кабинета в спальню, я устрою боскет - не правда ли, это будет прекрасно?\r\nТам поставлю одно кресло, так, чтобы я могла, сидя на нем, читать или работать и видеть вас в кабинете.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Да поймите же, что обращаться к нам с подобной просьбой так же странно, как подавать прошение о разводе, например, в аптеку или в пробирную палатку.\r\nСтук в дверь. Голос Татьяны Алексеевны: \"Андрей, можно войти?\"\r\n(Кричит.) Погоди, милая, сейчас! (Мерчуткиной.) Вам не доплатили, но мы-то тут при чем? И к тому же, сударыня, у нас сегодня юбилей, мы заняты.\r\n.. и может сюда войти кто-нибудь сейчас... Извините...\r\nМерчуткина. Ваше превосходительство, пожалейте меня, сироту! Я женщина слабая, беззащитная...\r\nЗамучилась до смерти... И с жильцами судись, и за мужа хлопочи, и по хозяйству бегай, а тут еще зять без места.\r\nШипучин. Госпожа Мерчуткина, я... Нет, извините, я не могу с вами говорить! У меня даже голова закружилась... Вы и нам мешаете, и время понапрасну теряете...\r\n(Вздыхает, в сторону.) Вот пробка, не будь я Шипучин! (Хирину.) Кузьма Николаич, объясните вы, пожалуйста, госпоже Мерчуткиной... (Машет рукой и уходит в правление.)\r\nХирин (подходит к Мерчуткиной. Сурово). Что вам угодно?\r\nМерчуткина. Я женщина слабая, беззащитная... На вид, может, я крепкая, а ежели разобрать, так во мне ни одной жилочки нет здоровой! Еле на ногах стою и аппетита решилась.\r\nКофей сегодня пила и без всякого удовольствия.\r\nХирин. Я вас спрашиваю, что вам угодно?\n Мерчуткина. Прикажите, батюшка, выдать мне пятнадцать рублей, а остальные хоть через месяц.\r\nХирин. Но ведь вам, кажется, было сказано русским языком: здесь банк!\r\nМерчуткина. Так, так... А если нужно, я могу медицинское свидетельство представить.\n Хирин. У вас на плечах голова или что?\r\nМерчуткина. Миленький, ведь я по закону прошу. Мне чужого не нужно.\r\nХирин. Я вас, мадам, спрашиваю: у вас голова на плечах или что? Ну, черт меня подери совсем, мне некогда с вами разговаривать! Я занят. (Указывает на дверь.) Прошу!\r\nМерчуткина (удивленная). А деньги как же?..\n Хирин. Одним словом, у вас на плечах не голова, а вот что... (Стучит пальцем по столу, потом себе по лбу.)\r\nМерчуткина (обидевшись). Что? Ну, нечего, нечего... Своей жене постукай... Я губернская секретарша... Со мной не очень!\r\nХирин (вспылив, вполголоса). Вон отсюда!\n Мерчуткина. Но, но, но... Не очень!\r\nХирин (вполголоса). Ежели ты не уйдешь сию секунду, то я за дворником пошлю! Вон! (Топочет ногами.)\r\nМерчуткина. Нечего, нечего! Не боюсь! Видали мы таких... Скважина!\r\nХирин. Кажется, во всю свою жизнь не видал противнее... Уф! Даже в голову ударило... (Тяжело дышит.) Я тебе еще раз говорю...\r\nСлышишь! Ежели ты, старая кикимора, не уйдешь отсюда, то я тебя в порошок сотру! У меня такой характер, что я могу из тебя на весь век калеку сделать! Я могу преступление совершить!\r\nМерчуткина. Собака лает, ветер носит. Не испугалась. Видали мы таких.\r\nХирин (в отчаянии). Видеть ее не могу! Мне дурно! Я не могу! (Идет к столу и садится.) Напустили баб полон банк, не могу я доклада писать! Не могу!\r\nМерчуткина. Я не чужое прошу, а свое, по закону. Ишь срамник! В присутственном месте в валенках сидит... Мужик...\n\n Входят Шипучин и Татьяна Алексеевна.\r\nТатьяна Алексеевна (входя за мужем). Поехали мы на вечер к Бережницким. На Кате было голубенькое фуляровое платье с легким кружевом и с открытой шейкой.\r\n.. Ей очень к лицу высокая прическа, и я ее сама причесала... Как оделась и причесалась, ну просто очарование!\r\nШипучин (уже с мигренью). Да, да... очарование... Сейчас могут прийти сюда.\r\nМерчуткина. Ваше превосходительство!.. Шипучин (уныло). Что еще? Что вам угодно? Мерчуткина. Ваше превосходительство!.. (Указывает на Хирина.) Вот этот, вот самый.\r\n.. вот этот постучал себе пальцем по лбу, а потом по столу... Вы велели ему мое дело разобрать, а он насмехается и всякие слова. Я женщина слабая, беззащитная...\r\nШипучин. Хорошо, сударыня, я разберу... приму меры... Уходите... после!.. (В сторону.) У меня подагра начинается!..\r\nХирин (подходит к Шипучину, тихо). Андрей Андреич, прикажите послать за швейцаром, пусть ее в три шеи погонит. Ведь это что такое?\r\nШипучин (испуганно). Нет, нет! Она визг поднимет, а в этом доме много квартир.\r\nМерчуткина. Ваше превосходительство!..\n Хирин (плачущим голосом). Но ведь мне доклад надо писать! Я не успею!.. (Возвращается к столу.) Я не могу!\r\nМерчуткина. Ваше превосходительство, когда же я получу? Мне нынче деньги надобны.\r\nШипучин (в сторону, с негодованием). За-ме-ча-тель-но подлая баба! (Ей мягко.) Сударыня, я уже вам говорил. Здесь банк, учреждение частное, коммерческое...\r\nМерчуткина. Сделайте милость, ваше превосходительство, будьте отцом родным...\r\nЕжели медицинского свидетельства мало, то я могу и из участка удостоверение представить. Прикажите выдать мне деньги!\r\nШипучин (тяжело вздыхает). Уф!\n Татьяна Алексеевна ( Мерчуткиной). Бабушка, вам же говорят, что вы мешаете. Какая вы, право.\r\nМерчуткина. Красавица, матушка, за меня похлопотать некому. Одно только звание, что пью и ем, а кофей ныне пила без всякого удовольствия.\r\nШипучин (в изнеможении, Мерчуткиной). Сколько вы хотите получить?\n Мерчуткина. Двадцать четыре рубля тридцать шесть копеек.\r\nШипучин. Хорошо! (Достает из бумажника 25 руб. и подает ей.) Вот вам двадцать пять рублей. Берите и... уходите!\r\nХирин сердито кашляет.\n\n Мерчуткина. Покорнейше благодарю, ваше превосходительство... (Прячет деньги.)\r\nТатьяна Алексеевна (садясь около мужа). Однако мне пора домой... (Посмотрев на часы.) Но я еще не кончила.\r\n.. В одну минуточку кончу и уйду... Что было! Ах, что было! Итак, поехали мы на вечер к Бережницким...\r\nНичего себе, весело было, но не особенно... Был, конечно, и Катин вздыхатель Грендилевский...\r\nНу, я с Катей поговорила, поплакала, повлияла на нее, она тут же на вечере объяснилась с Грендилевским и отказала ему.\r\nНу, думаю, все устроилось, как нельзя лучше: маму успокоила, Катю спасла и теперь сама могу быть спокойна... Что же ты думаешь? Перед самым ужином идем мы с Катей по аллее и вдруг.\r\n.. (Волнуясь.) И вдруг слышим выстрел... Нет, я не могу говорить об этом хладнокровно! (Обмахивается платком.) Нет, не могу!\r\nШипучин (вздыхает). Уф!\n Татьяна Алексеевна (плачет). Бежим к беседке, а там... там лежит бедный Грендилевский... с пистолетом в руке...\r\nШипучин. Нет, я этого не вынесу! Я не вынесу! (Мерчуткиной.) Вам что еще нужно?\n Мерчуткина. Ваше превосходительство, нельзя ли моему мужу опять поступить на место?\r\nТатьяна Алексеевна (плача). Выстрелил себе прямо в сердце... вот тут... Катя упала без чувств, бедняжка...\r\nА он сам страшно испугался, лежит и... и просит послать за доктором. Скоро приехал доктор и... и спас несчастного...\r\nМерчуткина. Ваше превосходительство, нельзя ли моему мужу опять поступить на место?\r\nШипучин. Нет, я не вынесу! (Плачет.) Не вынесу! (Протягивает к Хирину обе руки, в отчаянии.) Прогоните ее! Прогоните, умоляю вас!\n Хирин (подходя к Татьяне Алексеевне). Вон отсюда!\r\nШипучин. Не ее, а вот эту... вот эту ужасную... (указывает на Мерчуткину) вот эту!\n Хирин (не поняв его, Татьяне Алексеевне). Вон отсюда! (Топочет ногами.) Вон пошла!\r\nТатьяна Алексеевна. Что? Что вы? С ума сошли?\n Шипучин. Это ужасно! Я несчастный человек! Гоните ее! Гоните!\r\nХирин (Татьяне Алексеевне). Вон! Искалечу! Исковеркаю! Преступление совершу!\r\nТатьяна Алексеевна (бежит от него, он за ней). Да как вы смеете! Вы нахал! (Кричит.) Андрей! Спаси! Андрей! (Взвизгивает.)\r\nШипучин (бежит за ними). Перестаньте! Умоляю вас! Тише! Пощадите меня!\r\nХирин (гонится за Мерчуткиной). Вон отсюда! Ловите! Бейте! Режьте ее!\r\nШипучин (кричит). Перестаньте! Прошу вас! Умоляю!\n Мерчуткина. Батюшки... батюшки!.. (Взвизгивает.) Батюшки!..\r\nТатьяна Алексеевна (кричит). Спасите! Спасите!.. Ах, ах... дурно! Дурно! (Вскакивает на стул, потом падает на диван и стонет, как в обмороке.)\r\nХирин (гонится за Мерчуткиной). Бейте ее! Лупите! Режьте!\n Мерчуткина. Ах, ах... батюшки, в глазах томно! Ах! (Падает без чувств на руки Шипучина.)\r\nСтук в дверь и голос за сценой: \"Депутация!\"\n\n Шипучин. Депутация... репутация... оккупация...\r\nХирин (топочет ногами). Вон, черт бы меня драл! (Засучивает рукава.) Дайте мне ее! Преступление могу совершить!\r\nВходит депутация из пяти человек; все во фраках. У одного в руках адрес в бархатном переплете, у другого - жбан.\r\nВ дверь из правления смотрят служащие. Татьяна Алексеевна на диване, Мерчуткина на руках у Шипучина, обе тихо стонут.\r\nЧлен банка (громко читает).\r\nМногоуважаемый и дорогой Андрей Андреевич!\r\nБросая ретроспективный взгляд на прошлое нашего финансового учреждения и пробегая умственным взором историю его постепенного развития,\r\nмы получаем в высшей степени отрадное впечатление.\r\nПравда, в первое время его существования небольшие размеры основного капитала,\r\nотсутствие каких-либо серьезных операций, а также неопределенность целей ставили ребром гамлетовский вопрос:\r\n\"быть или не быть?\r\n\", и в одно время даже раздавались голоса в пользу закрытия банка.\r\nНо вот во главе учреждения становитесь вы. Ваши знания, энергия и присущий вам такт были причиною необычайного успеха и редкого процветания.\r\nРепутация банка... (кашляет) репутация банка...\r\nМерчуткина (стонет). Ох! Ох!\n Татьяна Алексеевна (стонет). Воды! Воды!\r\nЧлен банка (продолжает). Репутация... (кашляет) репутация банка поднята вами на такую высоту, что наше учреждение может ныне соперничать с лучшими заграничными учреждениями...\r\nШипучин. Депутация... репутация... оккупация... шли два приятеля вечернею порой и дельный разговор вели между собой... Не говори, что молодость сгубила, что ревностью истерзана моей.\r\nЧлен банка (продолжает в смущении). Затем, бросая объективный взгляд на настоящее, мы, многоуважаемый и дорогой Андрей Андреевич.\r\n.. (Понизив тон.) В таком случае мы после... Мы лучше после...\r\nУходят в смущении.\n\n Занавес\r\nО ВРЕДЕ ТАБАКА \n СЦЕНА-МОНОЛОГ В ОДНОМ ДЕЙСТВИИ\n\n ДЕЙСТВУЮЩЕЕ ЛИЦО\r\nИван Иванович Нюхин, муж своей жены, содержательницы музыкальной школы и женского пансиона.\n\n Сцена представляет эстраду одного из провинциальных клубов.\r\nНюхин (с длинными бакенами, без усов, в старом поношенном фраке, величественно входит, кланяется и поправляет жилетку). Милостивые государыни и некоторым образом милостивые государи.\r\n(Расчесывает бакены.) Жене моей было предложено, чтобы я с благотворительною целью прочел здесь какую-нибудь популярную лекцию. Что ж? Лекцию так лекцию - мне решительно все равно.\r\nЯ, конечно, не профессор и чужд ученых степеней, но, тем не менее, все-таки я вот уже тридцать лет, не переставая, можно даже сказать, для вреда собственному здоровью и прочее,\r\nработаю над вопросами строго научного свойства, размышляю и даже пишу иногда, можете себе представить,\r\nученые статьи, то есть не то чтобы ученые, а так, извините за выражение, вроде как бы ученые.\r\nМежду прочим, на сих днях мною написана была громадная статья под заглавием: \"О вреде некоторых насекомых\". Дочерям очень понравилось, особенно про клопов, я же прочитал и разорвал.\r\nВедь всё равно, как ни пиши, а без персидского порошка не обойтись. У нас даже в рояли клопы...\r\nПредметом сегодняшней моей лекции я избрал, так сказать, вред, который приносит человечеству потребление табаку.\r\nЯ сам курю, но жена моя велела читать сегодня о вреде табака, и, стало быть, нечего тут разговаривать.\r\nО табаке так о табаке - мне решительно всё равно, вам же, милостивые государи, предлагаю отнестись к моей настоящей лекции с должною серьезностью, иначе как бы чего не вышло.\r\nКого же пугает сухая, научная лекция, кому не нравится, тот может не слушать и выйти. (Поправляет жилетку.\r\n) Особенно прошу внимания у присутствующих здесь господ врачей, которые могут почерпнуть из моей лекции много полезных сведений,\r\nтак как табак, помимо его вредных действий, употребляется также в медицине.\r\nТак, например, если муху посадить в табакерку, то она издохнет, вероятно, от расстройства нервов. Табак есть, главным образом, растение.\r\n.. Когда я читаю лекцию, то обыкновенно подмигиваю правым глазом, но вы не обращайте внимания; это от волнения.\r\nЯ очень нервный человек, вообще говоря, а глазом начал подмигивать в 1889 году 13-го сентября, в тот самый день, когда у моей жены родилась, некоторым образом, четвертая дочь Варвара.\r\nУ меня все дочери родились 13-го числа. Впрочем (поглядев на часы), ввиду недостатка времени, не станем отклоняться от предмета лекции.\r\nНадо вам заметить, жена моя содержит музыкальную школу и частный пансион, то есть не то чтобы пансион, а так, нечто вроде.\r\nМежду нами говоря, жена любит пожаловаться на недостатки, но у нее кое-что припрятано, этак тысяч сорок или пятьдесят, у меня же ни копейки за душой, ни гроша - ну, да что толковать!\r\nВ пансионе я состою заведующим хозяйственною частью.\r\nЯ закупаю провизию, проверяю прислугу, записываю расходы, шью тетрадки, вывожу клопов, прогуливаю женину собачку, ловлю мышей.\r\n.. Вчера вечером на моей обязанности лежало выдать кухарке муку и масло, так как предполагались блины.\r\nНу-с, одним словом, сегодня, когда блины были уже испечены, моя жена пришла на кухню сказать, что три воспитанницы не будут кушать блинов, так как у них распухли гланды.\r\nТаким образом оказалось, что мы испекли несколько лишних блинов.\r\nКуда прикажете девать их? Жена сначала велела отнести их на погреб, а потом подумала, подумала и говорит: \"Ешь эти блины сам, чучело\".\r\nОна, когда бывает не в духе, зовет меня так: чучело, или аспид, или сатана. А какой я сатана? Она всегда не в духе.\r\nИ я не съел, а проглотил, не жевавши, так как всегда бываю голоден. Вчера, например, она не дала мне обедать.\r\n\"Тебя, говорит, чучело, кормить не для чего...\" Но, однако (смотрит на часы), мы заболтались и несколько уклонились от темы. Будем продолжать.\r\nХотя, конечно, вы охотнее прослушали бы теперь романс, или какую-нибудь этакую симфонию, или арию... (Запевает.) \"Мы не моргнем в пылу сраженья глазом...\" Не помню уж, откуда это...\r\nМежду прочим, я забыл сказать вам, что в музыкальной школе моей жены, кроме заведования хозяйством,\r\nна мне лежит еще преподавание математики, физики, химии, географии, истории, сольфеджио, литературы и прочее.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Рассказы и повести автора Короленко В", "role": "user" }, { "content": "Над темной зыбью, точно крыло испуганной птицы, мелькал парус:\r\nзапоздалый рыбак, убегая перед бурей, видимо, не надеялся уже достигнуть отдаленного берега и направил свою лодку к форту.\r\nДальний берег давно утонул в тумане, брызгах и сумерках приближавшегося вечера.\r\nМоре ревело глубоко и протяжно, и вал за валом катился вдаль к озаренному еще горизонту. Парус мелькал, то исчезая, то появляясь.\r\nЛодка лавировала, трудно побеждая волны и медленно приближаясь к острову.\r\nЧасовому, который глядел на нее со стены форта, казалось,\r\nчто сумерки и море с грозной сознательностью торопятся покрыть это единственное суденышко мглою, гибелью, плеском своих пустынных валов.\r\nВ стенке форта вспыхнул огонек, другой, третий. Лодки уже не было видно, но рыбак мог видеть огни - несколько трепетных искр над беспредельным взволнованным океаном.\r\n____________________\n\n II\n\n - Стой! Кто идет?\n Часовой со стены окликает лодку и берет ее на прицел.\r\nНо море страшнее этой угрозы. Рыбаку нельзя оставить руль, потому что волны мгновенно бросят лодку на камни… К тому же старые испанские ружья не очень метки.\r\nЛодка осторожно, словно плавающая птица, выжидает прибоя,\r\nповорачивается на самом гребне волны и вдруг опускает парус… Прибоем ее кинуло вперед, и киль скользнул по щебню в маленькой бухте.\r\n- Кто идет? - опять громко кричит часовой, с участием следивший за опасными эволюциями лодки.\r\n- Брат! - отвечает рыбак,- отворите ворота ради святого Иосифа. Видишь, какая буря!\n - Погоди, сейчас придет капрал.\r\nНа стене задвигались тени, потом открылась тяжелая дверь, мелькнул фонарь, послышались разговоры.\r\nИспанцы приняли рыбака. За стеной, в солдатской казарме, он найдет приют и тепло на всю ночь.\r\nХорошо будет вспоминать на покое о сердитом грохоте океана и о грозной темноте над бездной, где еще так недавно качалась его лодка.\r\nДверь захлопнулась, как будто форт заперся от моря, по которому, таинственно поблескивая вспышками фосфорической пены, набегал уже первый шквал широкою, во все море, грядою.\r\nА в окне угловой башни неуверенно светил огонек, и лодка, введенная в бухту, мерно качалась и тихо взвизгивала под ударами отраженной и разбитой, но все еще крепкой волны.\r\n____________________\n\n III\r\nВ угловой башне была келья испанской военной тюрьмы. На одно мгновение красный огонек, светивший из ее окна, затмился, и за решеткой силуэтом обрисовалась фигура человека.\r\nКто-то посмотрел оттуда на темное море и отошел. Огонек опять заколебался красными отражениями на верхушках валов.\r\nЭто был Хуан-Мария-Хозе-Мигуэль-Диац, инсургент Мятежник, участниквосстания (лат.) и флибустьер Морской партизан (франц.).\r\nВ прошлое восстание испанцы взяли его в плен и приговорили к смерти, но затем, по прихоти чьего-то милосердия, он был помилован.\r\nЕму подарили жизнь, то есть привезли на этот остров и посадили в башню. Здесь с него сняли оковы.\r\nОни были не нужны: стены были из камня, в окне - толстая железная решетка, за окном - море.\r\nЕго жизнь состояла в том, что он мог смотреть в окно на далекий берег… И вспоминать… И, может быть, еще - надеяться.\r\nПервое время, в светлые дни, когда солнце сверкало на верхушках синих волн и выдвигало далекий берег, он подолгу смотрел туда,\r\nвглядываясь в очертания родных гор, в выступавшие неясными извилинами ущелья, в чуть заметные пятнышки далеких деревень… Угадывал бухты, дороги,\r\nгорные тропинки, по которым, казалось ему, бродят легкие тени и среди них одна, когда-то близкая ему… Он ждал,\r\nчто в горах опять засверкают огоньки выстрелов с клубками дыма, что по волнам оттуда, с дальнего берега, понесутся паруса с родным флагом возмущенья и свободы.\r\nОн готовился к этому и терпеливо, осторожно, настойчиво долбил камень около ржавой решетки.\r\nНо годы шли.\r\nНа берегу все было спокойно, в ущельях лежала синяя мгла, от берега отделялся лишь небольшой испанский сторожевой катер,\r\nда мирные рыбачьи суда сновали по морю, как морские чайки за добычей…\r\nПонемногу все прошлое становилось для него, как сон.\r\nКак во сне, дремал в золотистом тумане усмирившийся берег,\r\nи во сне же бродили по нем призрачные тени давно прошедшего… А когда от берега отделялся дымок и, разрезая волны, бежал военный катер,-он знал:\r\nэто везут на остров новую смену тюремщиков и стражи…\r\nИ еще годы прошли в этой летаргии. Хуан-Мария-Мигуэль-Хозе-Диац успокоился и стал забывать даже свои сны.\r\nДаже на дальний берег он смотрел уже с тупым равнодушием и давно уже перестал долбить решетку… К чему?..\r\nТолько когда поднимался восточный ветер, особенно сильный в этих местах, и волны начинали шевелить камнями на откосе маленького острова,\r\n- в глубине его души, как эти камни на дне моря, начинала глухо шевелиться тоска, неясная и тупая.\r\nОт затянутого мглою берега, казалось ему, опять отделяются какие-то тени и несутся над морскими валами, и кричат о чем-то громко, торопливо, жалобно, тревожно.\r\nОн знал, что это кричит только море, но не мог не прислушиваться невольно к этим крикам… И в глубине его души поднималось тяжелое, темное волнение.\r\nВ его каморке от угла к углу, по диагонали, была обозначена в каменном полу углубленная дорожка. Это он вытоптал босыми ногами камень, бегая в бурные ночи по своей клетке.\r\nПорой в такие ночи он опять царапал стену около решетки.\r\nНо в первое же утро, когда море, успокоившись, ласково лизало каменные уступы острова, он также успокаивался и забывал минуты исступления…\r\nОн знал, что его держит здесь не решетка… Его держало это коварное, то сердитое, то ласковое море,\r\nи еще… сонное спокойствие отдаленного берега, лениво и тупо дремавшего в своих туманах…\r\n____________________\n\n IV\n\n Так прошли еще годы, которые казались уже днями. Время сна не существует для сознанья,.а его жизнь уже вся была сном, тупым, тяжелым и бесследным.\r\nОднако с некоторых пор в этом сне опять начинали мелькать странные видения. В очень светлые дни на берегу поднимался дым костров или пожаров.\r\nВ форте происходило необычайное движение: испанцы принялись чинить старые стены; изъяны, образовавшиеся в годы безмятежной тишины, торопливо заделывались;\r\nчаще прежнего мелькали между берегом и островом паровые баркасы с военным испанским флагом.\r\nРаза два, точно грузные спины морских чудовищ, тяжело проползли мониторы с башенками над самой водой. Диац смотрел на них тусклым взглядом, в котором порой пробивалось удивление.\r\nОдин раз ему показалось даже, что в ущельи и по уступам знакомой горы, в этот день ярко освещенной солнцем, встают белые дымки от выстрелов,\r\nмаленькие, как булавочные головки, выплывают внезапно и ярко на темно-зеленом фоне и тихо тают в светлом воздухе.\r\nОдин раз длинная черная полоса монитора продвинулась к дальнему берегу, и несколько коротких оборванных ударов толкнулось с моря в его окно.\r\nОн схватился руками за решетку и крепко затряс ее. Она звякнула и задрожала. Щебенка и мусор посыпались из гнезд, где железные полосы были вделаны в стены…\r\nНо прошло еще несколько дней… Берег опять затих и задремал;\r\nморе было пусто, волны тихо, задумчиво накатывались одна на другую и, как будто от нечего делать, хлопали в каменный берег… И он подумал, что это опять был только сон…\r\nНо в этот день с утра море начинало опять раздражать его.\r\nНесколько валов уже перекатилось через волнолом, отделяющий бухту, и слева было слышно,\r\nкак камни лезут со дна на откосы берега… К вечеру в четырехугольнике окна то и дело мелькали сверкающие брызги пены.\r\nПрибой заводил свою глубокую песню, берег отвечал глубокими стонами и гулом.\r\nДиац только повел плечами и решил лечь пораньше.\r\nПусть море говорит, что хочет; пусть как хочет выбирается из беспорядочной груды валов и эта запоздалая лодка, которую он заметил в окно.\r\nРабья лодка с рабского берега… Ему нет дела ни до нее, ни до голосов моря.\r\nОн лег на свой матрац.\r\nКогда сторож-испанец в обычный час принес фонарь и вставил его из коридора в отверстие над запертой дверью, то свет его озарил лежащую фигуру и бледное лицо с закрытыми глазами.\r\nКазалось, Диац спал спокойно;\r\nтолько по временам брови его сжимались и по лицу проходило выражение тупого страданья,\r\nкак будто в глубине усыпленного сознания шевелилось что-то глухо и тяжко, как эти прибрежные камни в морской глубине…\r\nНо вдруг он сразу проснулся, точно кто назвал его по имени. Это шквал, перелетев целикам через волнолом, ударил в самую стену.\r\nЗа окном неслись в темноте белые клочья фосфорической пены, и, даже когда грохот стих, камера была полна шипеньем и свистом.\r\nОтголоски проникли за запертую дверь и понеслись по коридорам. Казалось, что-то сознательно грозное пролетело над островом и затихает, и замирает вдали…\r\nДиац сразу стал на ноги. Ему казалось, что он спал лишь несколько секунд, и он взглянул в окно, ожидая еще увидеть вдали белый парусок лодки.\r\nНо в окне было черно, море бесновалось в полной тьме, и были слышны смешанные крики убегавшего шквала.\r\nХотя такие бури бывали не часто, но все же он хорошо знал и этот грохот, и свист, и шипенье, и подземное дрожанье каменного берега.\r\nНо теперь, когда этот разнузданный гул стал убывать, под ним послышался еще какой-то новый звук, что-то тихое, ласковое и незнакомое…\r\nОн кинулся к окну и, опять ухватившись руками за решетку, заглянул в темноту. Море было бесформенно и дико.\r\nДальний берег весь был поглощен тяжелою мглою. Только на несколько мгновений между ним и тучей продвинулся красный, затуманенный месяц.\r\nДалекие, неуверенные отблески беспорядочно заколебались на гребнях бешеных валов и погасли… Остался только шум, могучий, дико сознательный, суетливый и радостно зовущий…\r\nХозе-Мария-Мигуэль-Диац почувствовал, что все внутри его дрожит и волнуется, как море.\r\nДуша просыпается от долгого сна, проясняется сознание, оживают давно угасшие желания… И вдруг он вспомнил ясно то, что видел на берегу несколько дней назад… Ведь это был не сон!\r\nКак мог он считать это сном? Это было движение, это были выстрелы… Это было восстание!.\r\n.\r\nНалетел еще шквал, опять пронеслись сверкающие брызги, и опять из-под шипенья и плеска послышался прежний звук, незнакомый и ласковый.\r\nДиац кинулся к решетке и, в порыве странного одушевления, сильно затряс ее.\r\nПосыпались опять известь и щебенка, разъеденные солеными брызгами, упало несколько камней, и решетка свободно вынулась из амбразуры.\r\nА под окном, в бухте, качалась и визжала лодка…\n\n ____________________\n\n V\n\n На стене в это время сменился караул.\r\n- Святой Иосиф… Святая Мария! - пробормотал новый часовой и, покрыв голову капюшоном, скрылся за выступ стены.\r\nПо морю, во всю ширину, вставая и падая, поблескивая в темноте гребнями пены, летел новый шквал.\r\nВетер, казалось, сходил с ума, остров вперед уже вздрагивал и стонал. Со дна, как бледные призраки, лезли на откосы огромные камни, целыми годами лежавшие в глубине.\r\nШквал налетел как раз в ту минуту, когда Диац выскочил из окна.\r\nЕго сразу залило водой, оглушило и сшибло с ног… Несколько секунд он лежал без сознания,\r\nс одним ужасом в душе, озябший и несчастный, а над ним с воем неслось что-то огромное, дикое, враждебное…\r\nКогда грохот несколько стих, он открыл глаза. По небу неслись темные тучи, без просветов, без очертаний.\r\nСкорее чувствовалось, чем виделось движение этих громад, которые все так же неудержимо неслись на запад.\r\nА вдалеке опять вставало что-то невидимое, но грозное, и гудело угрюмо, зловеще, непрерывно.\r\nТолько каменные стены форта оставались неподвижными и спокойными среди общего движения.\r\nВ темноте можно было различить жерла пушек, выступившие из амбразур… Из дальней казармы в промежуток сравнительного затишья донеслись звуки вечерней молитвы,\r\nбарабан пробил последнюю зорю… Там, за стенами, казалось, замкнулось спокойствие.\r\nОгонек в его башне светился ровным, немигающим светом.\r\nДиац поднялся и, точно прибитая собака, пошел к этому огоньку… Нет, море обманчиво и ужасно.\r\nОн войдет в свою тихую келью, наложит решетку, ляжет в своем углу на свой матрац и заснет тяжелым, но безопасным сном неволи.\r\nНадо будет только тщательно заделать решетку, чтобы не заметил патруль… Могут еще подумать, что он хотел убежать в эту бурную ночь… Нет, он не хочет бежать… На море гибель…\r\nОн схватился руками за карниз, поднялся к окну и остановился…\r\nВ камере было пусто и сравнительно тихо.\r\nРовный желтоватый свет фонаря падал на стены, на вытоптанный пол, на матрац, лежавший в углу… Над изголовьем, вырезанная глубоко в камне, виднелась надпись:\r\n«Хуан-Мария-Хозе-Мигуэль-Диац, инсургент. Да здравствует свобода!»\n И всюду по стенам, крупные и мелкие, глубокие и едва намеченные, мелькали те же надписи:\r\n«Хуан-Мигуэль-Диац… Мигуэль-Диац…» И - цифры… Сначала он отмечал время днями, неделями,\r\nпотом месяцами… «Матерь божия, уже два года»… «Три года… Господь, сохрани мой разум… Диац… Диац…»\r\nДесятый год отмечен просто цифрой, без восклицании… Далее счет прекращался… Только имя продолжало мелькать,\r\nвырезанное слабеющей и ленивой рукой… И на все это бесстрастно и ровно падал желтоватый свет фонаря…\r\nИ вдруг Диацу представилось, что на его постели лежит человек и спит тяжелым сном.\r\nГрудь подымается тихо, с тупым спокойствием… Это он? Тот Диац, который вошел сюда полным сил и любви к жизни и свободе?..\r\nНовый шквал с воем и грохотом налетал на остров… Диац отпустил руки и опять спрыгнул на берег. Шквал пронесся и стал затихать… Ровный огонек опять светил из окна в темноту.\r\n____________________\n\n VI\r\nЧасовой на стене, повернувшись спиной к ветру и охватив руками ружье, чтоб его не вырвало ураганам,\r\nчитал про себя молитвы, прислушиваясь к адскому грохоту моря и неистовому свисту ветра.\r\nНебо еще потемнело; казалось, весь мир поглотила уже эта бесформенная тьма, охватившая одинаково и тучи, и воздух, и море.\r\nЛишь по временам среди шума, грохота, плеска с пугающей внезапностью обозначались белые гребни, и волна кидалась на остров, далеко отбрасывая брызги через низкие стены.\r\nПрочитав все, какие знал, молитвы, часовой повернулся к морю и замер в удивлении.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Он понял, что она ждет от него объяснения; но объясняться было бы скучно, бесполезно и утомительно, и на душе было тяжело оттого, что он не удержался и сказал ей грубость.\r\nСлучайно он нащупал у себя в кармане письмо, которое каждый день собирался прочесть ей,\r\nи подумал, что если показать ей теперь это письмо, то оно отвлечет ее внимание в другую сторону.\r\n\"Пора уж выяснить отношения, - подумал он. - Дам ей; что будет, то будет\".\n Он вынул письмо и подал ей.\n - Прочти. Это тебя касается.\r\nСказавши это, он пошел к себе в кабинет и лег на диван в потемках, без подушки. Надежда Федоровна прочла письмо, и показалось ей, что потолок опустился и стены подошли близко к ней.\r\nСтало вдруг тесно, темно и страшно. Она быстро перекрестилась три раза и проговорила:\r\n- Упокой господи... упокой господи...\n И заплакала.\n - Ваня! - позвала она. - Иван Андреич!\r\nОтвета не было. Думая, что Лаевский вошел и стоит у нее за стулом, она всхлипывала, как ребенок, и говорила:\r\n- Зачем ты раньше не сказал мне, что он умер? Я бы не поехала на пикник, не хохотала бы так страшно...\r\nМужчины говорили мне пошлости. Какой грех, какой грех! Спаси меня, Ваня, спаси меня... Я обезумела... Я пропала...\r\nЛаевский слышал ее всхлипыванья. Ему было нестерпимо душно, и сильно стучало сердце. В тоске он поднялся, постоял посреди комнаты, нащупал в потемках кресло около стола и сел.\r\n\"Это тюрьма... - подумал он. - Надо уйти... Я не могу...\"\r\nИдти играть в карты было уже поздно, ресторанов в городе не было. Он опять лег и заткнул уши, чтобы не слышать всхлипываний, и вдруг вспомнил, что можно пойти к Самойленку.\r\nЧтобы не проходить мимо Надежды Федоровны, он через окно пробрался в садик, перелез через палисадник и пошел по улице.\r\nБыло темно. Только что пришел какой-то пароход, судя по огням, большой пассажирский... Загремела якорная цепь.\r\nОт берега по направлению к пароходу быстро двигался красный огонек: это плыла таможенная лодка.\r\n\"Спят себе пассажиры в каютах\"... - подумал Лаевский и позавидовал чужому покою.\r\nОкна в доме Самойленка были открыты. Лаевский поглядел в одно из них, потом в другое: в комнатах было темно и тихо.\r\n- Александр Давидыч, ты спишь? - позвал он. - Александр Давидыч!\n Послышался кашель и тревожный окрик:\n - Кто там? Какого чёрта?\n - Это я, Александр Давидыч. Извини.\r\nНемного погодя отворилась дверь; блеснул мягкий свет от лампадки, и показался громадный Самойленко весь в белом и в белом колпаке.\r\n- Что тебе? - спросил он, тяжело дыша спросонок и почесываясь. - Погоди, я сейчас отопру.\n - Не трудись, я в окно...\r\nЛаевский влез в окошко и, подойдя к Самойленку, схватил его за руку.\r\n- Александр Давидыч, - сказал он дрожащим голосом, - спаси меня! Умоляю тебя, заклинаю, пойми меня! Положение мое мучительно.\r\nЕсли оно продолжится еще хотя день-два, то я задушу себя, как... как собаку!\r\n- Постой... Ты насчет чего, собственно?\n - Зажги свечу.\n - Ох, ох... - вздохнул Самойленко, зажигая свечу. - Боже мой, боже мой... А уже второй час, брат.\r\n- Извини, но я не могу дома сидеть, - сказал Лаевский, чувствуя большое облегчение от света и присутствия Самойленка. - Ты, Александр Давидыч, мой единственный, мой лучший друг.\r\n.. Вся надежда на тебя. Хочешь, не хочешь, бога ради выручай. Во что бы то ни стало, я должен уехать отсюда. Дай мне денег взаймы!\r\n- Ох, боже мой, боже мой!.. - вздохнул Самойленко, почесываясь. - Засыпаю и слышу: свисток, пароход пришел, а потом ты... Много тебе нужно?\r\n- По крайней мере рублей триста. Ей нужно оставить сто и мне на дорогу двести... Я тебе должен уже около четырехсот, но я всё вышлю... всё...\r\nСамойленко забрал в одну руку оба бакена, расставил ноги и задумался.\n - Так... - пробормотал он в раздумье. - Триста... Да... Но у меня нет столько. Придется занять у кого-нибудь.\r\n- Займи, бога ради! - сказал Лаевский, видя по лицу Самойленка, что он хочет дать ему денег и непременно даст. - Займи, а я непременно отдам.\r\nВышлю из Петербурга, как только приеду туда. Это уж будь покоен. Вот что, Саша, - сказал он, оживляясь, - давай выпьем вина!\r\n- Так... Можно и вина.\n Оба пошли в столовую.\n - А как же Надежда Федоровна? - спросил Самойленко, ставя на стол три бутылки и тарелку с персиками. - Она останется разве?\r\n- Всё устрою, всё устрою... - сказал Лаевский, чувствуя неожиданный прилив радости.\r\n- Я потом вышлю ей денег, она и приедет ко мне... Там уж мы и выясним наши отношения. За твое здоровье, друже.\r\n- Погоди! - сказал Самойленко. - Сначала ты этого выпей... Это из моего виноградника. Это вот бутылка из виноградника Наваридзе, а это Ахатулова.\r\n.. Попробуй все три сорта и скажи откровенно... Мое как будто с кислотцой. А? Не находишь?\r\n- Да. Утешил ты меня, Александр Давидыч. Спасибо... Я ожил.\n - С кислотцой?\n - А чёрт его знает, не знаю. Но ты великолепный, чудный человек!\r\nГлядя на его бледное, возбужденное, доброе лицо, Самойленко вспомнил мнение фон Корена, что таких уничтожать нужно,\r\nи Лаевский показался ему слабым, беззащитным ребенком, которого всякий может обидеть и уничтожить.\r\n- А ты, когда поедешь, с матерью помирись, - сказал он. - Нехорошо.\n - Да, да, непременно.\n Помолчали немного. Когда выпили первую бутылку, Самойленко сказал:\r\n- Помирился бы ты и с фон Кореном. Оба вы прекраснейшие, умнейшие люди, а глядите друг на дружку, как волки.\r\n- Да, он прекраснейший, умнейший человек, - согласился Лаевский, готовый теперь всех хвалить и прощать. - Он замечательный человек, но сойтись с ним для меня невозможно.\r\nНет! Наши натуры слишком различны. Я натура вялая, слабая, подчиненная; быть может, в хорошую минуту и протянул бы ему руку, но он отвернулся бы от меня... с презрением.\r\nЛаевский хлебнул вина, прошелся из угла в угол и продолжал, стоя посреди комнаты:\r\n- Я отлично понимаю фон Корена. Это натура твердая, сильная, деспотическая. Ты слышал, он постоянно говорит об экспедиции, и это не пустые слова.\r\nЕму нужна пустыня, лунная ночь:\r\nкругом в палатках и под открытым небом спят его голодные и больные, замученные тяжелыми переходами казаки, проводники, носильщики,\r\nдоктор, священник, и не спит только один он и, как Стэнли, сидит на складном стуле и чувствует себя царем пустыни и хозяином этих людей.\r\nОн идет, идет, идет куда-то, люди его стонут и мрут один за другим, а он идет и идет, в конце концов погибает сам и все-таки остается деспотом и царем пустыни,\r\nтак как крест у его могилы виден караванам за тридцать-сорок миль и царит над пустыней.\r\nЯ жалею, что этот человек не на военной службе.\r\nИз него вышел бы превосходный, гениальный полководец. Он умел бы топить в реке свою конницу и делать из трупов мосты, а такая смелость на войне нужнее всяких фортификаций и тактик.\r\nО, я его отлично понимаю! Скажи: зачем он проедается здесь? Что ему тут нужно?\r\n- Он морскую фауну изучает.\r\n- Нет. Нет, брат, нет! - вздохнул Лаевский.\r\n- Мне на пароходе один проезжий ученый рассказывал, что Черное море бедно фауной и что на глубине его, благодаря изобилию сероводорода, невозможна органическая жизнь.\r\nВсе серьезные зоологи работают на биологических станциях в Неаполе или Villefranche.\r\nНо фон Корен самостоятелен и упрям: он работает на Черном море, потому что никто здесь не работает;\r\nон порвал с университетом, не хочет знать ученых и товарищей, потому что он прежде всего деспот, а потом уж зоолог.\r\nИ из него, увидишь, выйдет большой толк.\r\nОн уж и теперь мечтает, что когда вернется из экспедиции, то выкурит из наших университетов интригу и посредственность и скрутит ученых в бараний рог.\r\nДеспотия и в науке так же сильна, как на войне. А живет он второе лето в этом вонючем городишке, потому что лучше быть первым в деревне, чем в городе вторым.\r\nОн здесь король и орел; он держит всех жителей в ежах и гнетет их своим авторитетом. Он прибрал к рукам всех, вмешивается в чужие дела, всё ему нужно и все боятся его.\r\nЯ ускользаю из-под его лапы, он чувствует это и ненавидит меня. Не говорил ли он тебе, что меня нужно уничтожить или отдать в общественные работы?\r\n- Да, - засмеялся Самойленко.\n Лаевский тоже засмеялся и выпил вина.\r\n- И идеалы у него деспотические, - сказал он, смеясь и закусывая персиком.\r\n- Обыкновенные смертные, если работают на общую пользу, то имеют в виду своего ближнего: меня, тебя, одним словом человека.\r\nДля фон Корена же люди - щенки и ничтожества, слишком мелкие для того, чтобы быть целью его жизни.\r\nОн работает, пойдет в экспедицию и свернет себе там шею не во имя любви к ближнему, а во имя таких абстрактов, как человечество, будущие поколения, идеальная порода людей.\r\nОн хлопочет об улучшении человеческой породы, и в этом отношении мы для него только рабы, мясо для пушек, вьючные животные;\r\nодних бы он уничтожил или законопатил на каторгу, других скрутил бы дисциплиной, заставил бы, как Аракчеев, вставать и ложиться по барабану, поставил бы евнухов,\r\nчтобы стеречь наше целомудрие и нравственность, велел бы стрелять во всякого, кто выходит за круг нашей узкой, консервативной морали, и всё это во имя улучшения человеческой породы.\r\n.. А что такое человеческая порода? Иллюзия, мираж... Деспоты всегда были иллюзионистами. Я, брат, отлично понимаю его.\r\nЯ ценю его и не отрицаю его значения;\r\nна таких, как он, этот мир держится, и если бы мир был предоставлен только одним нам, то мы,\r\nпри всей своей доброте и благих намерениях, сделали бы из него то же самое, что вот мухи из этой картины.\r\nДа.\r\nЛаевский сел рядом с Самойленком и сказал с искренним увлечением:\r\n- Я пустой, ничтожный, падший человек! Воздух, которым дышу, это вино, любовь, одним словом, жизнь я до сих пор покупал ценою лжи, праздности и малодушия.\r\nДо сих пор я обманывал людей и себя, я страдал от этого, и страдания мои были дешевы и пошлы.\r\nПеред ненавистью фон Корена я робко гну спину, потому что временами сам ненавижу и презираю себя.\r\nЛаевский опять в волнении прошелся из угла в угол и сказал:\r\n- Я рад, что ясно вижу свои недостатки и сознаю их. Это поможет мне воскреснуть и стать другим человеком.\r\nГолубчик мой, если б ты знал, как страстно, с какою тоской я жажду своего обновления.\r\nИ, клянусь тебе, я буду человеком! Буду!\r\nНе знаю, вино ли во мне заговорило, или оно так и есть на самом деле, но мне кажется, что я давно уже не переживал таких светлых, чистых минут, как сейчас у тебя.\r\n- Пора, братец, спать... - сказал Самойленко.\n - Да, да... Извини. Я сейчас.\n Лаевский засуетился около мебели и окон, ища своей фуражки.\r\n- Спасибо... - бормотал он, вздыхая. - Спасибо... Ласка и доброе слово выше милостыни. Ты оживил меня.\r\nОн нашел свою фуражку, остановился и виновато посмотрел на Самойленка.\r\n- Александр Давидыч! - сказал он умоляющим голосом.\n - Что?\n - Позволь, голубчик, остаться у тебя ночевать!\r\n- Сделай милость... отчего же?\n Лаевский лег спать на диване и еще долго разговаривал с доктором.\n\n X\r\nДня через три после пикника к Надежде Федоровне неожиданно пришла Марья Константиновна и, не здороваясь,\r\nне снимая шляпы, схватила ее за обе руки, прижала их к своей груди и сказала в сильном волнении:\r\n- Дорогая моя, я взволнована, поражена. Наш милый, симпатичный доктор вчера передавал моему Никодиму Александрычу, что будто скончался ваш муж.\r\nСкажите, дорогая... Скажите, это правда?\r\n- Да, правда, он умер, - ответила Надежда Федоровна.\r\n- Это ужасно, ужасно, дорогая! Но нет худа без добра. Ваш муж, был, вероятно, дивный, чудный, святой человек, а такие на небе нужнее, чем на земле.\r\nНа лице у Марьи Константиновны задрожали все черточки и точечки, как будто под кожей запрыгали мелкие иголочки, она миндально улыбнулась и сказала восторженно, задыхаясь:\r\n- Итак, вы свободны, дорогая. Вы можете теперь высоко держать голову и смело глядеть людям в глаза. Отныне бог и люди благословят ваш союз с Иваном Андреичем. Это очаровательно.\r\nЯ дрожу от радости, не нахожу слов. Милая, я буду вашей свахой...\r\nМы с Никодимом Александрычем так любили вас, вы позволите нам благословить ваш законный, чистый союз. Когда, когда вы думаете венчаться?\r\n- Я и не думала об этом, - сказала Надежда Федоровна, освобождая свои руки.\n - Это невозможно, милая. Вы думали, думали!\r\n- Ей-богу, не думала, - засмеялась Надежда Федоровна. - К чему нам венчаться? Я не вижу в этом никакой надобности. Будем жить, как жили.\r\n- Что вы говорите! - ужаснулась Марья Константиновна. - Ради бога, что вы говорите!\r\n- Оттого, что мы повенчаемся, не станет лучше. Напротив, даже хуже. Мы потеряем свою свободу.\r\n- Милая! Милая, что вы говорите! - вскрикнула Марья Константиновна, отступая назад и всплескивая руками. - Вы экстравагантны! Опомнитесь! Угомонитесь!\r\n- То есть, как угомониться? Я еще не жила, а вы - угомонитесь!\r\nНадежда Федоровна вспомнила, что она в самом деле еще не жила.\r\nКончила курс в институте и вышла за нелюбимого человека, потом сошлась с Лаевским и всё время жила с ним на этом скучном, пустынном берегу в ожидании чего-то лучшего. Разве это жизнь?\r\n\"А повенчаться бы следовало...\" - подумала она, но вспомнила про Кирилина и Ачмианова, покраснела и сказала:\r\n- Нет, это невозможно. Если бы даже Иван Андреич стал просить меня об этом на коленях, то и тогда бы я отказалась.\r\nМарья Константиновна минуту сидела молча на диване печальная, серьезная и глядела в одну точку, потом встала и проговорила холодно:\r\n- Прощайте, милая! Извините, что побеспокоила.\r\nХотя это для меня и не легко, но я должна сказать вам, что с этого дня между нами всё кончено и, несмотря на мое глубокое уважение к Ивану Андреичу, дверь моего дома для вас закрыта.\r\nОна проговорила это с торжественностью, и сама же была подавлена своим торжественным тоном;\r\nлицо ее опять задрожало, приняло мягкое, миндальное выражение, она протянула испуганной, сконфуженной Надежде Федоровне обе руки и сказала умоляюще:\r\n- Милая моя, позвольте мне хотя одну минуту побыть вашею матерью или старшей сестрой! Я буду откровенна с вами, как мать.\r\nНадежда Федоровна почувствовала в своей груди такую теплоту, радость и сострадание к себе, как будто в самом деле воскресла ее мать и стояла перед ней.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Курс русской истории автора Ключевский В", "role": "user" }, { "content": "Русь Мос- ковская, или Великорусское государство»; подразделы «Основной факт пери- ода», «Ближайшие последствия этого факта», «Внутренние политические ус- пехи московского государя»;\r\nраздел «Перемена во взгляде общества на го- сударя»; раздел «Московское боярство.\r\nПеремена в составе и политическом настроении боярства» и подразделы «Местничество», «Отношения нового бо- ярства к государю»;\r\nразделы «Происхождение и значение опричнины», «Ха- рактер и значение Ивана Грозного», «Устройство служилого класса.\r\nЕго элементы», «Происхождение и развитие поместной системы», «Последствия поместной системы», «Крестьяне в XVI в.\r\n«, «Вопрос о прикреплении крестьян к земле в XVI в. «; раздел «Управление в Московском государстве XVI в.\r\n» и подразделы «Управление в Московском княжестве удельного време- ни», «Перемены в центральном управлении Московского государства с поло- вины XV в.\r\n«, «Перемены в областном управлении с половины XV в.\r\n«; раздел «Земские учреждения (в царствование) Ивана Грозного» и подраздел «Проис- хождение, устройство и значение земских соборов XVI в. «.\r\nКОММЕНТАРИИ\r\nКОММЕНТАРИИ ЛЕКЦИЯ XXI ^ Текст, добавленный автором при подготовке первого издания. 2 Лето- пись по Ипатьевскому списку (далее: Ипатьевская летопись). СПб.\r\n, 1871. С. 240. з - з* Текст, добавленный автором при подготовке первого издания. ^ Полное собрание русских летописей (далее: ПСРЛ). Т. 15. СПб., 1863. Стб. 225.\r\n^ Забелин И. Е. История города Москвы (далее: Забелин). Ч. 1. М\"1902. С. 55,56,62-66* «В 1176 г. (1175 г.)». Ипатьевская летопись. С. 407,408; Карамзин Н. М.\r\nИстория Государства Российского /Изд. Эйнерлинга (далее: Карам- зин). Т. III. СПб., 1842. Прим. 39. ^ Текст, добавленный автором при подготовке первого издания. Корсаков\r\nД. А. Меря и Ростовское княжество. Казань, 1872. С. 78; Забелин. С. 31и след..\r\n^ Летопись по Лаврентьевскому списку (далее: Лаврентьевская лето пись). 3 изд. СПб., 1897. С. 438. » «1275 г. по Манкиеву». Хилков А. Я. Ядро Российской истории… М»\r\n1784. С. 126,127.\n\n ^ «Сравни». Соловьев С. М. История России с древнейших времен (далее:\r\nСоловьев. История). 5 изд. Т. 4. М., 1881. С. 125-128.\r\n^ Вместо данного текста, добавленного автором при подготовке первого издания, в литографии следовал текст:\r\n«Первоначальные причины его быст рого роста заключались в географическом положении города и его края».\r\n10-10 Текст, добавленный автором при подготовке первого издания. ii-ll Текст, добавленный автором при подготовке первого издания.\r\n^ «Су довая стоянка». Семенов П. Географическо-статистический словарь Российс кой империи. Т. III. СПб., 1867. С. 319.\r\n13 «Текст Ярославов XIII-XIV в.:… «тогда же не вся заволжская земля во крещении бе, зане много некрещеных людей». Сказания Паисия Ярославова\r\n(XV в.)» Православный собеседник. 1861. N 2. С. 205.\r\n14-14 Текст, добавленный автором при подготовке первого издания на основании заметок к литографии. i - i^ Текст, добавленный автором при подготовке первого издания.\r\n16-16 Текст, добавленный автором при подготовке первого издания на осно вании дополнений к литографии.\r\n1^ «1247 г. «. В «Истории Москвы». Т. 1. М., 1952. С. 24 также 1247г.. ^ «1301 г. «.\n 19 Соловьев. История. Т. 3. М., 1880. С. 235,257.2» «1294 г.»\r\n21 Соловьев. История. Т. 3. С. 232,233.\r\n^ «Наглядно на их лервых успехах видны следствия удельного порядка: действие в одиночку во имя личного интереса; жили не воспоминаниями о вчерашнем, а заботами о завтрашнем».\r\n^'^ Текст, добавленный автором при подготовке первого издания ПавловА. С. Книги Законные. СПб., 1885. С. 36,37; Соловьев. История. Т. 3. С.286,400. Прим. 414.\r\n24-24 Текст, добавленный автором при подготовке первого издания. 25\r\n«Перед поездкой в Орду после Тверского восстания за великим княжением: ездил в 1327 и 1328 гг., когда получил великое княжение». Соловьев. История. Т. 3.\r\nС. 274,287. 26 «Кроме того, духовная грамота пересчитывает 42 дворцовых села, ко- торые почти все (без 2 в Калужской губернии) в тех же московских уездах.\r\nВо 2-й духовной: 16 прикупленных сел, из коих 8 во Владимирской облас- ти». 27-27 Текст, добавленный автором при подготовке первого издания.\r\n28 «Способы: завоевание, прикуп, дипломатия с помощью Орды, захват, заселе- ние ничьих пустынь, служебный договор-позднее».\r\nСоловьев. История. Т. 4. С. 148,149.\r\n29 Далее в литографии следовал текст, опущенный автором при подготов- ке первого издания:\r\n«Богатый московский князь покупал в Орде чужое кня- жество и с помощью татар выгонял вотчинника из его владения».\r\nзо-зо Текст, добавленный автором при подготовке первого издания. 31 «Без шума, многое и не видно, как-Калуга, Тула и др.\r\n; приобретение тече- ния Оки, верхнего и нижнего, потом Заволжья. Еще при Василии Дмитриевиче и при Темном Вологда, Заозерье, Кубена, Устюг, половина Ростова.\r\nПо 9 губерниям, кроме Московской, в том числе Вятской, Костромской, Вологодс- кой». Соловьев. История. Т. 4. С. 149.\r\n32 «Это обычная борьба младшего по колену дяди со старшим племянни- ком». зз русская летопись по Никонову списку (далее: Никоновская летопись). Ч. 3. СПб., 1786. С. 152.\r\n34 Соловьев. История. Т. 3. С. 274. 35 Никоновская летопись. Ч. 3. С. 141.36-36 Текст, добавленный авто- ром при подготовке первого издания.\r\n37-37 Текст, добавленный автором при подготовке первого издания. 38 «Во 2-й половине XIII в. «. Соловьев. Ис- тория. Т. 3. С. 186,195; Т. 4. С.\r\n168-170. 39 «Стол Володимер и иные многие княжения царь Азбяк даде ему к Моск- ве». Никоновская летопись. Ч. 3. С. 141.\r\n40-40 Текст, добавленный автором при подготовке первого издания на основании дополнений к литографии. 41 Лаврентьевская летопись. С. 461 (1300 г.); ПСРЛ. Т. 7. СПб.\r\n, 1856. С. 182 (18 апреля 1299 г.). 42 Соловьев. История. Т. 4. С. 260. 43-43 Текст, добавленный автором при подготовке первого издания, час- тично на основании материалов литографии.\r\n44 «Процветание Москвы до 1382 г. «. ПСРЛ. Т. 8. СПб., 1859. С. 46. 45 Соловьев. История. Т. 4. С. 236.\r\n46 Ключевский В. О. Древнерусские жития святых как исторический ис-точник (далее: Ключевский. Жития святых). М., 1871. С. 294,295.\r\n47-47 Текст, добавленный автором при подготовке первого издания на основании материалов литографии «Курса», читанного в 1882/83 г.\n\n ЛЕКЦИЯ XXII\r\n1 Ключевский В. О. Краткое пособие по русской истории (далее: Клю чевский. Пособие). 3 изд. М., 1903. С. 85.\r\n2 - 2* Текст, добавленный автором при подготовке первого издания на основании материалов литографии.\n 2» Чичерин Б. Н. Опыты по истории русского права (далее: Чичерин).\r\nМ., 1858. С. 260-265.\n\n 3 «Которые получали и особые владения». Чичерин. С. 261.\n 4 Чичерин. С. 262-264.\n\n КОММЕНТАРИИ КОММЕНТАРИИ\r\n^ Далее в литографии следовал текст, опущенный автором при подготовке первого издания: «которая обыкновенно отдавалась в совместное владение, но не сообща всем сыновьям наследникам».\r\nЧичерин. С. 243.\r\n^ Собрание государственных грамот и договоров (далее: СГГД). Ч. 1.М» 1813. N. 21. ч - «* Текст, добавленный автором при подготовке первого издания. «^\r\nАмвросий. История российской иерархии. Ч. IV. М., 1812. С. 415. » Текст. Русской Правды на основании четырех списков разных редакций/Изд. Н. Калачова. СПб., 1889. С. 36. Ст. 106.\r\n* Приводимые Ключевским слова имеются в договорной грамоте 1362 г.,а не 1388 г. СГГД. Ч. 1. N 27. 9 Чичерин. С. 247. i» СГГД. Ч. 1. N 33.\r\n- ^ Текст, добавленный автором при подготовке первого издания.\r\n^ «Не устанавливались договорами, а пробивались сквозь них со стороны и частью ими закреплялись вопреки основаниям договорного права».\r\n^ «Московский князь держит в руках всех князей русских». Соловьев. История. Т. 3. С. 287; Т. 4. С. 116,117. ^ Соловьев. История. Т. 4. С. 116,1 ^'^ В литографии: «к началу XVI в. «.\r\n^ «Действительные отношения в договорных грамотах: князья служебные. Обеспечение договора уделом». СГГД. 4.1. N85. С. 201 (1456 г.); N 80. С. 185,186 (1451 г.).\r\n^^ Текст, добавленный автором при подготовке первого издания, в очень незначительной степени на основании материалов литографии.\r\n^ СГГД. Ч. 1. N 27. i^ Акты, относящиеся к истории Западной России (далее: АЗР). Т. 1.СПб., 1846. N 33.» СГГД. Ч. 1. N 80,81.\r\n^» Далее в литографии шел текст и заметки к нему, опущенные автором при подготовке первого издания: «Там он летописцами и старыми грамотами\r\n(списками-духовной Донского) доказывал свое преимущество, тогда как мос ковские агенты (Иван Дмитриевич Всеволожский) доказывали преимущество\r\nВасилия не «мертвыми грамотами», а практическими соображениями и ссылкой на волю и милость хана (недавними прецедентами «по отечеству и по дедству»)».\r\nПСРЛ. Т. 8. С. 96. ^\"Суд в 1432 г. «.\r\n19 - ^* Текст, добавленный автором при подготовке первого издания, в незначительной степени на основании сильно перередактированного текста литографии.\r\n^ «Грозят Шемяке тягостью церковной-проклятием». Соловьев. История.\n\n Т. 4. С. 78-80.\r\n^ Акты Исторические (далее: АИ). Т. 1. СПб., 1841. N 51. ^е «Число усобиц и внешних нашествий». Соловьев. История. Т. 4. С. 230.\r\n^ Ключевский. Пособие. С. 68,69.\n 21 Иловайский Д. И. История России (далее: Иловайский). Т. 2. М.,\r\n1884. С. 53,54.\n\n 22 ПСРЛ. Т. 8. С. 123.\n\n 23 Татищев В. Н. История Российская с самых древнейших времен (далее:\n Татищев). Кн. 4. СПб., 1784. С. 175.\r\n2^2^ Текст, добавленный автором при подготовке первого издания на ос новании дополнений к литографии ПСРЛ. Т. 6. СПб., 1853. С. 106.\r\n25 СГГД. Ч. 1. N 24. 26-26 Текст, добавленный автором при подготовке первого издания, час- тично на основании дополнений к литографии.\r\nЛЕКЦИЯ XXIII ^ В литографии вместо данного текста следовало: «в XV в. «. 2 «о го- родских мостех: первоначальный вид пятин» // Русские достопамятности.\r\nЧ. 2. М., 1843 (Устав Ярослава о мостах в Новгороде); «Отношение летописца к Новгороду». Ипатьевская летопись. С. 383; Соловьев С. М.\r\nОб отношениях Новгорода к великим князьям (далее: Соловьев. Об отношениях). М., 1845. Прим. 174; «Взгляд суздальца на отношение Новгорода к князьям».\r\nПСРЛ. Т. 9. СПб., 1862. С. 244; «Взгляд на политический быт Новгорода». Лав- рентьевская летопись. С. 343; Барсов Н. П.\r\nОчерки русской исторической географии. Варшава, 1873. С. 167 и след.; Ключевский. Пособие. С. 69, 70. ^ «Здесь же казнили волхвов и опальных людей».\r\nНовгородская летопись по Синодальному харатейному списку (далее: Новгородская летопись). СПб., 1888. С. 224.\r\n* Далее в литографии следовал текст, опущенный автором при подготовке первого издания:\r\n«Вот почему Новгород некогда назывался Словенском, а обитатели-словенами-это собственно обитатели Славна».\r\n^ Текст, добавленный автором при подготовке первого издания Новго-родская летопись. С. 194.\r\n^ Текст, добавленный автором при подготовке первого издания, частично на основании заметок к литографии и дополнения (житие Варлаама Важско го), внесенного в верстку.\r\nВ верстке первого издания автором был снят следующий текст: «Может быть, как думают некоторые, деление на пятины введено московским правительством после покорения вольного города;\r\nно и в таком случае представляется вероятным, что московское деление основы валось на прежнем туземном, если и не вполне с ним совпадало.\r\nМосква не любила быстрых радикальных ломок в устройстве покоряемых областей».\r\n» Далее в литографии следовал текст, опущенный автором при подготовке первого издания: «Впрочем, так было, может быть, только в XVI в.\r\n, а прежде эта пятина ближе подходила к стенам главного города».\r\n^ Текст, добавленный автором при подготовке первого издания на осно вании дополнений к литографии.\r\n9-9 Текст, добавленный автором при подготовке первого издания на ос новании дополнений к литографии.\r\nio-io Текст, добавленный автором при подготовке первого издания на основании дополнений к литографии. Лаврентьевская летопись. С. 67,68.»\r\nНовгородская летопись. С. 123. i2 - i2* Текст, добавленный автором при подготовке первого издания на основании дополнений к литографии. ^2 ^ Новгородская летопись. С. 173.\r\n^ Новгородская летопись. С. 191. ^ Новгородская летопись. С. 209. ^\n\n СГГД. Ч. 1. N 1-3.\r\n16-16 Текст, добавленный автором при подготовке первого издания на основании перередактированного текста литографии.\r\ni7 - i7* Текст, добавленный автором при подготовке первого издания на основании перередактированного текста литографии. 1^ «Значение князя в\r\nНовгороде. Нет военных обязательствКОММЕНТАРИИ КОММЕНТАРИИ правительственные, соединенные с доходами»; Соловьев. Об. таях. С. 141.10.\r\n18-18 Текст, добавленный автором при подготовке первого издания на основании дополнений к литографии. ^ «Письменные обвинения князя».\r\nНовгородская летопись. С. 292; «Веч- ные грамоты». Соловьев. История. Т. 4. С. 209,210.\r\n^ До «собственно державной общиной» и в литографии, и в наборном эк- земпляре, и в гранках было: «собственно городской республикой». ^ Новгородская летопись. С. 411,412.\r\n^ «Состав-вече 6726 г. (1218). Псковское и Ладожское в 1132». Новго-родская летопись. С. 208,126.\r\n22 - 22* Текст, добавленный автором при подготовке первого издания на основании дополнений к литографии и ее материалов. ^ «Право войны».\r\nСо ловьев. Об отношениях. С. 141.10. ^ «Картина шумного веча с вмеша тельством духовенства. 1418 г. Разделение города». ПСРЛ. Т. 3. СПб.,\r\n1843. С. 107,108; Т. 4. СПб., 1848. С. 90; Новгородская летопись. С.\n\n 406.\n\n ^ Русский Временник, сиречь Летописец. Ч. 1. М., 1820. С. 52; ПСРЛ.\r\nТ. 2. СПб., 1843. С. 258,259; Записки о Московии барона Герберштейна /Пер. И. Днонимова (далее: Герберштейн). СПб., 1866. С. 114.\r\n^ Емельянов. Путешествия Гильбера де Ланнуа в восточные земли Европы в 1413-1414 и 1421 годах (далее: Ланнуа) Ц Университетские известия (Ки ев). 1873. N 8. С. 25.\r\n^ - 26* Текст, добавленный автором при подготовке первого издания на основании дополнений к литографии. ^ «Поралье». АИ. Т. J. N 17.\r\n^ [Владимирский-Буданов М. Хрестоматия по истории русского права (да лее: Владимирский-Буданов). 4 изд. Вып. 1. СПб., Киев, 1889. С. 186-188.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Федор Михайлович Достоевский\n\n БЕСЫ\n\n Роман в трех частях\n\n Хоть убей, следа не видно,\n Сбились мы, что делать нам?\n В поле бес нас водит видно\r\nДа кружит по сторонам.\n ..........................\n Сколько их, куда их гонят,\n Что так жалобно поют?\n Домового ли хоронят,\n Ведьму ль замуж выдают?\n А. Пушкин\r\nТут на горе паслось большое стадо свиней, и они просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им.\r\nБесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро, и потонуло. Пастухи, увидя случившееся, побежали и рассказали в городе и по деревням.\r\nИ вышли жители смотреть случившееся, и пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме и ужаснулись.\r\nВидевшие же рассказали им, как исцелился бесновавшийся.\r\nЕвангелие от Луки. Глава VIII, 32-36.\n\n * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. * \n\n ГЛАВА ПЕРВАЯ.\r\nВместо введения: несколько подробностей из биографии многочтимого Степана Трофимовича Верховенского.\n\n I.\r\nПриступая к описанию недавних и столь странных событий, происшедших в нашем, доселе ничем не отличавшемся городе, я принужден, по неумению моему,\r\nначать несколько издалека, а именно некоторыми биографическими подробностями о талантливом и многочтимом Степане Трофимовиче Верховенском.\r\nПусть эти подробности послужат лишь введением к предлагаемой хронике, а самая история, которую я намерен описывать, еще впереди.\r\nСкажу прямо:\r\nСтепан Трофимович постоянно играл между нами некоторую особую и так-сказать гражданскую роль и любил эту роль до страсти, - так даже, что, мне кажется, без нее и прожить не мог.\r\nНе то чтоб уж я его приравнивал к актеру на театре: сохрани боже, тем более, что сам его уважаю.\r\nТут все могло быть делом привычки, или, лучше сказать, беспрерывной и благородной склонности, с детских лет, к приятной мечте о красивой гражданской своей постановке.\r\nОн, например, чрезвычайно любил свое положение \"гонимого\" и так-сказать \"ссыльного\".\r\nВ этих обоих словечках есть своего рода классический блеск, соблазнивший его раз навсегда, и, возвышая его потом постепенно в собственном мнении,\r\nв продолжение столь многих лет, довел его наконец до некоторого весьма высокого и приятного для самолюбия пьедестала.\r\nВ одном сатирическом английском романе прошлого столетия, некто Гуливер, возвратясь из страны лилипутов,\r\nгде люди были всего в какие-нибудь два вершка росту, до того приучился считать себя между ними великаном,\r\nчто и ходя по улицам Лондона, невольно кричал прохожим и экипажам, чтоб они пред ним сворачивали и остерегались,\r\nчтоб он как-нибудь их не раздавил, воображая, что он все еще великан, а они маленькие.\r\nЗа это смеялись над ним и бранили его, а грубые кучера даже стегали великана кнутьями; но справедливо ли? Чего не может сделать привычка?\r\nПривычка привела почти к тому же и Степана Трофимовича, но еще в более невинном и безобидном виде, если можно так выразиться, потому что прекраснейший был человек.\r\nЯ даже так думаю, что под конец его все и везде позабыли; но уже никак ведь нельзя сказать, что и прежде совсем не знали.\r\nБесспорно, что и он некоторое время принадлежал к знаменитой плеяде иных прославленных деятелей нашего прошедшего поколения,\r\nи, одно время, - впрочем, всего только одну самую маленькую минуточку,\r\n- его имя многими тогдашними торопившимися людьми произносилось чуть не на ряду с именами Чаадаева, Белинского, Грановского и только что начинавшего тогда за границей Герцена.\r\nНо деятельность Степана Трофимовича окончилась почти в ту же минуту, как и началась, - так-сказать, от \"вихря сошедшихся обстоятельств\".\r\nИ что же? Не только \"вихря\", но даже и \"обстоятельств\" совсем потом не оказалось, по крайней мере в этом случае.\r\nЯ только теперь, на днях, узнал, к величайшему моему удивлению, но зато уже в совершенной достоверности, что Степан Трофимович проживал между нами,\r\nв нашей губернии, не только не в ссылке, как принято было у нас думать, но даже и под присмотром никогда не находился.\r\nКакова же после этого сила собственного воображения!\r\nОн искренно сам верил всю свою жизнь, что в некоторых сферах его постоянно опасаются,\r\nчто шаги его беспрерывно известны и сочтены, и что каждый из трех сменившихся у нас в последние двадцать лет губернаторов,\r\nвъезжая править губернией, уже привозил с собою некоторую особую и хлопотливую о нем мысль, внушенную ему свыше и прежде всего, при сдаче губернии.\r\nУверь кто-нибудь тогда честнейшего Степана Трофимовича неопровержимыми доказательствами, что ему вовсе нечего опасаться, и он бы непременно обиделся.\r\nА между тем это был ведь человек умнейший и даровитейший, человек так-сказать даже науки, хотя впрочем в науке...\r\nну, одним словом, в науке он сделал не так много и, кажется, совсем ничего. Но ведь с людьми науки у нас на Руси это сплошь да рядом случается.\r\nОн воротился из-за границы и блеснул в виде лектора на кафедре университета уже в самом конце сороковых годов.\r\nУспел же прочесть всего только несколько лекций, и кажется, об аравитянах;\r\nуспел тоже защитить блестящую диссертацию о возникавшем было гражданском и ганзеатическом значении немецкого городка Ганау,\r\nв эпоху между 1413 и 1428 годами, а вместе с тем и о тех особенных и неясных причинах, почему значение это вовсе не состоялось.\r\nДиссертация эта ловко и больно уколола тогдашних славянофилов и разом доставила ему между ними многочисленных и разъяренных врагов.\r\nПотом, - впрочем уже после потери кафедры, - он успел напечатать (так-сказать в виде отместки и чтоб указать кого они потеряли) в ежемесячном и прогрессивном журнале,\r\nпереводившем из Диккенса и проповедывавшем Жорж-Занда, начало одного глубочайшего исследования, - кажется,\r\nо причинах необычайного нравственного благородства каких-то рыцарей в какую-то эпоху, или что-то в этом роде.\r\nПо крайней мере проводилась какая-то высшая и необыкновенно благородная мысль.\r\nГоворили потом, что продолжение исследования было поспешно запрещено, и что даже прогрессивный журнал пострадал за напечатанную первую половину.\r\nОчень могло это быть, потому что чего тогда не было? Но в данном случае вероятнее, что ничего не было, и что автор сам поленился докончить исследование.\r\nПрекратил же он свои лекций об аравитянах потому, что перехвачено было как-то и кем-то (очевидно, из ретроградных врагов его) письмо к кому-то с изложением каких-то \"обстоятельств\";\r\nвследствие чего кто-то потребовал от него каких-то объяснений.\r\nНе знаю, верно ли, но утверждали еще, что в Петербурге было отыскано в то же самое время какое-то громадное,\r\nпротивоестественное и противогосударственное общество, человек в тринадцать, и чуть не потрясшее здание.\r\nГоворили, что будто бы они собирались переводить самого Фурье.\r\nКак нарочно в то же самое время в Москве схвачена была и поэма Степана Трофимовича, написанная им еще лет шесть до сего,\r\nв Берлине, в самой первой его молодости, и ходившая по рукам, в списках, между двумя любителями и у одного студента.\r\nЭта поэма лежит теперь и у меня в столе;\r\nя получил ее, не далее как прошлого года, в собственноручном, весьма недавнем списке, от самого Степана Трофимовича, с его надписью и в великолепном красном сафьянном переплете.\r\nВпрочем она не без поэзии и даже не без некоторого таланта; странная, но тогда (то-есть вернее в тридцатые годах) в этом роде часто пописывали.\r\nРассказать же сюжет затрудняюсь, ибо по правде ничего в нем не понимаю. Это какая-то аллегория, в лирико-драматической форме и напоминающая вторую часть Фауста.\r\nСцена открывается хором женщин, потом хором мужчин, потом каких-то сил, и в конце всего хором душ, еще не живших, но которым очень бы хотелось пожить.\r\nВсе эти хоры поют о чем-то очень неопределенном, большею частию о чьем-то проклятии, но с оттенком высшего юмора.\r\nНо сцена вдруг переменяется, и наступает какой-то \"Праздник жизни\" на котором поют даже насекомые,\r\nявляется черепаха с какими-то латинскими сакраментальными словами, и даже, если припомню, пропел о чем-то один минерал, - то-есть предмет уже вовсе неодушевленный.\r\nВообще же все поют беспрерывно, а если разговаривают, то как-то неопределенно бранятся, но опять-таки с оттенком высшего значения.\r\nНаконец сцена опять переменяется, и является дикое место, а между утесами бродит один цивилизованный молодой человек, который срывает и сосет какие-то травы, и на вопрос феи:\r\nзачем он сосет эти травы?\r\nответствует, что он, чувствуя в себе избыток жизни, ищет забвения и находит его в соке этих трав; но что главное желание его, поскорее потерять ум (желание может быть и излишнее).\r\nЗатем вдруг въезжает неописанной красоты юноша на черном коне, и за ним следует ужасное множество всех народов. Юноша изображает собою смерть, а все народы ее жаждут.\r\nИ наконец уже в самой последней сцене вдруг появляется Вавилонская башня, и какие-то атлеты ее наконец достраивают с песней новой надежды, и когда уже достраивают до самого верху,\r\nто обладатель, положим хоть Олимпа, убегает в комическом виде, а догадавшееся человечество, завладев его местом, тотчас же начинает новую жизнь с новым проникновением вещей.\r\nНу, вот эту-то поэму и нашли тогда опасною.\r\nЯ, в прошлом году, предлагал Степану Трофимовичу ее напечатать, за совершенною ее, в наше время, невинностью, но он отклонил предложение с видимым неудовольствием.\r\nМнение о совершенной невинности ему не понравилось, и я даже приписываю тому некоторую холодность его со мной, продолжавшуюся целых два месяца.\r\nИ что же?\r\nВдруг, и почти тогда же как я предлагал напечатать здесь, - печатают нашу поэму там,\r\nто-есть за границей, в одном из революционных сборников, и совершенно без ведома Степана Трофимовича.\r\nОн был сначала испуган, бросился к губернатору, и написал благороднейшее оправдательное письмо в Петербург, читал мне его два раза, но не отправил, не зная кому адресовать.\r\nОдним словом, волновался целый месяц; но я убежден, что в таинственных изгибах своего сердца был польщен необыкновенно.\r\nОн чуть не спад с экземпляром доставленного ему сборника, а днем прятал его под тюфяк и даже не пускал женщину перестилать постель,\r\nи хоть и ждал каждый день откуда-то какой-то телеграммы, но смотрел свысока.\r\nТелеграммы никакой не пришло. Тогда же он и со мной примирился, что и свидетельствует о чрезвычайной доброте его тихого и незлопамятного сердца.\r\nII.\r\nЯ ведь не утверждаю, что он совсем нисколько не пострадал; я лишь убедился теперь вполне, что он мог бы продолжать о своих аравитянах сколько ему угодно, дав только нужные объяснения.\r\nНо он тогда самбициозничал и с особенною поспешностью распорядился уверить себя раз навсегда, что карьера его разбита на всю его жизнь \"вихрем обстоятельств\".\r\nА если говорить всю правду, то настоящею причиной перемены карьеры было еще прежнее и снова возобновившееся деликатнейшее предложение ему от Варвары Петровны Ставрогиной,\r\nсупруги генерал-лейтенанта и значительной богачки, принять на себя воспитание и все умственное развитие ее единственного сына,\r\nв качестве высшего педагога и друга, не говоря уже о блистательном вознаграждении.\r\nПредложение это было сделано ему в первый раз еще в Берлине, и именно в то самое время, когда он в первый раз овдовел.\r\nПервою супругой его была одна легкомысленная девица из нашей губернии, на которой он женился в самой первой и еще безрассудной своей молодости, и кажется,\r\nвынес с этою, привлекательною впрочем, особой много горя, за недостатком средств к ее содержанию, и сверх того, по другим, отчасти уже деликатным причинам.\r\nОна скончалась в Париже, быв с ним последние три года в разлуке, и оставив ему пятилетнего сына, \"плод первой,\r\nрадостной и еще неомраченной любви\", как вырвалось раз при мне у грустившего Степана Трофимовича.\r\nПтенца еще с самого начала переслали в Россию, где он и воспитывался все время на руках каких-то отдаленных теток, где-то в глуши.\r\nСтепан Трофимович отклонил тогдашнее предложение Варвары Петровны и быстро женился опять, даже раньше году,\r\nна одной неразговорчивой берлинской немочке, и, главное, безо всякой особенной надобности.\r\nНо кроме этой, оказались и другие причины отказа от места воспитателя:\r\nего соблазняла гремевшая в то время слава одного незабвенного профессора, и он, в свою очередь, полетел на кафедру, к которой готовился, чтобы испробовать и свои орлиные крылья.\r\nИ вот теперь, уже с опаленными крыльями, он естественно вспомнил о предложении, которое еще и прежде колебало его решение.\r\nВнезапная же смерть и второй супруги, не прожившей с ним и году, устроила все окончательно.\r\nСкажу прямо: все разрешилось пламенным участием и драгоценною, так-сказать классическою дружбой к нему Варвары Петровны, если только так можно о дружбе выразиться.\r\nОн бросился в объятия этой дружбы, и дело закрепилось слишком на двадцать лет.\r\nЯ употребил выражение \"бросился в объятия\", но сохрани бог кого-нибудь подумать о чем-нибудь лишнем и праздном; эти объятия надо разуметь в одном лишь самом высоконравственном смысле.\r\nСамая тонкая и самая деликатнейшая связь соединила эти два столь замечательные существа, навеки.\r\nМесто воспитателя было принято еще и потому, что и именьице, оставшееся после первой супруги Степана Трофимовича,\r\n- очень маленькое, - приходилось совершенно рядом со Скворешниками, великолепным подгорным имением Ставрогиных в нашей губернии.\r\nК тому же всегда возможно было в тиши кабинета, и уже не отвлекаясь огромностью университетских занятий,\r\nпосвятить себя делу науки и обогатить отечественную словесность глубочайшими исследованиями.\r\nИсследований не оказалось;\r\nно зато оказалось возможным простоять всю остальную жизнь, более двадцати лет, так-сказать \"воплощенной укоризной\" пред отчизной, по выражению народного поэта:\r\nВоплощенной укоризною\n ......................\n Ты стоял перед отчизною,\n Либерал-идеалист.\r\nНо то лицо, о котором выразился народный поэт, может быть и имело право всю жизнь позировать в этом смысле, если бы того захотело, хотя это и скучно.\r\nНаш же Степан Трофимович, по правде, был только подражателем сравнительно с подобными лицами, да и стоять уставал и частенько полеживал на боку.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Подпольная Россия автора Степняк-Кравчинский С", "role": "user" }, { "content": "При той впечатлительности, какая свойственна всем заключенным, я строил предположения одно мрачнее другого и не сомневался ни минуты, что все погибло безвозвратно.\r\nНа самом же деле оказалось, что это был сущий вздор.\r\nПо какой-то странной случайности наши не могли найти красного воздушного шара ни в гостином дворе, ни в одной из игрушечных лавок, которые обегали за это утро.\r\nВсюду оказывались только шары белые и синие, которых наши брать не хотели, и совершенно справедливо,\r\nпотому что при сигналах не следует ни в каком случае допускать изменений, хотя бы и самых ничтожных.\r\nОни побежали второпях в гуттаперчевый магазин, купили красный резиновый пузырь и наполнили его газом собственного приготовления.\r\nНо сделанный таким образом воздушный шар оказался до такой степени скверным, что, когда часовой выпустил шнурок, шар,\r\nвместо того чтобы взвиться к облакам, поднялся всего на несколько аршин и упал на землю, не достигнув королька госпитальной стены.\r\nЧасовой в бешенстве схватил шар и попробовал бросить его вверх прямо рукою. Но это удалось ему еще менее.\r\nЭтой-то случайности обязан я столькими часами мучений и вместе с тем своим спасением, потому что как раз в ту самую минуту,\r\nкогда выпущен был шар, обоз с дровами въезжал в тот длинный переулок, где не было поставлено часового.\r\nОн загородил бы нам дорогу, и все погибло бы, без малейшего сомнения.\r\nПроизошел перерыв для переписки о необходимых изменениях. Новый часовой был, разумеется, поставлен у наружного конца длинного переулка.\r\nНо это потребовало видоизменения всего плана, потому что не было возможности видеть сигналы всех пятерых часовых, стоя за стеной, откуда следовало дать мне окончательный сигнал.\r\nПриходилось либо ввести прибавочных часовых для простой передачи сигналов, либо изменить окончательный сигнал.\r\nБыло выбрано последнее.\r\nОдин из наших нанял комнату в третьем этаже насупротив госпиталя. Из ее окон можно было видеть не только всех пятерых часовых, но и двор, на котором я гулял.\r\nДля подачи сигналов должна была служить скрипка, на которой наш товарищ должен был играть,\r\nкогда все сигналы были благоприятны, прекращая музыку каждый раз, когда один из них становился неблагоприятным.\r\nЭтот способ представлял еще ту выгоду, что указывал целиком все время, удобное для бегства, предоставляя затем мне самому выбор наиболее благоприятного момента.\r\nВ первый день, когда все было готово и экипаж ждал меня у ворот, уже я сам заставил друзей провести несколько скверных минут:\r\nболезнь моя усилилась, и я чувствовал себя до такой степени слабым, что не решался на окончательную попытку.\r\nПоэтому я вовсе не вышел гулять, и наши думали, что полиция что-нибудь открыла и потому меня не вывели во двор.\r\nДва дня спустя я оправился и решился воспользоваться этим промежутком в моей болезни.\r\nЯ приготовил все: подвязал башмаки, подрезал кое-где халат, чтобы легче его сбросить, одним словом -- все.\r\nМеня повели гулять. Лишь только я вышел во двор, тотчас же слышу скрипку.\r\nМузыка продолжалась минут пять, но я не хотел воспользоваться этим первым удобным временем, потому что инстинктивно вначале надзор всегда немного внимательнее.\r\nНо вот скрипка замолкает: минуты две спустя несколько повозок с дровами въезжает во двор. Скрипка заиграла снова.\r\nНа этот раз я решил воспользоваться минутой. Я взглянул на часового: он шел по своей обычной линии в пяти шагах расстояния между мной и воротами. Взглянул я и на его ружье.\r\nОно было заряжено, я это знал. Выстрелит или нет? Вероятно, нет, потому что, будучи на таком малом расстоянии, он будет все надеяться поймать меня.\r\nШтык был опаснее в случае, если в этом отчаянном беге силы изменят мне. Но расчет мой был сделан и на этот случай.\r\nЕсли я останусь в тюрьме, то ведь умру наверное. \"Теперь или никогда!\" -- проговорил я про себя. Хватаю халат: раз!..\r\nНо вдруг скрипка замолкла. \n Я опустил руки и почувствовал такую усталость, точно поднял большую тяжесть.\r\nПо одному из переулков прошел полицейский обход. Но через минуту скрипка заиграла снова. \n Ну, теперь уж пора!\r\nЧасовой дошел до конца своей линии. Я за халат: раз, два, три. Халата как не бывало, и я стрелой к воротам... Крик, гиканье часового раздается за моей спиной.\r\nОн кинулся хватать меня, как я предвидел, вместо того чтобы бежать к воротам наперерез, и дал мне, таким образом, шага два вперед.\r\nНо я был так слаб, что наши, с замиранием сердца смотревшие сверху на эту бешеную гонку, говорили,\r\nчто часовой был в трех шагах расстояния от меня и что штык, который он совал вперед, чуть-чуть не касался меня.\r\nНичего этого я не видел. Я слышал только его дикие крики и также крики погонщиков, складывавших дрова в глубине двора.\r\nПодбежав к воротам, я увидел дрожки, но в первую минуту меня взяло сомнение -- наши ли это, потому что я не мог узнать моего приятеля в офицере, сидевшем в них.\r\nЧтобы заставить его обернуться, я хлопнул в ладоши, к большому удивлению наших, следивших за всей этой сценой и принявших это за выражение радости!\r\nОфицер оборачивается, я узнаю его, и в ту же секунду я уже в дрожках.\r\nЛошадь понеслась с быстротой ветра, и я чувствую на своих плечах военную николаевскую шинель, которую мой приятель держал наготове вместе с офицерской фуражкой.\r\nВ госпитале, как я узнал потом, произошел невообразимый переполох.\r\nКараульный офицер со всем караулом выбежал на крик часового и, узнав, в чем дело, потерял окончательно голову, рвал на себе волосы, повторяя:\r\n-- Я пропал, я пропал! Бегите, ловите его, ловите!\r\nНо он был не способен отдать ни малейшего приказания.\r\nОдин из наших, сигнальщик, тот самый, который играл на скрипке, поспешно сбежал вниз и, подойдя к офицеру, стал сокрушаться с ним вместе об его участи, спрашивая: что случилось?\r\nкто бежал? как? когда? куда? и т.\r\nп., и офицер, вне себя от отчаяния, отвечал ему, теряя таким образом драгоценное время.\r\nОдна старуха дала было ужасный совет:\r\n-- Да что! -- сказала она, -- покружат, покружат да и выедут на Невский. Это уж наверняка.\r\nОтпрягите лошадей вон от конки (у госпиталя как раз стояла конка) и скачите им наперерез. Чего же проще!\r\nИ мы действительно так именно ехали. К счастью, совету проницательной ведьмы никто не последовал\".\r\nII\r\nКогда Кропоткин кончил свой рассказ, наступил черед Ивана Бохановского, прозванного казаком, потому что, будучи родом из Украины,\r\nон действительно походил на старинных казаков этой земли по своей храбрости, ничем не нарушимому хладнокровию, а также и по своей молчаливости.\r\nВсе обратились к нему. Он вынул изо рта свою маленькую деревянную трубку.\r\n-- Да, право же, мне нечего рассказывать, -- воскликнул он. -- Михайло пришел, взял нас и вывел, вот и все. \n -- Нет, нет, -- накинулись на него мы, -- рассказывай все по порядку.\r\nКазак, видя, что ему никак не увернуться, медленно набил свою трубку с видом человека, собирающегося в дальний путь, зажег ее,\r\nпопробовал, хорошо ли тянет, и начал свой рассказ, содержавший в себе, быть может, больше слов, чем он их произносил за полгода.\r\n\"Михайло, -- сказал он, -- поступил в тюрьму месяца за два до нашего бегства. Нелегкое было дело ввести его туда.\r\nНо наконец ему удалось поступить на службу в тюремный замок с фальшивым паспортом Фоменко сперва чернорабочим, потом -- сторожем.\r\nЗдесь своим усердием в исполнении обязанностей и безупречным поведением ему удалось заслужить такое расположение всего начальства,\r\nчто через месяц он уже был произведен в ключники в коридоре уголовных.\r\nЧтобы дать смотрителю блестящее доказательство своих прекрасных душевных качеств, Михайло, по совету Стефановича,\r\nотправился однажды к нему с доносом, тем временем как Стефанович у себя в клетке нарочно писал какую-то пустую записку.\r\n-- Ваше благородие, -- сказал Михайло, -- у нас неблагополучно. \n -- Что такое? -- испугался смотритель. \n -- Политические пишут.\r\n-- Кто да кто? -- спросил смотритель. \n -- Стефанович. \n -- Ну и пускай себе пишет, -- сказал смотритель, махнув рукою.\r\nСледует сказать, что в то время в киевской тюрьме положение политических арестантов было совсем особое.\r\nТеррор, поражавший в первое время низших чиновников, наполнил Киев таким паническим страхом, что все,\r\nначиная с прокурора и кончая тюремным смотрителем, плясали перед нами на задних лапках, потому что боялись быть убитыми по первому нашему знаку.\r\nВот почему, узнав, что пишущий не кто иной, как Стефанович, которого боялись больше всех, смотритель не хотел делать у него обыска.\r\nНо с этого дня Михайло покорил себе сердце своего начальника.\r\nНам, политическим, чтобы по возможности не раздражать нас, смотритель назначил в ключники некоего Никиту, отличного человека, доброго как ягненок.\r\nОднако нужно было отделаться от него во что бы то ни стало, потому что на его место почти наверное попал бы Михайло.\r\nНо добиться смены Никиты было дело нелегкое. Этот добряк никогда не делал нам ни малейшей обиды.\r\nТогда мы принялись нахально взводить на него всякую напраслину, жаловались на него смотрителю, который бранил его, угрожал, хотя тот не был виноват ни душой ни телом.\r\nНо наш Никита, вместо того чтобы обозлиться на нас и совершить какую-нибудь неосторожность, как мы надеялись, переносил все с кротостью, повторяя:\r\n-- Христос терпел, буду терпеть и я.\r\nМы были просто в отчаянии.\r\nНаконец Валериан Осинский, организовывавший наше бегство извне, догадался пойти в трактир, куда ходил Никита,\r\nи, как будто случайно познакомившись с ним, сказал, что ищет конторщика для сахарной фабрики в деревне.\r\nУсловия были выгодные, и Никита попался на удочку.\r\nПолучив деньги на дорогу и месяц платы вперед, он оставил службу в тюремном замке, потому что нужно было ехать тотчас же.\r\nНо тут случилась какая-то задержка, потом другая, третья, пока не совершилось наше бегство,\r\nи тогда ему вернули его паспорт с запиской, что, мол, теперь от него больше ничего не нужно.\r\nПочему -- он, конечно, сам догадался.\r\nКогда его место освободилось, смотритель пришел к Стефановичу и Дейчу поговорить с ними по-дружески относительно его заместителя.\r\n-- Не правда ли, Фоменко (Михайло) человек для этого подходящий? \n Стефанович сделал гримасу и пробормотал сквозь зубы: \n -- Шпион, как кажется.\r\n-- Что вы! Он отличный человек, -- защищал его смотритель. \n Михайло был назначен ключником в коридоре политических.\r\nСамое важное было сделано, но еще не все. Михайло мог отворить нам двери наших клеток, но как выйти вчетвером из тюрьмы, окруженной военным караулом?\r\nОднако нельзя было терять ни минуты времени. Положение Михаилы было в высшей степени опасно.\r\nТюрьма была битком набита политическими всех сортов и категорий, начиная с молодых людей, взятых по легкому подозрению, и кончая революционерами, серьезно скомпрометированными.\r\nНарод был самый разнообразный, и многие узнали Михайлу, так как сталкивались с ним раньше.\r\nПрямого доноса бояться было, конечно, нечего, потому что Михайло, будучи уже много лет нелегальным, вращался только в среде своих.\r\nНо кто мог гарантировать против незлонамеренной болтовни, особенно в таком пикантном случае.\r\nМы сидели как на угольях.\r\nНужно было воспользоваться поскорее выгодным положением, которым мы были обязаны Михайле, и потому, лишь только он освоился со своей новой должностью, мы назначили ночь для побега.\r\nВыйти из тюрьмы всего проще было, переодевшись часовыми, которые уходят со смены.\r\nМихайло достал для двух из нас солдатские костюмы, но два других должны были идти в чем были. На всех четырех была всего одна шашка, но мы решились не откладывать дольше.\r\nВечером назначенного дня Михайло принес нам солдатские костюмы.\r\nМы переоделись, поделав из оставляемого платья чучела, и положили их в постели, чтобы утром, взглянув в окошечко, сторожа подумали, будто мы спим.\r\nВ полночь Михайло пришел за нами. Но тут случилось неожиданное препятствие.\r\nДежурный сторож, обязанный не спать всю ночь, пришел как раз в наш коридор, не показывая ни малейшего желания уходить.\r\nТогда Стефанович выронил, как будто нечаянно, расшитую книгу в сад. Упавши, она рассыпалась по земле, и Стефанович обратился к Михайле с просьбой тотчас же принести ее.\r\nМихайло отправил за ней сторожа, и, пока тот собирал листы, мы без шума вышли из клеток и направились к выходу.\r\nКогда мы проходили по нижнему коридору, случилась ужасная вещь: там висела веревка колокола, в который звонили тревогу.\r\nПроходя у самой стены в глубокой темноте, я нечаянно споткнулся.\r\nВытягиваю инстинктивно руки вперед, чувствую, что что-то касается моих пальцев, хватаюсь, чтобы не упасть, и вдруг громкий звон оглашает всю тюрьму.\r\nЭто была веревка сигнального колокола!.. Ужас, позор, комизм нашего несчастия как молния мелькнули перед моими глазами.\r\nМы были уверены, что все погибло. Уже слышен был в коридоре шум часовых, торопливо встававших солдат. Но Михайло не растерялся.\r\nОн велел нам попрятаться кто куда может, а сам побежал в кордегардию сказать, что веревку нечаянно зацепил он.\r\nПонемногу все стихло. Но тут случилась новая беда: так как мы попрятались куда попало, то, выходя, чуть-чуть не заблудились в темноте.\r\nМихайло должен был довольно долго бегать из конца в конец, чтобы собрать нас снова в кучу.\r\nНаконец мы опять выстроились в два ряда и пошли дальше. Оставалось, однако, самое трудное: пройти сквозь тюремные ворота мимо сторожа и часового. Но это удалось нам как нельзя лучше.\r\nНа крик Михаилы сторож подал нам ключи от калитки, а часовой, стоявший в будке,\r\nне обратил внимания ни на наш странный костюм, ни на неурочный час нашего выхода, так как новая смена еще не входила.\r\nНе успели мы сделать несколько шагов, как вдруг точно из-под земли вырастает перед нами черная фигура в офицерской шапке.\r\nНо шинель распахнулась, и мы увидели прекрасную голову Валериана Осинского, который, весь сияя, протягивал нам обе руки.\r\nОн ждал нас с повозкой, которая отвезла нас к берегу Днепра; там колыхалась лодка, приготовленная к долгому путешествию и наполненная всевозможными припасами.\r\nМинуту спустя мы плыли посредине широкой реки, направляясь к югу. Это водное путешествие продолжалось с неделю.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "\"Никому, сударыня, собаку за хвост, как и за голову, взять невозбранно\".\r\nСей ответ оному королю большое удовольствие причинивши, и кавалер тот не без награды за него остался\".\r\nВы думаете, что это надуванье, вздор, что никогда такого деда и на свете не было.\r\nНо клянусь вам, что я сам лично в детстве моем, когда мне было десять лет от роду, читал одну книжку екатерининского времени, в которой и прочел следующий анекдот.\r\nЯ тогда же его затвердил наизусть - так он приманил меня - и с тех пор не забыл:\r\n\"Остроумный ответ кавалера де Рогана. Известно, что у кавалера де Рогана весьма дурно изо рту пахло.\r\nОднажды, присутствуя при пробуждении принца де Конде, сей последний сказал ему: \"Отстранитесь, кавалер де Роган, ибо от вас весьма дурно пахнет\".\r\nНа что сей кавалер немедленно ответствовал: \"Это не от меня, всемилостивейший принц, а от вас, ибо вы только что встаете с постели\"\".\r\nТо есть вообразите только себе этого помещика, старого воина, пожалуй еще без руки, со старухой помещицей,\r\nс сотней дворни, с детьми Митрофанушками, ходящего по субботам в баню и парящегося до самозабвения;\r\nи вот он, в очках на носу, важно и торжественно читает по складам подобные анекдоты, да еще принимает все за самую настоящую суть, чуть-чуть не за обязанность по службе.\r\nИ что за наивная тогдашняя вера в цельность и необходимость подобных европейских известий. \"Известно, дескать, что у кавалера де Рогана весьма дурно изо рту пахло\".\r\n.. Кому известно, зачем известно, каким медведям в Тамбовской губернии это известно? Да кто еще и знать-то про это захочет? Но подобные вольнодумные вопросы деда не смущают.\r\nС самой детской верой соображает он, что сие \"собранье острых слов\" при дворе известно, и довольно с него.\r\nДа, конечно, тогда нам легко давалась Европа, физически, разумеется. Нравственно-то, конечно, обходилось не без плетей.\r\nНапяливали шелковые чулки, парики, привешивали шпажонки - вот и европеец.\r\nИ не только не мешало все это, но даже нравилось.\r\nНа деле же все оставалось по-прежнему:\r\nтак же отложив де Рогана (о котором, впрочем, только всего и знали, что у него весьма дурно изо рту пахло) в сторону и сняв очки, расправлялись с своей дворней,\r\nтак же патриархально обходились с семейством, так же драли на конюшне мелкопоместного соседа, если сгрубит, так же подличали перед высшим лицом.\r\nДаже мужику были понятнее: меньше его презирали, меньше его обычаем брезгали, больше знали о нем, меньше чужими были ему, меньше немцами.\r\nА что важничали перед ним, так как же барину не поважничать, - на то барин. Хоть и до смерти засекали, а все-таки были народу как-то милее теперешних, потому что были больше свои.\r\nОдним словом, все эти господа были народ простой, кряжевой;\r\nдо корней не доискивались, брали, драли, крали, спины гнули с умилением, и мирно и жирно проживали свой век \"в добросовестном ребяческом разврате\".\r\nМне даже сдается, что все эти деды были вовсе не так и наивны, даже в отношении де Роганов и Монбазонов.\r\nДаже, может, и пребольшие подчас были плуты и себе на уме в отношении ко всем тогдашним европейским влияниям сверху.\r\nВся эта фантасмагория, весь этот маскарад, все эти французские кафтаны, манжеты, парики, шпажонки, все эти дебелые, неуклюжие ноги, влезавшие в шелковые чулки;\r\nэти тогдашние солдатики в немецких париках и штиблетах - все это, мне кажется, были ужасные плутни,\r\nподобострастно-лакейское надувание снизу, так что даже сам народ иной раз это замечал и понимал.\r\nКонечно, можно быть и подьячим, и плутом, и бригадиром и в то же время пренаивно и трогательно быть уверену, что кавалер де Роган и есть самый \"субдительный суперфлю\".\r\nНо ведь это ничему не мешало:\r\nГвоздиловы гвоздили по-прежнему, наших де Роганов наш Потемкин и всякий подобный ему чуть не секли у себя на конюшне, Монбазоны драли с живого и с мертвого,\r\nкулаками в манжетах и ногами в шелковых чулках давались подзатыльники и подспинники, а маркизы валялись на куртагах, Отважно жертвуя затылком.\r\nОдним словом, вся эта заказная и приказанная Европа удивительно как удобно уживалась у нас тогда,\r\nначиная с Петербурга - самого фантастического города, с самой фантастической историей из всех городов земного шара.\r\nНу теперь уж не то, и Петербург взял свое. Теперь уж мы вполне европейцы и доросли.\r\nТеперь уж сам Гвоздилов сноровку держит, когда гвоздить приходится, приличие наблюдает, французским буржуа делается,\r\nа еще немного пройдет, и, как североамериканец Южных штатов, текстами начнет защищать необходимость торговли неграми.\r\nВпрочем, защита текстами из американских штатов сильно и в Европу теперь переходит.\r\nВот приеду туда - сам своими глазами увижу, - думал я. Никогда из книг не научишься тому, что своими глазами увидишь.\r\nА кстати, по поводу Гвоздилова:\r\nпочему именно не Софье, представительнице благородного и гуманно-европейского развития в комедии, вложил Фонвизин одну из замечательнейших фраз в своем \"Бригадире\", а дуре бригадирше,\r\nкоторую уж он до того подделывал дурой, да еще не простой, а ретроградной дурой,\r\nчто все нитки наружу вышли и все глупости, которые она говорит, точно не она говорит, а кто-то другой, спрятавшийся сзади?\r\nА когда надо было правду сказать, ее все-таки сказала не Софья, а бригадирша.\r\nВедь он ее не только круглой дурой, даже и дурной женщиной сделал;\r\nа все-таки как будто побоялся и даже художественно-невозможным почел,\r\nчтоб такая фраза из уст благовоспитанной по-оранжерейному Софьи выскочила, и почел как бы натуральнее, чтоб ее изрекла простая, глупая баба.\r\nВот это место, его стоит вспомнить.\r\nЭто чрезвычайно любопытно и именно тем, что написано безо всякого намерения и заднего слова, наивно и даже, может быть, нечаянно. Бригадирша говорит Софье:\r\n\"... У нас был нашего полку первой роты капитан, по прозванию Гвоздилов; жена у него была такая изряднаяизрядная молодка.\r\nТак, бывало, он рассерчает за что-нибудь, а больше хмельной; так веришь ли богу, мать моя, что гвоздит он, гвоздит ее, бывало, в чем душа останется, а ни дай, ни вынеси за што.\r\nНу мы, наша сторона дело, а ино наплачешься, на нее глядя.\r\nС о ф ь я. Пожалуйте, сударыня, перестаньте рассказывать о том, что возмущает человечество.\r\nБ р и г а д и р ш а. Вот, матушка, ты и слушать об этом не хочешь, каково ж было терпеть капитанше?\"\r\nТаким-то образом и сбрендила благовоспитанная Софья с своей оранжерейной чувствительностью перед простой бабой.\r\nЭто удивительное репарти (сиречь отповедь) у Фонвизина, и нет ничего у него метче, гуманнее и.\r\n.. нечаяннее.\r\nИ сколько у нас до сих пор таких оранжерейных прогрессистов из самых передовых наших деятелей, которые чрезвычайно довольны своей оранжерейностью и ничего не требуют большего.\r\nНо замечательнее всего, что Гвоздилов до сих пор еще гвоздит свою капитаншу, и чуть ли еще не с большим комфортом, чем прежде.\r\nПраво, так. Говорят, прежде это более по душе, по сердцу делалось! Кого люблю, того, дескать, и бью.\r\nДаже жены, говорят, беспокоились, если их не били: не бьет, значит, не любит. Но это все первобытное, стихийное, родовое. Теперь уж и это подверглось развитию.\r\nТеперь уж Гвоздилов гвоздит чуть не из принципа, да и то потому, что все еще дурак, то есть человек старого времени, новых порядков не знает.\r\nПо новым порядкам и без кулачной расправы можно еще лучше распорядиться.\r\nЯ потому распространяюсь теперь о Гвоздилове, что о нем до сих пор у нас пишут преглубокие и прегуманные фразы.\r\nИ столько пишут, что даже публике надоели. Гвоздилов у нас до того живуч, несмотря на все статьи, что чуть не бессмертен.\r\nДа-с, он жив и здоров, сыт и пьян. Теперь он без руки и без ноги и, как капитан Копейкин, \"в некотором смысле кровь проливал\".\r\nЖена его уж давно не \"изрядная-изрядная молодка\", как прежде была. Она постарела, лицо ее осунулось и побледнело, морщины и страдания избороздили его.\r\nНо когда ее муж и капитан лежал больной, без руки, она от постели его не отходила, бессонные ночи над ним просиживала, утешала его,\r\nгорючими слезами по нем обливалась, своим милым, своим добрым молодцем, своим ясным соколом его называла, удалой солдатской головушкой величала.\r\nПусть это возмущает душу, с одной стороны, пусть! пусть!\r\nНо, с другой стороны: да здравствует русская женщина, и нет ничего лучше ее безгранично прощающей любви на нашем русском свете.\r\nВедь так, не правда ли? Тем более что и Гвоздилов-то теперь, в трезвом виде, иногда и не бьет жену, то есть пореже, приличие наблюдает, даже ласковое слово ей подчас скажет.\r\nОн ведь почувствовал в старости, что без нее обойтиться не может;\r\nон расчетлив, он буржуа, а если бьет и теперь когда, так разве только под пьяную руку да по старой привычке, когда уж очень стоскуется.\r\nНу, а ведь как хотите, это прогресс, все-таки утешение. Мы же такие охотники до утешений...\r\nДа-с, мы теперь совершенно утешились, сами собою утешились.\r\nПусть все вокруг нас и теперь еще не очень красиво; зато сами мы до того прекрасны, до того цивилизованы, до того европейцы, что даже народу стошнило, на нас глядя.\r\nТеперь уж народ нас совсем за иностранцев считает, ни одного слова нашего, ни одной книги нашей, ни одной мысли нашей не понимает, - а ведь это, как хотите, прогресс.\r\nТеперь уж мы до того глубоко презираем народ и начала народные, что даже относимся к нему с какою-то новою,\r\nнебывалою брезгливостью, которой не было даже во времена наших Монбазонов и де Роганов, а ведь это, как хотите прогресс.\r\nЗато как же мы теперь самоуверенны в своем цивилизаторском призвании, как свысока решаем вопросы, да еще какие вопросы-то:\r\nпочвы нет, народа нет, национальность - это только известная система податей, душа - tabula rasa, вощичек, из которого можно сейчас же вылепить настоящего человека,\r\nобщечеловека всемирного, гомункула - стоит только приложить плоды европейской цивилизации да прочесть две-три книжки.\r\nЗато как мы спокойны, величаво спокойны теперь, потому что ни в чем не сомневаемся и все разрешили и подписали.\r\nС каким спокойным самодовольствием мы отхлестали, например, Тургенева за то,\r\nчто он осмелился не успокоиться с нами и не удовлетвориться нашими величавыми личностями и отказался принять их за свой идеал, а искал чего-то получше, чем мы.\r\nЛучше, чем мы, господи помилуй! Да что же нас краше и безошибочнее в подсолнечной?\r\nНу и досталось же ему за Базарова, беспокойного и тоскующего Базарова (признак великого сердца), несмотря на весь его нигилизм.\r\nДаже отхлестали мы его и за Кукшину, за эту прогрессивную вошь,\r\nкоторую вычесал Тургенев из русской действительности нам на показ, да еще прибавили, что он идет против эманципации женщины.\r\nА ведь это все прогресс, как хотите!\r\nТеперь мы с такою капральскою самоуверенностью, такими фельдфебелями цивилизации стоим над народом, что любо-дорого посмотреть:\r\nруки в боки, взгляд с задором, смотрим фертом, - смотрим да только поплевываем:\r\n\"Чему у тебя, сипа-мужик, нам учиться, когда вся национальность-то, вся народность-то, в сущности, одно ретроградство да раскладка податей, и ничего больше!\r\n\" Не спускать же предрассудкам, помилуйте! Ах боже мой, кстати теперь.\r\n.. Господа, положим на минутку, что я , уж кончил мое путешествие и воротился в Россию. Позвольте рассказать анекдот.\r\nРаз, нынешней осенью, беру я одну газету из прогрессивнейших. Смотрю: известие из Москвы.\r\nРубрика: \"Еще остатки варварства\" (или что-то в этом роде, только очень сильное. Жаль только, что теперь газеты перед глазами нет).\r\nИ вот рассказывается анекдот, как однажды, нынешней же осенью, в Москве, поутру, усмотрены были дрожки; на дрожках сидела пьяная сваха, разодетая в лентах, и пела песню.\r\nКучер тоже был в каких-то бантах и тоже пьян, тоже мурлыкал какую-то песню! Даже лошадь была в бантах. Не знаю только, пьяна или нет? верно, пьяна.\r\nВ руках у свахи был узелок, который она везла напоказ от некоторых новобрачных, очевидно, проведших счастливую ночь.\r\nВ узелке, разумеется, заключалась некоторая легкая одежда, которую в простонародье обыкновенно на другой же день показывают родителям невесты.\r\nНарод смеялся, смотря на сваху: предмет игривый.\r\nГазета с негодованием, с форсом, поплевывая, передавала об этом неслыханном варварстве, \"даже до сих пор сохранившемся, при всех успехах цивилизации!\r\n\" Господа, при знаюсь вам, я расхохотался ужасно.\r\nО, пожалуйста, не думайте, что я защищаю первобытное каннибальство, легкие одежды, покровы и проч.\r\nЭто скверно, это нецеломудренно, это дико, это по-славянски, знаю, согласен, хотя все это сделалось, конечно,\r\nбез худого намерения, а напротив, с целью торжества новобрачной, в простоте души, от незнания лучшего, высшего, европейского.\r\nНет, я другому засмеялся. А именно: вспомнились мне вдруг наши барыни и модные магазины наши.\r\nКонечно, цивилизованные дамы уже не отсылают теперь легких покровов к родителям, но когда, например, придется заказывать модистке платье,\r\nс каким тактом, с каким тонким расчетом и знанием дела они умеют подложить вату в известные места своей очаровательной европейской одежды!\r\nДля чего вату? Разумеется, для изящества, для эстетики, pour paraitre.\r\n.\r\n.\r\nМало того: их дочери, эти невинные, семнадцатилетние создания, едва покинувшие пансион, и те знают про вату, все знают:\r\nи к чему служит вата, и где именно, в какие частях нужно употребить эту вату, и зачем, с какой то есть именно целью все это употребляется.\r\n..\r\nНу что ж, подумал я со смехом, эти хлопоты, эти заботы, сознательные заботы о ватных приумножениях, - что же, чище, нравственнее, целомудреннее,\r\nчто ли, они несчастной легкой одежды, везомой с простодушной уверенностью к родителям, с уверенностью, что так именно надобно, так именно нравственно!\r\n.\r\n.\r\nРади бога, не думайте, друзья мои, что я теперь вдруг хочу пуститься в рацею о том, что цивилизация - не развитие,\r\nа, напротив, в последнее время в Европе всегда стояла с кнутом и тюрьмой над всяким развитием!\r\nНе думайте, что я стану доказывать, что у нас варварски смешивают цивилизацию и законы нормального, истинного развития, доказывать,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": ".. И опять мне досадно: ведь почти не за чепчик были эти две слезинки!.. Нет! по-моему, такую вещь нужно дарить хладнокровно.\r\nТогда только можно истинно оценить ее! Я, признаюсь, господа, все за чепчик!\r\nУселись - Вася с Лизанькой, а старушка с Аркадием Ивановичем; начали разговор, и Аркадий Иванович вполне поддержал себя. Я с радостию отдаю ему справедливость.\r\nДаже трудно было ожидать от него. После двух слов об Васе он превосходно успел заговорить об Юлиане Мастаковиче, его благодетеле.\r\nДа так умно, так умно заговорил, что разговор, право, не истощился и в час.\r\nНужно было видеть, с каким умением, с каким тактом касался Аркадий Иванович некоторых особенностей Юлиана Мастаковича, имевших прямое или косвенное отношение к Васе.\r\nЗато и старушка была очарована, истинно очарована:\r\nона сама призналась в этом, она нарочно отозвала Васю в сторону и там сказала ему, что друг его превосходнейший,\r\nлюбезнейший молодой человек и, главное, такой серьезный, солидный молодой человек.\r\nВася чуть не захохотал от блаженства.\r\nОн вспомнил, как солидный Аркаша вертел его четверть часа на постели! Потом старушка мигнула Васе и сказала, чтоб он вышел за нею тихонько и осторожнее в другую комнату.\r\nНужно сознаться, она немного дурно поступила относительно Лизаньки:\r\nона, конечно от избытка сердца, изменила ей и вздумала показать потихоньку подарок, который готовила Лизанька Васе к Новому году.\r\nЭто был бумажник, шитый бисером, золотом и с превосходнейшим рисунком:\r\nна одной стороне изображен был олень, совершенно как натуральный, который чрезвычайно шибко бежал, и так похоже, так хорошо !\r\nНа другой стороне был портрет одного известного генерала, тоже превосходно и весьма похоже отделанный.\r\nЯ уж не говорю о восторге Васи. Между тем и в зале не прошло даром время. Лизанька прямо подошла к Аркадию Ивановичу.\r\nОна взяла его за руки, она за что-то благодарила его, и Аркадий Иванович догадался наконец, что дело идет о том же драгоценнейшем Васе.\r\nЛизанька даже была глубоко растрогана:\r\nона слышала, что Аркадий Иванович был такой истинный друг ее жениха, так любил его, так наблюдал за ним, напутствовал на каждом шагу спасительными советами, что, право, она,\r\nЛизанька, не может не благодарить его, не может удержаться от благодарности, что она надеется, наконец, что Аркадий Иванович полюбит и ее хоть вполовину так, как любит Васю.\r\nПотом она стала расспрашивать, бережет ли Вася свое здоровье, изъявила некоторые опасения насчет особенной пылкости его характера,\r\nнасчет несовершенного знания людей и практической жизни, сказала,\r\nчто она религиозно будет со временем наблюдать за ним, хранить и лелеять судьбу его и что она надеется,\r\nнаконец, что Аркадий Иванович не только их не оставит, но даже жить будет с ними вместе.\r\n- Мы будем втроем как один человек! - вскричала она в пренаивном восторге.\r\nНо нужно было идти. Разумеется, стали удерживать, но Вася объявил наотрез, что нельзя. Аркадий Иванович засвидетельствовал то же самое.\r\nОпросили, разумеется, почему, и немедленно открылось, что было дело, вверенное Юлианом Мастаковичем Васе, спешное, нужное,\r\nужасное, которое нужно представить послезавтра утром, а что оно не только не кончено, но даже запущено совершенно.\r\nМаменька ахнула, как услышала об этом, а Лизанька просто испугалась, встревожилась и даже погнала Васю.\r\nПоследний поцелуй вовсе не проиграл от этого; он был короче, поспешней, но зато горячее и крепче. Наконец расстались, и оба друга пустились домой.\r\nНемедленно оба взапуски начали поверять друг другу свои впечатления, только что очутились на улице.\r\nДа тому так и следовало быть: Аркадий Иванович был влюблен, насмерть влюблен в Лизаньку!\r\nИ кому ж это лучше поверить, как не самому счастливчику Васе? Он так и сделал: он не посовестился и тотчас же признался Васе во всем.\r\nВася ужасно смеялся и страшно был рад, даже заметил, что это вовсе не лишнее и что теперь они будут еще больше друзьями.\r\n\"Ты угадал меня, Вася, - сказал Аркадий Иванович, - да!\r\nя люблю ее так, как тебя; это будет и мой ангел, так же как твой, затем что и на меня ваше счастие прольется, и меня пригреет оно.\r\nЭто будет и моя хозяйка, Вася; в ее руках будет счастие мое; пусть хозяйничает как с тобою, так и со мной.\r\nДа, дружба к тебе, дружба к ней; вы у меня нераздельны теперь; только у меня будут два такие существа, как ты, вместо одного.\r\n..\" Аркадий замолчал от избытка чувств; а Вася был потрясен до глубины души его словами. Дело в том, что он никогда не ожидал таких слов от Аркадия.\r\nАркадий Иванович вообще говорить не умел, мечтать тоже совсем не любил; теперь же тотчас пустился и в мечтания самые веселые, самые свежие, самые радужные!\r\n\"Как я буду хранить вас обоих, лелеять вас, - заговорил он опять.\r\n- Во-первых, я, Вася, буду у тебя всех детей крестить, всех до единого, а во-вторых, Вася, надобно похлопотать и о будущем.\r\nНужно мебель купить, нужно квартиру нанять, так чтоб и ей, и тебе, и мне были каморки отдельные.\r\nЗнаешь, Вася, я завтра же побегу смотреть ярлыки на воротах. Три... нет, две комнаты, нам больше не нужно.\r\nЯ даже думаю, Вася, что я сегодня вздор говорил, денег достанет; чего! я как взглянул в ее глазки, так тотчас расчел, что достанет.\r\nВсе для нее! Ух, как будем работать! Теперь, Вася, можно рискнуть и заплатить рублей двадцать пять за квартиру. Квартира, брат, все! Хорошие комнаты...\r\nда тут и человек весел и мечтания радужные! А во-вторых, Лизанька будет наш общий кассир: ни копейки лишней! Чтоб этак я теперь в трактир побежал!\r\nда за кого ты меня принимаешь? ни за что! А тут прибавка, награды будут, потому что мы будем прилежно служить, у! как работать, как волы землю пахать!.\r\n. Ну, представь себе, - и голос Аркадия Ивановича ослабел от удовольствия, - вдруг этак совсем неожиданно целковых тридцать иль двадцать пять на голову!.\r\n.\r\nВедь что ни награда, то чепчик, то шарфик, булочки какие-нибудь!\r\nОна мне непременно должна связать шарф; смотри, какой скверный у меня: желтый, поганый, наделал он мне сегодня беды! Да и ты, Вася, хорош: представляешь, а я в хомуте стою.\r\n.. да не в том вовсе дело! А вот, видишь ли: я все серебро беру на себя! я вам ведь обязан сделать подарочек - это честь, это мое самолюбие!.\r\n. А ведь наградные мои не уйдут: Скороходову, что ли, их отдадут? небось не залежатся они у этой цапли в кармане.\r\nЯ, брат, вам куплю ложек серебряных, ножей хороших - не серебряных ножей, а отличных ножей, и жилетку, то есть жилетку-то себе: я ведь шафером буду!\r\nТолько уж ты теперь держись у меня, уж держись, уж я над тобой, брат, и сегодня, и завтра, и всю ночь буду с палкой стоять, замучаю на работе: кончай!\r\nкончай, брат, скорее! и потом опять на вечер, и потом оба счастливы; в лото пустимся!.\r\n. вечера сидеть будем - у, хорошо! фу, черт! как досадно, что не могу тебе помогать. Так бы взял и все бы, все бы писал за тебя... Зачем это у нас не одинаковый почерк?\"\r\n- Да! - ответил Вася. - Да! нужно спешить. Я думаю, теперь часов одиннадцать будет; нужно спешить...\r\nЗа работу!\r\n- И, проговорив это, Вася, который все время то улыбался, то как-нибудь старался прервать каким-нибудь восторженным замечанием излияние дружеских чувств и,\r\nодним словом, оказывал самое полное одушевление, вдруг присмирел, замолчал и пустился чуть не бегом по улице.\r\nКазалось, какая-то тяжкая идея вдруг оледенила его пылавшую голову; казалось, все сердце его сжалось.\r\nАркадий Иванович даже стал беспокоиться;\r\nна ускоренные вопросы свои он почти не получал ответов от Васи, который отделывался словцом-другим, иногда восклицанием, часто вовсе не относившимся к делу.\r\n\"Да что с тобой, Вася? - закричал он наконец, едва догоняя его. - Неужели ты так беспокоишься?\" \"Ах, брат, полно болтать!\" - ответил Вася даже с досадою.\r\n\"Не унывай, Вася, полно, - прервал Аркадий, - да я видывал, что ты и гораздо больше в меньший срок писывал...\r\nчего тебе! у тебя просто талант! В крайнем случае можно даже ускорить перо: ведь не литографировать же на прописи будут.\r\nУспеешь!.. вот разве только ты взволнован теперь, рассеян, так работа тяжелее пойдет...\" Вася не отвечал или пробормотал что-то под нос, и оба в решительной тревоге добежали домой.\r\nВася тотчас же сел за бумаги. Аркадий Иванович присмирел и притих, втихомолку разделся и лег на кровать, не спуская глаз с Васи... Какой-то страх нашел на него.\r\n.. \"Что с ним? - сказал он про себя, смотря на побледневшее лицо Васи, на разгоревшиеся глаза его, на беспокойство, выказавшееся в каждом движении.\r\n- У него и рука дрожит... фу ты, право! да не посоветовать ли ему заснуть часа два; хоть бы он переспал свое раздражение\".\r\nВася только что окончил страницу, поднял глаза, нечаянно взглянул на Аркадия и, тотчас же потупившись, схватился опять за перо.\r\n- Послушай, Вася, - начал вдруг Аркадий Иванович, - не лучше ль было бы тебе переспать немножко? Смотри, ты совсем в лихорадке...\r\nВася с досадой, даже со злостью взглянул на Аркадия и не отвечал.\n - Послушай, Вася, что ты над собой делаешь?..\r\nВася тотчас одумался.\n - Не выпить ли чайку, Аркаша? - сказал он.\n - Как так? зачем?\r\n- Силы придаст. Я спать не хочу, уж я спать не буду! Я все буду писать. А теперь и отдохнул бы за чаем, да и мгновение тяжелое перешло бы.\r\n- Лихо, брат Вася, чудесно! именно так; я сам хотел предложить. Но я дивлюсь, как мне самому не пришло в голову. Только знаешь ли что? Мавра не встанет, ни за что не проснется...\r\n- Да...\r\n- Вздор, ничего! - закричал Аркадий Иванович, вскочив босиком с постели. - Я сам самовар поставлю. Вперво'й, что ли, мне?..\r\nАркадий Иванович побежал в кухню и пустился хлопотать с самоваром; Вася покамест писал.\r\nАркадий Иванович оделся и сбегал сверх того в булочную, затем, чтоб Вася мог вполне подкрепить себя на ночь.\r\nЧерез четверть часа самовар стоял на столе. Они начали пить, но разговор не клеился. Вася все был рассеян.\r\n- Вот, - сказал он наконец, как будто одумавшись, - нужно завтра пойти поздравлять...\n - Тебе вовсе не нужно.\n - Нет, брат, нельзя, - сказал Вася.\r\n- Да я за тебя у всех распишусь... чего тебе! ты завтра работай. Сегодня бы ты посидел часов до пяти, как я говорил, а там и заснул бы.\r\nА то на что ты завтра будешь похож? Я бы тебя ровно в восемь часов разбудил...\r\n- Да хорошо ли это будет, что ты за меня распишешься? - сказал Вася, полусоглашаясь.\n - Да чего же лучше? так делают все!..\r\n- Право, боюсь...\n - Да чего же, чего?\n - Оно, знаешь, у других ничего, а Юлиан Мастакович - он, Аркаша, мой благодетель; ну, как заметит, что чужая рука...\r\n- Заметит! Ну, какой ты, право, Васюк! ну, как он может заметить?.\r\n. Да ведь я, знаешь, твое имя ужасно как похоже подписываю и завиток такой же делаю, ей-богу. Полно; что ты! кому тут заметить?..\r\nВася не отвечал и поспешно допивал свой стакан... Потом он сомнительно покачал головою.\r\n- Вася, голубчик! ах, кабы нам удалось! Вася, да что с тобою? Ты меня просто пугаешь! Знаешь, я теперь и не лягу, Вася, не засну. Покажи мне, много ль осталось тебе?\r\nВася так взглянул на него, что у Аркадия Ивановича сердце повернулось и язык осекся.\n - Вася! что с тобой? что ты? чего ты так смотришь?\r\n- Аркадий, я, право, пойду завтра поздравить Юлиана Мастаковича.\n - Ну, ступай, пожалуй! - говорил Аркадий, смотря на него во все глаза в томительном ожидании.\r\n- Послушай, Вася, ускори перо; я зла тебе не советую, ей-богу же так! Сколько раз говорил сам Юлиан Мастакович, что у тебя в пере ему всего более нравится четкость!\r\nВедь это Скоропльхин только любит, чтоб было четко и красиво, как пропись, чтоб потом как-нибудь зажилить бумажку да детям домой нести переписывать: не может купить, болван, прописей!\r\nА Юлиан Мастакович только и говорит, только и требует: четко, четко и четко!.\r\n. чего же тебе! право! Вася, я уж не знаю, как и говорить с тобой... Я боюсь даже... Ты меня убиваешь тоской своей.\r\n- Ничего, ничего! - говорил Вася и в изнеможении упал на стул. Аркадий встревожился.\n - Не хочешь ли воды? Вася! Вася!\r\n- Полно, полно, - сказал Вася, сжимая его руку. - Я ничего; мне только стало как-то грустно, Аркадий.\r\nЯ даже и сам не могу сказать отчего. Послушай, говори лучше о другом; не напоминай мне...\r\n- Успокойся, ради бога, успокойся, Вася. Ты докончишь, ей-богу, докончишь! А хоть бы и не докончил.. так что ж за беда? Точно преступленье какое!\r\n- Аркадий, - сказал Вася, так значительно смотря на своего друга, что тот решительно испугался, ибо никогда Вася не тревожился так ужасно.\r\n- Если б я был один, как прежде... Нет! я не то говорю. Мне все хочется тебе сказать, поверить, как другу.\r\n.. Впрочем, зачем же беспокоить тебя?.. Видишь, Аркадий, одним дано многое, другие делают маленькое, как я.\r\nНу, если б от тебя потребовали благодарности, признательности - и ты бы не мог этого сделать?..\r\n- Вася! я решительно не понимаю тебя!\r\n- Я никогда не был неблагодарен, - продолжал Вася тихо, как будто рассуждая сам с собою.\r\n- Но если я не в состоянии высказать всего, что чувствую, то оно как будто бы... Оно, Аркадий, выйдет, как будто я и в самом деле неблагодарен, а это меня убивает.\r\n- Да что ж, да что! Неужели же в том вся благодарность, что ты перепишешь к сроку? Подумай, Вася, что ты говоришь! разве в этом выражается благодарность?\r\nВася вдруг замолчал и посмотрел во все глаза на Аркадия, как будто его неожиданный аргумент разрушил все сомнения.\r\nОн даже улыбнулся, но тотчас же принял опять прежнее задумчивое выражение.\r\nАркадий, приняв эту улыбку за окончание всех страхов, а тревогу, опять явившуюся, за решимость на что-нибудь лучшее, крайне обрадовался.\r\n- Ну, брат Аркаша, проснешься, - сказал Вася, - взгляни на меня; неравно я засну, беда будет; а теперь я сажусь за работу... Аркаша?\r\n- Что?\n - Нет, я так только, я ничего... я хотел.\r\nВася уселся и замолчал, Аркадий улегся. Ни тот, ни другой не сказали двух слов о коломенских.\r\nМожет быть, оба чувствовали, что провинились немножко, покутили некстати. Вскоре Аркадий Иванович заснул, все тоскуя об Васе.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Дневник провинциала в Петербурге автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "- Мухи не обидел! - шептались между собой дворовые.\n - Мухи не обидел! - рассуждали дяденькины сослуживцы.\r\nЭто было действительно сладкое сознание; но кончилось дело все-таки тем, что дяденька же должен был всех приходивших к нему с выражениями сочувствия угощать водкой и пирогом.\r\nТак он и умер с сладкою уверенностью, что не обидел мухи и что за это, именно за это, должен был выйти в отставку.\r\nНе то же ли явление повторяется теперь надо мною? Дедушка Матвей Иваныч обидел многих - и жил!\r\nЯ, его внук, клянусь честью, именно мухи не обидел - и чувствую себя находящимся от жизни в отставке! За что?\r\nЗа что?\r\nвникните в этот вопрос; вспомните, что его повторяют многие тысячи людей, и рассудите, каковы должны быть люди, у которых не выработалось никаких других вопросов, кроме: за что?\r\nТретье подспорье - интерес сельскохозяйственный.\r\nНадобно сознаться, что интерес этот, во времена дедушки, был обставлен очень рутинно и сам по себе занимал наших предков весьма умеренно.\r\nНо они самими условиями жизни были поставлены в центре хозяйственной сутолоки и потому, волею-неволею, не могли оставаться ей чуждыми.\r\nНе было речи ни об улучшениях, ни о преимуществах той или другой системы, ни о замене человеческого труда машинным (об исключениях, разумеется, я не говорю),\r\nно была бесконечная ходьба, неумолкаемое галдение, понукание и помыкание во всех видах и, наконец, та надоедливая придирчивость, которая положила основание пословице:\r\nсвой глазок-смотрок.\r\nЭтот \"глазок-смотрок\" очень мало видел, но смотрел, действительно, много, и этого было достаточно, чтоб наполнить время всевозможными распорядительными подробностями.\r\nНаши пращуры не хозяйничали в собственном смысле этого слова, а \"спрашивали\".\r\nДедушка Матвей Иваныч так рассуждал: распорядиться работами - дело приказчика и старосты, а мое дело - с них \"спросить\".\r\nИ действительно, \"спрашивал\" много, хотя в этом \"спрашиванье\" первое место, конечно, занимала случайность.\r\nПоедет, бывало, дедушка в беговых дрожках на пашню, наедет на пропашку или на ком не тронутой бороной земли - и \"спросит\".\r\nПойдет на гумно, захватит в горсть мякины, усмотрит в ней невывеянные зерна - и опять \"спросит\".\r\nВсе в этом хозяйничанье основывалось на случайности, на том, что дедушка захватывал ту, а не другую горсть мякины;\r\nно эта случайность составляла один из тех жизненных эпизодов, совокупность которых заставляла говорить: в сельском хозяйстве вздохнуть некогда;\r\nсельское хозяйство такое дело, что только на минутку ты от него отвернись, так оно тебя рублем по карману наказало.\r\nДопустим, что это было самообольщение, но ведь вопрос не в том, правильно или неправильно смотрит человек на дело своей жизни,\r\nа в том, есть ли у него хоть какое-нибудь дело, около которого он может держаться.\r\nДедушка, например, слыл одним из лучших хозяев в губернии, а между тем я положительно знаю, что он ни бельмеса не смыслил в хозяйстве,\r\nто есть пахал и сеял там (земли, дескать, вдоволь, рабочие руки даром - а все же хоть полтора зерна да уродится!\r\n), где нынче ни один человек со смыслом пахать и сеять не станет.\r\nНо он умел \"спрашивать\", и в этом заключалась вся тайна его репутации.\r\nИ эта потребность \"спрашивать\" не сосредоточивалась на одном хозяйстве, но преследовала его всюду, окрашивала всю остальную его деятельность, сообщая ей характер неумолкающей суеты.\r\nОн везде \"спрашивал\", везде являл себя энциклопедистом.\r\nИ хотя эта суета в конце концов не созидала и сотой доли того, что она могла бы создать, если бы была применена более осмысленным образом,\r\nно она помогала жить и до известной степени оттеняла ту вещь, которая известна под именем жуировки и которую,\r\nбез этих вспомогательных средств, следовало бы назвать смертельною тоской.\r\nМы, потомки дедушки Матвея Иваныча, решительно никаких хозяйственных интересов не имеем.\r\nЗачем, спрашиваю я вас, пойду я на пашню или на гумно? С кого я \"спрошу\"?\r\nА ведь и у меня, точно так же как и у дедушки, кроме \"спрашиванья\", никаких других распорядительных средств по части сельского хозяйства не имеется.\r\nПоэтому, если мне и случается как-нибудь заблудиться на гумне, то я отнюдь не позволяю себе прикоснуться ни к мякине, ни к провеянному зерну.\r\nК чему? ведь это любопытство только растравит мои раны!\r\nИ заочно я совершенно уверен, что провеянное зерно содержит в себе наполовину мякины, а напротив,\r\nмякина содержит наполовину невывеянного зерна, - зачем же я буду удостоверяться в этом?\r\nЛучше я буду сидеть и вздыхать.\r\nВздыхать - это мое право, и я тем с большим увлечением пользуюсь им, что это единственное право, которое я сам выработал и которого никто у меня не отнимет.\r\nВ самом деле, не обидно ли:\r\nя не только не меньше дедушки знаю толк в сельском хозяйстве, но даже несколько больше, а между тем дедушка ежегодно ставил целый город скирдов,\r\nа у меня на гумне всего два скирдочка стоят, да и те какие-то растрепанные и накренившиеся набок.\r\nА все отчего?\r\nА оттого, милостивые государи, что как у меня, так и у дедушки, главное основание сельскохозяйственных распоряжений все-таки не что иное,\r\nкак система \"спрашивания\", с тою лишь разницей, что дедушка мог \"спрашивать\", а я не могу.\r\nСледовательно, мне и хозяйничать нечего, а надлежит все бросить и как можно скорее ехать в столичный город Петербург и там наслаждаться пением девицы Филиппа,\r\nпроглатыванием у Елисеева устриц и истреблением шампанских вин у Дюссо до тех пор, пока глаза не сделаются налитыми и вполне круглыми.\r\nЗатем, четвертый оттеняющий жизнь элемент - моцион... Но права на моцион, по-видимому, еще мы не утратили, а потому я и оставляю этот вопрос без рассмотрения.\r\nНе могу, однако ж, не заметить, что и этим правом мы пользуемся до крайности умеренно, потому что,\r\nсобственно говоря, и ходить нам некуда и незачем, просто же идти куда глаза глядят - все еще как-то совестно.\r\nТаким образом, вопрос, отчего нас так скоро утомляют те несложные удовольствия, которые нимало не пресыщали наших предков, отчасти разъясняется.\r\nНо, написавши изложенное выше, я невольным образом спрашиваю себя:\r\nужели перо мое начертало апологию доброго старого времени - апологию тех патриархальных отношений, которые так картинно выражались в крепостном праве?\r\nНе пугайся, однако ж, о слишком либеральный читатель! Речь идет вовсе не о том.\r\nЖаль не крепостного права, а жаль того, что право это, несмотря на его упразднение, еще живет в сердцах наших.\r\nОтрешившись от него внешним образом, мы не выработали себе ни бодрости, составляющей первый признак освобожденного от пут человека, ни новых взглядов на жизнь,\r\nни более притязательных требований к ней, ни нового права, а просто-напросто успокоились на одном формальном признании факта упразднения.\r\nРазве этим все сказано? Разве это конец, а не начало?\r\nЗатем, я предоставляю каждому, по собственному усмотрению, разрешить второй из поставленных выше вопросов: насколько мы лучше наших пращуров и насколько сумели расширить наш кругозор?\r\nЯ же, с своей стороны, могу разрешить этот вопрос лишь следующим образом:\r\nДа, мы лучше наших пращуров. Но лучше не сами по себе, а потому, что мы отцы детей наших, которые несомненно будут лучше и наших пращуров, и нас.\r\n-----\n\n Совершенно свежий и трезвый, я вышел на улицу с твердым намерением идти на все четыре стороны, как при самом выходе, на крыльце, меня застиг Прокоп.\r\n- Так вот он где! - загремел он своим лающим голосом, - ну, батюшка, задали вы нам задачу!\r\nПризнаюсь, при звуке этого голоса я струсил. Вот, думаю, сейчас схватит он меня в охапку и опять потащит к Елисееву.\r\n- Мы думали, что он тихим манером концессию выслеживает, а он, прошу покорно, Шнейдершу изучает! Видели, батюшка, видели!\n - Да, кстати... а ваши дела по концессии?\n - Ну их!\r\nПрокоп вдруг заволновался, и несколько секунд я думал, что у него от гнева сперло в зобу дыхание.\r\n- Нет, вы представьте себе, какая со мной штука случилась, - воскликнул он наконец, - все дело уж было на мази, и денег я с три пропасти рассорил, вдруг - хлоп решение:\r\nвести от Изюма дорогу несвоевременно!\r\nЭто от Изюма-то!\r\n- Гм... да... Изюм... это...\n - Одно слово: Изюм! Только назови, всякий поймет! Да ведь кому у нас понимать-то! вы вот что мне скажите! Кому понимать-то!\r\nЯ чувствовал, что вот-вот Прокоп сейчас ударится в либереализм, и как-то инстинктивно пролепетал: - prenez gardeon peut nous entendre... {остерегайтесь... нас могут слышать...}\r\n- Ну их! боюсь я их, что ли! По мне, хоть сколько хочешь подслушивай! Так вот, сударь, какие дела у нас делаются!\n - Ну, и что ж теперь!\r\n- Теперь я другую линию повел. Железнодорожную-то часть бросил.\r\nЯ свое дело сделал, указал на Изюм - нельзя? - стало быть, куда хочешь, хоть к черту-дьяволу дороги веди - мое дело теперь сторона!\r\nА я нынче по административной части гусара запустил.\r\nХочу в губернаторы. С такими, скажу вам, людьми знакомство свел - отдай все, да и мало!\r\n- А что?\r\n- Да уж шабаш! Одно скверно - скучно очень, да и водки не подают. Не хотите ли, я вас сегодня вечером представлю? Сегодня в одном месте проект \"об уничтожении\" читать будут.\r\n- Об уничтожении чего же?\r\n- Ну... чего? разумеется, всего. И мировые суды чтоб уничтожить, и окружные суды чтобы побоку, и земство по шапке. Словом сказать, чтобы ширь да высь - и больше нечего!\r\n- Что вы! да ведь это целая революция! - А вы как об этом полагали! Мы ведь не немцы, помаленьку не любим!\r\nВон головорезы-то, слышали, чай? - миллион триста тысяч голов требуют, ну, а мы, им в пику, сорок миллионов поясниц заполучить желаем!\r\nПрокоп, сказав это, залился добродушнейшим смехом. Этот смех - именно драгоценнейшее качество, за которое решительно нет возможности не примириться с нашими кадыками.\r\nНе могут они злокознствовать серьезно, сейчас же сами свои козни на смех поднимут.\r\nА если который и начнет серьезничать, то, наверное, такую глупость сморозит, что тут же его в шуты произведут, и пойдет он ходить всю жизнь с надписью \"гороховый шут\".\r\n- Однако это любопытно!\r\n- Еще как любопытно-то, умора! Нынче прожекты-то эти в моде: все пишут! Один пишет о сокращении, другой - о расширении.\r\nНедавно один из наших даже прожект о расстрелянии прислал - право!\r\n- И что ж?\n - На виду! Говорят: горяченько немного, однако кой-чем позаимствоваться можно.\n - Стало быть, и вы...\r\n- Еще бы. И я прожект о расточении написал. Ведь и мне, батюшка, пирожка-то хочется! Не удалось в одном месте - пробую в другом.\r\nТам побываю, в другом месте прислушаюсь - смотришь, ан помаленьку и привыкаю фразы-то округлять.\r\nЯ нынче по очереди каждодневно в семи домах бываю и везде только и дела делаю, что прожекты об уничтожении выслушиваю.\r\nГоворя таким образом, мы вышли на Невский проспект и поравнялись с Домиником.\r\n- Зайти разве? - пригласил Прокоп, - ведь я с тех пор, как изюмскую-то линию порешили, к Елисееву - ни-ни! Ну его!\r\nА у Доминика, я вам доложу, кулебяки на гривенник съешь да огня на гривенник же проглотишь - и прав! Только вот мерзлого сига в кулебяку кладут - это уж скверно!\r\n- Признаюсь, не хотелось бы заходить. Все пьешь да пьешь... Голова как-то...\r\n- Да разве возможно не пить! Вот хоть бы то место, куда мы сегодня поедем, разве наш брат может там хоть один час пробыть, не подкрепившись зараньше?\r\nСкучища адская, а развлечение - один чай.\r\nКабы, кажется, не надежды мои на получение - ни одной минуты в этом постылом месте не остался бы!\r\nСогласился. Съели по два куска кулебяки; выпили по две рюмки водки.\r\n- Да обедаем вместе! Тут же, не выходя, и исполним все, что долг повелевает! Скверно здесь кормят - это так.\r\nИ масло горькое, и салфетки какие-то... особливо вон та, в углу, что ножи обтирают... Ну, батюшка, да ведь за рублик - не прогневайтесь!\r\nОдним словом, день пошел своим чередом.\n Вечером Прокоп заставил меня надеть фрак и белый галстух, а в десять часов мы уже были в салонах князя Оболдуй-Тараканова.\r\nРаут был в полном разгаре; в гостиной стоял говор; лакеи бесшумно разносили чай и печенье. Нас встретил хозяин, который, после первых же рекомендательных слов Прокопа, произнес:\r\n- Рад-с. Нам, консерваторам, не мешает как можно теснее стоять друг около друга. Мы страдали изолированностью - и это нас погубило.\r\nНаши противники сходились между собою, обменивались мыслями - и в этом обмене нашли свою силу.\r\nВоспользуемся же этою силой и мы. Я теперь принимаю всех, лишь бы эти все гармонировали с моим образом мыслей; всех.\r\n.. vous concevez? {понимаете?} Я, впрочем, надеюсь, что вы консерватор?\r\nПризнаюсь, я так мало до сих пор думал о том, консерватор я или прогрессист, что чуть было не опешил перед этим вопросом.\r\nПритом же фраза: \"Я теперь принимаю всех\" как-то странно покоробила меня.\r\n\"Вот, - мелькнуло у меня в голове, - скотина! заискивает, принимает и тут же считает долгом дать почувствовать, что ты, в его глазах, не больше как - все!\r\n\" Вот это-то, собственно, и называется у нас \"сближением\".\r\nОдин принимает у себя другого и думает: \"С каким бы я наслаждением вышвырнул тебя, курицына сына, за окно, кабы.\r\n..\", а другой сидит и тоже думает: \"С каким бы я наслаждением плюнул тебе, гнусному пыжику, в лицо, кабы...\r\n\" Представьте себе, что этого \"кабы\" не существует - какой обмен мыслей вдруг произошел бы между собеседниками!\r\nБыть может, соображения мои пошли бы и дальше по этому направлению, но, к счастью для меня, я встретил строгий взор Прокопа и поспешил на скорую руку сказать:\r\n- Mais oui! mais comment donc! mais certainement! {Ну разумеется, ну как же! конечно!}\r\nЗатем последовало представление княгине и какому-то крошечному старичку (дяде хозяина),\r\nкоторый сидел отдельно на длинном кресле и имел вид черемисского божка, которому вымазали красною глиной щеки и, вместо глаз, вставили можжевеловые ягодки.\r\nКартина, представлявшаяся моим глазам, была следующего рода. Хозяин постоянно был на ногах и переходил от одной группы беседующих к другой.\r\nЭто был человек довольно высокий, тощий и совершенно прямой; но возраста его я и теперь определить не могу.\r\nСкорее всего, это был один из тех людей без возраста, каких в настоящее время встречается довольно много и которые,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Но после недели не почувствовав облегчения и потеряв доверие и к прежним лечениям и к этому, пришел в еще большее уныние.\r\nРаз знакомая дама рассказывала про исцеление иконами. Иван Ильич застал себя на том, что он внимательно прислушивался и поверял действительность факта.\r\nЭтот случай испугал его. \"Неужели я так умственно ослабел? - сказал он себе.\r\n- Пустяки! Все вздор, не надо поддаваться мнительности, а, избрав одного врача, строго держаться его лечения. Так и буду делать. Теперь кончено.\r\nНе буду думать и до лета строго буду исполнять лечение. А там видно будет. Теперь конец этим колебаниям!..\" Легко было сказать это, но невозможно исполнить.\r\nБоль в боку все томила, все как будто усиливалась, становилась постоянной, вкус во рту становился все страннее,\r\nему казалось, что пахло чем-то отвратительным у него изо рта, и аппетит и силы все слабели.\r\nНельзя было себя обманывать: что-то страшное, новое и такое значительное, чего значительнее никогда в жизни не было с Иваном Ильичом, совершалось в нем.\r\nИ он один знал про это, все же окружающие не понимали или не хотели понимать и думали, что все на свете идет по-прежнему. Это-то более всего мучило Ивана Ильича.\r\nДомашние - главное жена и дочь, которые были в самом разгаре выездов, - он, видел, ничего не понимали,\r\nдосадовали на то, что он такой невеселый и требовательный, как будто он был виноват в этом.\r\nХотя они и старались скрывать это, он видел, что он им помеха,\r\nно что жена выработала себе известное отношение к его болезни и держалась его нез ависимо от того, что он говорил и делал.\r\nОтношение это было такое:\r\n- Вы знаете, - говорила она знакомым, - Иван Ильич не может, как все добрые люди, строго исполнять предписанное лечение.\r\nНынче он примет капли и кушает, что велено, и вовремя ляжет; завтра вдруг, если я просмотрю, забудет принять, скушает осетрины (а ему не велено), да и засидится за винтом до часа.\r\n- Ну, когда же? - скажет Иван Ильич с досадою. - Один раз у Петра Ивановича.\n - А вчера с Шебеком.\r\n- Все равно я не мог спать от боли...\n - Да там уже отчего бы то ни было, только так ты никогда не выздоровеешь и мучаешь нас.\r\nВнешнее, высказываемое другим и ему самому, отношение Прасковьи Федоровны было такое к болезни мужа,\r\nчто в болезни этой виноват Иван Ильич и вся болезнь эта есть новая неприятность, которую он делает жене.\r\nИван Ильич чувствовал, что это выходило у нее невольно, но от этого ему не легче было.\r\nВ суде Иван Ильич замечал или думал, что замечает, то же странное к себе отношение: то ему казалось, что к нему приглядываются, как к человеку, имеющему скоро опростать место;\r\nто вдруг его приятели начинали дружески подшучивать над его мнительностью, как будто то, что-то ужасное и страшное,\r\nнеслыханное, что завелось в нем и не переставая сосет его и неудержимо влечет куда-то, есть самый приятный предмет для шутки.\r\nОсобенно Шварц своей игривостью, жизненностью и комильфотностью, напоминавшими Ивану Ильичу его самого за десять лет назад, раздражал его.\r\nПриходили друзья составить партию, садились. Сдавали, разминались новые карты, складывались бубны к бубнам, их семь. Партнер сказал: без козырей, - и поддержал две бубны.\r\nЧего ж еще? Весело, бодро должно бы быть - шлем.\r\nИ вдруг Иван Ильич чувствует эту сосущую боль, этот вкус во рту, и ему что-то дикое представляется в том, что он при этом может радоваться шлему.\r\nОн глядит на Михаила Михайловича, партнера, как он бьет по столу сангвинической рукой и учтиво и снисходительно удерживается от захватывания взяток,\r\nа подвигает их к Ивану Ильичу, чтобы доставить ему удовольствие собирать их, не утруждая себя, не протягивая далеко руку.\r\n\"Что ж он думает, что я так слаб, что не могу протянуть далеко руку\", - думает Иван Ильич, забывает козырей и козыряет лишний раз по своим и проигрывает шлем без трех,\r\nи что ужаснее всего - это то, что он видит, как страдает Михаил Михайлович, а ему все равно.\r\nИ ужасно думать, отчего ему все равно.\r\nВсе видят, что ему тяжело, и говорят ему: \"Мы можем прекратить, если вы устали. Вы отдохните\". Отдохнуть? Нет, он нисколько не устал, они доигрывают роббер.\r\nВсе мрачны и молчаливы. Иван Ильич чувствует, что он напустил на них эту мрачность и не может ее рассеять.\r\nОни ужинают и разъезжаются, и Иван Ильич остается один с сознанием того,\r\nчто его жизнь отравлена для него и отравляет жизнь других и что отрава эта не ослабевает, а все больше и больше проникает все существо его.\r\nИ с сознанием этим, да еще с болью физической, да еще с ужасом надо было ложиться в постель и часто не спать от боли большую часть ночи.\r\nА наутро надо было опять вставать, одеваться, ехать в суд, говорить, писать, а если и не ехать, дома быть с теми же двадцатью четырьмя часами в сутках, из которых каждый был мучением.\r\nИ жить так на краю погибели надо было одному, без одного человека, который бы понял и пожалел его.\r\nV\r\nТак шло месяц и два. Перед Новым годом приехал в их город его шурин и остановился у них. Иван Ильич был в суде.\r\nПрасковья Федоровна ездила за покупками. Войдя к себе в кабинет, он застал там шурина, здорового сангвиника, самого раскладывающего чемодан.\r\nОн поднял голову на шаги Ивана Ильича и поглядел на него секунду молча. Этот взгляд все открыл Ивану Ильичу. Шурин раскрыл рот, чтоб ахнуть, и удержался. Это движение подтвердило все.\r\n- Что, переменился?\n - Да... есть перемена.\r\nИ сколько Иван Ильич ни наводил после шурина на разговор о его внешнем виде, шурин отмалчивался.\r\nПриехала Прасковья Федоровна, шурин пошел к ней. Иван Ильич запер дверь на ключ и стал смотреться в зеркало - прямо, потом сбоку.\r\nВзял свой портрет с женою и сличил портрет с тем, что он видел в зеркале. Перемена была огромная.\r\nПотом он оголил руки до локтя, посмотрел, опустил рукава, сел на оттоманку и стал чернее ночи.\r\n\"Не надо, не надо\", - сказал он себе, вскочил, подошел к столу, открыл дело, стал читать его, но не мог.\r\nОн отпер дверь, пошел в залу. Дверь в гостиную была затворена. Он подошел к ней на цыпочках и стал слушать.\r\n- Нет, ты преувеличиваешь, - говорила Прасковья Федоровна.\r\n- Как преувеличиваю? Тебе не видно - он мертвый человек, посмотри его глаза. Нет света. Да что у него?\r\n- Никто не знает. Николаев (это был другой доктор) сказал что-то, но я не знаю. Лещетицкий (это был знаменитый доктор) сказал напротив...\r\nИван Ильич отошел, пошел к себе, лег и стал думать: \"Почка, блуждающая почка\". Он вспомнил все то, что ему говорили доктора, как она оторвалась и как блуждает.\r\nИ он усилием воображения старался поймать эту почку и остановить, укрепить ее: так мало нужно, казалось ему. \"Нет, поеду еще к Петру Ивановичу\".\r\n(Это был тот приятель, у которого был приятель доктор.) Он позвонил, велел заложить лошадь и собрался ехать.\r\n- Куда ты, Jean? - спросила жена с особенно грустным и непривычно добрым выражением.\r\nЭто непривычное доброе озлобило его. Он мрачно посмотрел на нее.\n - Мне надо к Петру Ивановичу.\r\nОн поехал к приятелю, у которого был приятель доктор. И с ним к доктору. Он застал его и долго беседовал с ним.\r\nРассматривая анатомически и физиологически подробности о том, что, по мнению доктора, происходило в нем, он все понял.\r\nБыла одна штучка, маленькая штучка в слепой кишке. Все это могло поправиться. Усилить энергию одного органа, ослабить деятельность другого, произойдет всасывание, и все поправится.\r\nОн немного опоздал к обеду. Пообедал, весело поговорил, но долго не мог уйти к себе заниматься. Наконец он пошел в кабинет и тотчас же сел за работу.\r\nОн читал дела, работал, но сознание того, что у него есть отложенное важное задушевное дело, которым он займется по окончании, не оставляло его.\r\nКогда он кончил дела, он вспомнил, что это задушевное дело были мысли о слепой кишке. Но он не предался им, он пошел в гостиную к чаю.\r\nБыли гости, говорили и играли на фортепиано, пели; был судебный следователь, желанный жених у дочери.\r\nИван Ильич провел вечер, по замечанию Прасковьи Федоровны, веселее других, но он не забывал ни на минуту, что у него есть отложенные важные мысли о слепой кишке.\r\nВ одиннадцать часов он простился и пошел к себе.\r\nОн спал один со времени своей болезни, в маленькой комнатке у кабинета. Он пошел, разделся и взял роман Золя, но не читал его, а думал.\r\nИ в его воображении происходило то желанное исправление слепой кишки. Всасывалось, выбрасывалось, восстановлялась правильная деятельность.\r\n\"Да, это все так, - сказал он себе. - Только надо помогать природе\".\r\nОн вспомнил о лекарствах, приподнялся, принял его, лег на спину, прислушиваясь к тому, как благотворно действует лекарство и как оно уничтожает боль.\r\n\"Только равномерно принимать и избегать вредных влияний; я уже теперь чувствую несколько лучше, гораздо лучше\".\r\nОн стал щупать бок, - на ощупь не больно. \"Да, я не чувствую, право, уже гораздо лучше\". Он потушил свечу и лег на бок...\r\nСлепая кишка исправляется, всасывается. Вдруг он почувствовал знакомую старую, глухую, ноющую боль, упорную, тихую, серьезную. Во рту та же знакомая гадость.\r\nЗасосало сердце, помутилось в голове. \"Боже мой, Боже мой! - проговорил он. - Опять, опять, и никогда не перестанет\". И вдруг ему дело представилось совсем с другой стороны.\r\n\"Слепая кишка? Почка, - сказал он себе. -Не в слепой кишке, н е в почке дело, а в жизни и... смерти. Да, жизнь была и вот уходит, уходит, и я не могу удержать ее.\r\nДа. Зачем обманывать себя? Разве не очевидно всем, кроме меня, что я умираю, и вопрос только в числе недель, дней - сейчас, может быть.\r\nТо свет был, а теперь мрак. То я здесь был, а теперь туда! Куда?\" Его обдало холодом, дыхание остановилось. Он слышал только удары сердца.\r\n\"Меня не будет, так что же будет? Ничего не будет. Так где же я буду, когда меня не будет? Неужели смерть? Нет, не хочу\".\r\nОн вскочил, хотел зажечь свечку, пошарил дрожащими руками, уронил свечу с подсвечником на пол и опять повалился назад, на подушку.\r\n\"Зачем? Все равно, - говорил он себе, открытыми глазами глядя в темноту. - Смерть, Да, смерть.\r\nИ они никто не знают, и не хотят знать, и не жалеют. Они играют. (Он слышал дальние, из-за двери, раскат голоса и ритурнели.\r\n) Им все равно, а они также умрут. Дурачье. Мне раньше, а им после; и им то же будет.\r\nА они радуются. Скоты!\" Злоба душила его. И ему стало мучительно, невыносимо тяжело. Не может же быть, чтоб все всегда были обречены на этот ужасный страх. Он поднялся.\r\n\"Что-нибудь не так; надо успокоиться, надо обдумать все сначала\". И вот он начал обдумывать. \"Да, начало болезни.\r\nСтукнулся боком, и все такой же я был, и нынче и завтра; немного ныло, потом больше, потом доктора, потом унылость, тоска, опять доктора; а я все шел ближе, ближе к пропасти.\r\nСил меньше. Ближе, ближе. И вот я исчах, у меня света в глазах нет.\r\nИ смерть, а я думаю о кишке. Думаю о том, чтобы починить кишку, а это смерть.\r\nНеужели смерть?\" Опять на него нашел ужас, он запыхался, нагнулся, стал искать спичек, надавил локтем на тумбочку.\r\nОна мешала ему и делала больно, он разозлился на нее, надавил с досадой сильнее и повалил тумбочку. И в отчаянии задыхаясь, он повалился на спину, ожидая сейчас же смерти.\r\nГости уезжали в это время. Прасковья Федоровна провожала их. Она услыхала падение и вошла.\n - Что ты?\n - Ничего. Уронил нечаянно.\r\nОна вышла, принесла свечу. Он лежал, тяжело и быстро-быстро дыша, как человек, который пробежал версту, остановившимися глазами глядя на нее.\r\n- Что ты, Jean?\n - Ниче...го. У...ро...нил. - \"Что же говорить. Она не поймет\", - думал он.\r\nОна точно не поняла. Она подняла, зажгла ему свечу и поспешно ушла: ей надо было проводить гостью.\r\nКогда она вернулась, он так же лежал навзничь, глядя вверх.\n - Что тебе, или хуже?\n - Да.\r\nОна покачала головой, посидела. - Знаешь, Jean, я думаю, не пригласить ли Лещетицкого на дом.\r\nЭто значит знаменитого доктора пригласить и не пожалеть денег. Он ядовито улыбнулся и сказал; \"Нет\". Она посидела, подошла и поцеловала его в лоб.\r\nОн ненавидел ее всеми силами души в то время, как она целовала его, и делал усилия, чтобы не оттолкнуть ее.\r\n- Прощай. Бог даст, заснешь.\n - Да.\n\n\t \n\t \n VI\n\n Иван Ильич видел, что он умирает, и был в постоянном отчаянии.\r\nВ глубине души Иван Ильич знал, что он умирает, но он не только не привык к этому, но просто не понимал, никак не мог понять этого.\r\nТот пример силлогизма, которому он учился в логике <\"7\"> Кизеветера:\r\nКай - человек, люди смертны, потому Кай смертен, казался ему во всю его жизнь правильным только по отношению к Каю, но никак не к нему.\r\nТо был Кай-человек, вообще человек, и это было совершенно справедливо; но он был не Кай и не вообще человек, а он всегда был совсем, совсем особенное от всех других существо;\r\nон был Ваня с мама, папа, с Митей и Володей, с игрушками, кучером, с няней, потом с Катенькой, со всеми радостями, горестями, восторгами детства, юности, молодости.\r\nРазве для Кая был тот запах кожаного полосками мячика, который так любил Ваня! Разве Кай целовал так руку матери и разве для Кая так шуршал шелк складок платья матери?\r\nРазве он бунтовал за пирожки в Правоведении? Разве Кай так был влюблен? Разве Кай так мог вести заседание?\r\nИ Кай точно смертен, и ему правильно умирать, но мне, Ване, Ивану Ильичу, со всеми моими чувствами, мыслями, - мне это другое дело.\r\nИ не может быть, чтобы мне следовало умирать. Это было бы слишком ужасно.\r\nТак чувствовалось ему.\r\n\"Если б и мне умирать, как Каю, то я так бы и знал это, так бы и говорил мне внутренний голос, но ничего подобного не было во мне;\r\nи я и все мои друзья - мы понимали, что это совсем не так, как с Каем.\r\nА теперь вот что! - говорил он себе. - Не может быть. Не может быть, а есть. Как же это? Как понять это?\"\r\nИ он не мог понять и старался отогнать эту мысль, как ложную. неправильную, болезненную, и вытеснить ее другими, правильными, здоровыми мыслями.\r\nНо мысль эта, не только мысль, но как будто действительность, приходила опять и становилась перед ним.\r\nИ он призывал по очереди на место этой мысли другие мысли, в надежде найти в них опору.\r\nОн пытался возвратиться к прежним ходам мысли, которые заслоняли для него прежде мысль о смерти.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Короленко В", "role": "user" }, { "content": "быстро всплывающими и так же быстро упадающими взмахами, волнами, которые очень сильно действуют на глаз, - по крайней мере, на мой глаз.\r\n- Это верно, верно! - живо сказала Эвелина. - Я чувствую то же самое и не могу долго смотреть на красную суконную скатерть.\r\n- Так же, как иные не выносят праздничного трезвона.\r\nПожалуй, что мое сравнение и верно, и мне даже приходит в голову дальнейшее сопоставление: существует также \"малиновый\" звон, как и малиновый цвет.\r\nОба они очень близки к красному, но только глубже, ровнее и мягче.\r\nКогда колокольчик долго был в употреблении, то он, как говорят любители, вызванивается.\r\nВ его звуке исчезают неровности, режущие ухо, и тогда-то звон этот зовут малиновым. Того же эффекта достигают умелым подбором нескольких подголосков.\r\nПод руками Петра пианино зазвенело взмахами почтовых колокольчиков. \n - Нет, - сказал Максим. - Я бы сказал, что это слишком красно... \n - А, помню!\r\nИ инструмент зазвенел ровнее. Начавшись высоко, оживленно и ярко, звуки становились все глубже и мягче.\r\nТак звонит набор колокольцев под дугой русской тройки, удаляющейся по пыльной дороге в вечернюю безвестную даль,\r\nтихо, ровно, без громких взмахов, все тише и тише, пока последние ноты не замрут в молчании спокойных полей.\r\n- Вот-вот! - сказал Максим. - Ты понял разницу. Когда-то, - ты был еще ребенком, - мать пыталась объяснить тебе звуками краски.\r\n- Да, я помню... Зачем ты запретил нам тогда продолжать? Может быть, мне удалось бы понять.\r\n- Нет, - задумчиво ответил старик, - ничего бы не вышло.\r\nВпрочем, я думаю, что вообще на известной душевной глубине впечатления от цветов и от звуков откладываются уже как однородные. Мы говорим: он видит все в розовом свете.\r\nЭто значит, что человек настроен радостно. То же настроение может быть вызвано известным сочетанием звуков.\r\nВообще звуки и цвета являются символами [Символ - здесь: знак] одинаковых душевных движений.\r\nСтарик закурил свою трубку и внимательно посмотрел на Петра. Слепой сидел неподвижно и, очевидно, жадно ловил слова Максима.\r\n\"Продолжать ли?\" - подумал старик, но через минуту начал как-то задумчиво, будто невольно отдаваясь странному направлению своих мыслей:\r\n- Да, да! Странные мысли приходят мне в голову... Случайность это или нет, что кровь у нас красная. Видишь ли...\r\nкогда в голове твоей рождается мысль, когда ты видишь свои сны, от которых, проснувшись, дрожишь и плачешь,\r\nкогда человек весь вспыхивает от страсти, - это значит, что кровь бьет из сердца сильнее и приливает алыми ручьями к мозгу.\r\nНу, и она у нас красная...\r\n- Красная... горячая... - сказал юноша задумчиво.\r\n- Именно - красная и горячая.\r\nИ вот, красный цвет, как и \"красные\" звуки, оставляет в нашей душе свет, возбуждение и представления о страсти, которую так и называют \"горячею\", кипучею, жаркою.\r\nЗамечательно, что и художники считают красноватые тоны \"горячими\".\r\nЗатянувшись и окружив себя клубами дыма, Максим продолжал:\r\n- Если ты взмахнешь рукой над своею головою, ты очертишь над ней полукруг. Теперь представь себе, что рука у тебя бесконечно длинна.\r\nЕсли бы ты мог тогда взмахнуть ею, то очертил бы полукруг в бесконечном отдалении... Так же далеко видим мы над собой полушаровой свод неба; оно ровно, бесконечно и сине.\r\n.. Когда мы видим его таким, в душе является ощущение спокойствия и ясности.\r\nКогда же небо закроют тучи взволнованными и мутными очертаниями, тогда и наша душевная ясность возмущается неопределенным волнением.\r\nТы ведь чувствуешь, когда приближается грозовая туча...\r\n- Да, я чувствую, как будто что-то смущает душу...\r\n- Это верно. Мы ждем, когда из-за туч проглянет опять эта глубокая синева. Гроза пройдет, а небо над нею останется все то же; мы это знаем и потому спокойно переживаем грозу.\r\nТак вот, небо сине... Море тоже сине, когда спокойно. У твоей матери синие глаза, у Эвелины тоже.\r\n- Как небо... - сказал слепой с внезапно проснувшейся нежностью.\r\n- Да. Голубые глаза считаются признаком ясной души. Теперь я скажу тебе о зеленом свете.\r\nЗемля сама по себе черна, черны или серы стволы деревьев весной; но как только теплые и светлые лучи разогреют темные поверхности, из них ползут кверху зеленая трава, зеленые листья.\r\nДля зелени нужны свет и тепло, но только не слишком много тепла и света. Оттого зелень так приятна для глаза.\r\nЗелень - это как будто тепло в смешении с сырою прохладой: она возбуждает представление о спокойном довольстве, здоровье, но не о страсти и не о том, что люди называют счастьем.\r\n.. Понял ли ты?\r\n- Н-нет, не ясно... но все же, пожалуйста, говори дальше.\r\n- Ну, что же делать!.. Слушай дальше.\r\nКогда лето разгорается все жарче, зелень как будто изнемогает от избытка жизненной силы, листья в истоме опускаются книзу и,\r\nесли солнечный звон не умеряется сырою прохладой дождя, зелень может совсем поблекнуть.\r\nЗато к осени среди усталой листвы наливается и алеет плод.\r\nПлод краснее на той стороне, где больше света; в нем как будто сосредоточена вся сила жизни, вся страсть растительной природы.\r\nТы видишь, что красный цвет и здесь - цвет страсти, и он служит ее символом.\r\nЭто цвет упоения, греха, ярости, гнева и мести.\r\nНародные массы во времена мятежей ищут выражения общего чувства в красном знамени, которое развевается над ними, как пламя... Но ведь ты опять не понимаешь?..\r\n- Все равно, продолжай!\r\n- Наступает поздняя осень. Плод отяжелел; он срывается и падает на землю...\r\nОн умирает, но в нем живет семя, а в этом семени живет в \"возможности\" и все будущее растение, с его будущею роскошной листвой и с его новым плодом.\r\nСемя падает на землю; а над землей низко подымается уже холодное солнце, бежит холодный ветер, несутся холодные тучи...\r\nНе только страсть, но и самая жизнь замирает тихо, незаметно... Земля все больше проступает из-под зелени своей чернотой, в небе господствуют холодные тоны.\r\n.. И вот наступает день, когда на эту смирившуюся и притихшую, будто овдовевшую землю падают миллионы снежинок, и вся она становится ровна, одноцветна и бела...\r\nБелый цвет - это цвет холодного снега, цвет высочайших облаков, которые плывут в недосягаемом холоде поднебесных высот, - цвет величавых и бесплодных горных вершин.\r\n.. Это - эмблема бесстрастия и холодной, высокой святости, эмблема будущей бесплотной жизни. Что же касается черного цвета...\r\n- Знаю, - перебил слепой. - Это - нет звуков, нет движений... ночь... \n - Да, и потому это - эмблема печали и смерти...\r\nПетр вздрогнул и сказал глухо: \n - Ты сам сказал: смерти. А ведь для меня все черно... всегда и всюду черно!\r\n- Неправда, - резко ответил Максим, - для тебя существуют звуки, тепло, движение... ты окружен любовью...\r\nМногие отдали бы свет очей за то, чем ты пренебрегаешь, как безумец... Но ты слишком эгоистично носишься со своим горем...\r\n- Да! - воскликнул Петр страстно. - Я ношусь с ним поневоле: куда же мне уйти от него, когда оно всюду со мной?\r\n- Если бы ты мог понять, что на свете есть горе во сто раз больше твоего, такое горе,\r\nв сравнении с которым твоя жизнь, обеспеченная и окруженная участием, может быть названа блаженством, - тогда.\r\n..\r\n- Неправда, неправда! - гневно перебил слепой тем же голосом страстного возбуждения. - Я поменялся бы с последним нищим, потому что он счастливее меня.\r\nДа и слепых вовсе не нужно окружать заботой: это большая ошибка...\r\nСлепых нужно выводить на дорогу и оставлять там, - пусть просят милостыню. Если бы я был просто нищим, я был бы менее несчастен.\r\nС утра я думал бы о том, чтобы достать обед, считал бы подаваемые копейки и боялся бы, что их мало. Потом радовался бы удачному сбору, потом старался бы собрать на ночлег.\r\nА если б это не удалось, я страдал бы от голода и холода... и все это не оставляло бы мне ни минуты и... и... от лишений я страдал бы менее, чем страдаю теперь...\r\n- Ты думаешь? - спросил Максим холодно и посмотрел в сторону Эвелины. Во взгляде старика мелькнуло сожаление и участие. Девушка сидела серьезная и бледная.\r\n- Уверен, - ответил Петр упрямо и жестоко. - Я теперь часто завидую Егору, тому, что на колокольне.\r\nЧасто, просыпаясь под утро, особенно когда на дворе метель и вьюга, я вспоминаю Егора: вот он подымается на свою вышку.\r\n- Ему холодно, - подсказал Максим.\r\n- Да, ему холодно, он дрожит и кашляет. И он проклинает Памфилия, который не заведет ему шубы. Потом он берет иззябшими руками веревки и звонит к заутрене.\r\nИ забывает, что он слепой... Потому что тут было бы холодно и не слепому... А я не забываю, и мне...\r\n- И тебе не за что проклинать!..\r\n- Да! Мне не за что проклинать! Моя жизнь наполнена одной слепотой. Никто не виноват, но я несчастнее всякого нищего...\r\n- Не стану спорить, - холодно сказал старик. - Может быть, это и правда. Во всяком случае, если тебе и было бы хуже, то, может быть, сам ты был бы лучше.\r\nОн еще раз бросил взгляд сожаления в сторону девушки и вышел из комнаты, стуча костылями.\r\nДушевное состояние Петра после этого разговора еще обострилось, и он еще более погрузился в свою мучительную работу.\r\nИногда ему удавалось: он находил на мгновение те ощущения, о которых говорил Максим, и они присоединялись к его пространственным представлениям.\r\nТемная и грустная земля уходила куда-то вдаль: он мерил ее и не находил ей конца. А над нею было что-то другое.\r\n.. В воспоминании прокатывался гулкий гром, вставало представление о шири и небесном просторе.\r\nПотом гром смолкал, но что-то там, вверху, оставалось - что-то, рождавшее в душе ощущение величия и ясности.\r\nПорой это ощущение определялось: к нему присоединялся голос Эвелины и матери, \"у которых глаза, как небо\";\r\nтогда возникающий образ, выплывший из далекой глубины воображения и слишком определившийся, вдруг исчезал, переходя в другую область.\r\nВсе эти темные представления мучили и не удовлетворяли.\r\nОни стоили больших усилий и были так неясны, что в общем он чувствовал лишь неудовлетворенность и тупую душевную боль,\r\nкоторая сопровождала все потуги больной души, тщетно стремившейся восстановить полноту своих ощущений.\r\nVIII \n\n\n Подошла весна.\r\nВерстах в шестидесяти от усадьбы Попельских в сторону, противоположную от Ставрученков, в небольшом городишке, была чудотворная католическая икона.\r\nЗнатоки дела определили с полною точностью ее чудодейственную силу:\r\nвсякий, кто приходил к иконе в день ее праздника пешком, пользовался \"двадцатью днями отпущения\",\r\nто есть все его беззакония, совершенные в течение двадцати дней, должны были идти на том свете насмарку.\r\nПоэтому каждый год, ранней весной, в известный день небольшой городок оживлялся и становился неузнаваем.\r\nСтарая церковка принаряжалась к своему празднику первою зеленью и первыми весенними цветами, над городом стоял радостный звон колокола,\r\nгрохотали \"брички\" панов, и богомольцы располагались густыми толпами по улицам, на площадях и даже далеко в поле.\r\nТут были не одни католики. Слава N-ской иконы гремела далеко, и к ней приходили также негодующие и огорченные православные, преимущественно из городского класса.\r\nВ самый день праздника по обе стороны \"каплицы\" [\"Каплица\" (польск.) - часовня] народ вытянулся по дороге несметною пестрою вереницей.\r\nТому, кто посмотрел бы на это зрелище с вершины одного из холмов, окружавших местечко, могло бы показаться,\r\nчто это гигантский зверь растянулся по дороге около часовни и лежит тут неподвижно, по временам только пошевеливая матовою чешуей разных цветов.\r\nПо обеим сторонам занятой народом дороги в два ряда вытянулось целое полчище нищих, протягивавших руки за подаянием.\r\nМаксим на своих костылях и рядом с ним Петр об руку с Иохимом тихо двигались вдоль улицы, которая вела к выходу в поле.\r\nГовор многоголосной толпы, выкрикивания евреев-факторов [Фактор - здесь:\r\nв дореволюционной России - посредник в делах, комиссионер], стук экипажей - весь этот грохот,\r\nкатившийся какою-то гигантскою волной, остался сзади, сливаясь в одно беспрерывное, колыхавшееся, подобно волне, рокотание.\r\nНо и здесь, хотя толпа была реже, все же то и дело слышался топот пешеходов, шуршание колес, людской говор.\r\nЦелый обоз чумаков [Чумаки - украинские крестьяне, возившие на волах хлеб для продажи в Крым и на Дон и привозившие оттуда соль и рыбу] выезжал со стороны поля и,\r\nпоскрипывая, грузно сворачивал в ближайший переулок.\r\nПетр рассеянно прислушивался к этому живому шуму, послушно следуя за Максимом;\r\nон то и дело запахивал пальто, так как было холодно, и продолжал на ходу ворочать в голове свои тяжелые мысли.\r\nНо вдруг, среди этой эгоистической сосредоточенности, что-то поразило его внимание так сильно, что он вздрогнул и внезапно остановился.\r\nПоследние ряды городских зданий кончились здесь, и широкая трактовая дорога входила в город среди заборов и пустырей.\r\nУ самого выхода в поле благочестивые руки воздвигли когда-то каменный столб с иконой и фонарем, который, впрочем, скрипел только вверху от ветра, но никогда не зажигался.\r\nУ самого подножия этого столба расположились кучкой слепые нищие, оттертые своими зрячими конкурентами с более выгодных мест.\r\nОни сидели с деревянными чашками в руках и по временам кто-нибудь затягивал жалобную песню:\r\n- По-дайте слипеньким... ра-а-ди Христа...\r\nДень был холодный, нищие сидели здесь с утра, открытые свежему ветру, налетавшему с поля.\r\nОни не могли двигаться среди этой толпы, чтобы согреться, и в их голосах, тянувших по очереди унылую песню, слышалась безотчетная жалоба физического страдания и полной беспомощности.\r\nПервые ноты слышались еще довольно отчетливо, но затем из сдавленных грудей вырывался только жалобный ропот, замиравший тихою дрожью озноба.\r\nТем не менее даже последние, самые тихие звуки песни, почти терявшиеся среди уличного шума,\r\nдостигая человеческого слуха, поражали всякого громадностью заключенного в них непосредственного страдания.\r\nПетр остановился, и его лицо исказилось, точно какой-то слуховой призрак явился перед ним в виде этого страдальческого вопля.\r\n- Что же ты испугался? - спросил Максим. - Это те самые счастливцы, которым ты недавно завидовал, - слепые нищие, которые просят здесь милостыню.\r\n.. Им немного холодно, конечно. Но ведь от этого, по-твоему, им только лучше.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Муму автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "подите, душа моя, к Гавриле Андреичу, поговорите с ним: неужели для него какая-нибудь собачонка дороже спокойствия, самой жизни его барыни?\r\nЯ бы не желала этому верить,- прибавила она с выражением глубокого чувства,-подите, душа моя, будьте так добры, подите к Гавриле Андреичу.\r\nЛюбовь Любимовна отравилась в Гаврилину комнату.\r\nНеизвестно о чем происходил у них разговор;\r\nно спустя некоторое время целая толпа людей подвигалась через двор в направлении каморки Герасима: впереди выступал Гаврила, придерживая рукою картуз, хотя ветру не было; около н.\r\nего шли лакеи и повара; из окна глядел дядя Хвост и распоряжался, то есть только так руками разводил; позади всех прыгали и кривлялись мальчишки, из которых половина набежала чужих.\r\nНа узкой лестнице, ведущей к каморке, сидел один караульщик; у двери стояло два других, с палками.\r\nСтали взбираться по лестнице, заняли ее во всю длину. Гаврила подошел к двери, стукнул, в нее кулаком, крикнул:\r\n- Отвори.\n Послышался сдавленный лай; но ответа не было.\n - Говорят, отвори! - повторил он.\r\n- Да, Гаврила Андреич,-заметил снизу Степан,-ведь он глухой - не слышит. Все. рассмеялись.\r\n- Как же быть? - возразил сверху Гаврила.\n - А у него там дыра в двери,-отвечал Степан,-так вы палкой-то пошевелите. Гаврила нагнулся.\r\n- Он ее армяком каким-то заткнул, дыру-то.\n - А вы армяк пропихните внутрь. Тут опять раздался глухой лай.\r\n- Вишь, вишь, сама сказывается,-заметили в толпе и опять рассмеялись.\n Гаврила почесал у себя за ухом.\r\n- Нет, брат,-продолжал он наконец,-армяк-то ты пропихивай сам, коли хочешь.\r\n- А что ж, извольте!\r\nИ Степан вскарабкался наверх, взял палку, просунул внутрь армяк и начал болтать в отверстии палкой, приговаривая: \"Выходи, выходи!\r\n\" Он еще болтал палкой, как вдруг дверь каморки быстро распахнулась - вся челядь тотчас кубарем скатилась с лестницы, Гаврила прежде всех.\r\nДядя Хвост запер окно.\r\n- Ну, ну, ну, ну,-кричал Гаврила со двора,-смотри у меня, смотри!\r\nГерасим неподвижно стоял на пороге. Толпа собралась у подножия лестницы. Герасим глядел на всех этих людишек в немецких кафтанах сверху, слегка оперши руки в бока;\r\nв своей красной крестьянской рубашке он казался каким-то великаном перед ними, Гаврила сделал шаг вперед.\r\n- Смотри, брат,- промолвил он,- у меня не озорничай. И он начал ему объяснять знаками, что барыня, мол, непременно требует твоей собаки: подавай, мол, ее сейчас, а то беда тебе будет.\r\nГерасим посмотрел на него, указал на собаку, сделал знак рукою у своей шеи, как бы затягивая петлю, и с вопросительным лицом взглянул на дворецкого.\r\n- Да, да,-возразил тот, кивая головой,-да, непременно.\r\nГерасим опустил глаза, потом вдруг встряхнулся, опять указал на Муму, которая все время стояла возле него, невинно помахивая хвостом и с любопытством поводя ушами,\r\nповторил знак удушения над своей шеей и значительно ударил себя в грудь, как бы объявляя, что он сам берет на себя уничтожить Муму.\r\n- Да ты обманешь,-замахал ему в ответ Гаврила. Герасим поглядел на него, презрительно усмехнулся, опять ударил себя в грудь и захлопнул дверь. Все молча переглянулись.\r\n- Что ж это такое значит? - начал Гаврила.- Он заперся?\r\n- Оставьте его, Гаврила Андреич,- промолвил Степан,- он сделает, коли обещал. Уж он такой... Уж коли он обещает, это наверное. Он на это не то что наш брат. Что правда, то правда. Да.\r\n- Да,-повторили все и тряхнули головами.-Это так. Да.\n Дядя Хвост отворил окно и тоже сказал: \"Да\".\r\n- Ну, пожалуй, посмотрим,-возразил Гаврила,-а караул все-таки не снимать.\r\nЭй ты, Ерошка! - прибавил он, обращаясь к какому-то бледному человеку, в желтом нанковом казакине, который считался садовником,-что тебе делать?\r\nВозьми палку да сиди тут, и чуть что, тотчас ко мне беги!\r\nЕрошка взял палку и сел на последнюю ступеньку лестницы.\r\nТолпа разошлась, исключая немногих любопытных и мальчишек, а Гаврила вернулся домой и через Любовь Лю-бимовну велел доложить барыне,\r\nчто все исполнено, а сам на всякий случай послал форейтора к хожалому.\r\nБарыня завязала в носовом платке узелок, налила на него одеколону, понюхала, потерла себе виски, накушалась чаю и, будучи еще под влиянием лавровишневых капель, заснула опять.\r\nСпустя час после всей этой тревоги дверь каморки растворилась, и показался Герасим.^На нем был праздничный кафтан; он вел Муму на веревочке.\r\n\"Брошка посторонился и дал ему пройти. Герасим направился к воротам. Мальчишки и все бывшие на дворе проводили-его глазами, молча.\r\nОн даже не обернулся: шапку надел только на улице. Гаврила послал вслед за ним того же Ерошку в качестве наблюдателя.\r\nЕрошка увидал издали, что он вошел в трактир вместе с собакой, и стал дожидаться его выхода.\r\nВ трактире знали Герасима и понимали его знаки. Он спросил себе щей с мясом и сел, опершись руками на стол.\r\nМуму стояла подле его стула, спокойно поглядывая на него своими умными глазками. Шерсть на ней так и лоснилась:\r\nвидно было, что ее недавно вычесали. Принесли Герасиму щей. Он накрошил туда хлеба, мелко изрубил мясо и поставил тарелку на пол.\r\nМуму принялась есть с обычной своей вежливостью, едва прикасаясь мордочкой -до кушанья. Герасим долго глядел на нее; две.\r\nтяжелые слезы выкатились вдруг из его глаз: одна упала на крутой лобик собачки, другая-во щи.\r\nОн заслонил лицо свое рукой. Муму съела полтарелки я отошла, облизываясь. Герасим встал, заплатил за щи и вышел вон, сопровождаемый несколько недоумевающим взглядом полового.\r\nЕрошка, увидав Герасима, заскочил за угол и, пропустив его мимо, опять отправился вслед за ним.\r\nГерасим шел не торопясь и не спускал Муму с веревочки. Дойдя до угла улицы, он остановился, как бы в раздумье, и вдруг быстрыми шагами отправился прямо к Крымскому Броду.\r\nНа дороге он зашел на двор дома, к которому при-строивался флигель, и вынес оттуда два кирпича под мышкой.\r\nОт Крымского Брода он повернул по берегу, дошел до одного места, где стояли две лодочки с веслами,\r\nпривязанными к колышкам (он уже заметил их прежде), и вскочил в одну из них вместе с Муму.\r\nХромой старичишка вышел из-за шалаша, поставленного в углу огорода, и закричал на него.\r\nНо Герасим только закивал головою и так сильно принялся грести, хотя и против теченья реки, что в одно мгновенье умчался саженей на сто.\r\nСтарик постоял, постоял, почесал себе спину сперва левой, потом правой рукой и вернулся, хромая, в шалаш.\r\nА Герасим все греб да греб. Вот уже Москва осталась назади. Вот уже потянулись по берегам луга, огороды, поля, рощи, показались избы. Повеяло деревней.\r\nОн бросил весла, приник головой к Муму, которая сидела перед ним на сухой перекладинке - дно было залито водой,\r\n- и остался неподвижным, скрестив могучие руки у ней на спине, между тем как лодку волной помаленьку относило назад к городу.\r\nНаконец Герасим выпрямился, поспешно, с каким-то болезненным озлоблением на лице, окутал веревкой взятые им кирпичи,\r\nприделал петлю, надел ее на шею Муму, поднял ее над рекой, в последний раз посмотрел на нее.\r\n.. Она доверчиво и без страха поглядывала на него и слегка махала хвостиком. Он отвернулся, зажмурился и разжал руки...\r\nГерасим ничего не слыхал, ни быстрого визга падающей Муму, ни тяжкого всплеска воды;\r\nдля него самый шумный день был безмолвен и беззвучен, как ни одна самая тихая ночь не беззвучна для нас, и когда он снова раскрыл глаза, по-прежнему спешили по реке,\r\nкак бы гоняясь друг за дружкой, маленькие волны, по-прежнему поплескивали они о бока лодки, и только далеко назади к берегу разбегались какие-то широкие круги.\r\nЕрошка, как только Герасим скрылся у него из виду, вернулся домой и донес все, что видел.\n - Ну, да,-заметил Степан,-он ее утопит. Уж можно быть спокойным. Коли он что обещал...\r\nВ течение дня никто не видал Герасима. Он дома не обедал. Настал вечер; собрались к ужину все, кроме его.\r\n- Экой чудной этот Герасим!-пропищала толстая прачка,- можно ли эдак из-за собаки проклажаться!.. Право!\r\n- Да Герасим был здесь,- воскликнул вдруг Степан, загребая себе ложкой каши.\n - Как? когда?\r\n- Да вот часа два тому назад. Как же. Я с ним в воротах повстречался; он уж опять отсюда шел, со двора выходил.\r\nЯ было хотел спросить его насчет собаки-то, да он, видно, не в духе был.\r\nНу, и толкнул меня; должно быть, он так только отсторонить меня хотел: дескать, не приставай,-да такого необыкновенного леща мне в становую жилу поднес, важно так, что ой-ой-ой!\r\n- И Степан с невольной усмешкой пожался •и потер себе затылок.\r\n-Да,-прибавил он,-рука у него, благодатная рука, нечего сказать.\r\nВсе посмеялись над Степаном и после ужина разошлись спать.\n А между тем в ту самую пору по Т...у шоссе усердно и без-;\r\n.остановочно шагал какой-то великан, с мешком за плечами и с длинной палкой в руках. Это был Герасим. Он спешил без оглядки, спешил домой, к себе в деревню, на родину.\r\nУтопив' бедную Муму, он прибежал в свою каморку, проворно уложил кой-какие пожитки в старую попону, связал ее узлом, взвалил на плечо, да и был таков.\r\nДорогу он хорошо заметил .еще тогда, когда его везли в Москву; деревня, из которой, барыня его взяла, лежала всего в двадцати пяти верстах от шоссе.\r\nОн шел по нем с какой-то несокрушимой отвагой, с отчаянной и вместе радостной решимостью. Он шел; широко распахнулась его грудь; глаза жадно и прямо устремились вперед.\r\nОн торопился, как будто мать-старушка ждала его на родине, как будто она звала его к себе после долгого странствования на чужой стороне, в чужих людях.\r\n.. Только что наступившая летняя ночь была тиха и тепла; с одной стороны, там, где солнце закатилось, край неба еще белел и слабо румянился .\r\nпоследним отблеском исчезавшего дня,- с другой стороны уже вздымался синий, седой сумрак. Ночь шла оттуда. Перепела сотнями гремели кругом, вза.пуски перекли-кивались коростели...\r\nГерасим не мог их слышать, не мог он слышать также чуткого ночного шушуканья деревьев, мимо которых его проносили сильные его ноги, но он чувствовал знакомый запах поспевающей ржи,\r\nкоторым так и веяло с темных полей, чувствовал, как ветер, летевший к нему навстречу - ветер с родины,- ласково ударял в его лицо, играл в его волосах и бороде;\r\nвидел перед собой белеющую дорогу - дорогу домой, прямую как стрела;\r\nвидел в небе несчетные звезды, светившие его путь, и как лев выступал сильно и бодро,\r\nтак что когда восходящее солнце озарило своими влажно-красными лучами только что расходившегося молодца, между Москвой и им легло уже тридцать пять верст.\r\n..\r\nЧерез два дня он уже был дома, в своей избенке, к великому изумлению солдатки, которую туда поселили.\r\nПомолясь перед образами, тотчас же отправился он к старосте. Староста сначала было удивился; но сенокос только что начинался:\r\nГерасиму, как отличному работнику, тут же дали косу в руки- и пошел косить он по-старинному, косить так, что мужиков только пробирало, глядя на его размахи да загребы...\r\nА в Москве, на другой день после побега Герасима, хватились его. Пошли в его каморку, обшарили ее, сказали Гавриле.\r\nТот пришел, посмотрел, пожал плечами и решил, что немой либо бежал, либо утоп вместе с своей глупой собакой. Дали знать полиции, доложили барыне.\r\nБарыня разгневалась, расплакалась, велела отыскать его во что бы то ни стало, уверяла, что она никогда не приказывала уничтожать собаку,\r\nи, наконец, такой дала нагоняй Гавриле, что тот целый день только потряхивал головой да приговаривал:\r\n\"Ну!\r\n\"-пока дядя Хвост его не урезонил, сказав ему: \"Ну-у!\" Наконец пришло известие из деревни о прибытии туда Герасима.\r\nБарыня несколько успокоилась; сперва было отдала приказание немедленно вытребовать его назад в Москву, потом, однако, объявила, что такой неблагодарный человек ей вовсе не нужен.\r\nВпрочем, она скоро сама после того умерла; а наследникам ее было. не до Герасима: они и остальных-то матушкиных людей распустили по оброку.\r\nИ живет до сих пор Герасим бобылем в своей одинокой избе; здоров и могуч по-прежнему, и работает за четырех по-прежнему, и по-прежнему важен и степенен.\r\nНо соседи заметили, что со времени своего возвращения из Москвы он совсем перестал водиться с женщинами, даже не глядит на них, и ни одной собаки у себя не держит.\r\n\"Впрочем,-толкуют мужики,- его же счастье, что ему ненадобеть бабья; а собака - на что ему собака?\r\nк нему на двор вора бселом не затащишь!\" Такова ходит молва о богатырской силе немого.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "- Дело в сущности очень простое, - начал Мизинчиков, - Я, видите ли, хочу увезти Татьяну Ивановну и жениться на ней; словом, будет нечто похожее на Гретна-Грин - понимаете?\r\nЯ посмотрел господину Мизинчикову прямо в глаза и некоторое время не мог выговорить слова.\r\n- Признаюсь вам, ничего не понимаю, - проговорил я наконец, - и кроме того, - продолжал я, - ожидая, что имею дело с человеком благоразумным, я, с своей стороны, никак не ожидал...\r\n- Ожидая не ожидали, - перебил Мизинчиков, - в переводе это будет, что я и намерение мое глупы, - не правда ли?\n - Вовсе нет-с... но...\r\n- О, пожалуйста, не стесняйтесь в ваших выражениях! Не беспокойтесь; вы мне даже сделаете этим большое удовольствие, потому что эдак ближе к цели.\r\nЯ, впрочем, согласен, что все это с первого взгляда может показаться даже несколько странным.\r\nНо смею уверить вас, что мое намерение не только не глупо, но даже в высшей степени благоразумно; и если вы будете так добры, выслушайте все обстоятельства...\r\n- О, помилуйте! я с жадностью слушаю.\r\n- Впрочем, рассказывать почти нечего. Видите ли: я теперь в долгах и без копейки.\r\nУ меня есть, кроме того, сестра, девица лет девятнадцати, сирота круглая, живет в людях и без всяких, знаете, средств.\r\nВ этом виноват отчасти и я. Получили мы в наследство сорок душ. Нужно же, чтоб меня именно в это время произвели в корнеты.\r\nНу сначала, разумеется, заложил, а потом прокутил и остальным образом. Жил глупо, задавал тону, корчил Бурцова, играл, пил - словом, глупо, даже и вспоминать стыдно.\r\nТеперь я одумался и хочу совершенно изменить образ жизни. Но для этого мне совершенно необходимо иметь сто тысяч ассигнациями.\r\nА так как я не достану ничего службой, сам же по себе ни на что не способен и не имею почти никакого образования, то, разумеется, остается только два средства:\r\nили украсть, или жениться на богатой.\r\nПришел я сюда почти без сапог, пришел, а не приехал.\r\nСестра дала мне свои последние три целковых, когда я отправился из Москвы. Здесь я увидел эту Татьяну Ивановну, и тотчас же у меня родилась мысль.\r\nЯ немедленно решился пожертвовать собой и жениться. Согласитесь, что все это не что иное, как благоразумие. К тому же я делаю это более для сестры... ну, конечно, и для себя...\r\n- Но, позвольте, вы хотите сделать формальное предложение Татьяне Ивановне?\r\n- Боже меня сохрани! Меня отсюда тотчас бы выгнали, да и она сама не пойдет; а если предложить ей увоз, побег, то она тотчас пойдет.\r\nВ том-то и дело: только чтоб было что-нибудь романическое и эффектное. Разумеется, все это немедленно завершится между нами законным браком. Только бы выманить-то ее отсюда!\r\n- Да почему ж вы так уверены, что она непременно с вами убежит?\r\n- О, не беспокойтесь! в этом я совершенно уверен.\r\nВ том-то и состоит основная мысль, что Татьяна Ивановна способна завести амурное дело решительно со всяким встречным, словом, со всяким, кому только придет в голову ей отвечать.\r\nВот почему я и взял с вас предварительное честное слово, чтоб вы тоже не воспользовались этой идеей.\r\nВы же, конечно, поймете, что мне бы даже грешно было не воспользоваться таким случаем, особенно при моих обстоятельствах.\r\n- Так, стало быть, она совсем сумасшедшая... ах! извините, - прибавил я, спохватившись. - Так как вы теперь имеете на нее виды, то...\r\n- Пожалуйста, не стесняйтесь, я уже просил вас.\r\nВы спрашиваете, совсем ли она сумасшедшая? Как вам ответить?\r\nРазумеется, не сумасшедшая, потому что еще не сидит в сумасшедшем доме; притом же в этой мании к амурным делам я, право, не вижу особенного сумасшествия.\r\nОна же, несмотря ни на что, девушка честная. Видите ли: она до прошлого года была в ужасной бедности, с самого рождения жила под гнетом у благодетельниц.\r\nСердце у ней необыкновенно чувствительное;\r\nзамуж ее никто не просил - ну, понимаете:\r\nмечты, желания, надежды, пыл сердца, который надо было всегда укрощать, вечные муки от благодетельниц - все это, разумеется, могло довести до расстройства чувствительный характер.\r\nИ вдруг она получает богатство: согласитесь сами, это хоть кого перевернет. Ну, разумеется, теперь в ней ищут, за ней волочатся, и все надежды ее воскресли.\r\nДавеча она рассказала про франта в белом жилете: это факт, случившийся буквально так, как она говорила. По этому факту можете судить и об остальном.\r\nНа вздохи, на записочки, на стишки вы ее тотчас приманите;\r\nа если ко всему этому намекнете на шелковую лестницу, на испанские серенады и на всякий этот вздор, то вы можете сделать с ней все, что угодно.\r\nЯ уж сделал пробу и тотчас же добился тайного свидания.\r\nВпрочем, теперь я покамест приостановился до благоприятного времени. Но дня через четыре надо ее увезти, непременно.\r\nНакануне я начну подпускать лясы, вздыхать; я недурно играю на гитаре и пою. Ночью свиданье в беседке, а к рассвету коляска будет готова; я ее выманю, сядем и уедем.\r\nВы понимаете, что тут никакого риску: она совершеннолетняя, и, кроме того, во всем ее добрая воля.\r\nА уж если она раз бежала со мной, то уж, конечно, значит, вошла со мной в обязательства...\r\nПривезу я ее в благородный, но бедный дом - здесь есть, в сорока верстах, - где до свадьбы ее будут держать в руках и никого до нее не допустят;\r\nа между тем я времени терять не буду: свадьбу уладим в три дня - это можно.\r\nРазумеется, прежде нужны деньги; но я рассчитал, нужно не более пятисот серебром на всю интермедию, и в этом я надеюсь на Егора Ильича: он даст, конечно, не зная, в чем дело.\r\nТеперь поняли?\r\n- Понимаю, - сказал я, поняв, наконец, все в совершенстве. - Но, скажите, в чем же я-то вам могу быть полезен?\r\n- Ах, в очень многом, помилуйте! Иначе я бы и не просил. Я уже сказал вам, что имею в виду одно почтенное, но бедное семейство.\r\nВы же мне можете помочь и здесь, и там, и, наконец, как свидетель. Признаюсь, без вашей помощи я буду как без рук.\r\n- Еще вопрос: почему вы удостоили выбрать меня для вашей доверенности, меня, которого вы еще не знаете, потому что я всего несколько часов как приехал?\r\n- Вопрос ваш, - отвечал Мизинчиков с самою любезною улыбкою, - вопрос ваш, признаюсь откровенно,\r\nдоставляет мне много удовольствия, потому что представляет мне случай высказать мое особое к вам уважение.\r\n- О, много чести!\r\n- Нет, видите ли, я вас давеча несколько изучал. Вы, положим, и пылки и... и...\r\nну и молоды; но вот в чем я совершенно уверен: если уж вы дали мне слово, что никому не расскажете, то уж, наверно, его сдержите.\r\nВы не Обноскин - это первое. Во-вторых, вы честны и не воспользуетесь моей идеей для себя, разумеется, кроме того случая, если захотите вступить со мной в дружелюбную сделку.\r\nВ таком случае я, может быть, и согласен буду уступить вам мою идею, то есть Татьяну Ивановну, и готов ревностно помогать в похищении, но с условием:\r\nчерез месяц после свадьбы получить от вас пятьдесят тысяч ассигнациями, в чем, разумеется, вы мне заранее дали бы обеспечение в виде заемного письма, без процентов.\r\n- Как? - вскричал я, - так вы ее уж и мне предлагаете?\r\n- Натурально, я могу уступить, если надумаетесь, захотите. Я, конечно, теряю, но...\r\nидея принадлежит мне, а ведь за идеи берут же деньги. В-третьих, наконец, я потому вас пригласил, что не из кого и выбирать.\r\nА долго медлить, взяв в соображение здешние обстоятельства, невозможно. К тому же скоро успенский пост, и венчать не станут. Надеюсь, вы теперь вполне меня понимаете?\r\n- Совершенно, и еще раз обязуюсь сохранить вашу тайну в полной неприкосновенности; но товарищем вашим в этом деле я быть не могу, о чем и считаю долгом объявить вам немедленно.\r\n- Почему же?\r\n- Как почему ж? - вскричал я, давая наконец волю накопившимся во мне чувствам.\r\n- Да неужели вы не понимаете, что такой поступок даже неблагороден?\r\nПоложим, вы рассчитываете совершенно верно, основываясь на слабоумии и на несчастной мании этой девицы; но ведь уж это одно и должно было бы удержать вас, как благородного человека!\r\nСами же вы говорите, что она достойна уважения, несмотря на то что смешна.\r\nИ вдруг вы пользуетесь ее несчастьем, чтоб вытянуть от нее сто тысяч! Вы, конечно, не будете ее настоящим мужем, исполняющим свои обязанности: вы непременно ее покинете.\r\n.. Это так неблагородно, что, извините меня, я даже не понимаю, как вы решились просить меня в ваши сотрудники!\r\n- Фу ты, боже мой, какой романтизм! - вскричал Мизинчиков, глядя на меня с неподдельным удивлением. - Впрочем, тут даже и не романтизм, а вы просто, кажется, не понимаете, в чем дело.\r\nВы говорите, что это неблагородно, а между тем все выгоды не на моей, а на ее стороне... Рассудите только!\r\n- Конечно, если смотреть с вашей точки зрения, то, пожалуй, выйдет, что вы сделаете самое великодушное дело, женясь на Татьяне Ивановне, - отвечал я с саркастическою улыбкою.\r\n- А то как же? именно так, именно самое великодушное дело! - вскричал Мизинчиков, разгорячаясь в свою очередь.\r\n- Рассудите только: во-первых, я жертвую собой и соглашаюсь быть ее мужем, - ведь это же стоит чего-нибудь?\r\nВо-вторых, несмотря на то что у ней есть верных тысяч сто серебром, несмотря на это,\r\nя беру только сто тысяч ассигнациями и уже дал себе слово не брать у ней ни копейки больше во всю мою жизнь, хотя бы и мог, - это опять чего-нибудь стоит!\r\nНаконец, вникните: ну, может ли она прожить свою жизнь спокойно?\r\nЧтоб ей спокойно прожить, нужно отобрать у ней деньги и посадить ее в сумасшедший дом, потому что каждую минуту надо ожидать, что к ней подвернется какой-нибудь бездельник, прощелыга,\r\nспекулянт, с эспаньолкой и с усиками, с гитарой и с серенадами, вроде Обноскина, который сманит ее, женится на ней, оберет ее дочиста и потом бросит где-нибудь на большой дороге.\r\nВот здесь, например, и честнейший дом, а ведь и держат ее только потому, что спекулируют на ее денежки. От этих шансов ее нужно избавить, спасти.\r\nНу, а понимаете, как только она выйдет за меня - все эти шансы исчезли. Уж я обязуюсь в том, что никакое несчастье до нее не коснется.\r\nВо-первых, я ее тотчас же помещаю в Москве, в одно благородное, но бедное семейство - это не то, о котором я говорил: это другое семейство;\r\nпри ней будет постоянно находиться моя сестра; за ней будут смотреть в оба глаза.\r\nДенег у ней останется тысяч двести пятьдесят, а может, и триста ассигнациями: на это можно, знаете, как прожить!\r\nВсе удовольствия ей будут доставлены, все развлечения, балы, маскарады, концерты.\r\nОна может даже мечтать об амурах; только, разумеется, я себя на этот счет обеспечу: мечтай сколько хочешь, а на деле ни-ни!\r\nТеперь, например, каждый может ее обидеть, а тогда никто: она жена моя, она Мизинчикова, а я свое имя на поруганье не отдам-с!\r\nЭто одно чего стоит? Натурально, я с нею не буду жить вместе.\r\nОна в Москве, а я где-нибудь в Петербурге. В этом я сознаюсь, потому что с вами веду дело начистоту.\r\nНо что ж до этого, что мы будем жить врознь? Сообразите, приглядитесь к ее характеру: ну способна ли она быть женой и жить вместе с мужем? Разве возможно с ней постоянство?\r\nВедь это легкомысленнейшее создание в свете! Ей необходима беспрерывная перемена; она способна на другой же день забыть, что вчера вышла замуж и сделалась законной женой.\r\nДа я сделаю ее несчастною вконец, если буду жить вместе с ней и буду требовать от нее строгого исполнения обязанностей.\r\nНатурально, я буду к ней приезжать раз в год или чаще, и не за деньгами - уверяю вас.\r\nЯ сказал, что более ста тысяч ассигнациями у ней не возьму, и не возьму! В денежном отношении я поступаю с ней в высшей степени благородным образом.\r\nПриезжая дня на два, на три, я буду доставлять даже удовольствие, а не скуку:\r\nя буду с ней хохотать, буду рассказывать ей анекдоты, повезу на бал, буду с ней амурничать, дарить сувенирчики,\r\nпеть романсы, подарю собачку, расстанусь с ней романически и буду вести с ней потом любовную переписку.\r\nДа она в восторге будет от такого романического, влюбленного и веселого мужа! По-моему, это рационально: так бы и всем мужьям поступать.\r\nМужья тогда только и драгоценны женам, когда в отсутствии, и, следуя моей системе, я займу сердце Татьяны Ивановны сладчайшим образом на всю ее жизнь.\r\nЧего ж ей больше желать? скажите! Да ведь это рай, а не жизнь!\r\nЯ слушал молча и с удивлением. Я понял, что оспаривать господина Мизинчикова невозможно.\r\nОн фанатически уверен был в правоте и даже в величии своего проекта и говорил о нем с восторгом изобретателя.\r\nНо оставалось одно щекотливейшее обстоятельство, и разъяснить его было необходимо.\r\n- Вспомнили ли вы, - сказал я, - что она уже почти невеста дяди?\r\nПохитив ее, вы сделаете ему большую обиду; вы увезете ее почти накануне свадьбы и, сверх того, у него же возьмете взаймы для совершения этого подвига!\r\n- А вот тут-то я вас и ловлю! - с жаром вскричал Мизинчиков. - Не беспокойтесь, я предвидел ваше возражение.\r\nНо, во-первых и главное: дядя еще предложения не делал; следственно, я могу и не знать, что ее готовят ему в невесты;\r\nпритом же, прошу заметить, что я еще три недели назад замыслил это предприятие, когда еще ничего не знал о здешних намерениях;\r\nа потому я совершенно прав перед ним в моральном отношении, и даже, если строго судить, не я у него,\r\nа он у меня отбивает невесту, с которой - заметьте это - я уж имел тайное ночное свидание в беседке.\r\nНаконец, позвольте:\r\nне вы ли сами были в исступлении, что дядюшку вашего заставляют жениться на Татьяне Ивановне, а теперь вдруг заступаетесь за этот брак, говорите о какой-то фамильной обиде, о чести!\r\nДа я, напротив, делаю вашему дядюшке величайшее одолжение: спасаю его - вы должны это понять!\r\nОн с отвращением смотрит на эту женитьбу и к тому же любит другую девицу! Ну, какая ему жена Татьяна Ивановна?\r\nда и она с ним будет несчастна, потому что, как хотите, а ведь ее нужно же будет тогда ограничить, чтоб она не бросала розанами в молодых людей.\r\nА ведь когда я увезу ее ночью, так уж тут никакая генеральша, никакой Фома Фомич ничего не сделают.\r\nВозвратить такую невесту, которая бежала из-под венца, будет уж слишком зазорно. Разве это не одолжение, не благодеяние Егору Ильичу?\r\nПризнаюсь, это последнее рассуждение на меня сильно подействовало.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Толстой А", "role": "user" }, { "content": "Алексей Константинович Толстой\n\n Царь Федор Иоаннович\n\n ТРАГЕДИЯ В ПЯТИ ДЕЙСТВИЯХ\n\n ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА\r\nЦ а р ь Ф е д о р И о а и н о в и ч, сын Иоанна Грозного. Ц а р и ц а И р и н а Ф е д о р о в н а, жена его, сестра Годунова.\r\nБ о р и с Ф е д о р о в и ч Г о д у н о в, правитель царства. К н я з ь И в а н П е т р о в и ч Ш у й с к и й, верховный воевода. Д и о н и с и й, митрополит всей Руси.\r\nВ а р л а а м, архиепископ Крутицкий. И о в, архиепископ Ростовский. Б л а г о в е щ е н с к и й п р о т о п о п.\r\nЧ у д о в с к и й а р х и м а н д р и т. Д у х о в н и к ц а р я Ф е д о р а. К н я з ь В а с и л и й И в а н о в и ч Ш у й с к и й, племянник князя\r\nИвана Петровича. К н я з ь А н д р е й, К н я з ь Д м и т р и и, К н я з ь И в а н -\r\nШуйские, родственники Ивана Петровича. К н я з ь М с т и с л а в с к и й, К н я з ь Х в о р о с т и н и н -\r\nближние воеводы (сторонники Шуйских) К н я з ь Ш а х о в с к о й, М и х а й л о Г о л о в и н - сторонники\r\nШуйских. А и д р е й П е т р о в и ч Л у п - К л е ш н и н (бывший дядька царя\r\nФедора), К н я з ь Т у р е н и н - сторонники Годунова К н я ж н а М с т и с л а в с к а я, племянница кн. Ивана Петровича\r\nи невеста Шаховского. В а с и л и с а В о л о х о в а, сваха. Б о г д а н К у р ю к о в, И в а н К р а с и л ь н и к о в,\r\nГ о л у б ь - о т е ц, Г о л у б ь - с ы н - московские гости,\r\nсторонники Шуйских Ф е д ю к С т а р к о в, дворецкий кн. Ивана Петровича. Г у с л я р. Ц а р с к и й с т р е м я н н ы й. С л у г а Б о р и с а Г о д у н о в а.\r\nГ о н е ц и з с е л а Т е ш л о в а. Г о н е ц и з У г л и ч а. Р а т н и к. Б о я р е, б о я р ы н и, с е н н ы е д е в у ш к и, с т о л ь н и к и,\r\nд ь я к и, п о п ы, м о н а х и, т о р г о в ы е л ю д и,\n п о с а д с к и е, с т р е л ь ц ы, с л у г и, н и щ и е и н а р о д.\r\nДействие - в Москве, в конце XVI столетия.\n\n ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ\n\n ДОМ КНЯЗЯ ИВАНА ПЕТРОВИЧА ШУЙСКОГО\r\nНа левом конце сцены - стол, за которым сидят все Шуйские, кроме Ивана Петровича и Василия Ивановича.\r\nРядом с Шуйскими Чудовский архимандрит, Благовещенский протопоп и некоторые другие духовные лица.\r\nНесколько бояр также сидят за столом; другие расхаживают, разговаривая, в глубине сцены. По правую руку стоят купцы и люди разных сословий.\r\nТам же виден другой стол с кубками и сулеями. За ним стоит, в ожидании, Старков, дворецкий князя Ивана Петровича.\r\nА н д р е й Ш у й с к и й\r\n(к духовным) Да, да, отцы! На это дело крепко Надеюсь я. Своей сестрой, царицей, Сидит правитель Годунов.\r\nОн ею Одной сильней всего боярства вместе; Как вотчиной своею, помыкает И Думою, и церковью Христовой, И всей землей.\r\nНо только лишь удастся Нам от сестры избавиться его - Мы сладим с ним.\r\nЧ у д о в с к и й а р х и м а н д р и т\n Так князь Иван Петрович Свое согласье дал?\n\n А н д р е й Ш у й с к и й\r\nНасилу дал!\r\nВишь, больно жаль ему царицы было: Я в доме-де своем справляю свадьбу, Племянницу за князя Шаховского, Вишь, выдаю,- царицу же с царем Я разлучу; у нас веселье будет, У них же плач!\r\nБ л а г о в е щ е н с к и й п р о т о п о п\n Зело он мягкосерд.\r\nД м и т р и й Ш у и с к и й Такой уж норов: в поле лютый зверь, А снял доспех - и не узнаешь вовсе, Другой стал человек.\n\n Г о л о в и н\n А как же он Согласье дал?\r\nА н д р е й Ш у й с к и й\n Спасибо князь Василыо, Он уломал его.\n\n Г о л о в и н\r\nНе жду я проку От этого. По мне: уж если делать - Так все иль ничего.\n\n А н д р е й Ш у й с к и й\n А что б ты сделал?\r\nГ о л о в и н Попроще б сделал, да теперь, вишь, нам Не время толковать об этом. Шш! Вот он идет!\r\nВходят Иван Петрович Шуйский с Василием Шуйским,\n который держит бумагу.\n\n Кн. И в а н П е т р о в и ч\r\nОтцы! Князья! Бояре! Бью вам челом - и вам, торговым людям! Решился я. Нам доле Годунова Терпеть нельзя.\r\nМы, Шуйские, стоим Со всей землей за старину, за церковь, За доброе строенье на Руси, Как повелось от предков; он же ставит Всю Русь вверх дном.\r\nНет, не бывать тому! Он - или мы! Читай, Василь Иваныч!\r\nВ а с и л и й Ш у й с к и й\r\n(читает) \"Великому всея Русии князю, Царю и самодержцу, государю Феодору Иванычу - от всех Святителей, князей, бояр, попов, Всех воинских людей и всех торговых, От всей земли:\r\nцарь, смилуйся над нами!\r\nТвоя царица, родом Годунова, Неплодна есть, а братец твой, Димитрий Иванович, недугом одержим Падучиим.\r\nИ если б, волей божьей, Ты, государь, преставился, то мог бы Твой род пресечься и земля в сиротство Могла бы впасть.\r\nИ ты, царь-государь, Нас пожалей, не дай остаться пусту Отцовскому престолу твоему: Наследия и чадородья ради, Ты новый брак прими, великий царь, Возьми себе в царицы (имярек)...\"\r\nКн. И в а н П е т р о в и ч Мы имя впишем после; со владыкой Решим, кого нам указать. Читай!\n\n В а с и л и й Ш у й с к и й\r\n(продолжает) \"Неплодную ж царицу отпусти, Царь-государь, во иноческий чин, Как то твой дед покойный учинил, Великий князь Василий Иоанныч.\r\nИ в том тебе мы, целою землею, От всей Руси, соборне бьем челом И руки наши прилагаем\".\r\nКн. И в а н П е т р о в и ч\r\n(к боярам.)\n Все ли Согласны подписаться?\n\n Б о я р е\n Все согласны!\n\n Кн. И в а н П е т р о в и ч\n (к духовным) А вы, отцы?\r\nБ л а г о в е щ е н с к и й п р о т о п о п\n Святой владыко нас Благословил тебе дать руки.\n\n Ч у д о в с к и й а р х и м а н д р и т\r\nПолно Христову церковь Годунову доле Насиловать!\n\n Кн. И в а н П е т р о в и ч\n (к купцам)\n А вы?\n К у п ц ы\r\nКнязь-государь, Уж нам ли за тобою не идти! От Годунова нам накладной всех С тех пор, как он дал льготы англичанам!\r\nКн. И в а н П е т р о в и ч\n (берет перо) Прости ж мне бог, что я для блага всех Грех на душу беру!\r\nВ а с и л и й Ш у й с к и й\n И полно, дядя! Какой тут грех? Не по вражде к Ирине Ты на нее идешь, но чтоб упрочить Престол Руси!\r\nКн. И в а н П е т р о в и ч\n Я на нее иду, Чтобы сломить Бориса Годунова,- И сам себя морочить не хочу! Мой путь не прям.\r\nВ а с и л и й Ш у й с к и й\n Помилуй! Что Ирине В мирском величье? Супротив блаженства Небесного все прах и суета!\r\nКн. И в а н П е т р о в и ч Я говорю тебе, мой путь не прям - Но пятиться не стану. Лучше пусть Безвинная царица пропадает, Чем вся земля!\r\n(Подписывается.)\n Прикладывайте руки!\n\n Все начинают подписываться. Кн. Иван Петрович отходит в\r\nсторону. К нему подходит кн. Шаховской.\n\n Ш а х о в с к о й Князь-государь, когда же мне позволишь С невестою увидеться?\r\nКн. И в а н П е т р о в и ч\n Тебе Одна забота только о невесте? Не терпится? Пожди, она сойдет Тебя с другими потчевать.\r\nШ а х о в с к о й\n Ты, князь, Ведь при других мне только и даешь С ней видеться.\n\n Кн. И в а н П е т р о в и ч\r\nА ты б хотел один? Ты молод, князь, а я держуся крепко Обычая. Им цело государство, Им - и семья.\n\n Ш а х о в с к о й\r\nОбычая ль тогда Держался ты, когда сидел во Пскове, Тебя ж хотел Замойский извести, А ты его, в лукавстве уличив, Как честного, на поле звал с собою?\r\nКн. И в а н П е т р о в и ч Не красная был девица Замойский, Я ж не жених. Глаз на глаз со врагом Быть не зазор.\r\nШаховской отходит. Подходит Головин.\n\n Г о л о в и н\n (вполголоса)\r\nКогда б ты захотел, Князь-государь, короче б можно дело И лучше кончить. Углицкие люди Ко Дмитрию Ивановичу мыслят.\n\n Кн. И в а н П е т р о в и ч Ну, что же в том?\r\nГ о л о в и н\n А на Москве толкуют, Что Федор-царь и плотью слаб и духом; Так если б ты...\r\nКн. И в а н П е т р о в и ч\n Михайло Головин, Остерегись, чтоб я не догадался, Куда ты гнешь.\n\n Г о л о в и н\r\nКнязь-государь...\n\n Кн. И в а н П е т р о в и ч\n Я мимо Ушей теперь намек твой пропускаю, Но если ты его мне повторишь, Как свят господь, я выдам головою Тебя царю!\r\nВходит княжна Мстиславская в большом наряде; за ней две девушки и Волохова с подносом, на котором чары.\r\nВсе кланяются княжне в пояс.\n\n В а с и л и й Ш у й с к и й\n (тихо Головину)\r\nНашел кого поднять На прирожденного на государя! Да он себя на мелкие куски Даст искрошить скорей. Брось дурь!\r\nГ о л о в и н\n Кабы Он только захотел...\n\n В а с и л и й Ш у й с к и й\n Кабы! Кабы У бабушки бородушка была, Так был бы дедушка.\r\nКн. И в а н П е т р о в и ч\n Ну, гости дорогие, Теперь из рук племянницы моей Примайте чары!\r\nВолохова передает поднос княжне, которая обносит\n гостей с поклонами.\n\n Ш а х о в с к о й\n (Ко Мстиславской шепотом,\r\nпринимая от нее чару)\n Скоро ли поволишь Мне свидеться с тобою?\n Княжна отворачивается.\n\n В о л о х о в а\r\n(шепотом Шаховскому)\n Завтра ночью, В садовую калитку!\n\n Кн. И в а н П е т р о в и ч\n (подымая кубок,\r\nкоторый поднес ему Старков)\n Наперед Во здравье пьем царя и государя Феодора Иваныча! Пусть много Он лет царит над нами!\r\nВ с е\n Много лет Царю и государю!\n\n Кн. И в а н П е т р о в и ч\n А затем Пью ваше здравье!\r\nКн. Х в о р о с т и н и н\n Князь Иван Петрович! Ты нам щитом был долго от Литвы - Будь нам теперь щитом от Годунова!\r\nБ л а г о в е щ е н с к и й п р о т о п о п Благослови тебя всевышний царь Святую церковь нашу отстоять!\r\nЧ у д о в с к и й а р х и м а н д р и т И сокрушить Навуходоносора!\n\n К у п ц ы Князь-государь! Ты нам - что твердый Кремль, А мы с тобой в огонь и в воду!\r\nКн. Х в о р о с т и н и н\n Князь, Теперь дозволь про молодых нам выпить, Про жениха с невестой!\n\n В с е\n Много лет!\r\nКн. И в а н П е т р о в и ч Благодарю вас, гости дорогие, Благодарю! Она хотя мне только Племянница, но та же дочь. Княжна! И ты, Григорий! Кланяйтеся, дети!\r\nВ с е\n (пьют) Во здравье удалому жениху И дорогой невесте!\n\n Кн. И в а н П е т р о в и ч\n Всем спасибо!\r\n(Ко Мстиславской) Теперь ступай, Наташа. Непривычна Ты, дитятко, еще казаться в люди, Вишь, раскраснелась, словно маков цвет.\r\n(Целует ее в голову.) Ступай себе!\n Княжна, Волохова и девушки уходят.\n\n В о л о х о в а\n (уходя, к Шаховскому)\r\nСмотри же, не забудь: В садовую калитку! Да гостинчик Мне принеси, смотри же!\n\n Кн. И в а н П е т р о в и ч\r\nМедлить нам Теперь нельзя. Пусть тотчас ко владыке Идет наш лист, а там по всей Москве!\n\n В а с и л и й Ш у й с к и й Не проболтаться, боже сохрани!\r\nВ с е Избави бог!\n\n Кн. И в а н П е т р о в и ч\n Простите ж, государи, Простите все! Владыко даст нам знать, Когда к царю сбираться с челобитьем!\r\nВсе расходятся. Мой путь не прям. Сегодня понял я, Что чистым тот не может оставаться, Кто борется с лукавством.\r\nПравды с кривдой Бой неравен; а с непривычки трудно Кривить душой! Счастлив, кто в чистом поле Перед врагом стоит лицом к лицу!\r\nВокруг него и гром, и дым, и сеча, А на душе спокойно и легко! Мне ж на душу легло тяжелым камнем, Что ныне я не право совершил.\r\nНо, видит бог, нам все пути иные Заграждены. На Федора опоры Нет никакой! Он - словно мягкий воск В руках того, кто им владеть умеет.\r\nНе он царит - под шурином его Стеня, давно земля защиты просит, От нас одних спасенья ждет она!\r\nДа будет же - нет выбора иного - Неправдою неправда сражена И да падут на совесть Годунова Мой вольный грех и вольная вина!\r\n(Уходит.)\n\n С т а р к о в\r\n(глядя ему вслед) Неправда за неправду! Ну, добро! Так и меня уж не вини, боярин, Что пред тобой неправду учиню я Да на тебя всю правду донесу! ПАЛАТА В ЦАРСКОМ ТЕРЕМЕ\r\nГодунов, в раздумье, сидит у стола. Близ него стоят Луп- Клешнин и князь Typeнин. У двери дожидается Старков.\n\n К л е ш н и н\r\n(к Старкову) И ты во всем свидетельствовать будешь?\n\n С т а р к о в Во всем, во всем, боярин! Хоть сейчас Поставь меня лицом к царю!\r\nК л е ш н и н\n Добро! Ступай себе, голубчик, с нас довольно!\n\n Старков уходит.\r\n(К Годунову.) Что? Каково? Сестру, мол, в монастырь, А брата побоку! И со владыкой Идут к царю!\n\n Г о д у н о в\n (в раздумье)\r\nСемь лет прошло с тех пор, Как царь Иван преставился.\r\nИ ныне, Когда удара я не отведу, Земли едва окрепшее строенье, Все, что для царства сделать я успел,\r\n- Все рушится - и снова станем мы, Где были в ночь, когда Иван Васильич Преставился.\r\nК л е ш н и н\r\nПодкопы с двух сторон Они ведут. Там, в Угличе, с Нагими Спознался их сторонник Головин, А здесь царя с царицею разводят. Не тут, так там; коль не мытьем удастся, Так катаньем!\r\nТ у р е н и н\n (к Годунову)\n Боярин, не давай Им с челобитием идти к царю! Его ты знаешь; супротив попов, Пожалуй, он не устоит.\n\n К л е ш н и н\r\nПожалуй! Рассчитывать нельзя. Покойный царь Пономарем его недаром звал. Эх, батюшка ты наш, Иван Васильич! Когда б ты здравствовал, уж как бы ты И Шуйских и Нагих поуспокоил!\r\nГ о д у н о в Из Углича к нам не было вестей?\r\nК л е ш н и н Не получал. Пусть только Битяговский Ту грамоту пришлет, что Головин Писал к Нагим, уж мы скрутили б Шуйских!\r\nТ у р е н и н А если он сам от себя ворует?\n\n К л е ш н и н Нам нет нужды! С той грамотой они У нас в руках.\n\n Т у р е н и н\r\nТвоими бы устами Пришлося мед пить.\r\nУ меня ж со князем Иван Петровичем старинный счет:\r\nКогда во Пскове с голоду мы мерли, А день и ночь нас осыпали ядра Каленые, я, в жалости души И не хотя сидельцев погубленья, Дал им совет зачать переговоры С Батуром-королем.\r\nНо князь Иван На шею мне велел накинуть петлю И только по упросу богомольцев Помиловал. Я не забыл того И вотчины свои теперь бы отдал, Чтобы на нем веревку увидать!\r\nК л е ш н и н Ему б к лицу! С купцом, со смердом ласков, А с нами горд. Эх, грамоту б добыть!\r\nТ у р е н и н\n (к Годунову) Твоя судьба висит на волоске - Тебе решиться надо!\n\n Г о д у н о в\n (вставая)\n Я решился.\r\nТ у р е н и н На что?\n\n Г о д у н о в\n На мир.\n\n Т у р е н и н и К л е ш н и н\n (вместе)\n Как? С Шуйскими на мир?\r\nГ о д у н о в Мы завтра же друзьями учинимся.\n\n Т у р е н и н Врагам своим ты хочешь уступить? Ты согласишься поделиться с ними Своею властью?\r\nК л е ш н и н\n Батюшка, дозволь Тебе сказать: ты не с ума ли спятил? Ведь ты козла в свой пустишь огород!\r\nГ о д у н о в Когда, шумя, в морскую бурю волны Грозят корабль со грузом поглотить, Безумен тот, кто из своих сокровищ Не бросит часть, чтоб целое спасти.\r\nЧасть прав моих в пучину я бросаю, Но мой корабль от гибели спасаю!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "\"И заметьте, - промолвил Фомушка, указывая тем же пухленьким пальцем на четыре полукруглых пятна, выведенных на белом фоне позади лошадиных ног, - следы на снегу - и те представил!\r\n\" Почему этих следов было всего четыре, а дальше позади не было видно ни одного - об этом Фомушка умалчивал.\r\n- А ведь это я! - прибавил он, погодя немного, с стыдливой улыбкой.\n - Как? - воскликнул Нежданов. - Вы были охотником?\r\n- Был... да недолго. Раз, на всем скаку, через голову лошади покатился да курпей себе зашиб. Ну, Фимушка испугалась... ну - и запретила мне. Я с тех пор и бросил.\r\n- Что вы зашибли? - спросил Нежданов.\n - Курпей, - повторил Фомушка, понизив голос.\r\nГости молча переглянулись.\r\nНикто не знал, что такое курпей, - то есть Маркелов знал, что курпеем зовется мохнатая кисть на казачьей или черкесской шапке; да не мог же это зашибить себе Фомушка!\r\nА спросить его, что именно он понимал под словом курпей, никто так и не решился.\r\n- Ну, уж коли ты так расхвастался, - заговорила вдруг Фимушка, - так похвастаюсь и я.\r\nИз крохотного \"бонердюжура\", - так называлось старинное бюро на маленьких кривых ножках с подъемной круглой крышей,\r\nкоторая входила в спинку бюро, - она достала миниатюрную акварель в бронзовой овальной рамке,\r\nпредставлявшую совершенно голенького четырехлетнего младенца с колчаном за плечами и голубой ленточкой через грудку, пробующего концом пальчика острие стрелы.\r\nМладенец был очень курчав, немного кос и улыбался. Фимушка показала акварель гостям.\r\n- Это была - я... - промолвила она.\n - Вы?\r\n- Да, я. В юности. К моему батюшке покойному ходил живописец-француз, отличный живописец! Так вот он меня написал ко дню батюшкиных именин.\r\nИ какой хороший был француз! Он и после к нам езжал.\r\nВойдет, бывало, шаркнет ножкой, потом дрыгнет ею, дрыгнет и ручку тебе поцелует, а уходя - свои собственные пальчики поцелует, ей-ей!\r\nИ направо-то он поклонится, и налево, и назад, и вперед! Очень хороший был француз!\r\nГости похвалили его работу; Паклин даже нашел, что есть еще какое-то сходство.\r\nА тут Фомушка начал говорить о теперешних французах и выразил мнение, что они, должно быть, все презлые стали! - Почему же это так.. Фома Лаврентьевич? - Да помилуйте!.\r\n. Какие у них пошли имена! - Например? - Да вот, например: Ножан-Цент-Лорран! - прямо разбойник! - Фомушка кстати полюбопытствовал: кто, мол, теперь в Париже царствует.\r\nЕму сказали, что Наполеон. Это его, кажется, и удивило и опечалило. - Как же так?.. Старика такого...\r\n- начал было он и умолк, оглянувшись с смущением.\r\nФомушка плохо знал по-французски и Вольтера читал в переводе (под его изголовьем, в заветном ящике, сохранялся рукописный \"Кандит\"), но у него иногда вырывались выражения вроде:\r\n\"Это, батюшка, фосспарке\"!\r\n(в смысле:\r\n\"это подозрительно\", \"неверно\"), над которым много смеялись, пока один ученый француз не объяснил,\r\nчто это есть старое парламентское выражение, употреблявшееся в его родине до 1789 года.\r\nТак как речь зашла о Франции да о французах, то и Фимушка решилась спросить о некоторой вещи, которая у ней осталась на душе.\r\nСперва она подумала обратиться к Маркелову, но уж очень он смотрел сердито; Соломина бы она спросила...\r\nтолько нет! - подумала она, - этот простой; должно быть, по-французски не разумеет. Вот она и обратилась к Нежданову.\r\n- Что, батюшка, я от вас узнать желаю, - начала она, - извините вы меня! Да вот мой родственничек, Сила Самсоныч, знать, трунит надо мной, старухой, над моим неведеньем бабьим.\r\n- А что?\r\n- А вот что. Если кто на французском диалекте хочет вопрос такой поставить: \"Что, мол, это такое?\" - должон он сказать: \"Кесе-кесе-кесе-ля?\"\r\n- Точно так.\n - А может он тоже сказать так: кесе-кесе-ля?\n - Может.\n - И просто: кесе-ля?\n - И так может.\n - И все это - едино будет?\r\n- Да. Фимушка задумалась и руками развела. - Ну, Силушка, - промолвила она наконец, - виновата я, а ты прав.\r\nТолько уж французы!.. Бедовые! Паклин начал просить старичков спеть какой-нибудь романсик.\r\n.\r\n.\r\nОни оба посмеялись и удивились, какая это ему пришла мысль;\r\nоднако скоро согласились, но только под тем условием, чтобы Снандулия села за клавесин и аккомпанировала им - она уж знает что.\r\nВ одном углу гостиной оказалось крошечное фортепиано, которого никто из гостей сначала не заметил. Снандулия села за этот \"клавесин\", взяла несколько аккордов.\r\n.. Таких беззубеньких, кисленьких, дряхленьких, дрябленьких звуков Нежданов не слыхивал отроду; но старички немедленно запели:\r\nНа то ль, чтобы печали,-\n\n начал Фомушка,-\n\n В любви нам находить,\n Нам боги сердце дали,\n Способное любить?\n Одно лишь чувство страсти,- ..\n\n отвечала Фимушка,-\r\nБез бед, без алой напасти\n На свете есть ли где?\n Нигде, нигде, нигде! -\n\n подхватил Фомушка,\n\n Нигде, нигде, нигде! -\n\n повторила Фимушка.\r\nС ним горести жестоки\n Везде, везде, везде! -\n\n пропели они вдвоем,\n\n Везде, везде, везде! -\n\n протянул один Фомушка.\r\n- Браво! - закричал Паклин. - Это первый куплет; а второй?\n - Изволь, - отвечал Фомушка, - только, Снандулия Самсоновна, что же трель? После моего стишка нужна трель.\r\n- Извольте. - отвечала Снандулия, - будет вам трель.\n Фомушка опять начал:\n\n Любил ли кто в вселенной\r\nИ мук не испытал?\n Какой, какой влюбленны й\n Не плакал, по вздыхал?\n\n И тут Фомушка:\r\nТак сердце странно в горе,\n Как лодка гибнет в море...\n На что ж оно дано?\n На зло, на зло, на зло!-\r\nвоскликнул Фомушка - и подождал, чтобы дать время Снандулии пустить трель.\n Снандулия пустила ее.\n\n На зло, на зло, на зло!-\r\nповторила Фимушка. А там оба вместе:\n\n Возьмите, боги, сердце\n Назад, назад, назад!\n Назад, назад, назад!\r\nИ все опять заключилось трелью.\n - Браво! браво! - закричали все, за исключением Маркелова, и даже в ладоши забили.\r\n\"А что, - подумал Нежданов, как только рукоплесканья унялись, - чувствуют ли они, что разыгрывают роль...\r\nкак бы шутов? Быть может, нет; а быть может, и чувствуют, да думают: \"Что за беда? ведь зла мы никому не делаем.\r\nДаже потешаем других!\" И как поразмыслишь хорошенько - правы они, сто раз правы!\"\r\nПод влиянием этих мыслей он начал вдруг говорить им любезности, в ответ на которые они только слегка приседали, не покидая своих кресел...\r\nНо в это мгновенье из соседней комнаты, вероятно спальней или девичьей, где уже давно слышался шепот и шелест, внезапно появилась карлица Пуфка, в сопровождении нянюшки Васильевны.\r\nПуфка принялась пищать и кривляться, а нянюшка то уговаривала ее, то пуще дразнила.\r\nМаркелов, который уже давно подавал знаки нетерпения (Соломин - тот только улыбался шире обыкновенного), - Маркелов вдруг обратился к Фомушке:\r\n- А я от вас не ожидал, - начал он с своей резкой манерой, - что вы, с вашим просвещенным умом, - ведь вы, я слышал, поклонник Вольтера?\r\n- можете забавляться тем, что должно составлять предмет жалости, а именно увечьем.\r\n.. - Тут он вспомнил сестру Паклина - и прикусил язык, а Фомушка покраснел: \"Да... да ведь не я...она сама...\" Зато Пуфка так и накинулась на Маркелова.\r\n- И с чего ты это вздумал, - затрещала она своим картавым голоском, - наших господ обижать? Меня, убогую, призрели, приняли, кормют, поют - так тебе завидно?\r\nЗнать, у тебя на чужой хлеб глаз коробит? И откуда взялся, черномазый, паскудный, нудный, усы как у таракана .\r\n.. - Тут Пуфка показала своими толстыми короткими пальцами, какие у него усы. Васильевна засмеялась во весь свой беззубый рот - и в соседней комнате послышался отголосок.\r\n- Я, конечно, вам не судья, - обратился Маркелов к Фомушке, - убогих да увечных призревать - дело хорошее .\r\nНо позвольте вам заметить: жить в довольстве, как сыр в масле кататься, да не заедать чужого века, да палец о палец не ударить для блага ближнего.\r\n.. это еще не значит быть добрым; я, по крайней мере, такой доброте, правду говоря, никакой цены не придаю!\r\nТут Пуфка завизжала оглушительно; она ничего не поняла изо всего, что сказал Маркелов; но \"черномазый\" бранился...\r\nкак он смел!\r\nВасильевна тоже что-то забормотала, а Фомушка сложил ручки перед грудью - и, повернувшись лицом к своей жене:\r\n\"Фимушка, голубушка, - сказал он, чуть не всхлипывая, - слышишь, что господин гость говорит?\r\nМы с тобой грешники, злодеи, фарисеи.\r\n.. как сыр в масле катаемся, ой! ой! ой!.\r\n.\r\nНа улицу нас с тобою надо, из дому вон - да по метле в руки дать, чтобы мы жизнь свою зарабатывали, - о, хо-хо!\r\n\" Услышав такие печальные слова, Пуфка завизжала пуще прежнего, Фимушка съежила глаза, перекосила губы - и уже воздуху в грудь набрала, чтобы хорошенько приударить, заголосить .\r\n..\r\nБог знает, чем бы это все кончилось, если б Паклин не вмешался.\r\n- Что это! помилуйте, - начал он, махая руками и громко смеясь, - как не стыдно? Господин Маркелов пошутить хотел; но так как вид у него очень серьезный - оно и вышло немного строго.\r\n.. а вы и поверили? Полноте! Евфимия Павловна, милочка, мы вот сейчас уйти должны - так знаете что? на прощанье погадайте-ка нам всем... вы на это мастерица. Сестра! достань карты!\r\nФимушка глянула на своего мужа, а уж тот сидел совсем успокоенный; и она успокоилась.\r\n- Карты, карты... - заговорила она, - да разучилась я, отец, забыла - давно в руки их не брала...\r\nА сама уже принимала из рук Снандулии колоду каких-то древних, необыкновенных, ломберных карт.\n - Кому погадать-то?\r\n- Да всем, - подхватил Паклин, а сам подумал: - \"Ну что ж это за подвижная старушка! куда хочешь поверни ...\r\nПросто прелесть!\" - Всем, бабушка, всем, - прибавил он громко. - Скажите нам нашу судьбу, характер наш, будущее... все скажите!\r\nФимушка стала, было, раскладывать карты, да вдруг бросила всю колоду.\r\n- И не нужпо мне гадать! - воскликнула она, - я и так характер каждого из вас знаю. А каков у кого характер, такова и судьба.\r\nВот этот (она указала на Соломина) - прохладный человек, постоянный; вот этот (она погрозилась Маркелову) - горячий, погубительный человек (Пуфка высунула ему язык);\r\nтебе (она глянула на Паклина) и говорить нечего, сам себя ты знаешь: вертопрах!\r\nА этот.\r\n..\r\nОна указала на Нежданова - и запнулась.\n - Что ж? - промолвил он, - говорите, сделайте одолжение: какой я человек?\r\n- Какой ты человек... - протянула Фимушка, - жалкий ты - вот что!\n Нежданов встрепенулся.\n - Жалкий! Почему так?\n - А так! Жалок ты мне - вот что!\r\n- Да почему?\n - А потому! Глаз у меня такой. Ты думаешь, я дура? Ан я похитрей тебя - даром что ты рыжий. Жалок ты мне... вот тебе и сказ!\r\nВсе помолчали... переглянулись - и опять помолчали.\r\n- Ну, прощайте, други, - брякнул Паклин. - Засиделись мы у вас - и вам, чай, надоели. Этим господам пора идти... да и я отправлюсь. Прощайте, спасибо на ласке.\r\n- Прощайте, прощайте, заходите, не брезгуйте, - заговорили в один голос Фомушка и Фимушка... А Фомушка как затянет вдруг:\r\n- Многая, многая, многая лета, многая...\n - Многая, многая, - совершенно неожиданно забасил Каллиопыч, отворяя дверь молодым людям...\r\nИ все четверо вдруг очутились на улице, перед пузатеньким домом; а за окнами раздавался пискливый голос Пуфки.\n - Дураки... - кричала она, - дураки!..\r\nПаклин громко засмеялся, но никто не отвечал ему. Маркелов даже оглядел поочередно всех, как бы ожидая, что услышит слова негодования...\r\nОдин Соломин улыбался по обыкновению.\n\n ХХ\r\n- Ну что ж! - начал первый Паклин. - Были в восемнадцатом веке - валяй теперь прямо в двадцатый. Голушкин такой передовой человек, что его в девятнадцатом считать неприлично.\r\n- Да он разве тебе известен? - спросил Нежданов.\n - Слухом земля полнится; а сказал я: валяй! - потому что намерен отправиться вместе с вами.\r\n- Как же так? Ведь ты с ним незнаком?\n - Вона! А с моими переклитками вы разве были знакомы?\n - Да ты нас представил!\r\n- А ты меня представь! Тайн у вас от меня быть не может - и Голушкин человек широкий. Он, посмотри, еще обрадуется новому лицу. Да и у нас, здесь, в С... просто!\r\n- Да, - проворчал Маркелов, - люди у вас здесь бесцеремонные .\r\nПаклин покачал головою.\r\n- Это вы, может быть, на мой счет... Что делать! Я этот упрек заслужил.\r\nНо знаете ли что, новый мой знакомец, отложите-ка на время мрачные мысли, которые внушает вам ваш желчный темперамент! А главное...\r\n- Господин мой новый знакомец, - перебил его с запальчивостью Маркелов, - скажу вам в свою очередь...\r\nв виде предостережения: я никогда ни малейшего расположения к шуткам не имел, а особливо сегодня! И почему вам известен мой темперамент? (Он ударил на последний слог).\r\nКажется, мы не так давно в первый раз увидали друг друга.\r\n- Ну постойте, постойте, не сердитесь и не божитесь - я и так вам верю, - промолвил Паклин - и, обратившись к Соломину:\r\n- О вы, - воскликнул он, - вы, которого сама прозорливая Фомушка назвала прохладным человеком и в котором точно есть нечто успокоительное,\r\n- скажите, имел ли я в мыслях сделать кому-нибудь неприятность или пошутить некстати?\r\nЯ только напросился идти с вами к Голушкину, а впрочем - я существо безобидное.\r\nЯ не виноват, что у господина Маркелова желтый цвет лица.\r\nСоломин повел сперва одним плечом, потом другим; у него была такая повадка, когда он не тотчас решался отвечать.\r\n- Без сомнения, - промолвил он наконец, - вы, господин Паклин, обиды никому причинить не можете - и не желаете; и к господину Голушкину почему же вам не пойти?\r\nМы, я полагаю, там с таким же удовольствием проведем время, как и у ваших родственников, - да и с такой же пользой.\r\nПаклин погрозил ему пальцем.\n - О! да и вы, я вижу, злой! Однако же ведь вы тоже пойдете к Голушкину?\n - Конечно, пойду. Сегодняшний день у меня и без того пропал.\r\n- Ну, так \"en avant, marchons!\" - к двадцатому веку! к двадцатому веку! Нежданов, передовой человек, веди!\r\n- Хорошо, ступай; да не повторяй своих острот. Как бы кто не подумал, что они у тебя на исходе.\r\n- На вашего брата еще за глаза хватит, - весело возразил Паклин и пустился вперед, как он говорил, не вприпрыжку, а \"вприхромку\".", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Весь день бродил пешком, А спал на пристани; питался В окошко поданным куском. Одежда ветхая на нем Рвалась и тлела. Злые дети Бросали камни вслед ему.\r\nНередко кучерские плети Его стегали, потому Что он не разбирал дороги Уж никогда; казалось - он Не примечал. Он оглушен Был шумом внутренней тревоги.\r\nИ так он свой несчастный век Влачил, ни зверь ни человек, Ни то ни се, ни житель света, Ни призрак мертвый...\r\nРаз он спал У невской пристани. Дни лета Клонились к осени. Дышал Ненастный ветер.\r\nМрачный вал Плескал на пристань, ропща пени И бьясь об гладкие ступени, Как челобитчик у дверей Ему не внемлющих судей.\r\nБедняк проснулся. Мрачно было: Дождь капал, ветер выл уныло, И с ним вдали, во тьме ночной Перекликался часовой...\r\nВскочил Евгений; вспомнил живо Он прошлый ужас; торопливо Он встал; пошел бродить, и вдруг Остановился - и вокруг Тихонько стал водить очами С боязнью дикой на лице.\r\nОн очутился под столбами Большого дома.\r\nНа крыльце С подъятой лапой, как живые, Стояли львы сторожевые, И прямо в темной вышине Над огражденною скалою Кумир с простертою рукою Сидел на бронзовом коне.\r\nЕвгений вздрогнул. Прояснились В нем страшно мысли.\r\nОн узнал И место, где потоп играл, Где волны хищные толпились, Бунтуя злобно вкруг него, И львов, и площадь,\r\nи того, Кто неподвижно возвышался Во мраке медною главой, Того, чьей волей роковой Под морем город основался.\r\n.\r\n.\r\nУжасен он в окрестной мгле! Какая дума на челе! Какая сила в нем сокрыта! А в сем коне какой огонь! Куда ты скачешь, гордый конь, И где опустишь ты копыта?\r\nО мощный властелин судьбы! Не так ли ты над самой бездной На высоте, уздой железной Россию поднял на дыбы? {5}\r\nКругом подножия кумира Безумец бедный обошел И взоры дикие навел На лик державца полумира. Стеснилась грудь его.\r\nЧело К решетке хладной прилегло, Глаза подернулись туманом, По сердцу пламень пробежал, Вскипела кровь.\r\nОн мрачен стал Пред горделивым истуканом И, зубы стиснув, пальцы сжав, Как обуянный силой черной, \"Добро, строитель чудотворный! - Шепнул он, злобно задрожав, - Ужо тебе!.\r\n.\" И вдруг стремглав Бежать пустился.\r\nПоказалось Ему, что грозного царя, Мгновенно гневом возгоря, Лицо тихонько обращалось...\r\nИ он по площади пустой Бежит и слышит за собой - Как будто грома грохотанье - Тяжело-звонкое скаканье По потрясенной мостовой.\r\nИ, озарен луною бледной, Простерши руку в вышине, За ним несется Всадник Медный На звонко-скачущем коне;\r\nИ во всю ночь безумец бедный, Куда стопы ни обращал, За ним повсюду Всадник Медный С тяжелым топотом скакал.\r\nИ с той поры, когда случалось Идти той площадью ему, В его лице изображалось Смятенье.\r\nК сердцу своему Он прижимал поспешно руку, Как бы его смиряя муку, Картуз изношенный сымал, Смущенных глаз не подымал И шел сторонкой.\r\nОстров малый На взморье виден.\r\nИногда Причалит с неводом туда Рыбак на ловле запоздалый И бедный ужин свой варит, Или чиновник посетит, Гуляя в лодке в воскресенье, Пустынный остров. Не взросло Там ни былинки.\r\nНаводненье Туда, играя, занесло Домишко ветхой. Над водою Остался он как черный куст. Его прошедшею весною Свезли на барке.\r\nБыл он пуст И весь разрушен. У порога Нашли безумца моего, И тут же хладный труп его Похоронили ради бога.\r\nПРИМЕЧАНИЯ\n\n 1 Альгаротти где-то сказал: \"Petersbourg est la fenetre par laquelle la Russie regarde en Europe\" .\n\n 2 Смотри стихи кн. Вяземского к графине З***.\r\n3 Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествовавший петербургскому наводнению, в одном из лучших своих стихотворений - Oleszkiewicz.\r\nЖаль только, что описание его не точно. Снегу не было - Нева не была покрыта льдом. Наше описание вернее, хотя в нем и нет ярких красок польского поэта.\r\n4 Граф Милорадович и генерал-адъютант Бенкендорф.\n\n 5 Смотри описание памятника в Мицкевиче. Оно заимствовано из Рубана - как замечает сам Мицкевич.\r\n1833\n\n HE3АВЕРШEHHОЕ, ПЛАНЫ, ОТРЫВКИ, НАБРОСКИ\r\nМОНАХ\n\n ПЕСНЬ ПЕРВАЯ\n\n СВЯТОЙ МОНАХ, ГРЕХОПАДЕНИЕ, ЮБКА\r\nХочу воспеть, как дух нечистый ада Оседлан был брадатым стариком; Как овладел он черным клобуком, Как он втолкнул Монаха грешных в стадо.\r\nПевец любви, фернейский старичок, К тебе, Вольтер, я ныне обращаюсь.\r\nКуда, скажи, девался твой смычок, Которым я в Жан д'Арке восхищаюсь, Где кисть твоя, скажи, ужели ввек Их ни один не найдет человек? Вольтер!\r\nСултан французского Парнаса, Я не хочу седлать коня Пегаса, Я не хочу из муз наделать дам, Но дай лишь мне твою златую лиру, Я буду с ней всему известен миру.\r\nТы хмуришься и говоришь: \"Не дам\".\r\nА ты поэт, проклятый Аполлоном, Испачкавший простенки кабаков, Под Геликон упавший в грязь с Вильоном, Не можешь ли ты мне помочь, Барков?\r\nС усмешкою даешь ты мне скрыпицу, Сулишь вино и музу пол-девицу: \"Последуй лишь примеру моему\".\r\nНет, нет, Барков! скрыпицы не возьму, Я стану петь, что в голову придется, Пусть как-нибудь стих за стихом польется.\r\nНевдалеке от тех прекрасных мест, Где дерзостный восстал Иван-великой, На голове златой носящий крест, В глуши лесов, в пустыне мрачной, дикой, Был монастырь;\r\nв глухих его стенах Под старость лет один седой Монах Святым житьем, молитвами спасался И дней к концу спокойно приближался.\r\nНаш труженик не слишком был богат, За пышность он не мог попасться в ад. Имел кота, имел псалтирь и четки, Клобук, стихарь да штоф зеленой водки.\r\nВзошедши в дом, где мирно жил Монах, Не золота увидели б вы горы, Не мрамор там прельстил бы ваши взоры, Там не висел Рафаель на стенах.\r\nУвидели б вы стул об трех ногах, Да в уголку скамейка в пол-аршина, На коей спал и завтракал Монах.\r\nТам пуховик над лавкой не вздувался. Хотя монах, он в пухе не валялся Меж двух простынь на мягких тюфяках.\r\nВесь круглый год святой отец постился, Весь божий день он в келье провождал, \"Помилуй мя\" в полголоса читал, Ел плотно, спал и всякий час молился.\r\nА ты, Монах, мятежный езуит!\r\nКрасней теперь, коль ты краснеть умеешь, Коль совести хоть капельку имеешь; Красней и ты, богатый Кармелит, И ты стыдись, Печерской Лавры житель, Сердец и душ смиренный повелитель.\r\n.. Но, лира! стой! - Далеко занесло Уже меня противу рясок рвенье; Бесить попов не наше ремесло.\r\nПанкратий жил счастлив в уединенье, Надеялся увидеть вскоре рай, Но ни один земли безвестный край Защитить нас от дьявола не может.\r\nИ в тех местах, где черный сатана Под стражею от злости когти гложет, Узнали вдруг, что разгорожена К монастырям свободная дорога.\r\nИ вдруг толпой все черти поднялись, По воздуху на крыльях понеслись - Иной в Париж к плешивым картезианцам.\r\nС копейками, с червонцами полез, Тот в Ватикан к брюхатым итальянцам Бургонского и макарони нес; Тот девкою с прелатом повалился, Тот молодцом к монашенкам пустился.\r\nИ слышал я, что будто старый поп, Одной ногой уже вступивший в гроб, Двух молодых венчал перед налоем.\r\nЧерт прибежал амуров с целым роем, И вдруг дьячок на крылосе всхрапел, Поп замолчал - на девицу глядел, А девица на дьякона глядела.\r\nУ жениха кровь сильно закипела, А бес всех их к себе же в ад повел.\r\nУж темна ночь на небеса всходила, Уж в городах утих вседневный шум, Луна в окно Монаха осветила.\r\nВ молитвенник весь устремивший ум, Панкратий наш Николы пред иконой Со вздохами земные клал поклоны.\r\nПришел Молок (так дьявола зовут), Панкратия под черной ряской скрылся. Святой Монах молился уж, молился, Вздыхал, вздыхал, а дьявол тут как тут.\r\nБьет час, Молок не хочет отцепиться, Бьет два, бьет три - нечистый все сидит. \"Уж будешь мой\", - он сам с собой ворчит.\r\nА наш старик уж перестал креститься, На лавку сел, потер глаза, зевнул, С молитвою три раза протянулся, Зевнул опять, и...\r\nчуть-чуть не заснул. Однако ж нет! Панкратий вдруг проснулся, И снова бес Монаха соблазнять, Чтоб усыпить, Боброва стал читать.\r\nМонах скучал, Монах тому дивился. Век не зевал, как богу он молился.\r\nНо - нет уж сил; кресты, псалтирь, слова, - Все позабыл;\r\nседая голова, Как яблоко, по груди покатилась, Со лбу рука в колени опустилась, Молитвенник упал из рук под стол, Святой вздремал, всхрапел, как старый вол.\r\nНесчастный! спи... Панкратий вдруг проснулся, Взад и вперед со страхом оглянулся, Перекрестясь с постели он встает.\r\nГлядит вокруг - светильня нагорела; Чуть слабый свет вокруг себя лиет; Что-то в углу как будто забелело. Монах идет - что ж? юбку видит он.\r\n\"Что вижу я!.. иль это только сон? - Вскричал Монах, остолбенев, бледнея. - Как! это что?.\r\n.\" - и, продолжать не смея, Как вкопанный, пред белой юбкой стал, Молчал, краснел, смущался, трепетал.\r\nОгню любви единственна преграда, Любовника сладчайшая награда И прелестей единственный покров, О юбка! речь к тебе я обращаю, Строки сии тебе я посвящаю, Одушеви перо мое, любовь!\r\nЛюблю тебя, о юбка дорогая, Когда, меня под вечер ожидая, Наталья, сняв парчовый сарафан, Тобою лишь окружит тонкий стан.\r\nЧто может быть тогда тебя милее? И ты, виясь вокруг прекрасных ног, Струи ручьев прозрачнее, светлее, Касаешься тех мест, где юный бог Покоится меж розой и лилеей.\r\nИль, как Филон, за Хлоей побежав, Прижать ее в объятия стремится, Зеленый куст тебя вдруг удержав... Она должна, стыдясь, остановиться.\r\nНо поздно все, Филон, ее догнав, С ней на траву душистую валится, И пламенна, дрожащая рука Счастливого любовью пастуха Тебя за край тихонько поднимает.\r\n.. Она ему взор томный осклабляет, И он...\r\nно нет; не смею продолжать. Я трепещу, и сердце сильно бьется, И, может быть, читатели, как знать? И ваша кровь с стремленьем страсти льется.\r\nНо наш Монах о юбке рассуждал Не так, как я (я молод, не пострижен И счастием нимало не обижен).\r\nОн не был рад, что юбку увидал, И в тот же час смекнул и догадался, Что в когти он нечистого попался.\r\nПЕСНЬ ВТОРАЯ\n\n ГОРЬКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ, СОН, СПАСИТЕЛЬНАЯ МЫСЛЬ\r\nПокаместь ночь еще не удалилась, Покаместь свет лила еще луна, То юбка все еще была видна. Как скоро ж твердь зарею осветилась, От взоров вдруг сокрылася она.\r\nА наш Монах, увы, лишен покоя. Уж он не спит, не гладит он кота, Не помнит он церковного налоя, Со всех сторон Панкратию беда.\r\n\"Как, - мыслит он, - когда и собачонки В монастыре и духа нет моем, Когда здесь ввек не видывал юбчонки, Кто мог ее принесть ко мне же в дом? Уж мнится мне.\r\n.. прости, владыко, в том! Уж нет ли здесь... страшусь сказать... девчонки\". Монах краснел и делать что не знал. Во всех углах, под лавками искал.\r\nВсе тщетно, нет, ни с чем старик остался, Зато весь день, как бледна тень, таскался, Не ел, не пил, покойно и не спал.\r\nПроходит день, и вечер, наступая, Зажег везде лампады и свечи. Уже Монах, с главы клобук снимая, Ложился спать.\r\nНо только что лучи Луна с небес в окно его пустила И юбку вдруг на лавке осветила, Зажмурился встревоженный Монах И,\r\nчтоб не впасть кой-как во искушенье, Хотел уже навек лишиться зренья, Лишь только бы на юбку не смотреть.\r\nСтарик, кряхтя, на бок перевернулся И в простыню тепленько завернулся, Сомкнул глаза, заснул и стал храпеть.\r\nТот час Молок вдруг в муху превратился И полетел жужжать вокруг него. Летал, летал, по комнате кружился И на нос сел монаха моего.\r\nПанкратья вновь он соблазнять пустился, Монах храпит и чудный видит сон.\r\nКазалося ему, что средь долины, Между цветов, стоит под миртом он, Вокруг него сатиров, фавнов сонм.\r\nИной, смеясь, льет в кубок пенны вины;\r\nЗеленый плющ на черных волосах, И виноград, на голове висящий, И легкий фирз, у ног его лежащий, - Все говорит, что вечно юный Вакх, Веселья бог, сатира покровитель.\r\nДругой, надув пастушечью свирель, Поет любовь, и сердца повелитель Одушевлял его веселу трель. Под липами там пляшут хороводом Толпы детей, и юношей, и дев.\r\nА далее, ветвей под темным сводом, В густой тени развесистых дерев, На ложе роз, любовью распаленны,\r\nЧуть-чуть дыша, весельем истощенны, Средь радостей и сладостных прохлад, Обнявшися любовники лежат.\r\nМонах на все взирал смятенным оком. То на стакан он взоры обращал, То на девиц глядел чернец со вздохом, Плешивый лоб с досадою чесал - Стоя, как пень, и рот в сажень разинув.\r\nИ вдруг, в душе почувствовав кураж И набекрень, взъярясь, клобук надвинув, В зеленый лес, как белоусый паж, Как легкий конь, за девкою погнался.\r\nБыстрей орла, быстрее звука лир Прелестница летела, как зефир. Но наш Монах Эол пред ней казался, Без отдыха за новой Дафной гнался.\r\n\"Не дам, - ворчал, - я промаха в кольцо\". Но леший вдруг, мелькнув из-за кусточка, Панкратья хвать юбчонкою в лицо. И вдруг исчез приятный вид лесочка.\r\nРучья, холмов и нимф не видит он; Уж фавнов нет, вспорхнул и Купидон, И нет следа красоточки прелестной.\r\nМонах один в степи глухой, безвестной, Нахмуря взор; темнеет небосклон, Вдруг грянул гром, Монаха поражает - Панкратий: \"Ах!..\", - и вдруг проснулся он.\r\nСмущенный взор он всюду обращает: На небесах, как яхонты горя, Уже восток румянила заря. И юбки нет.\r\nПанкратий встал, умылся И, помолясь, он плакать сильно стал, Сел под окно и горько горевал.\r\n\"Ах! - думал он, - почто ты прогневился? Чем виноват, владыко, пред тобой? Как грешником, вертит нечистый мной.\r\nХочу не спать, хочу тебе молиться, Возьму псалтирь, а тут и юбка вдруг. Хочу вздремать и ночью сном забыться, Что ж снится мне? смущается мой дух.\r\nУслышь мое усердное моленье, Не дай мне впасть, господь, во искушенье!\" Услышал бог молитвы старика, И ум его в минуту просветился.\r\nИз бедного седого простяка Панкратий вдруг в Невтоны претворился. Обдумывал, смотрел, сличал, смекнул И в радости свой опрокинул стул.\r\nИ, как мудрец, кем Сиракуз спасался, По улице бежавший бос и гол, Открытием своим он восхищался И громко всем кричал: \"Нашел!\r\nнашел!\" \"Ну! - думал он, - от бесов и юбчонки Избавлюсь я - и милые девчонки Уже меня во сне не соблазнят.\r\nЯ заживу опять монах-монахом, Я стану ждать последний час со страхом И с верою, и все пойдет на лад\".\r\nТак мыслил он - и очень ошибался. Могущий рок, вселенной господин, Панкратием, как куклой, забавлялся.\r\nМонах водой наполнил свой кувшин, Забормотал над ним слова молитвы И был готов на грозны ада битвы.\r\nЖдет юбки он - с своей же стороны Нечистый дух весь день был на работе И весь в жару, в грязи, в пыли и поте Предупредить спешил восход луны.\r\nПЕСНЬ ТРЕТИЯ\n\n ПОЙМАННЫЙ БЕС", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Жадовская Ю", "role": "user" }, { "content": "Это был какой-то особенный, волшебный мир, где невольно приходили на мысль все предания о леших и ведьмах.\r\nКазалось, точно должны были обитать духи в этом полумраке и уединении, лелеять тишину, заводить обманчивыми отголосками смелых посетителей в глушь и дичь, мелькать\r\n181\r\nблудящими огоньками; перекликаться фантастическим \"ау!\", хлопать в ладоши и зло смеяться.\r\nВступив под эти таинственные, недосягаемые, движущиеся своды, казалось, что уже находишься в чужом владении,\r\nчто без спросу хозяина пробираешься вперед по запрещенной дороге и будто ждешь, что вот насмешливый или строгий голос остановит тебя.\r\nЯ никогда не бывала в этом лесу. Он назывался Заказом, потому что запрещено было рубить его. При донесении приказчика Заказ нередко служил предметом хозяйственных толков.\r\nИногда, зимой, в прихожую являлся мужик в полушубке, занесенный снегом, умолял доложить о нем \"ее милости\", то есть тетушке, и когда ее милость допускала его к себе,\r\nон ей кланялся в ноги и просил отдать топор, отнятый старостой, по его словам, понапрасну, потому что дерево, с которым он ехал по Заказу, было срублено не там, и проч.\r\nТетушка называла мужика мошенником,\r\nпризывала старосту и после многих обвинений со стороны последнего и слабых оправданий первого отдавала топор его владельцу с необходимою угрозой, что вперед ему не простят.\r\nМужик снова кланялся в ноги, говорил: \"Дай Бог тебе, матушка, здоровья!\" - и уходил довольный и счастливый.\r\nЛес, в котором мы прежде гуляли с Лизой, был совсем другой: сосны и березы разрастались в нем не высоко, но курчаво и развесисто;\r\nпересеченный лужайками, небольшими болотами и заваленный местами ломом, он имел характер веселый, цветущий;\r\nоглашался пением птиц, наполнялся ароматом цветов; солнечные лучи спорили с трепетною тенью дерев, ярко озаряли густую траву и разливали теплую душистую сырость в воздухе.\r\nО, совершенно не похож он был на этот мрачный, будто очарованный Заказ!\r\nПоходив несколько времени, Лиза разостлала на землю свой бурнус и легла. Маша с Данаровым и дочерью Арины Степановны поместились возле нее.\r\nФедор Матвеевич с Митей ушли искать дичь.\r\n- Отправлюсь и я собирать растения для моего гербариума, - сказал Александр Матвеевич.\r\n- Возьмите и меня с собой, - сказала я, - вы мне расскажете что-нибудь еще о жизни цветов и растений.\r\n182 \n\n - Едва ли! с вами, пожалуй, захочется говорить о другой жизни, о жизни сердца. \n - Будем, пожалуй, говорить о жизни сердца.\r\n- Ну, давайте же говорить, - сказал Александр Матвеевич, отойдя со мной молча несколько шагов. \n - Нет, скучно, прощайте! Идите собирать травы, а я пойду бродить одна.\r\n- Прекрасно! покорно вас благодарю! Впрочем, - сказал довольно раздражительно всегда добрый и веселый Александр Матвеевич, - я очень хорошо знаю, что вы из меня сделали пугало.\r\n- Каким это образом?\r\n- Так... Вы очень ловко грозите мною вашему Данарову; когда на него сердитесь, тогда особенно любезны со мной в егo присутствии.\r\nЯ не так глуп, чтоб не заметить этого, и не так мало самолюбив, чтоб не оскорбиться.\r\nСлова эти были для меня странны и горьки, тем более что в них было несколько правды:\r\nв самом деле, когда Данаров досаждал мне, я невольно обращалась к Александру Матвеевичу,\r\nища рассеяния в его веселом нраве и всегда оживленном разговоре, но оскорбить его мне никогда не приходило в голову.\r\nЯ посмотрела на него с невольным упреком, пожала плечами и пошла в другую сторону.\r\nМысль, что никто мне не сочувствует и не понимает меня, что и сам Данаров любит меня как-то порывисто и раздражительно, закрывая от меня свою душу,\r\nвысказываясь темно и сбивчиво, что нет между нами ясного, покойного, доверчивого счастья, - эта мысль тяжело налегла на меня.\r\nЯ вышла к небольшой сече, по которой густою зеленою массой разрастались молодые, еще невысокие елочки;\r\nсолнце ярко освещало это место, оно было самое веселое в сравнении с мрачными сводами строевых дерев.\r\nЯ села на срубленное дерево, окруженная со всех сторон густою зеленою стеной.\r\nЧерез несколько минут я услыхала голоса Данарова и Маши. \n ______________ \n Сеча - просека.\r\n183 \n\n Я проскользнула в густоту ельника и притаилась с неодолимым любопытством послушать их разговор.\r\n- Да как же поверю я вам, что не забудете! - говорила Маша, садясь на оставленное мною место. - Вы говорите одно, а думаете другое.\r\n- Что же я думаю? \n - Знаю я, что вы думаете и о ком. \n - О ком бы я ни думал, это не помешает мне находить глазки твои хорошенькими. Поцелуй меня, Маша!\r\n- Что это, право, даже досадно! Вы просто без стыда, без совести! Узнала бы Евгения Александровна! \n - Э, Маша, ничего ты не понимаешь!\r\n- Очень понимаю, что вы влюблены в нее. Не влюблены что ли? Ну-тка, солгите... \n - Ох ты, всезнающая!\r\n- Да уж все знаю, все! Знаю то, чего вы и не воображаете! \n - Что же такое?\r\n- Хорошо, притворяйтесь. Если б Евгения Александровна знала все, что я знаю, она и думать-то о вас перестала бы.\r\nВедь не много таких дур, как я... Нет, ведь воспитанные-то барышни любят с оглядкой, не по-нашему...\r\n- Ты думаешь, что она не может любить?\r\n- А я почему знаю... Мне и при ней-то тошнехонько, а тут и без нее только и речи, что об ней. А что, ведь ничем не кончится, так только! \n - Полно, что об этом толковать!\r\n- Ну вот, что голову повесили? Не тоскуйте: тоской не поможешь.\r\nВедь экой чело-век, - прибавила она ласкающим голосом, от которого у меня повернулось сердце, - зна-ешь, что не стоит, а жалеешь.\r\nИ чего, кажется, не сделаешь, чтобы только развеселить его!\r\nОна поцеловала его и взяла за руку. \n - Пойдем, нас хватятся, - и они отправились далее.\r\nВ чувстве, наполнившем меня тогда в первую минуту, не было ни досады, ни ревности:\r\nэто было какое-то горестное изумление, поразившее меня так сильно, что несколько минут я оставалась как оцепенелая.\r\nПо мере того как я собиралась с силами, в душе поднималось целое море тягостных ощущений; бессознательное томление сменилось жгу-\r\n184 \n\n чим чувством бессильного, бесполезного отчаяния и невыразимой обиды сердца.\r\nНаконец я встала и пошла. Голова моя горела, в ушах раздавался звон, земля будто колебалась подо мной...\r\nНаконец мне показалось, что я падаю в пропасть... Ничего подобного не случилось, я просто лишилась чувств.\r\nКогда я открыла глаза, я лежала на земле, и мне показалось, что я проснулась от тяжкого сна.\r\nСердито шумели надо мной верхи елей; какая-то птичка распевала вблизи; стволы дерев, освещенные косвенными лучами солнца, показывали, что день уже клонился к вечеру.\r\nЯ чувствовала слабость, как будто после сильной усталости, и снова закрыла глаза в намерении уснуть и забыться, как послышались знакомые голоса. Все они громко произносили мое имя:\r\n- Генечка! M-lle Eugenie! Евгения Александровна! - раздавалось по лесу.\r\n- Что им до меня за дело? - подумала я, - отчего они не оставят меня в покое?\r\nи как было бы хорошо, если б я лежала теперь в могиле, никто бы не звал меня, никто бы не потревожил моего спокойствия.\r\nРазве бы в какой-нибудь большой праздник тетушка зашла бы после обедни на мою могилу и поплакала бы. Вот это бы было тяжело; да, тяжело было бы не откликнуться, не утешить ее!\r\n- Да вот они, вот! - вскричала Маша, явившаяся в нескольких шагах от меня; вслед за ней я увидела и все наше общество.\r\nЯ собрала силы и пошла к ним навстречу. \n - Мы вас ищем, ищем, - сказала Маша. - Да что же вам вздумалось лежать тут? Вы, верно, уснули?\r\n- Помилуй, Генечка, ты нас с ума свела! - заговорила Лиза. - Два часа ждали тебя. Маменька уж приехала, самовар готов, а тебя все нет как нет. Наконец мы отправились искать тебя.\r\n- Да вы видите, что они преспокойно спали здесь, - сказала Маша. \n - Прекрасно! - сказал Александр Матвеевич, - а хотели мечтать. \n - Я заблудилась.\r\n185 \n\n - Вас, должно быть, леший обошел, - сказал Александр Матвеевич. \n - Вероятно. Он отмстил мне за вас. \n - И поделом!\r\n- Зачем вы пошли одни? могли бы в самом деле заблудиться! - сказал мне Данаров.\r\nМне было горько, мне было обидно, что Данаров, заставивший меня так много и глубоко страдать, не сделался мне ненавистен; что я ни минуты не могла бы пожелать ему зла;\r\nчто его слова, его голос по-прежнему были мне приятны; что он теперь был для меня то же, что для измученного невыносимою жаждой путника чаша отравленного, но сладкого питья.\r\n- Что с тобой случилось? отчего ты так бледна? отчего у тебя рука дрожит? - сказал он, подав мне руку и пропустив всех вперед.\r\nЯ молчала. \n - Где ты пропадала? \n - Ах, Боже мой, в лесу... \n - Генечка! не беси меня, я наделаю глупостей...\r\n- Ваш гнев теперь уже не испугает меня. \n - Ради Бога, не мучь меня!.. - сказал он с живым беспокойством.\r\n- Так и быть, скажу для вашего успокоения, что я долго сидела на сече, вот в этой стороне, где на маленькой площадке, окруженной мелким ельником, лежит толстое срубленное дерево...\r\n- А, теперь начинаю понимать!.. Генечка, милая моя! как ты измучила себя по-пустому! - сказал он с тою глубокою, грустною нежностью, какую только он умел придавать своему голосу.\r\n- В чем еще хотите вы меня уверить?\r\n- Да, я хочу вас уверить во всем, чему я сам верю с полным и ясным убеждением моего рассудка... Трудное это дело для меня.\r\nЯ начинаю с вами душевную тяжбу, где все доказательства основаны только на инстинктах сердца и тайных,\r\nнеуловимых оттенках человеческой натуры, полных своей особенной, но непогрешительной логики.\r\nНикогда бы не взялся я за это, если б не надеялся на ваше сердце, на вашу душу.\r\n186\r\n- Вам так же весело играть моим сердцем, как огорчать и сердить меня поминутно.\r\n- Слишком опасная и дорогая для меня игра! Мне хотелось бы говорить с тобой много и долго, но мы постоянно окружены - ни минуты наедине! Неужели тебя не тяготит это? а я с ума схожу.\r\n..\r\nТы называешь меня капризным, раздражительным: я выношу адские муки.\r\nРади Бога, смотри на мои странные желчные выходки, как на крики больного, которому делают мучительную операцию. Где и как могу я видеть тебя одну?\r\nЯ вздрогнула и остановилась.\r\n- Знаю, - продолжал он, - знаю, что трудно и страшно решиться тебе на такой подвиг;\r\nно это необходимо, уверяю тебя, - необходимо для нашего общего спокойствия, особенно теперь, когда ты готова подумать, что Маша.\r\n..\r\nЭто имя в устах его подняло с души моей всю горечь, пробудило страдание ревности,\r\nначинавшее уже засыпать при звуках его голоса, под неотразимым влиянием его взгляда, его прикосновения.\r\n- Я вас ни в чем не обвиняю, ничего не предполагаю, ничего не требую, - сказала я гордо.\r\n- И какое право имею я на это? Между нами нет и не будет никаких обязательств: мы ничего не обещали друг другу.\r\n- А все-таки вы любите меня... \n - О, у меня достанет сил и разлюбить!\r\n- Не мучьте себя понапрасну. Придет пора - разлюбите без усилий...\r\nПройдет год, два, другой будет на моем месте; другой будет уверять вас в любви и преданности и заставит, может быть, сильнее и сладостнее биться ваше сердце...\r\nДругой так же пожмет вашу руку, и дай Бог, чтобы взор его устремился на вас с таким же искренним и глубоким чувством, как мой!\r\nи вы ему, этому другому, поверите во всем, скажете полнее и задушевнее, чем мне, слово любви и счастья.\r\n..\r\n- Никогда, никогда! - сорвалось у меня нечаянно и необдуманно с языка.\r\nОн не сказал ни слова на это восклицание, но лицо его, едва ли в первый раз во все время нашего знакомства, озарилось такою ясною улыбкой...\r\n- Могу ли же видеть тебя одну? - заговорил он, отставая \n 187\r\nот других. - Выходи сегодня, когда все улягутся, через сад к мельнице, я буду тебя ждать. Никто не увидит, не узнает.\r\n.. не пугай себя нелепыми фантазиями: в этом свидании, уверяю, не будет ничего опасного для тебя.\r\nМне нужно высказаться, я теряю терпение, жизнь становится невыносима...\r\nТы придешь, Генечка, если считаешь меня не совсем дурным человеком, исполнишь мою просьбу! после располагай по воле твоими чувствами.\r\n.. Придешь ты? О, не откажи мне в этой жертве, в этой милости!\r\n- Приду... \n После чаю мы собрались домой. \n Я, чувствуя себя не совсем здоровой, села в экипаж Данарова с Марьей Ивановной; прочие пошли пешком.\r\n- Генечка! не рассердись ты на меня, - сказала мне Марья Ивановна дорогой, - ведь ты уж даже скрыть не можешь, так влюблена в него!\r\nпобереги ты себя, посмотри, на что ты стала похожа, краше в гроб кладут; ведь эдак ты все здоровье расстроишь.\r\n.. Я не могу постичь, чего он ждет, что не делает предложения?.. Остерегись, радость моя! смотри, не тешит ли он только себя...\r\nЭти слова были для меня то же, что прикосновение к свежей ране... Я не выдержала и горько заплакала; Марья Ивановна заплакала вместе со мной.\r\n- Ты видишься с ним тайно? - спрашивала она меня, отирая глаза, - целуетесь вы? \n Я отрицательно качала головой, чувствуя, что вся кровь бросилась мне в лицо от этих вопросов.\r\n- Что тебе, моя радость, так сокрушаться! Бог милостив, еще все уладится.\r\nВскоре после прибытия нашего домой Данаров уехал. Лиза с Марьей Ивановной, простясь с тетушкой, пришли в мою комнату и долго утешали меня и толковали о моей судьбе.\r\nТеперь любовь моя к Данарову не была уже для них тайной. Они обе принимали во мне самое искреннее участие.\r\nВ десять часов все разошлись; в доме с каждою минутой становилось тише. По временам еще Федосья Петровна вскрикивала на девок, которые укладывались спать.\r\nЯ с невообразимым волнением и беспокойством прислушивалась к этим последним звукам засыпающей обыденной жизни; ходила взад и вперед по комнате, посматривая в окно,\r\n188 \n\n в которое глядела ночь, темная от набегавших густых облаков, да врывался ветер, обдавая меня волной довольно прохладного воздуха.\r\nНаконец пробило одиннадцать. Я осторожно вышла из комнаты, остановилась у затворенной двери тетушкиной спальни и слышала, как она громким шепотом читала вечерние молитвы.\r\n\"Что, если б она знала? - подумала я, - что бы с ней было! что было бы со мной? Горе свело бы ее в могилу... И я могу быть причиной ее смерти!\".\r\nДрожь пробежала по мне при одной мысли об этом и душа замерла.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Решетников Ф", "role": "user" }, { "content": "заключению решением судебных мест и назначал преимущественно обвиняемых в кражах - во-первых,\r\nпотому, что эти арестанты не бегали, а во-вторых, - он деньги, которые платили им за работу по закону, получал себе.\r\nВпрочем, арестанты рады были тому, что они целый день пробудут несколько на свободе, не в остроге, и увидят свободных людей, которые дадут им хоть копейку денег.\r\nТак и Панфил, несмотря на то, что был измучен, дышал на улице свободнее.\r\nИ так ему хотелось не ворочаться больше в тюрьму!\r\nТолько, встречая людей, ему стыдно было смотреть им в глаза; когда товарищи его протягивали руки, прося христа ради подать несчастным, ему совестно было протянуть свою руку.\r\nНо когда он, проходя мимо рынка, увидал, что товарищи его купили себе по копеечному калачу, у него пропал стыд, и он сделался назойлив. Но благодетелей было мало.\r\nРабота была не очень трудная: арестанты пилили дрова и могли свободно разговаривать с крестьянином, раскалывавшим поленья.\r\nДля них незаметно прошло время до обеда, они работали охотно и, казалось, совсем забыли про тюрьму, только солдаты с ружьями, кандалы и арестантские полушубки напоминали им,\r\nчто они опять вернутся туда, а обращение с ними хозяйской прислуги,\r\nкоторая уделяла им из жалости заплесневшие корки хлеба и обглоданные кости, приводило к тому тяжелому сознанию, что они преступники.\r\nЗдесь не было тех ругательств, какие происходили с утра до ночи в тюрьме, а все они больше молчали, вздыхали тяжело,\r\nобдумывая прошлое и настоящее и содрогаясь о будущем, которое им рисовалось в довольно неказистом виде.\r\nДаже солдаты были не так грубы с ними и от скуки помогали им пилить дрова.\r\nДень приближался заметно к концу, нужно было опять идти в тюрьму; арестанты сделались ожесточеннее и молчаливее.\r\nОдин только Горюнов надоедал солдатам тем, что ему хочется достать бумаги и карандаш.\r\nВ доме у хозяина, у которого работали арестанты, ни того, ни другого не оказалось.\r\nОднако Панфил, выходя из кухни, успел стащить с полки, находившейся в небольших сенях, булку - и сделал это так ловко, что солдат не заметил.\r\nА сделал это он бессознательно; увидал булку, сдернул ее и спрятал. И только дорогой на него напал такой страх, что он не знал, что ему сделать с кражей и куда ее девать.\r\nЧто скажут арестанты, которым он говорил, что он сам не знает, за что сидит?\r\nЕму несколько раз хотелось бросить булку, но голод брал свое, и он крепче прижимал булку, так что на него обратил внимание солдат.\r\n- Што ты ежишься, собака? - крикнул солдат на Панфила.\n - Ничего, - отвечал тот.\r\n- Стой-кось?!.\n Солдаты остановились, все окружили Панфила - и вдруг все захохотали.\r\n- Ах, вор! Ах, мошенник! - говорили они и во всю дорогу заставляли рассказывать Горюнова о краже.\r\nНо в тюремном коридоре солдаты отняли у него булку, говоря, что они берут ее за труды.\r\nНечего и говорить о том, что о Панфиле вся камора рассуждала как об молодце, который в таких делах далеко уйдет вперед.\r\nТеперь уже ему дано было название б у л о ч н ы й в о р, и этим именем его все называли вместо фамилии.\r\nНи на другой, ни на третий день Панфила не посылали на работу.\r\nКамора отворялась только в известное время, да разве какого-нибудь арестанта выведут из нее для отобрания в суде допросов или введут этого арестанта после допроса.\r\nСкука была страшная; арестанты повторяли ежедневно все одно и то же и ругались все злее и злее.\r\nМалейшее происшествие в остроге, узнанное как-нибудь случайно, малейшее событие, переданное арестантами, требовавшимися в суд,\r\nи, может быть, неверное, изобретенное самими же арестантами, - все это оживляло камору, двигало мозги каждого.\r\nГоворили все, каждый старался отличиться перед другими остротами, шутками, каждый старался доказать, опровергнуть и переспорить ругательствами.\r\nЧерез неделю после того, как Панфил ходил на работу, в камору приходил прокурор, и Панфил подал ему прошение.\r\nАрестанты говорили, что за эту жалобу достанется Панфилу, но он надеялся, что дело его, может быть, кончится скоро, потому что сестра его в это время жила у судейского заседателя.\r\nИ в самом деле, через неделю он был выпущен, обокрал сестру и исчез неизвестно куда. Пелагея Прохоровна очутилась без денег и к тому же, по неудовольствию с хозяевами, лишилась места.\r\nXV УДОЙКИНСКИЕ ЗОЛОТЫЕ ПРИИСКИ\r\nГорюнов и Ульянов очень радовались своему путешествию на прииски;\r\nпервый предполагал забрать какой-нибудь прииск в руки, то есть сначала оглядеться, расположить рабочих к себе, познакомиться с раскольниками,\r\nкоторые непременно, по его мнению, должны были жить недалеко от приисков, и потом самому сделаться доверенным.\r\nУльянов радовался тому, что давнишнее желание добывать золото исполнится.\r\nОн не хотел быть доверенным; нет, ему хотелось только иметь золото, продавать его - в то же время жить ни от кого независимо.\r\nОн мечтал о том, чтобы ему дожить свои дни в покое, чтобы у него была жилая избушка, непременно около ключа,\r\nи в лесу водилось бы много птиц, за которыми, от нечего делать, можно было бы охотиться.\r\nХозяйка варила бы ему пиво и брагу, дети бы подросли, сыновья поженились, а дочери вышли замуж, жили бы недалеко от него и каждый большой праздник приходили к нему.\r\nСлавно бы было Ульянову!\r\nНо Горюнов и Ульянов, думая каждый сам о себе, в то же время не хотели ни работать, ни жить вместе, находя, что если они будут жить вместе, то никогда не достигнут своих целей;\r\nэтого друг другу они, однако, не высказывали.\r\nВообще как Горюнов и Ульянов, так и Кирпичников редко говорили друг с другом.\r\nКогда они останавливались ночевать (по ночам Кирпичников боялся ехать), то говорили хозяевам,\r\nчто они люди торговые, ездили в город, да оттуда воротились ни с чем, потому что их обокрали.\r\nА дорога была дальняя, тем более что они ехали по проселкам, во многих местах занесенным снегом и узким до того,\r\nчто, сидя в санях, нужно было постоянно нагибаться, чтобы по лицу не хлестало широкими ветвями дерев.\r\nЧем дальше они ехали, тем местность была лесистее, гористее, дороги были хуже и хуже, приходилось раза по три, по четыре переезжать через узенькие речки с крутыми берегами;\r\nменьше и меньше им стало попадаться сел и деревень, самые деревни были очень бедны на вид, да и гористая местность, по-видимому, очень мало приносила пользы людям.\r\nЗдесь, в этих деревнях, с пятью-шестью домиками, в это время жили только старики и старухи, не могущие ни пройти далеко, ни дома работать.\r\nОни уже отработали и доживали свои дни в нищете, водясь с внучатами.\r\nМолодых людей в избах не было - все они ушли на прииски. Здесь только и было речи, что о приисках, и местный житель не знал больше другого ремесла.\r\nПоэтому нашим путешественникам редко попадались встречные мужчины.\r\nЭти люди, идя по одному или не больше трех, завидя сани, заворачивали с дороги в сторону, несмотря на то, что вязли по живот в снегу.\r\nЕсли же какой-нибудь человек, большею частию татарин, с дороги не сворачивал,\r\nто Кирпичников брался за ружье и зорко следил за движениями пешехода и оглядывался часто, до тех пор, пока, по его мнению, опасность не миновалась.\r\n- Время теперь самое опасное, - говорил он: - того и бойся, штобы кто не выскочил из лесу и не ударил тебя бастрыгом (толстой палкой).\r\nТеперь самое удобное время бегать из тюрем али из каторги, потому снег.\r\nМы вот едем по дороге, а беглый бежит по полю али по льду на речках на лыжах целый день, и если нет лесу, верст шестьдесят может откатать...\r\nТоже с приисков бегают таким манером. Я в первый раз так ехал - не берегся, да как напало на меня четыре человека, стал бояться. И ружье не помогло.\r\nНаконец путешественники въехали в холмистую местность, без леса, с изрытою во многих местах землею, с высокими в разных местах насыпями, в которых торчали или шесты, или просто палки.\r\nКое-где на ней были разбросаны обгорелые бревна, торчащие из-под снега, кое-где лежали в кучах дрова, кое-где виднелись разоренные постройки с высокими полуразвалившимися трубами.\r\nВ одном месте жгут дрова, обсыпанные землею, а недалеко от этого навалены в беспорядке в большом количестве угли;\r\nв другом сделано подобие кирпичного сарая, на досках которого в разных местах лежат кирпичи.\r\nЭто был покинутый прииск.\r\nЗа ним, по обеим сторонам дороги, стали появляться столбы с выжженными буквами, просеки с обгорелым редким лесом, с накладенными в нем во многих местах кучками дров;\r\nдальше - справа лес густел, слева был только кустарник, который чем дальше ехали путешественники, тем больше и больше редел.\r\nТут начинались Удойкинские прииски.\r\nХолмистая местность казалась как будто загороженною с запада и севера высокими грядами гор, на вершинах которых белелись снега, а бока поросли черным лесом;\r\nс юга и востока пространство застилалось лесом, который чем дальше, тем становился как будто бы выше.\r\nИздали казалось, что горы как будто шли прямым треугольником около приисков, преграждая дальнейший путь, но между тем,\r\nчем дальше путешественники въезжали на прииск, тем больше этот угол расширялся, серел и принимал разнообразный вид.\r\nТут же, при подошве гор, текла быстрая речка Удойка с очень холодной летом и весною водой. Все пространство большею частию было изрыто, и холмы были прокопаны.\r\nВ этих местах постройки уже были частию сложены, частию заброшены, но по ним можно было судить, что они построены недавно.\r\nВ настоящее время у подошвы горы была выстроена большая изба с четырьмя окнами, выходящими на речку Удойку.\r\nК этой избе наши путешественники и подъехали, так как она служила жилищем доверенного, в ней останавливались земская полиция, ревизор и другое начальство.\r\nОколо крыльца с пятью ступеньками, по которым ходили в избу, стояла паровая машина, ничем не покрытая и без всякого призора.\r\nНедалеко от нее, направо, у самой речки, стоял дом в три окна с фигурными ставнями у окон. За домом, вплоть до подошвы горы, все пространство было огорожено плетнем.\r\nТут жил мастеровой Костромин, торгующий водкой, пивом, хлебом, калачами. Наискосок от этого дома, за речкой Удойкой, стояла большая изба для рабочих.\r\nЗа нею, в одной версте, стояло что-то похожее на амбар, но с трубой на крыше.\r\nТут была баня с полком, в которой, на полку, жили преимущественно женщины, не желавшие жить с мужчинами в большой избе,\r\nа внизу, около полка, - лошади, справлявшие работы на погонах, употребляемых для растирки песков.\r\nЗа этими постройками, окруженными каналами с перекладинами на них для ходьбы, в двух местах стояли четыре большие избы, сколоченные из досок, каждая с тремя большими окнами,\r\nиз коих было два по бокам, аршина на два от земли, а одно в середине, сделанное почти вровень с землей, и с железными трубами, из которых шел или дым, или пар.\r\nИз этих избушек, где производилась промывка золота, слышался стук, как от действия машинами, и песни нескольких мужских голосов.\r\nОколо каждой избушки, между четырьмя столбами, вокруг каждого столба ходят, погоняемые мальчишками,\r\nпо четыре и по пяти лошадей, которые приводят своею ходьбою в движение два каменные круга,\r\nвделанные у стены в перекладину и приводящие, с своей стороны, в движение толчею, находящуюся в избе и имеющую вид молота,\r\nмедленно, но грозно опускающегося в середину большой чаши, в которую сверху сыплют из тачек руду.\r\nОколо краев чаши стоят рабочие с молотами и граблями или боронами, и первые из них разбивают мелкие куски руды, а вторые сгребают размельченную руду в трубу,\r\nоткуда она поступает в вашгерт, или деревянный ящик с нагретою водою, приводимою в движение посредством ручного колеса.\r\nЧерез дно этого ящика вода просачивается с мелкими частицами руды в корыта, или желоба, сделанные немного наклонно.\r\nОсаждающийся на дне этого желоба золотой песок рабочие подбирают совочками и кладут в небольшие жестяные кружки с печатями.\r\nНесколько человек накладывают промытую землю, в которой не содержится золота, в тачки и отвозят по доскам прочь.\r\nДом доверенного, или и з б а, как его называли попросту, состоял из прихожей, двух чистых комнат и кухни.\r\nОн принадлежал владельцу прииска, какому-то дворянину, как и все прочие постройки.\r\nКирпичников был встречен приказчиком, исполнявшим на приисках должность нарядчика, и ревизором-чиновником,\r\nобязанным следить за тем, чтобы золото вымывалось как следует и не поступало в руки рабочих.\r\n- Ну, братец ты мой, насилу мы дождались тебя! - проговорил приказчик.\n - Што так?\r\n- Да золота очень мало. Вон Яков Петрович придирается: говорит, плохо следишь! А я говорю, чем бы на птиц ходить с ружьем, взял бы сам и стоял да смотрел, как и что промывают.\r\n- Нет, Гришка, воруешь! - сказал чиновник.\n Начались перекоры.\n - А вот мы посмотрим. Надо узнать, сколько промыто грязи.\r\n- Весили, братец ты мой! Изо ста пудов вышло только две доли.\n - Ха-ха! да кому ты говоришь?\r\nМежду тем рабочие подходили со всех сторон к избе, и через час их было уже человек до пятидесяти.\r\nТут были и татары и башкиры в серых войлочных зипунах и меховых бараньих треугольных шапках, или м а л а х а я х,\r\nчеремисы, зыряне и калмыки - в полушубках, зипунах и просто в рубашках, в разнообразных меховых шапках;\r\nтут были и мужчины без шапок, с завязанными тряпицами или платком щеками и ушами, и раскольники в востреньких плисовых шапочках:\r\nтут было до десяти женщин, из которых двух можно было сразу назвать татарками по широким шароварам, с повязанными холстом головами и в продранных бараньих шубах.\r\nНа большинстве надеты лапти, на меньшинстве - валенки из войлока.\r\nНа руках у мужчин надеты или кожаные, или большие собачьи и бараньи рукавицы с вывороченною наверх шерстью: у женщин - шерстяные варежки.\r\nНекоторые держали на плечах лопаты; некоторые упирались ломами, как палками; большинство переминалось, не держа ничего в руках.\r\nВсе голосили, каждый на своем языке, и не обращали никакого внимания на крики и угрозы казаков.\r\n- Работать надо! Пушла, руска мужик, пушла! - кричали казаки, грозясь нагайками.\r\n- Нечего гнать русских! Свою братью гони.\n - Погонять моя твоя будит скоро на булшой дорога! Собак!\r\nНо, по-видимому, казаки только для вида исполняли свою обязанность и кричали по привычке командовать.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 2 Господа ташкентцы автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "Итак, ни прав, ни обязанностей не было, а была только возможность или невозможность получить желаемое и, кроме того, опасение не попасть под суд.\r\nНо желание есть такая вещь, которая присуща природе человека, даже независимо от степени нравственного и умственного его развития.\r\nИ дикарь нечто желает, несмотря на то что он не имеет понятия ни о правде, ни о добре, ни об общественном интересе.\r\nПоэтому, если существует общество, в котором все высшие интересы сосредоточиваются исключительно около мундирного шитья и других внешних проявлений чиновничьего этикета, то ясно,\r\nчто в этом обществе единственным регулятором человеческих действий может служить только личная жадность каждого отдельного индивидуума,\r\nи притом жадность эгоистичная, уровень которой немногим превышает уровень жадности дикаря.\r\nМожет человек унести и спрятать или не может? может заглотать облюбованный кус или не может? - вот круг, в котором вращается человеческая жизнь, вот вся ее философия.\r\nНесмотря на свою грубость, эта теория улыбалась Велентьеву.\r\nВо-первых, она не только совпадала с его теорией угобжения плоти (дабы дух мог беспрепятственнее воспарить),\r\nно и шла значительно дальше, предоставляя выполнение второй половины задачи (парение духа) естественному ходу обстоятельств.\r\nВозможет дух воспарить - прекрасно; не возможет - стало быть, обстоятельства тому не благоприятствуют. И дешево и сердито.\r\nВо-вторых, ежели другой, лучшей теории нет, то делать нечего, надобно мириться и с тою, какая есть.\r\nТолько безумцы могут отыскивать жемчужное зерно в навозе, мудрый же довольствуется и овсяным зерном. Притом же, и правительство одобряет, дабы никто жемчужного зерна не искал.\r\nМудрый прежде всего ищет, чтоб у него была почва под ногами, и ежели эту почву составляет навоз, то он и на навозе не погнушается строить здание своего благосостояния.\r\nВ-третьих, наконец, - и это самое главное, - теория личной жадности встречала на практике такие приспособления, которые примиряли с нею самого взыскательного и щепетильного моралиста.\r\nВзятая сама по себе, она была безнравственна - Велентьев охотно допускал это.\r\nЕсли б всем людям без различия была предоставлена возможность свободно проявлять стремления своего аппетита, то последствия этой свободы были бы самые пагубные.\r\nА именно: или всеобщая истребительная война, или всеобщее обеднение.\r\nПо крайней мере, так гласит наука не только тогдашнего, но и нашего времени. Ни того, ни другого Менандр Семенович не одобрял.\r\nВ качестве вскормленника семинарии он ненавидел военные упражнения и любил сосать свой кус не токмо нетревожно и несмущенно,\r\nно так, чтобы и сердце играло, и душа непрестанно славословила подателя всех благ.\r\nС другой стороны, как патриот, он понимал, что ежели все куски сделать равными, то человеческая деятельность утратит главнейший свой стимул: соревнование.\r\nКаждый будет доволен (или вынужден казаться таковым) своей долей и не станет порываться урвать долю, сосомую соседом.\r\nЛюди одичают, сделаются ленивыми и беспечными, утратят инстинкт предусмотрительности и запасливости - на что похоже!\r\nФабрики и заводы прекратят свое действие; промышленность придет в упадок; торги запустеют, земледелию будет нанесен удар, от которого оно никогда не оправится.\r\nЧто станется с отечеством? - Велентьева подирал мороз по коже от этого вопроса.\r\nНо, к счастию, ему не представлялось даже надобности разрешать этот вопрос, ибо само отечество позаботилось о его разрешении.\r\nРусское общество, с самого начала XVIII века, порывалось создать теорию такой регламентации аппетитов,\r\nкоторая приличествовала бы обществу вполне цивилизованному, оберегающему себя и от анархии, и от всеобщего обеднения.\r\nПопытки эти выразились в форме очень незамысловатой, но в то же время очень действительной, а именно - в форме табели о рангах.\r\nОбщество не лукавило;\r\nоно не прибегало для оправдания своих теорий к помощи сложных и извилистых политико-экономических афоризмов,\r\nкоторые, впрочем, не столько разрешают вопрос об уравновешении человеческих аппетитов,\r\nсколько описывают, каким образом в действительности происходит ограничение одних частных аппетитов в пользу других таковых же.\r\nОно поступило проще, то есть разделило аппетиты на ранги, и затем сказало,\r\nчто только действительно сильный и вполне сознающий себя аппетит может выйти из того ранга, в который его поместила судьба.\r\nЭто была своего рода цельная и оригинальная экономическая наука, которая, в главных чертах, разделяла обывателей на следующие четыре разряда.\r\nОдним предоставлялось желать, но не получать желаемого; другим - желать и получать, но не сполна; третьим - желать и получать сполна; четвертым - желать и получать в излишестве.\r\nТаким образом, вопрос о безнравственности теории индивидуальных аппетитов был устранен, и это тем более утешило Велентьева, что, в большинстве случаев,\r\nс табелью о рангах уходил на задний план и вопрос о силе аппетита, или, лучше сказать, вопрос этот ставился в полнейшую зависимость от разрядов.\r\nКонечно, исключения допускались (сам он, Менандр Велентьев, был одним из таких исключений), но исключения, как известно, только подтверждают и узаконяют правило.\r\nПо общему же правилу, будь человек хоть семи пядей во лбу, имей он хоть волчий аппетит, но ежели,\r\nпо щучьему велению, он засел в разряд неполучающих, то и не выкарабкаться ему оттуда ни под каким видом.\r\n\"- Да-с, и сиди да посиживай там! вот и хотелось бы тебе, курицыну сыну, что-нибудь стибрить - ан врешь, руки коротки!\r\nПрипасено, милый человек, да не про тебя!\" - мысленно говорил себе Велентьев, потирая руки.\r\nСтоль прекрасные практические приспособления совершенно успокоили Менандра Семеновича.\r\nОн чувствовал, что аппетит у него сильный, что сам он, по мере возможности, готов пожрать все, что угодно,\r\nи что обстоятельства благоприятствуют не только содержанию этого аппетита в исправности, но даже и развитию его в будущем.\r\nТем не менее он был настолько благоразумен, что на первый раз, по собственному движению, причислил себя не к четвертому, а лишь к третьему разряду обывателей.\r\nЧетвертый разряд - это идеал, это светозарный пункт, к которому надлежит стремиться и по возможности достигать.\r\nТретий разряд - это \"следуемое\", это то, что, во всяком случае, должно быть.\r\nВелентьев понял, что, прежде, нежели требовать от судьбы излишков, человек должен достигать \"счастия\", то есть такого душевного равновесия, при котором он имеет право сказать:\r\nя мало имею, но и за сие малое восхвалю господа моего в тимпанах и гуслях!\r\nДостигнуть же этого блаженного состояния можно лишь тогда, когда желания человеческие строго согласованы с средствами их осуществления,\r\nи когда, вследствие этого согласования, произойдет получение желаемого сполна.\r\nРазумеется, неприятно видеть, как сосед держит во рту кусок (иной и держать-то путем не умеет!), но на первых порах и эту неприятность следует перенести стоически.\r\nПускай цари живут в позлащенных дворцах - он, Велентьев, поживет и на Козьей улице, в собственном домике с садом и палисадником.\r\nВсякому свое - вот правило мудрого;\r\nтот же мудрейший, который пожелает возвести это правило на ту высоту, где уже теряется различие между твоим и моим, - все-таки должен хотя на время притвориться лишь просто мудрым.\r\nПоэтому: советнику ревизского отделения - свое; губернскому контролеру - свое, поменее;\r\nгубернскому казначею - свое, еще поменее; ему, Велентьеву, яко советнику питейного отделения, - свое, против других сугубо.\r\nНо, до поры до времени, ни ему нет дела до чужих кусков, ни другим - до его куска. Всякий да сосет свой кус под смоковницею своей.\r\n\"Прибыл я в патриархальный наш Семиозерск, - писал Велентьев к другу своему Словущенскому, - и изумился, до какой степени мудро наши добрые провинциалы все сие устроили.\r\nПредставь себе немалое здание, множеством камер исполненное.\r\nОдному дана камера посветлее и пообширнее, другому - не столько светлая и обширная; однако ж никто, начиная с презуса и кончая последним канцелярским служителем, не забыт.\r\nИ скажу тебе откровенно, мой друг! Мнится, что не тот счастлив, кто имеет самую светлую и обширную камеру, но тот, кто и в своей посредственной камере умеет с чистым сердцем прожить!\"\r\nВ те времена места советников казенных палат (в особенности же питейных отделений) считались самыми завидными.\r\nХотя грабеж шел неусыпающий, но так как он был негромкий, то со стороны казалось, что это не грабеж, а только получение желаемого. Поэтому, кроме хороших доходов, тут был и почет.\r\nКакой-нибудь советник губернского правления, чтобы поставить себя, в материальном отношении,\r\nна одну высоту с советником казенной палаты, обязывался совершить что-нибудь необыкновенное:\r\nили взойти в паи с убийцами, или скрасть сенатский указ, или сделать подлог.\r\nТо есть, говоря выражением того времени, должен был \"замараться\", ибо лишь за дела,\r\nсопряженные с \"замаранием\", он получал мзду настолько существенную, что \"не совестно было ее взять\".\r\nНапротив того, советник казенной палаты мог не только гнушаться убийцами, но просто имел право сидеть сложа руки и,\r\nкак говорится, ждать у моря погоды - и ни десница, ни шуйца его от того не оскудевали.\r\nЕму нужно было только состоять в звании советника - и взятка притекала к нему сама, и притом взятка самая \"благородная\", такая,\r\nкоторую и \"не стыдно было взять\" (в количественном смысле) и для получения которой не нужно было ни \"мараться\", ни рисковать.\r\nНе мудрено, стало быть, что места эти ценились высоко и достигались лишь с помощью сильной протекции или очень значительной денежной оплаты.\r\nНо даже и в казенных палатах питейные отделения казались чем-то исключительным, вроде рая земного.\r\nПрочие советники хоть по временам, но должны были красть и вымогать;\r\n{Так, например:\r\nсоветник ревизского отделения обязан был щупать рекрутские тела, выслушивать плач, стоны и проклятия,\r\nкривить душой при приеме охотников, входить в пререкания с лекарями и военными приемщиками и т.\r\nд.\r\n; губернский контролер, чтобы получить мзду, нередко оставлял без утверждения даже самые правильные отчеты, так что ему давали взятку только затем, чтоб развязаться с ним;\r\nна места губернских казначеев попадали древние старики, которые жили подачками при подписании указов о выдаче денег, а также подарками, получаемыми от уездных казначеев.\r\n(Прим. M. E. Салтыкова-Щедрина.\r\n)} советник питейного отделения - никогда! Он мог, никого не угнетая, а напротив, всех радуя, прожить свой век - и, во всяком случае, получить желаемое сполна и в определенные сроки.\r\nВ его заведовании было самое тучное, благонравное и сговорчивое из всех стад, какие когда-либо вверялись человеческому пасенью. То было стадо откупщиков и винокуренных заводчиков.\r\nТучное и покладистое, оно привлекало к себе все сердца еще тем, что было немногочисленно и неразнообразно, а следовательно, не представляло опасностей и относительно болтовни.\r\nВ этом маленьком, однородном и по природе податливом мире между пасущими и пасомыми исстари завязались такие крепкие отношения,\r\nкоторые образовали собой целое \"положение\", имевшее, пожалуй, более силы и обязательности, нежели положения, освященные законом.\r\nЭто добровольное, выработанное самою жизнью, \"положение\" выполнялось с точностью вернейшего часового механизма и притом самым \"благородным\" образом.\r\nОдним словом, благодаря ему советник питейного отделения мог, нимало \"не мараясь\", получать все то, что и он и сам взяткодатель считали бесспорно ему принадлежащим.\r\nКаждогодно, в сентябре, производились в палате торги на поставку вина,\r\nи каждый заводчик безропотно вносил \"на братию\" от шести до осьми копеек ассигнациями с ведра, смотря по тому, какое существовало в губернии \"положение\".\r\nОткупщик, с своей стороны, тоже руководился \"положением\", внося свою дачу по третям года или помесячно,\r\nи притом всегда вперед, так что даже в случае смерти получателя деньги эти не возвращались.\r\nНаконец, являлись по временам и отдельные случаи: взятие откупа в казенное управление, корчемство, пререкания между откупщиками двух соседних уездов и т.\r\nд. Но и эти случаи были предвидены \"положением\", и ежели не математически верно, то приблизительно были им разрешены.\r\nСледовательно, в виду всегда имелась живая и осязательная руководящая нить, которая не допускала ни споров, ни пререканий.\r\nПриедет заводчик, скажет: \"по \"положению\" имею честь вручить\"; советник пожмет ему руку и ответит: \"напрасно беспокоились, а впрочем...\" Только всего и разговоров.\r\nЗатем, замок щелкал, и \"следующее по положению\" скромно присовокуплялось к прочим таковым.\r\nИ откупщики, и заводчики, и винные пристава - все приносили от избытков своих, а тот, кто терпел, - не жаловался, да вряд ли и понимал, что он терпит.\r\nСтоль превосходные качества мест требовали и строгого выбора лиц для занятия их. Лица эти были люди солидные, обладавшие вполне благонадежными качествами ума и сердца.\r\nМногие из советников питейных отделений были тайные поборники масонства,\r\nмногие числились членами библейского общества и все без исключения отличались набожностью, склонностью к созерцательности и любовью к благолепию службы церковной.\r\nЭпархиальные архиереи видели в них опору благочестия, доблестнейших сынов церкви, составлявших украшение воскресных архиерейских пирогов.\r\nЦентральная власть понимала их как людей, существенно заинтересованных в сохранении существующих порядков, а следовательно, благонамеренных и нестроптивых.\r\nДиректоры училищ отводили душу, беседуя с ними о боге и его величии. Полициймейстеры указывали на них как на идеал доблестного содержания мостовых и неуклонной вывозки нечистот.\r\nВ заключение же всего, общество, убежденное, что из всего чиновничьего сословия они одни не имеют надобности \"мараться\",\r\nа только получают следующее \"по положению\", дарило их своим доверием и выбирало старшинами в местные клубы.\r\nЖивя скромно, окруженные общей любовью, никем не огорчаемые, эти люди незаметно становились городскими старожилами, принимали к сердцу местные интересы, делались членами холерных,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "Эти речи не понравились Фене. Она даже пристыдила сестру, позавидовавшую чужому счастью.\r\n- Я баушку Лукерью ввек не забуду, - говорила Феня. - Она меня призрела, приголубила... Не наше дело считать ее-то деньги.\r\nСестры расстались, благодаря этому разговору, довольно холодно.\r\nУ Фени все-таки возникло какое-то недоверие к баушке Лукерье, и она стала замечать за ней многое, чего раньше не замечала, точно совсем другая стала баушка И даже из лица похудела.\r\nА баушка Лукерья все откладывала серебро и бумажки и смотрела на господ такими жадными глазами, точно хотела их съесть.\r\nРаз, когда к избе подкатил дорожный экипаж главного управляющего и из него вышел сам Карачунский, старуха ужасно переполошилась, куда ей поместить этого самого главного барина.\r\nКарачунский был вызван свидетелем в качестве эксперта по делу Кишкина. Обе комнаты передней избы были набиты народом, и Карачунский не знал, где ему сесть.\r\n- Пойдем, касатик, в заднюю избу... - предложила баушка Лукерья. - Здесь-то негде тебе и присесть, а там пока посидишь.\r\n- Спасибо, бабушка, - охотно согласился Карачунский.\r\n- Может, самоварчик поставить? А то молочка али яишенку... - говорила заученным тоном старуха. - Жарко теперь летним делом, а следователь-то еще когда позовет.\r\nКарачунский приехал раньше, чем следовало, и ему, действительно, приходилось подождать.\r\nОтворив дверь в заднюю избу, он на дороге столкнулся с Феней и даже как будто смутился, до того это было неожиданно. Феня тоже потупилась и вся вспыхнула.\r\n- Вы какими судьбами попали сюда, Федосья Родионовна? - спрашивал удивленный Карачунский. - Вот приятная неожиданность...\r\n- Я уж давно здесь... у баушки Лукерьи...\r\n- Ага... - протянул Карачунский, пристально поглядев на наблюдавшую его старуху. - Так...\r\nЧто же, дело прекрасное! Отлично... Я даже что-то такое слышал. Бабушка, так вы похлопочите относительно самоварчика.\r\n- С-сею минуту, касатик...\r\nСтаруха, по-видимому, что-то заподозрила и вышла из избы с большой неохотой. Феня тоже испытывала большое смущение и не знала, что ей делать.\r\nКарачунский прошелся по избе, поскрипывая лакированными ботфортами, а потом быстро остановился и проговорил:\r\n- Послушайте, Федосья Родионовна, вы так похорошели за последнее время, что я даже не узнал вас с первого взгляда.\r\nФеня еще больше потупилась и раскраснелась. \n - Вы смеетесь, Степан Романыч... - тихо прошептала она со слезами на глазах. - Не до красоты мне.\r\n- Да, да... Догадываюсь. Ну, я пошутил, вы забудьте на время о своей молодости и красоте, и поговорим, как хорошие старые друзья.\r\nЕсли я не ошибаюсь, ваше замужество расстроилось?.. Да? Ну, что же делать... В жизни приходится со многим мириться. Гм...\r\nОн присел к столу и своим душевным голосом начал расспрашивать Феню, давно ли она здесь, как ей живется вообще, не скучает ли и т.д.\r\nНикто еще с ней не говорил так, а пред ее глазами пронеслась сцена поездки с мужем в Балчуговский завод, когда Степан Романыч уговаривал их помириться с отцом.\r\nДа, это был почти родной человек, который смотрел на нее так участливо и ласково, а главное, так просто, что Феня почувствовала себя легко именно с ним.\r\nОна подробно рассказала, как баушка Лукерья выманила ее из Тайболы и увезла сюда, как приезжал несколько раз Акинфий Назарыч и как она сама истомилась в этой неволе.\r\n- Бедненькая... - еще ласковее проговорил Карачунский и потрепал ее по заалевшей щеке.\r\n- Надо как-нибудь устраивать дело. Я переговорю с Акинфием Назарычем и даже могу заехать к нему по пути в город.\r\nФеня отрицательно покачала головой и тяжело вздохнула. Карачунский понял совершавшийся в ее душе перелом и не стал больше расспрашивать. Баушка Лукерья втащила самовар.\r\n- Ну, бабуся, как вы тут поживаете?\r\n- Ничего, касатик... Пока бог грехам терпит. Феня, ты уж тут собери чайку, а я в той избе управляться пойду.\r\nКарачунский выпил стакан чаю, а когда его пригласили к следователю, сунул Фене скомканную ассигнацию. \n - Что вы, Степан Романыч...\r\n- За хлопоты: я ничего даром не люблю брать...\r\nИз-за этих денег чуть не вышел целый скандал. Приходил звать к следователю Петр Васильич и видел, как Карачунский сунул Фене ассигнацию.\r\nКогда дверь затворилась, Петр Васильич орлом налетел на Феню.\r\n- Ну-ка, кажи, что он тебе дал?..\r\nФеня инстинктивно сжала деньги в кулаке и не знала, что ей делать, но к ней на выручку прибежала баушка Лукерья и оттолкнула сына.\r\n- Мамынька, хоть издали покажи, сколько он дал!.. - упрашивал Петр Васильич, заинтригованный бабьей жадностью.\r\nБаушка Лукерья сделала непростительную ошибку, в которой сейчас же раскаялась - она развернула скомканную ассигнацию при всех.\r\n- Пять цалковых!.. - изумленно прошептал Петр Васильич, делая шаг к матери. - Мамынька, что же это такое? Ежели, напримерно, ты все деньги будешь загробаздывать...\r\n- Не твое дело!.. - зыкнула старуха. - Разве я твои деньги считаю?..\r\n- Однако это даже весьма мне удивительно, мамынька... Кто у нас, напримерно, хозяин в дому?.. Феня, в другой раз ты мне деньги отдавай, а то я с живой кожу сниму.\r\n- Нет, нет! - сказала старуха с искаженным лицом. - Мне!.. Мне!.. \n - Мамынька, побойся ты бога! \n - Уйди от греха, а то прокляну!..\r\nФеня ужасно перепугалась возникшей из-за нее ссоры, но все дело так же быстро потухло, как и вспыхнуло.\r\nКарачунский уезжал, что было слышно по топоту сопровождавших его людей... Петр Васильич опрометью кинулся из избы и догнал Карачунского только у экипажа, когда тот садился.\r\n- Степан Романыч, напредки милости просим!.. - бормотал он, цепляясь за кучерское сиденье.\r\n- На Дерниху поедешь, так в другой раз чайку напиться... молочка... Я, значит, здешней хозяин, а Феня моя сестра. Мы завсегда...\r\nКарачунский с удивлением взглянул через плечо на \"здешнего хозяина\", ничего не ответил и только сделал головой знак кучеру.\r\nЭкипаж рванулся с места и укатил, заливаясь настоящими валдайскими колокольчиками. Собравшиеся у избы мужики подняли Петра Васильича на смех.\r\n- А ты собачкой за ним побеги, Петр Васильич... Ах, прокурат!.. Глаз-то кривой у него как заиграл... \n\n\n ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ \n\n\n\n I\r\nЗыковский дом запустел как-то сразу. Родион Потапыч живмя жил на своей шахте и домой выходил очень редко, недели через две.\r\nЯша \"старался\" на Мутяшке в партии Кишкина, а дома из мужиков оставался один безответный зять Прокопий. Прежде было людно, теперь хоть мышей лови, как в пустом амбаре.\r\nСама Устинья Марковна что-то все недомогалась, замужняя дочь Анна возилась со своими ребятишками,\r\nа правила домом одна вековушка Марья с подраставшей Наташкой, - последнюю отец совсем забыл, оставив в полное распоряжение баушки.\r\nСкучно было в зыковском доме, точно после покойника, а тут еще Марья на всех взъедается.\r\n- Да что это с тобой попритчилось? - недоумевала Устинья Марковна, удивляясь сварливости дочери. - Какой бес поехал на тебе?..\r\n- Чему радоваться-то у нас? - грубила Марья... - Хуже каторжных живем. Ни свету, ни радости!.. Вон на Фотьянке...\r\nБаушка Лукерья совсем осатанела от денег-то. Вторую избу ставят... Фене баушка-то уж второй полушалок обещала купить да ботинки козловые.\r\n- А тебе завидно стало? Нашла тоже кому и позавидовать... - корила ее мать. - Достаточно натерпелась всего Феня-то.\r\n- Чего она натерпелась-то? Живет да радуется. Румяная такая стала да веселая. Ужо, вот как замуж выскочит... У них на Фотьянке-то народу теперь нетолченая труба.\r\n.. Как-то целовальник Ермошка наезжал, увидел Феню и говорит: \"Ужо, вот моя-то Дарья подохнет, так я к тебе сватов зашлю...\"\r\n- Ну, Ермошкины-то слова, как худой забор: всякая собака пролезет... С пьяных глаз через чего-нибудь городил.\r\nДа и Дарья-то еще переживет его десять раз... Такие ледащие бабенки живучи.\r\n- Не Ермошка, так другой выищется... На Фотьянке теперь народу видимо-невидимо, точно праздник.\r\nВсе фотьянские бабы лопатами деньги гребут: и постой держат, и харчи продают, и обшивают приисковых.\r\nЗа одно лето сколько новых изб поставили. Всех вольное-то золото поднимает. А по вечерам такое веселье поднимается... Наши приисковые гуляют.\r\n- Эк тебе далась эта Фотьянка, - ворчала Устинья Марковна, отмахиваясь рукой от пустых слов. - Набежала дикая копейка - вот и радуются.\r\nТолько к дому легкие-то деньги не больно льнут, Марьюшка, а еще уведут за собой и старые, у кого велись.\r\n- Много денег на Фотьянке было раньше-то... - смеялась Марья. - Богачи все жили, у всех-то вместе одна дыра в горсти...\r\nБабы фотьянские теперь в кумачи разрядились, да в ботинки, да в полушалки, а сами ступить не умеют по-настоящему.\r\nСмешно на них и глядеть-то: кувалды кувалдами супротив наших балчуговских.\r\n- Петр Васильич, сказывают, больно что-то форсит!..\r\n- Сапоги со скрипом завел, пуховую шляпу, - так петухом и расхаживает. Я как-то была, так он на меня, мамынька, и глядеть не хочет.\r\nА с баушкой Лукерьей у них из-за денег дело до драки доходит: та себе тянет, а Петр Васильич себе. Фенька, конечно, круглая дура, потому что все им отдает...\r\n- И то дура... - невольно соглашалась Устинья Марковна, в которой шевельнулся инстинкт бабьего стяжательства. - Вот нам и делить нечего... Что отец даст, тем и сыты.\r\n- Весь народ из Балчугов бежит на Фотьянку... - со вздохом прибавила Марья.\r\nАнна редко принимала участие в этих разговорах, занятая своими ребятишками. Ей было до себя. Да и вообще это была смирная и безответная бабенка, характером вся в мать.\r\nПодраставшая Наташка была у тетки \"в няньках\" и без утыху возилась с ребятами.\r\nЭта бойкая девочка в тяжелой обстановке дедовского дома томилась больше всех и жадно вслушивалась в наговоры вечно роптавшей Марьи.\r\nДо детских ушей долетал далекий гул Фотьянки, и Наташка представляла себе что-то необыкновенное, совсем сказочное.\r\nИстория тетки Фени в ее голове тоже была окружена поэтическими подробностями и сейчас сливалась неразрывно с бойкой жизнью на промыслах.\r\nТеперь везде говорили про Фотьянку. Отец, Яша, в целое лето показывался дома всего раза два, чтобы повидать ребятишек и захватить одежи и харчей.\r\nОн сильно исхудал в лесу и еще больше облысел.\r\n- Ну, показывай золото... - приставала к нему Устинья Марковна. - Хоть бы поглядеть, какое оно бывает.\r\n- Погоди, мамынька, будет и золото, - коротко отвечал Яша, таинственно улыбаясь. - Тогда сама увидишь...\r\n- Вот затощал ты, Яшенька, это-то я вижу... Ох, и прокляненное ваше золото, ежели разобрать. А где Мыльников-то?\r\n- Робит с нами на Мутяшке, только плохая у нас на него надежда: и ленив, и вороват. \n - Отца-то ты давно не видал? Зашел бы на шахту, по пути ведь...\r\n- Нет, мамынька, достаточно с меня... Обругает, как увидит. Хоть и тяжело на промыслах, а все-таки своя воля... Сам большой, сам маленький...\r\nПоявление отца для Наташки было настоящим праздником. Яша Малый любил свое гнездо какой-то болезненной любовью и ужасно скучал о детях.\r\nЧтобы повидать их, он должен был сделать пешком верст шестьдесят, но все это выкупалось радостью свиданья.\r\nИ Наташка и маленький Петрунька так и повисли на отцовской шее. Особенно ластилась Наташка, скучавшая по отце более сознательно.\r\nНо Яша точно стеснялся радоваться открыто и потихоньку уходил с ребятишками куда-нибудь в огород и там пестовал их со слезами на глазах.\r\n- Тятенька, золотой, возьми меня с собой! - каждый раз просила Наташка. - Тошнехонько мне здесь... \n - Погоди, возьму... Куда тебя в лес-то, глупая, я возьму?..\r\n- Я обшивать бы тебя стала, рубахи мыть, стряпать, - я все умею. \n - А Петрунька как? \n - И Петруньку с собой возьмем... \n - Погоди, говорю.\r\n- Да, тебе-то хорошо, - корила Наташка, надувая губы. - А здесь-то каково: баушка Устинья ворчит, тетка Марья ворчит...\r\nВсе меня чужим хлебом попрекают. Я и то уж бежать думала... Уйду в город, да в горничные наймусь. Мне пятнадцатый год в спажинки пойдет.\r\n- Вот ты и вышла глупая, Наташка: а Петрунька куды без тебя?\r\nТолько с отцом и отводила Наташка свою детскую душу и провожала его каждый раз горькими слезами.\r\nЯша и сам плакал, когда прощался со своим гнездом. Каждое утро и каждый вечер Наташка горячо молилась, чтобы бог поскорее послал тятеньке золота.\r\nПоследнее появление Яши сопровождалось большой неприятностью. Забунтовала, к общему удивлению, безответная Анна.\r\nОна заметила, что Яша уже не в первый раз все о чем-то шептался с Прокопием, и заподозрила его в дурных замыслах: как раз сомустит смирного мужика и уведет за собой в лес.\r\nДолго ли до греха. И то весь народ точно белены объелся...\r\n- Что вы, сестрица Анна Родионовна! - уговаривал ее Яша. - Неужто и словом перемолвиться нам нельзя с Прокопием?.. Сказали, не укусили никого...\r\n- Знаю я, о чем вы шепчетесь! - выкрикивала Анна. - Трое ребятишек на руках: куды я с ними деваюсь? Ты вот своих-то бросил дедушке на шею, да еще Прокопия смущаешь...\r\n- Ах, сестрица, какие вы слова выражаете!.. Денно-ночно я думаю об ребятишках-то, а вы: бросил...\r\nКак на грех, Прокопий прикрикнул на жену, и это подняло целую бурю. Анна так заголосила, так запричитала, что вступились и Устинья Марковна и Марья.\r\nОдним словом, все бабы ополчились в одно причитавшее и ревевшее целое.\r\n- Да перестаньте вы, бабы! - уговаривал Прокопий. - Без вас тошно...\r\n- Я тебе, сомустителю, зенки выцарапаю! - ругала Яшу сестрица Анна. - Сам-то с голоду подохнешь, да и нас уморить хочешь...\r\nВ сущности, бабы были правы, потому что у Прокопия с Яшей, действительно, велись любовные тайные переговоры о вольном золоте.\r\nУ безответного зыковского зятя все сильнее въедалась в голову мысль о том, как бы уйти с фабрики на вольную работу.\r\nОн вынашивал свою мечту с упорством всех мягких натур и затаился даже от жены.\r\nВся сцена закончилась тем, что мужики бежали с поля битвы самым постыдным образом и как-то сами собой очутились в кабаке Ермошки.\r\n- Жизнь треклятая! - проговорил Прокопий, бросая свою шапку о пол. - Очумел я с бабами, Яша...\r\n- Погоди, зять, устроимся, - утешал Яша покровительственным тоном. - Дай срок, утвердимся... Только бы одинова дыхнуть. А на баб ты не гляди: известно, бабы.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "\"Обвинять человека в том, что он полюбил или разлюбил, это глупо, - убеждал он себя, лежа и задирая ноги, чтобы надеть сапоги. - Любовь и ненависть не в нашей власти.\r\nЧто же касается мужа, то я, быть может, косвенным образом был одною из причин его смерти, но опять-таки виноват ли я в том, что полюбил его жену, а жена - меня?\"\r\nЗатем он встал и, отыскав свою фуражку, отправился к своему сослуживцу Шешковскому, у которого каждый день собирались чиновники играть в винт и пить холодное пиво.\r\n\"Своею нерешительностью я напоминаю Гамлета, - думал Лаевский дорогой. - Как верно Шекспир подметил! Ах, как верно!\"\n\n III\r\nЧтобы скучно не было и снисходя к крайней нужде вновь приезжавших и несемейных, которым,\r\nза неимением гостиницы в городе, негде было обедать, доктор Самойленко держал у себя нечто вроде табльдота.\r\nВ описываемое время у него столовались только двое:\r\nмолодой зоолог фон Корен, приезжавший летом к Черному морю, чтобы изучать эмбриологию медуз, и дьякон Победов,\r\nнедавно выпущенный из семинарии и командированный в городок для исполнения обязанностей дьякона-старика, уехавшего лечиться.\r\nОба они платили за обед и за ужин по 12 рублей в месяц, и Самойленко взял с них честное слово, что они будут являться обедать аккуратно к двум часам.\r\nПервым обыкновенно приходил фон Корен.\r\nОн молча садился в гостиной и, взявши со стола альбом,\r\nначинал внимательно рассматривать потускневшие фотографии каких-то неизвестных мужчин в широких панталонах и цилиндрах и дам в кринолинах и в чепцах;\r\nСамойленко только немногих помнил по фамилии, а про тех, кого забыл, говорил со вздохом: \"Прекраснейший, величайшего ума человек!\r\n\" Покончив с альбомом, фон Корен брал с этажерки пистолет и, прищурив левый глаз,\r\nдолго прицеливался в портрет князя Воронцова или же становился перед зеркалом и рассматривал свое смуглое лицо,\r\nбольшой лоб и черные, курчавые, как у негра, волоса, и свою рубаху из тусклого ситца с крупными цветами, похожего на персидский ковер, и широкий кожаный пояс вместо жилетки.\r\nСамосозерцание доставляло ему едва ли не большее удовольствие, чем осмотр фотографий или пистолета в дорогой оправе.\r\nОн был очень доволен и своим лицом, и красиво подстриженной бородкой, и широкими плечами, которые служили очевидным доказательством его хорошего здоровья и крепкого сложения.\r\nОн был доволен и своим франтовским костюмом, начиная с галстука, подобранного под цвет рубахи, и кончая желтыми башмаками.\r\nПока он рассматривал альбом и стоял перед зеркалом, в это время в кухне и около нее в сенях Самойленко,\r\nбез сюртука и без жилетки, с голой грудью, волнуясь и обливаясь потом, суетился около столов,\r\nприготовляя салат, или какой-нибудь соус, или мясо, огурцы и лук для окрошки, и при этом злобно таращил глаза на помогавшего ему денщика и замахивался на него то ножом, то ложкой.\r\n- Подай уксус! - приказывал он. - То, бишь, не уксус, а прованское масло! - кричал он, топая ногами. - Куда же ты пошел, скотина?\r\n- За маслом, ваше превосходительство, - говорил оторопевший денщик надтреснутым тенором.\r\n- Скорее! Оно в шкапу! Да скажи Дарье, чтоб она в банку с огурцами укропу прибавила! Укропу! Накрой сметану, раззява, а то мухи налезут!\r\nИ от его крика, казалось, гудел весь дом.\r\nКогда до двух часов оставалось 10 или 15 минут, приходил дьякон, молодой человек, лет 22, худощавый, длинноволосый, без бороды и с едва заметными усами.\r\nВойдя в гостиную, он крестился на образ, улыбался и протягивал фон Корену руку.\r\n- Здравствуйте, - холодно говорил зоолог. - Где вы были?\n - На пристани бычков ловил.\r\n- Ну, конечно... По-видимому, дьякон, вы никогда не будете заниматься делом.\r\n- Отчего же? Дело не медведь, в лес не уйдет, - говорил дьякон, улыбаясь и засовывая руки в глубочайшие карманы своего белого подрясника.\r\n- Бить вас некому! - вздыхал зоолог.\r\nПроходило еще 15 - 20 минут, а обедать не звали и все еще слышно было, как денщик, бегая из сеней в кухню и обратно, стучал сапогами и как Самойленко кричал:\r\n- Поставь на стол! Куда суешь? Помой сначала!\r\nПроголодавшиеся дьякон и фон Корен начинали стучать о пол каблуками, выражая этим свое нетерпение, как зрители в театральном райке.\r\nНаконец, дверь отворялась и замученный денщик объявлял: кушать готово!\r\nВ столовой встречал их багровый, распаренный в кухонной духоте и сердитый Самойленко;\r\nон злобно глядел на них и с выражением ужаса на лице поднимал крышку с супника и наливал обоим по тарелке,\r\nи только когда убеждался, что они едят с аппетитом и что кушанье им нравится, легко вздыхал и садился в свое глубокое кресло.\r\nЛицо его становилось томным, масленым... Он не спеша наливал себе рюмку водки и говорил:\r\n- За здоровье молодого поколения!\r\nПосле разговора с Лаевским Самойленко всё время от утра до обеда, несмотря на прекраснейшее настроение, чувствовал в глубине души некоторую тяжесть;\r\nему было жаль Лаевского и хотелось помочь ему.\r\nВыпив перед супом рюмку водки, он вздохнул и сказал:\r\n- Видел я сегодня Ваню Лаевского. Трудно живется человечку. Материальная сторона жизни неутешительна, а главное - психология одолела. Жаль парня.\r\n- Вот уж кого мне не жаль! - сказал фон Корен. - Если бы этот милый мужчина тонул, то я бы еще палкой подтолкнул: тони, братец, тони...\r\n- Неправда. Ты бы этого не сделал.\n - Почему ты думаешь? - пожал плечами зоолог. - Я так же способен на доброе дело, как и ты.\r\n- Разве утопить человека - доброе дело? - спросил дьякон и засмеялся.\n - Лаевского? Да.\r\n- В окрошке, кажется, чего-то недостает... - сказал Самойленко, желая переменить разговор.\r\n- Лаевский безусловно вреден и так же опасен для общества, как холерная микроба, - продолжал фон Корен. - Утопить его - заслуга.\r\n- Не делает тебе чести, что ты так выражаешься о своем ближнем. Скажи: за что ты его ненавидишь?\r\n- Не говори, доктор, пустяков.\r\nНенавидеть и презирать микробу - глупо, а считать своим ближним, во что бы то ни стало, всякого встречного без различия - это,\r\nпокорно благодарю, это значит не рассуждать, отказаться от справедливого отношения к людям, умыть руки, одним словом.\r\nЯ считаю твоего Лаевского мерзавцем, не скрываю этого и отношусь к нему как к мерзавцу, с полною моею добросовестностью.\r\nНу, а ты считаешь его своим ближним - и поцелуйся с ним; ближним считаешь, а это значит, что к нему ты относишься так же, как ко мне и дьякону, то есть никак.\r\nТы одинаково равнодушен ко всем.\r\n- Называть человека мерзавцем! - пробормотал Самойленко, брезгливо морщась. - Это до такой степени нехорошо, что и выразить тебе не могу!\r\n- О людях судят по их поступкам, - продолжал фон Корен. - Теперь судите же, дьякон... Я, дьякон, буду с вами говорить.\r\nДеятельность господина Лаевского откровенно развернута перед вами, как длинная китайская грамота, и вы можете читать ее от начала до конца.\r\nЧто он сделал за эти два года, пока живет здесь? Будем считать по пальцам.\r\nВо-первых, он научил жителей городка играть в винт; два года тому назад эта игра была здесь неизвестна, теперь же в винт играют от утра до поздней ночи все, даже женщины и подростки;\r\nво-вторых, он научил обывателей пить пиво, которое тоже здесь не было известно;\r\nему же обыватели обязаны сведениями по части разных сортов водок, так что с завязанными глазами они могут теперь отличить водку Кошелева от Смирнова Љ 21.\r\nВ-третьих, прежде здесь жили с чужими женами тайно, по тем же побуждениям, по каким воры воруют тайно, а не явно;\r\nпрелюбодеяние считалось чем-то таким, что стыдились выставлять на общий показ; Лаевский же явился в этом отношении пионером: он живет с чужой женой открыто.\r\nВ-четвертых...\r\nФон Корен быстро съел свою окрошку и отдал денщику тарелку.\r\n- Я понял Лаевского в первый же месяц нашего знакомства, - продолжал он, обращаясь к дьякону. - Мы в одно время приехали сюда.\r\nТакие люди, как он, очень любят дружбу, сближение, солидарность и тому подобное, потому что им всегда нужна компания для винта, выпивки и закуски;\r\nк тому же, они болтливы, и им нужны слушатели.\r\nМы подружились, то есть он шлялся ко мне каждый день, мешал мне работать и откровенничал насчет своей содержанки.\r\nНа первых же порах он поразил меня своею необыкновенною лживостью, от которой меня просто тошнило.\r\nВ качестве друга я журил его, зачем он много пьет, зачем живет не по средствам и делает долги, зачем ничего не делает и не читает,\r\nзачем он так мало культурен и мало знает - и в ответ на все мои вопросы он горько улыбался, вздыхал и говорил:\r\n\"Я неудачник, лишний человек\", или: \"Что вы хотите, батенька, от нас, осколков крепостничества?\r\n\", или: \"Мы вырождаемся.\r\n..\" Или начинал нести длинную галиматью об Онегине, Печорине, байроновском Каине, Базарове, про которых говорил: \"Это наши отцы по плоти и духу\".\r\nПонимайте так, мол, что не он виноват в том, что казенные пакеты по неделям лежат не распечатанными и что сам он пьет и других спаивает,\r\nа виноваты в этом Онегин, Печорин и Тургенев, выдумавший неудачника и лишнего человека.\r\nПричина крайней распущенности и безобразия, видите ли, лежит не в нем самом, а где-то вне, в пространстве. И притом - ловкая штука! - распутен, лжив и гадок не он один, а мы.\r\n.. \"мы люди восьмидесятых годов\", \"мы вялое, нервное отродье крепостного права\", \"нас искалечила цивилизация\"...\r\nОдним словом, мы должны понять, что такой великий человек, как Лаевский, и в падении своем велик;\r\nчто его распутство, необразованность и нечистоплотность составляют явление естественно-историческое, освященное необходимостью,\r\nчто причины тут мировые, стихийные и что перед Лаевским надо лампаду повесить, так как он - роковая жертва времени, веяний, наследственности и прочее.\r\nВсе чиновники и дамы, слушая его, охали и ахали, а я долго не мог понять, с кем я имею дело: с циником или с ловким мазуриком?\r\nТакие субъекты, как он, с виду интеллигентные, немножко воспитанные и говорящие много о собственном благородстве, умеют прикидываться необыкновенно сложными натурами.\r\n- Замолчи! - вспыхнул Самойленко. - Я не позволю, чтобы в моем присутствии говорили дурно о благороднейшем человеке!\r\n- Не перебивай, Александр Давидыч, - холодно сказал фон Корен. - Я сейчас кончу. Лаевский - довольно несложный организм.\r\nВот его нравственный остов:\r\nутром туфли, купанье и кофе, потом до обеда туфли, моцион и разговоры, в два часа туфли, обед и вино,\r\nв пять часов купанье, чай и вино, затем винт и лганье, и десять часов ужин и вино, а после полуночи сон и la femme.\r\nСуществование его заключено в эту тесную программу, как яйцо в скорлупу.\r\nИдет ли он, сидит ли, сердится, пишет, радуется - все сводится к вину, картам, туфлям и женщине. Женщина играет в его жизни роковую, подавляющую роль.\r\nОн сам повествует, что 13 лет он уже был влюблен;\r\nбудучи студентом первого курса, он жил с дамой, которая имела на него благотворное влияние и которой он обязан своим музыкальным образованием.\r\nВо втором курсе он выкупил из публичного дома проститутку и возвысил ее до себя, то есть взял в содержанки,\r\nа она пожила с ним полгода и убежала назад к хозяйке, и это бегство причинило ему немало душевных страданий.\r\nУвы, он так страдал, что должен был оставить университет и два года жить дома без дела. Но это к лучшему.\r\nДома он сошелся с одной вдовой, которая посоветовала ему оставить юридический факультет и поступить на филологический.\r\nОн так и сделал. Кончив курс, он страстно полюбил теперешнюю свою.\r\n.. как ее?.. замужнюю, и должен был бежать с нею сюда на Кавказ, за идеалами якобы... Не сегодня-завтра он разлюбит ее и убежит назад в Петербург, и тоже за идеалами.\r\n_______________\n женщина (франц.).\n\n - А ты почем знаешь? - проворчал Самойленко, со злобой глядя на зоолога. - Ешь-ка лучше.\r\nПодали отварных кефалей с польским соусом. Самойленко положил обоим нахлебникам по целой кефали и собственноручно полил соусом. Минуты две прошли в молчании.\r\n- Женщина играет существенную роль в жизни каждого человека, - сказал дьякон. - Ничего не поделаешь.\r\n- Да, но в какой степени? У каждого из нас женщина есть мать, сестра, жена, друг, у Лаевского же она - всё, и притом только любовница.\r\nОна, то есть сожительство с ней - счастье и цель его жизни; он весел, грустен, скучен, разочарован - от женщины;\r\nжизнь опостылела - женщина виновата; загорелась заря новой жизни, нашлись идеалы - и тут ищи женщину.\r\n..\r\nУдовлетворяют его только те сочинения или картины, где есть женщина.\r\nНаш век, по его мнению, плох и хуже сороковых и шестидесятых годов только потому, что мы не умеем до самозабвения отдаваться любовному экстазу и страсти.\r\nУ этих сладострастников, должно быть, в мозгу есть особый нарост вроде саркомы, который сдавил мозг и управляет всею психикой.\r\nПонаблюдайте-ка Лаевского, когда он сидит где-нибудь в обществе.\r\nВы заметьте: когда при нем поднимаешь какой-нибудь общий вопрос, например, о клеточке или инстинкте, он сидит в стороне, молчит и не слушает;\r\nвид у него томный, разочарованный, ничто для него не интересно, всё пошло и ничтожно, но как только вы заговорили о самках и самцах, о том, например,\r\nчто у пауков самка после оплодотворения съедает самца, - глаза у него загораются любопытством, лицо проясняется и человек оживает, одним словом.\r\nВсе его мысли, как бы благородны, возвышенны или безразличны они ни были, имеют всегда одну и ту же точку общего схода. Идешь с ним по улице и встречаешь, например осла...\r\n- \"Скажите, пожалуйста, - спрашивает, - что произойдет, если случить ослицу с верблюдом?\" А сны! Он рассказывал вам свои сны?\r\nЭто великолепно! То ему снится, что его женят на луне, то будто зовут его в полицию и приказывают ему там, чтобы он жил с гитарой.\r\n..\r\nДьякон звонко захохотал; Самойленко нахмурился и сердито сморщил лицо, чтобы не засмеяться, но не удержался и захохотал.\r\n- И всё врет! - сказал он, вытирая слезы. - Ей-богу, врет!\n\n IV\r\nДьякон был очень смешлив и смеялся от каждого пустяка до колотья в боку, до упада.\r\nКазалось, что он любил бывать среди людей только потому, что у них есть смешные стороны и что им можно давать смешные прозвища.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Ключевский В", "role": "user" }, { "content": "Если судить об этой Руси по бы- ту высших классов, можно предполагать в ней значительные успехи матери- ального довольства, гражданственности и просвещения.\r\nРуководящая сила народного хозяйства, внешняя торговля, сообщала жизни много движения, приносила на Русь большие богатства'. Денежные^ знаки обращались в изо- билии.\r\nНе говоря о серебре, в обороте было много гривен золота, слитков весом в греческую литру (72 золотника).\r\nВ больших городах Киевской Руси XI и XII вв. в руках князей и бояр заметно присутствие значительных де- нежных средств, больших капиталов.\r\nНужно было иметь в распоряжении много свободных богатств,\r\nчтобы построить из такого дорогого материала и с та- кой художественной роскошью храм, подобный киевскому Софийскому собору Ярослава.\r\nВ половине XII в.\r\nсмоленский князь получал со своего княжества только дани, не считая других доходов, 3 тысячи гри- вен кун,\r\nчто при тогдашней рыночной стоимости серебра представляло сумму не менее 150 тысяч рублей.\r\nВладимир Мономах однажды поднес отцу обеден- ный подарок в 300 гривен золота, а Владимирко. князь галицкий. дал вели- кому князю Всеволоду в 1144 г.\r\n1200 гривен серебра, чтобы склонить его к миру. Встречаем указания на большие денежные средства и у частных лиц.\r\nСын богатого выезжего варяга Шимона, служивший тысяцким у Юрия Долгору- кого, пожелав оковать гроб преподобного Феодосия, пожертвовал на это 500 фунтов серебра и 50 фунтов золота.\r\nЦерковный устав Ярослава находил воз- можным назначить большому боярину за самовольный развод с женой пеню:\r\nей «за сором», за обиду 300 гривен кун, а в пользу митрополита 5 гривен зо- лота.\r\nКроме денег есть еще известия об изобильных хозяйственных статьях и запасах в частных имениях князей,\r\nгде работали сотни челяди, о табунах в тысячи голов кобыл и коней, о тысячах пудов меду, о десятках корчаг вина;\r\nв сельце у князя Игоря Ольговича, убитого в Киеве в 1147 г.\r\n, стоя- ло на гумне 900 стогов хлеба. КУЛЬТУРНЫЕ УСПЕХИ.\r\nПользуясь приливом туземных и заморских богатств в Киев и в другие торговые и административные центры,\r\nгосподствующий класс создал себе привольную жизнь, нарядно оделся и просторно обстроился в городах.\r\nЦелые века помнили на Руси о воскресных пирах киевского князя, и доселе память о них звучит в богатырской былине, какую поет олонецкий или архангельский крестьянин.\r\nМатериальное довольство выражалось в успе- хах искусств, книжного образования.\r\nБогатства привлекали заморского ху- дожника и заморские украшения жизни. За столом киевского князя XI в. гостей забавляли музыкой.\r\nДо сих пор в старинных могилах и кладах южной Руси находят относящиеся к тем векам вещи золотые и серебряные часто весьма художественной работы.\r\nУцелевшие остатки построек XI и XII вв. в старинных городах Киевской Руси.\r\nхрамов с их фресками и мозаиками пора- жают своим мастерством того, чей художественный глаз воспитался на архи- тектуре и живописи московского Кремля.\r\nВместе с богатствами и искусства- ми из Византии притекали на Русь также гражданские и нравственные поня- тия; оттуда в Х в.\r\nпринесено христианство с его книгами, законами, с его духовенством и богослужением, с иконописью, вокальной музыкой и церков- ною проповедью. Артерией, по которой текли на\r\nЛЕКЦИЯ XVI\r\nРусь к Киеву эти материальные и нравственные богатства, был Днепр, тот «батюшка Днепр Словутич», о котором поет русская песня, донесшаяся от тех веков. Известия XI и XII вв.\r\nговорят о знакомстве тогдашних русс- ких князей с иностранными языками, об их любви собирать и читать книги, о ревности к распространению просвещения,\r\nо заведении ими училищ даже с греческим и латинским языком, о внимании, какое они оказывали ученым лю- дям, приходившим из Греции и Западной Европы.\r\nЭти известия говорят не о редких, единичных случаях или исключительных явлениях, не оказавших ни- какого действия на общий уровень просвещения:\r\nсохранились очевидные пло- ды этих просветительных забот и усилий.\r\nС помощью переводной письменнос- ти выработался книжный русский язык, образовалась литературная школа, развилась оригинальная литература, и русская летопись XII в.\r\nпо мас- терству изложения не уступает лучшим анналам тогдашнего Запада^. РАБОВЛАДЕНИЕ.\r\nНо все это составляло лицевую сторону жизни, которая имела свою изнанку, какою является быт общественного низа, низших клас- сов общества.\r\nЭкономическое благосостояние Киевской Руси XI и XII вв. держалось на рабовладении. К половине XII в.\r\nрабовладение достигло там громадных размеров. Уже в Х-XI вв. челядь составляла главную статью русского вывоза на черноморские и волжско-каспийские рынки «.\r\nРусский купец того времени всюду неизменно являлся с главным своим товаром, с челядью. Восточные писатели Х в.\r\nв живой картине рисуют нам русского купца, торгующего челядью на Волге;\r\nвыгрузившись, он расставлял на волжских базарах, в городах Болгаре или Итиле, свои скамьи, лавки, на которых рассаживал живой товар-рабынь.\r\nС тем же товаром являлся он и в Константинополь.\r\nКогда греку, обывателю Царьграда, нужно было купить ра- ба, он ехал на рынок,\r\nгде «русские купцы приходяще челядь продают - так читаем в одном посмертном чуде Николая-чудотворца, относящемся к полови- не XI в.\r\nРабовладение было одним из главнейших предметов, на который об- ращено внимание древнейшего русского законодательства, сколько можно су- дить о том по Русской Правде:\r\nстатьи о рабовладении составляют один из самых крупных и обработанных отделов в ее составе.\r\nРабовладение было, по-видимому, и первоначальным юридическим и экономическим источником русского землевладения.\r\nДо конца Х в. господствующий класс русского об- щества остается городским по месту и характеру жизни.\r\nУправление и торговля давали ему столько житейских выгод, что он еще не думал о землевладении.\r\nНо, прочно усевшись в большом днепровском го- роде, он обратил внимание и на этот экономический источник. Военные по- ходы скопляли в его руках множество челяди.\r\nНаполнив ими свои городские подворья, он сбывал излишек за море: с Х в. челядь, как мы знаем, наряду с мехами была главной статьей русского вывоза.\r\nТеперь люди из высшего общества стали сажать челядь на землю, применять рабовладение к землев- ладению.\r\nПризнаки частной земельной собственности на Руси появляются не раньше XI в* В XII столетии мы встречаем несколько указаний на частных земельных собственников.\r\nТакими собственниками являются: 1) князья и члены их семейств, 2) княжие мужи, 3) церковные учреждения, монастыри и епископские кафедры.\r\nНо во всех известиях о частном землевладении XII в. земельная собственность является с одним отличительным признаком: она населялась и эксплуатировалась рабами; это - села с челядью».\r\nЧелядь сос- тавляла, по-видимому, необходимую хозяйственную принадлежность частного землевладения, светского и церковного, крупного и мелкого.\r\nОтсюда можно заключить, что самая идея о праве собственности на землю, о возможности владеть землею,\r\nкак всякою другою вещью, вытекла из рабовладения, была развитием мысли о праве собственности на холопа.\r\nЭто земля моя, потому что мои люди, ее обрабатывающие - таков был, кажется, диалектический про- цесс, с которым сложилась у нас юридическая идея о праве земельной собственности.\r\nХолоп-земледелец, «страдник», как он назывался на хо- зяйственном языке древней Руси, служил проводником этой идеи от хозяина на землю,\r\nюридической связью между ними, как тот же холоп был для хозяи- на орудием эксплуатации его земли.\r\nТак» возникла древнерусская боярская вотчина: привилегированный купец-огнищанин и витязь-княж муж Х в.\r\nпрев- ратился в боярина, как называется на языке Русской Правды привилегиро- ванный землевладелец^.\r\nВследствие того что в XI и XII вв. раба стали са- жать на землю, он поднялся в цене.\r\nМы знаем, что до смерти Ярослава закон дозволял убить чужого раба за удар, нанесенный им свободному человеку. Дети Ярослава запретили это.\r\nПОРАБОЩЕНИЕ ВОЛЬНЫХ РАБОЧИХ. Рабовладельческие понятия и привычки древнерусских землевладельцев стали потом переноситься и на отношения последних к вольным рабочим, к крестьянам.\r\nВ. О. КЛЮЧЕВСКИЙ ЛЕКЦИЯ XVI\r\nРусская Правда знает класс «ролейных», т.е. земледельческих найми- тов, или закупов.\r\nЗакуп близко стоял к холопу, хотя закон и отличал его от последнего:\r\nэто, как мы видели, неполноправный, временнообязанный крестьянин,\r\nработавший на чуткой земле с хозяйским инвентарем и за неко- торые преступления (за кражу и побег от хозяина) превращавшийся в полно- го, обельного холопа.\r\nВ этом угнетенном юридическом положении закупа и можно видеть действие рабовладельческих привычек древнерусских землевла- дельцев,\r\nпереносивших на вольнонаемного крестьянина взгляд, каким они привыкли смотреть на своего раба-земледельца.\r\nn^» влиянием такого взгляда в старинных памятниках юридического характера наймит вопреки за- кону прямо зовется «челядином».\r\nЭтим смешением вольного работника-закупа с холопом можно объяснить одну черту не дошедшего до нас договора Влади- мира Святого с волжскими болгарами, заключенного в 1006 г.\r\nи изложенного Татищевым в его «Истории России»: болгарским купцам, торговавшим по русским городам, запрещено было ездить по русским селам и продавать то- вары «огневтине и смердине».\r\nСмердина-свободные крестьяне, жившие на княжеских или государственных землях; огневтина - рабочее население част- новладельческих земель без различия челяди и наймитов.\r\nСтрогость, с ка- кою древнерусский закон преследовал ролейного наймита за побег от хозяи- на без расплаты, обращая его в полного холопа,\r\nсвидетельствует в одно время и о нужде землевладельцев в рабочих руках и о стремлении наемных рабочих, закупов, выйти из своего тяжелого юридического положения.\r\nТакие отношения складывались из господствовавших интересов времени.\r\nОбогащени- ем и порабощением создавалось общественное положение лица. В одном про- изведении русского митрополита XII в.\r\nКлимента Смолятича изображается современный ему русский человек, добивающийся славы, знатности:\r\nон при- лагает дом к дому, село к селу, набирает себе бортей и пожен, «изгоев и сябров», подневольных людей.\r\nТаким образом, экономическое благосостоя- ние и успехи общежития Киевской Руси куплены были црною порабощения низ- ших к лассов;\r\nпривольная жизнь общественных вершин держалась на юридическом принижении масс простого народа.\r\nЭта приниженность обострялась еще рез ким имущественным неравенством между классами русского общества по большим городам XI и XII вв.\r\nНачальная летопись вскрывает перед нами эту социальную черту, обычную особенность быта, строящегося усиленной рабо той торгово-промышленного капитала.\r\nВ 1018 г. новгородцы решили на вече сложиться, чтобы нанять за морем варягов на помощь Ярославу в борьбе его с киевским братом Святопол-ком.\r\nПо общественной раскладке постановили собрать с простых людей по 4 куны, а с бояр по 18 гривен кун.\r\nКун в гривне считалось 25: значит, высший класс общества был обло- жен в сто двенадцать с половиной раз тяжелее сравнительно с простыми гражданами.\r\nЭто приниженное юридическое и экономическое положение рабо- чих классов и было одним из условий, колебавших общественный порядок и благосостояние Киевской Руси.\r\nПорядок этот не имел опоры в низших клас- сах населения, которым он давал себя чувствовать только своими невыгод- ными последствиями. КНЯЖЕСКИЕ УСОБИЦЫ.\r\nКнязья своими владельческими отношениями сообщали усиленное действие этому неблагоприятному условию.\r\nОчередной порядок княжеского владения сопровождаются крайне бедственными следствиями для народного хозяйства.\r\nВ постоянных своих усобицах князья мало думали о земельных приобретениях, о территориальном расширении своих областей, в которых они являлись временными владельцами;\r\nно, тяготясь малона- селенностью своих частных имений, они старались заселить их искусствен- но.\r\nЛучшим средством для этого был полон. Поэтому их общей военной при- вычкой было, вторгнувшись во враждебную страну, разорить ее и набрать как можно больше пленных.\r\nПленники по тогдашнему русскому праву обраща- лись в рабство и селились на частных землях князя и его дружины, с кото- рой князь делился своей добычей.\r\nОслепленный князь Васильке в горе своем вспоминал, как некогда он имел намерение захватить болгар дунайских и посадить их в своем Теребовльском княжестве.\r\nПоговорка, ходившая о князе конца XII в.\r\nРомане волынском («худым живеши, литвою ореши»), показыва- ет, что он сажал литовских пленников на свои княжеские земли как кре- постных или обязанных работников.\r\nЭти колонизаторские заботы насчет ино- земных соседей были неудобны только тем, что вызывали и с противной сто- роны соответственную отместку.\r\nГораздо хуже было то, что подобные приемы войны князья во время усобиц применяли и к своим.\r\nПервым делом их было, вступив в княжество соперника-родича, пожечь его села и забрать или ист- ребить его «жизнь», т.\r\nе. его хозяйственные запасы, хлеб, скот, челядь. Владимир Мономах был самый добрый и умный из Ярославичей XI-XII вв., но и он не чужд был этого хищничества. В\r\nЛЕКЦИЯ XVI В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nсвоем Поучении детям он рассказывает, как, напавши раз врасплох на Минск, он не оставил там «ни челядина, ни скотины» \\ В другой раз сын его Ярополк (1116 г.\r\n) захватил Друцк в том же Минском княжестве и всех жителей этого города перевел в свою Переяславскую волость, построивши для них новый город при впадении Суды в Днепр.\r\nЛетописец XII в., расска- зывая об удачном вторжении князя в чужую волость, иногда заканчивает рассказ замечанием, что победители воротились, «ополонившись челядью и скотом».\r\nОбращали в рабство и пленных соотечественников: после неудачно- го нападения рати Андрея Боголюбского на Новгород в 1169 г.\r\nтам продава- ли пленных суздальцев по 2 ногаты за человека. Так же поступали с плен- ною Русью половцы, которых князья русские в своих усобицах не стыдились наводить на Русскую землю.\r\nПревратившись в хищническую борьбу за рабочие руки, сопровождавшуюся уменьшением свободного населения,\r\nкняжеские усо- бицы еще более увеличивали тяжесть положения низших классов, и без того приниженных аристократическим законодательством XI-XII вв.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": ".. У меня и книги остались; верно, твои. Как тебя зовут? где ты живешь? Он говорил, что в Шестой линии...\r\nНо я не докончил. Она вскрикнула в испуге, как будто оттого, что я знаю, где она живет, оттолкнула меня своей худенькой, костлявой рукой и бросилась вниз по лестнице.\r\nЯ за ней; ее шаги еще слышались мне внизу. Вдруг они прекратились.\r\n.. Когда я выскочил на улицу, ее уже не было. Пробежав вплоть до Вознесенского проспекта, я увидел, что все мои поиски тщетны: она исчезла.\r\n\"Вероятно, где-нибудь спряталась от меня, - подумал я, - когда еще сходила с лестницы\".\r\nГлава XI\r\nНо только что я ступил на грязный, мокрый тротуар проспекта, как вдруг столкнулся с одним прохожим,\r\nкоторый шел, по-видимому, в глубокой задумчивости, наклонив голову, скоро и куда-то торопясь.\r\nК величайшему моему изумлению, я узнал старика Ихменева. Это был для меня вечер неожиданных встреч.\r\nЯ знал, что старик дня три тому назад крепко прихворнул, и вдруг я встречаю его в такую сырость на улице.\r\nК тому же он и прежде почти никогда не выходил в вечернее время, а с тех пор, как ушла Наташа, то есть почти уже с полгода, сделался настоящим домоседом.\r\nОн как-то не по-обыкновенному мне обрадовался, как человек, нашедший наконец друга, с которым он может разделить свои мысли,\r\nсхватил меня за руку, крепко сжал ее и, не спросив, куда я иду, потащил меня за собою.\r\nБыл он чем-то встревожен, тороплив и порывист. \"Куда же это он ходил?\" - подумал я про себя.\r\nСпрашивать его было излишне; он сделался страшно мнителен и иногда в самом простом вопросе или замечании видел обидный намек, оскорбление.\r\nЯ оглядел его искоса: лицо у него было больное; в последнее время он очень похудел; борода его была с неделю небритая.\r\nВолосы, совсем поседевшие, в беспорядке выбивались из-под скомканной шляпы и длинными космами лежали на воротнике его старого, изношенного пальто.\r\nЯ еще прежде заметил, что в иные минуты он как будто забывался; забывал, например, что он не один в комнате, разговаривал сам с собою, жестикулировал руками.\r\nТяжело было смотреть на него.\r\n- Ну что, Ваня, что? - заговорил он. - Куда шел? А я вот, брат, вышел; дела. Здоров ли?\r\n- Вы-то здоровы ли? - отвечал я, - так еще недавно были больны, а выходите.\n Старик не отвечал, как будто не расслушал меня.\n - Как здоровье Анны Андреевны?\r\n- Здорова, здорова... Немножко, впрочем, и она хворает. Загрустила она у меня что-то... о тебе поминала: зачем не приходишь.\r\nДа ты ведь теперь-то к нам, Ваня? Аль нет? Я, может, тебе помешал, отвлекаю тебя от чего-нибудь? - спросил он вдруг, как-то недоверчиво и подозрительно в меня всматриваясь.\r\nМнительный старик стал до того чуток и раздражителен, что, отвечай я ему теперь, что шел не к ним, он бы непременно обиделся и холодно расстался со мной.\r\nЯ поспешил отвечать утвердительно, что я именно шел проведать Анну Андреевну, хоть и знал, что опоздаю, а может, и совсем не успею попасть к Наташе.\r\n- Ну вот и хорошо, - сказал старик, совершенно успокоенный моим ответом, - это хорошо... - и вдруг замолчал и задумался, как будто чего-то не договаривая.\r\n- Да, это хорошо! - машинально повторил он минут через пять, как бы очнувшись после глубокой задумчивости. - Гм.\r\n.. видишь, Ваня, ты для нас был всегда как бы родным сыном; бог не благословил нас с Анной Андреевной... сыном...\r\nи послал нам тебя; я так всегда думал. Старуха тоже... да! и ты всегда вел себя с нами почтительно, нежно, как родной, благодарный сын.\r\nДа благословит тебя бог за это, Ваня, как и мы оба, старики, благословляем и любим тебя... да!\r\nГолос его задрожал; он переждал с минуту.\n - Да... ну, а что? Не хворал ли? Что же долго у нас не был?\r\nЯ рассказал ему всю историю с Смитом, извиняясь, что смитовское дело меня задержало, что, кроме того,\r\nя чуть не заболел и что за всеми этими хлопотами к ним, на Васильевский (они жили тогда на Васильевском), было далеко идти.\r\nЯ чуть было не проговорился, что все-таки нашел случай быть у Наташи и в это время, но вовремя замолчал.\r\nИстория Смита очень заинтересовала старика. Он сделался внимательнее.\r\nУзнав, что новая моя квартира сыра и, может быть, еще хуже прежней, а стоит шесть рублей в месяц, он даже разгорячился.\r\nВообще он сделался чрезвычайно порывист и нетерпелив. Только Анна Андреевна умела еще ладить с ним в такие минуты, да и то не всегда.\r\n- Гм... это все твоя литература, Ваня! - вскричал он почти со злобою, - довела до чердака, доведет и до кладбища! Говорил я тебе тогда, предрекал!.. А что Б. все еще критику пишет?\r\n- Да ведь он уже умер, в чахотке. Я вам, кажется, уж и говорил об этом.\r\n- Умер, гм... умер! Да так и следовало. Что ж, оставил что-нибудь жене и детям? Ведь ты говорил, что у него там жена, что ль, была... И на что эти люди женятся!\r\n- Нет, ничего не оставил, - отвечал я.\r\n- Ну, так и есть! - вскричал он с таким увлечением, как будто это дело близко, родственно до него касалось и как будто умерший Б. был его брат родной.\r\n- Ничего! То-то ничего! А знаешь, Ваня, я ведь это заранее предчувствовал, что так с ним кончится, еще тогда, когда, помнишь, ты мне заслужил.\r\nПоложим, может быть, и бессмертную славу, но ведь слава не накормит. Я, брат, и о тебе тогда же все предугадал, Ваня; хвалил тебя, а про себя все предугадал.\r\nТак умер Б.? Да и как не умереть! И житье хорошо и... место хорошее, смотри!\r\nИ он быстрым, невольным жестом руки указал мне на туманную перспективу улицы, освещенную слабо мерцающими в сырой мгле фонарями, на грязные дома,\r\nна сверкающие от сырости плиты тротуаров, на угрюмых, сердитых и промокших прохожих, на всю эту картину, которую обхватывал черный, как будто залитый тушью, купол петербургского неба.\r\nМы выходили уж на площадь;\r\nперед нами во мраке вставал памятник, освещенный снизу газовыми рожками, и еще далее подымалась темная, огромная масса Исакия, неясно отделявшаяся от мрачного колорита неба.\r\n- Ты ведь говорил, Ваня, что он был человек хороший, великодушный, симпатичный, с чувством, с сердцем.\r\nНу, так вот они все таковы, люди-то с сердцем, симпатичные-то твои! Только и умеют, что сирот размножать! Гм.\r\n.. да и умирать-то, я думаю, ему было весело!.. Э-э-эх! Уехал бы куда-нибудь отсюда, хоть в Сибирь!.\r\n. Что ты, девочка? - спросил он вдруг, увидев на тротуаре ребенка, просившего милостыню.\r\nЭто была маленькая, худенькая девочка, лет семи-восьми, не больше, одетая в грязные отрепья; маленькие ножки ее были обуты на босу ногу в дырявые башмаки.\r\nОна силилась прикрыть свое дрожащее от холоду тельце каким-то ветхим подобием крошечного капота, из которого она давно уже успела вырасти.\r\nТощее, бледное и больное ее личико было обращено к нам; она робко и безмолвно смотрела на нас и с каким-то покорным страхом отказа протягивала нам свою дрожащую ручонку.\r\nСтарик так и задрожал весь, увидя ее, и так быстро к ней оборотился, что даже ее испугал. Она вздрогнула и отшатнулась от него.\r\n- Что, что тебе, девочка? - вскричал он. - Что? Просишь? Да? Вот, вот тебе... возьми, вот!\r\nИ он, суетясь и дрожа от волнения, стал искать у себя в кармане и вынул две или три серебряные монетки.\r\nНо ему показалось мало; он достал портмоне и, вынув из него рублевую бумажку, - все, что там было, - положил деньги в руку маленькой нищей.\r\n- Христос тебя да сохранит, маленькая... дитя ты мое! Ангел божий да будет с тобою!\r\nИ он несколько раз дрожавшею рукою перекрестил бедняжку; но вдруг, увидав, что и я тут и смотрю на него, нахмурился и скорыми шагами пошел далее.\r\n- Это я, видишь, Ваня, смотреть не могу, - начал он после довольно продолжительного сердитого молчания, - как эти маленькие, невинные создания дрогнут от холоду на улице.\r\n.. из-за проклятых матерей и отцов.\r\nА впрочем, какая же мать и вышлет такого ребенка на такой ужас, если уж не самая несчастная!.\r\n. Должно быть, там в углу у ней еще сидят сироты, а это старшая; сама больна, старуха-то; и... гм! Не княжеские дети! Много, Ваня, на свете... не княжеских детей! гм!\r\nОн помолчал с минуту, как бы затрудняясь чем-то.\r\n- Я, видишь, Ваня, обещал Анне Андреевне, - начал он, немного путаясь и сбиваясь, - обещал ей...\r\nто есть, мы согласились вместе с Анной Андреевной сиротку какую-нибудь на воспитание взять...\r\nтак, какую-нибудь; бедную то есть и маленькую, в дом, совсем; понимаешь? А то скучно нам, старикам, одним-то, гм...\r\nтолько, видишь: Анна Андреевна что-то против этого восставать стала. Так ты поговори с ней, эдак знаешь, не от меня, а как бы с своей стороны... урезонь ее...\r\nпонимаешь? Я давно тебя собирался об этом попросить... чтоб ты уговорил ее согласиться, а мне как-то неловко очень-то просить самому.\r\n.. ну, да что о пустяках толковать! Мне что девочка? и не нужна; так, для утехи... чтоб голос чей-нибудь детский слышать.\r\n.. а впрочем, по правде, я ведь для старухи это делаю; ей же веселее будет, чем с одним со мной.\r\nНо все это вздор! Знаешь, Ваня, эдак мы долго не дойдем: возьмем-ка извозчика; идти далеко, а Анна Андреевна нас заждалась...\r\nБыло половина восьмого, когда мы приехали к Анне Андреевне.\n\n Глава XII\r\nСтарики очень любили друг друга. И любовь, и долговременная свычка связали их неразрывно.\r\nНо Николай Сергеич не только теперь, но даже и прежде, в самые счастливые времена, был как-то несообщителен с своей Анной Андреевной, даже иногда суров, особливо при людях.\r\nВ иных натурах, нежно и тонко чувствующих, бывает иногда какое-то упорство,\r\nкакое-то целомудренное нежелание высказываться и выказывать даже милому себе существу свою нежность не только при людях, но даже и наедине;\r\nнаедине еще больше; только изредка прорывается в них ласка, и прорывается тем горячее, тем порывистее, чем дольше она была сдержана.\r\nТаков отчасти был и старик Ихменев с своей Анной Андреевной, даже смолоду.\r\nОн уважал ее и любил беспредельно, несмотря на то, что это была женщина только добрая и ничего больше не умевшая, как только любить его,\r\nи ужасно досадовал на то, что она в свою очередь была с ним, по простоте своей, даже иногда слишком и неосторожно наружу.\r\nНо после ухода Наташи они как-то нежнее стали друг к другу; они болезненно почувствовали, что остались одни на свете.\r\nИ хотя Николай Сергеич становился иногда чрезвычайно угрюм, тем не менее оба они, даже на два часа, не могли расстаться друг с другом без тоски и без боли.\r\nО Наташе они как-то безмолвно условились не говорить ни слова, как будто ее и на свете не было.\r\nАнна Андреевна не осмеливалась даже намекать о ней ясно при муже, хотя это было для нее очень тяжело. Она давно уже простила Наташу в сердце своем.\r\nМежду нами как-то установилось, чтоб с каждым приходом моим я приносил ей известие о ее милом, незабвенном дитяти.\r\nСтарушка становилась больна, если долго не получала известий, а когда я приходил с ними, интересовалась самою малейшею подробностию,\r\nрасспрашивала с судорожным любопытством, \"отводила душу\" на моих рассказах и чуть не умерла от страха, когда Наташа однажды заболела, даже чуть было не пошла к ней сама.\r\nНо это был крайний случай.\r\nСначала она даже и при мне не решалась выражать желание увидеться с дочерью и почти всегда после наших разговоров, когда, бывало, уже все у меня выспросит,\r\nсчитала необходимостью как-то сжаться передо мною и непременно подтвердить,\r\nчто хоть она и интересуется судьбою дочери, но все-таки Наташа такая преступница, которую и простить нельзя.\r\nНо все это было напускное.\r\nБывали случаи, когда Анна Андреевна тосковала до изнеможения, плакала,\r\nназывала при мне Наташу самыми милыми именами, горько жаловалась на Николая Сергеича, а при нем начинала намекать,\r\nхоть и с большою осторожностью, на людскую гордость, на жестокосердие, на то, что мы не умеем прощать обид и что бог не простит непрощающих, но дальше этого при нем не высказывалась.\r\nВ такие минуты старик тотчас же черствел и угрюмел, молчал, нахмурившись, или вдруг, обыкновенно чрезвычайно неловко и громко, заговаривал о другом, или,\r\nнаконец, уходил к себе, оставляя нас одних и давая таким образом Анне Андреевне возможность вполне излить передо мной свое горе в слезах и сетованиях.\r\nТочно так же он уходил к себе всегда при моих посещениях, бывало только что успеет со мною поздороваться, чтоб дать мне время сообщить Анне Андреевне все последние новости о Наташе.\r\nТак сделал он и теперь.\r\n- Я промок, - сказал он ей, только что ступив в комнату, - пойду-ка к себе, а ты, Ваня, тут посиди. Вот с ним история случилась, с квартирой; расскажи-ка ей. А я сейчас и ворочусь...\r\nИ он поспешил уйти, стараясь даже и не глядеть на нас, как будто совестясь, что сам же нас сводил вместе.\r\nВ таких случаях, и особенно когда возвращался к нам, он становился всегда суров и желчен и со мной и с Анной Андреевной,\r\nдаже придирчив, точно сам на себя злился и досадовал за свою мягкость и уступчивость.\r\n- Вот он какой, - сказала старушка, оставившая со мной в последнее время всю чопорность и все свои задние мысли, - всегда-то он такой со мной;\r\nа ведь знает, что мы все его хитрости понимаем.\r\nЧего ж бы передо мной виды-то на себя напускать! Чужая я ему, что ли? Так он и с дочерью.\r\nВедь простить-то бы мог, даже, может быть, и желает простить, господь его знает. По ночам плачет, сама слышала! А наружу крепится.\r\nГордость его обуяла... Батюшка, Иван Петрович, рассказывай поскорее: куда он ходил?\r\n- Николай Сергеич? Не знаю; я у вас хотел спросить.\r\n- А я так и обмерла, как он вышел.\r\nБольной ведь он, в такую погоду, на ночь глядя; ну, думаю, верно, за чем-нибудь важным; а чему ж и быть-то важнее известного вам дела? Думаю я это про себя, а спросить-то и не смею.\r\nВедь я теперь его ни о чем не смею расспрашивать. Господи боже, ведь так и обомлела и за него и за нее.\r\nНу как, думаю, к ней пошел; уж не простить ли решился? Ведь он все узнал, все последние известия об ней знает; я наверное полагаю, что знает, а откуда ему вести приходят, не придумаю.\r\nБольно уж тосковал он вчера, да и сегодня тоже.\r\nДа что же вы молчите! Говорите, батюшка, что там еще случилось? Как ангела божия ждала вас, все глаза высмотрела. Ну, что же, оставляет злодей-то Наташу?\r\nЯ тотчас же рассказал Анне Андреевне все, что сам знал. С ней я был всегда и вполне откровенен.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Толстой А", "role": "user" }, { "content": "Больно он любит шутить. Я тоже люблю шутить, и в свободное от дела и молитвы время я не прочь от веселья.\r\nНо с того дня, как умер шут мой Ногтев, некому потешать меня.\r\nДружине, я вижу, это ремесло по сердцу; я же обещал не оставить его моею милостию, а потому жалую его моим первым шутом. Подать сюда кафтан Ногтева и надеть на боярина!\r\nСудороги на лице царя заиграли чаще, но голос остался по-прежнему спокоен.\r\nМорозов стоял как пораженный громом.\r\nБагровое лицо его побледнело, кровь отхлынула к сердцу, очи засверкали, а брови сначала заходили,\r\nа потом сдвинулись так грозно, что даже вблизи Ивана Васильевича выражение его показалось страшным.\r\nОн еще не верил ушам своим; он сомневался, точно ли царь хочет обесчестить всенародно его, Морозова, гордого боярина, коего заслуги и древняя доблесть были давно всем известны.\r\nОн стоял молча, вперив в Иоанна неподвижный, вопрошающий взор, как бы ожидая, что он одумается и возьмет назад свое слово.\r\nНо Василий Грязной, по знаку царя, встал из-за стола и подошел к Дружине Андреевичу,\r\nдержа в руках пестрый кафтан, полупарчовый, полусермяжный, со множеством заплат, бубенчиков и колокольцев.\r\n- Надевай, боярин! - сказал Грязной. - Великий государь жалует тебя этим кафтаном с плеча выбылого шута своего Ногтева!\r\n- Прочь! - воскликнул Морозов, отталкивая Грязного, - не смей, кромешник{282}, касаться боярина Морозова, которого предкам твои предки в псарях и в холопях служили!\r\nИ, обращаясь к Иоанну, он произнес дрожащим от негодования голосом:\r\n- Государь, возьми назад свое слово! Вели меня смерти предать! В голове моей ты волен, но в чести моей не волен никто!\r\nИван Васильевич посмотрел на опричников.\n - Правду я говорил, что Дружина любит шутить? Вы слышали? Я не волен жаловать его кафтаном!\r\n- Государь, - продолжал Морозов, - именем господа бога молю тебя, возьми свое слово назад!\r\nЕще не родился ты, когда уже покойный батюшка твой жаловал меня, когда я, вместе с Хабаром Симским, разбил чуваш и черемис на Свияге,\r\nкогда с князьями Одоевским и Мстиславским прогнал от Оки крымского царевича и татарский набег от Москвы отвратил!\r\nМного ран получил я, много крови пролил на службе батюшки твоего и на твоей, государь!\r\nНе берег я головы ни в ратном деле, ни в думе боярской, спорил, в малолетство твое, за тебя и за матушку твою с Шуйскими и с Бельскими!\r\nОдною только честью дорожил я и никому, в целую жизнь мою, не дал запятнать ее!\r\nТы ли теперь опозоришь мои седые волосы? Ты ли наругаешься над слугою родителя твоего?\r\nВели казнить меня, государь, вели мне голову на плаху понести, и я с радостью пойду на мученья, как прежде на битву хаживал!\r\nВсе молчали, потрясенные сильною речью Морозова; но среди общей тишины раздался голос Иоанна.\r\n- Довольно болтать! - сказал он грозно, переходя от насмешливости к явному гневу. - Твои глупые речи, старик, показали, что ты добрым будешь шутом.\r\nНадевай дурацкое платье! Вы! - продолжал царь, повернувшись к опричникам, - помогите ему; он привык, чтобы ему прислуживали.\r\nЕсли бы Морозов покорился или, упав к ногам царя, стал бы униженно просить о пощаде, быть может, и смягчился бы Иван Васильевич.\r\nНо вид Морозова был слишком горд, голос слишком решителен; в самой просьбе его слышалась непреклонность, и этого не мог снести Иоанн.\r\nОн ощущал ко всем сильным нравам неодолимую ненависть, и одна из причин, по коим он еще недавно,\r\nне отдавая себе отчета, отвратил сердце свое от Вяземского, была известная ему самостоятельность князя.\r\nВ один миг опричники сорвали с Морозова верхнюю одежду и напялили на него кафтан с колокольцами.\r\nПосле последних слов Иоанна Морозов перестал противиться. Он дал себя одеть и молча смотрел, как опричники со смехом поправляли и обдергивали на нем кафтан.\r\nМысли его ушли в глубь сердца; он сосредоточился в самом себе.\r\n- А шапку-то позабыли? - сказал Грязной, надевая на голову Морозова пестрый колпак, и, отступив назад, он поклонился ему до полу.\r\n- Дружина Андреич! - сказал он, - бьем тебе челом на новой должности! Потешай нас, как покойный Ногтев потешал!\n Тогда Морозов поднял голову и обвел глазами собрание.\r\n- Добро! - сказал он громко и твердо, - принимаю новую царскую милость.\r\nБоярину Морозову невместно было сидеть рядом с Годуновым; но царскому шуту пристойно быть за царским столом с Грязными и Басмановыми.\r\nРаздвиньтесь, страдники! Место новому скомороху! Пропустите шута и слушайте все, как он будет потешать Ивана Васильевича!\r\nМорозов сделал повелительный знак, и опричники невольно посторонились.\r\nГремя колокольцами, боярин подошел к столу и опустился на скамью, напротив Иоанна, с такою величественною осанкой, как будто на нем вместо шутовского кафтана была царская риза.\r\n- Как же мне потешать тебя, государь? - спросил он, положив локти на стол, глядя прямо в очи Ивану Васильевичу.\r\n- Мудрен ты стал на потехи, ничем не удивишь тебя! Каких шуток не перешучено на Руси, с тех пор как ты государишь!\r\nПотешался ты, когда был еще отроком и конем давил народ на улицах; потешался ты, когда на охоте велел псарям князя Шуйского зарезать;\r\nпотешался, когда выборные люди из Пскова пришли плакаться тебе на твоего наместника, а ты приказал им горячею смолою бороды палить!\r\nОпричники хотели вскочить с своих мест и броситься на Морозова; царь удержал их знаком.\r\n- Но, - продолжал Морозов, - то все было ребяческое веселье; оно скоро тебе надоело. Ты начал знаменитых людей в монахи постригать, а жен и дочерей их себе на потеху позорить.\r\nИ это тебе прискучило. Стал ты выбирать тогда лучших слуг твоих и мукам предавать. Тут дело пошло повеселее, только ненадолго. Не все же ругаться над народом да над боярами.\r\nДавай и над церковью Христовою поглумимся!\r\nВот и набрал ты всякой голи кабацкой, всякой скаредной сволочи, нарядил ее в рясы монашеские и сам монахом нарядился, и стали вы днем людей резать, а ночью акафисты{285} петь.\r\nСам ты, кровью обрызган, и пел, и звонил, и чуть ли обедню не служил. Эта потеха вышла изо всех веселейшая, такой, опричь тебя, никому и не выдумать!\r\nЧто же сказать тебе, государь? Как еще распотешить тебя?\r\nА разве вот что скажу:\r\nпока ты со своею опричниной в машкерах{285} пляшешь, к заутрене звонишь да кровью упиваешься,\r\nнаступит на тебя с заката{285} Жигимонт, запрут с полуночи немцы да чудь{285}, а с полудня и с восхода подымется хан.\r\nНахлынет орда на Москву, и не будет воевод отстаивать святыни господней! Запылают храмы божий с мощами святителей, настанут опять Батыевы времена.\r\nИ будешь ты, царь всея Руси, в ноги кланяться хану и, стоя на коленях, стремя его целовать!\r\nМорозов замолк.\r\nНикто не прерывал его речи; всем она захватила дыханье. Царь слушал, наклонясь вперед, бледный, с пылающими очами, с пеною у рта.\r\nСудорожно сжимал он ручки кресел и, казалось, боялся проронить единое слово Морозова и каждое врезывал в памяти, чтобы за каждое заплатить ему особою мукой.\r\nВсе опричники были бледны; никто не решался взглянуть на царя. Годунов опустил глаза и не смел дышать, чтобы не привлечь на себя внимание. Самому Малюте было неловко.\r\nВдруг Грязной выхватил нож, подбежал к Иоанну и сказал, указывая на Морозова:\n - Дозволь, государь, ему глотку заткнуть!\r\n- Не смей! - проговорил царь почти шепотом и задыхаясь от волнения, - дай его милости до конца договорить!\r\nМорозов гордо повел очами.\r\n- Еще шуток хочешь, государь? Изволь, я тебя потешу!\r\nОставался у тебя из верных слуг твоих еще один, древнего боярского рода;\r\nего ты откладывал казнить, потому ли, что страшился божьего гнева, или что не придумал еще достойной казни ему.\r\nЖил он далеко от тебя, под опалою, и мог бы ты забыть про него; но ты, государь, никого не забываешь! Послал ты к нему своего окаянного Вяземского сжечь его дом и жену увезти.\r\nКогда ж он пришел к тебе просить суда на Вяземского, ты заставил их биться себе на потеху, чая, что Вяземский убьет старого слугу твоего.\r\nНо бог не захотел его погибели, показал его правду.\r\nЧто же ты сделал тогда, государь?\r\nТогда, - продолжал Морозов, и голос его задрожал, и колокольцы затряслись на одежде,\r\n- тогда тебе показалось мало бесчестия на слуге твоем, и ты порешил опозорить его еще неслыханным, небывалым позором!\r\nТогда, - воскликнул Морозов, отталкивая стол и вставая с места, - тогда ты, государь,\r\nбоярина Морозова одел в шутовской кафтан и велел ему, спасшему Тулу и Москву, забавлять тебя вместе со скаредными твоими кромешниками!\r\nГрозен был вид старого воеводы среди безмолвных опричников. Значение шутовской его одежды исчезло. Из-под густых бровей сверкали молнии.\r\nБелая борода величественно падала на грудь, приявшую некогда много вражьих ударов, но испещренную ныне яркими заплатами;\r\nа в негодующем взоре было столько достоинства, столько благородства, что в сравнении с ним Иван Васильевич показался мелок.\r\n- Государь, - продолжал, возвышая голос, Морозов, - новый шут твой перед тобою.\r\nСлушай его последнюю шутку!\r\nПока ты жив, уста народа русского запечатаны страхом;\r\nно минует твое зверское царенье, и останется на земле лишь память дел твоих, и перейдет твое имя от потомков к потомкам на вечное проклятие, доколе не настанет Страшный суд господень!\r\nИ тогда все сотни и тысячи избиенных тобою, все сонмы мужей и жен, младенцев и старцев, все, кого ты погубил и измучил, все предстанут пред господом, вопия на тебя, мучителя своего!\r\nИ в оный страшный день предстану и я перед вечным судьею, предстану в этой самой одежде и потребую обратно моей чести, что ты отнял у меня на земле!\r\nИ не будет с тобою кромешников твоих заградить уста вопиющих, и услышит их судия, и будешь ты ввергнут в пламень вечный, уготованный диаволу и аггелам{286} его!\r\nМорозов замолчал и, бросив презрительный взор на царских любимцев, повернулся к ним спиною и медленно удалился.\r\nНикто не подумал остановить его.\r\nВажно прошел он между рядами столов, и, только когда замер звон его колокольцев, опричники очнулись от оцепенения; а Малюта, встав из-за стола, сказал Ивану Васильевичу:\r\n- Прикажешь сейчас порешить его, государь, или пока в тюрьму посадить?\r\n- В тюрьму! - произнес Иоанн, переводя дыхание. - Беречь его! Кормить его! Не пытать, чтобы не издох до времени: ты отвечаешь за него головой!\r\nВечером у царя было особенное совещание с Малютой.\r\nКолычевы, давно уже сидевшие в тюрьме и пытаемые Малютой, частью сознались во взводимой на них измене, частью были,\r\nпо мнению Иоанна, достаточно уличены друзьями их и холопами, которые, не выдержав пытки, на них показывали.\r\nМного и других лиц было замешано в это дело.\r\nСхваченные по приказанию царя и жестоко истязуемые, кто в Москве, кто в Слободе, они, в свою очередь,\r\nназывали много имен, и число пытаемых росло с каждым днем и выросло наконец до трехсот человек.\r\nИван Васильевич, дорожа мнением иностранных держав, положил подождать отъезда бывших тогда в Москве литовских послов и учинить осужденным в один день общую казнь;\r\nа дабы действие ее было поразительнее и устрашило бы мятежников на будущее время, казни сей надлежало совершиться в Москве, в виду всего народа.\r\nВ тот же самый день царь назначил казнить Вяземского и Басманова.\r\nМельник как чародей осужден был к сожжению на костре, а Коршуну,\r\nдерзнувшему забраться в царскую опочивальню и которого берегли доселе на торжественный случай, Иоанн готовил исключительные, еще небывалые муки.\r\nТой же участи он обрек и Морозова.\r\nО подробностях этой общей казни царь разговаривал до поздней ночи, и петухи уже два раза пропели, когда он отпустил Малюту и удалился в свою образную.\r\nГлава 35\n\n КАЗНЬ\n\n По отъезде литовских послов, накануне дня, назначенного для торжественной казни, московские люди с ужасом увидели ее приготовления.\r\nНа большой торговой площади, внутри Китай-города, было поставлено множество виселиц.\r\nСреди них стояло несколько срубов с плахами. Немного подале висел на перекладине между столбов огромный железный котел.\r\nС другой стороны срубов торчал одинокий столб, с приделанными к нему цепями, а вокруг столба работники наваливали костер.\r\nРазные неизвестные орудия виднелись между виселицами и возбуждали в толпе боязливые догадки, от которых сердце заранее сжималось.\r\nМало-помалу все пришедшие торговать на базар разошлись в испуге. Опустела не только площадь, но и окрестные улицы.\r\nЖители заперлись в домах и шепотом говорили о предстоящем событии. Слух о страшных приготовлениях разнесся по всей Москве, и везде воцарилась мертвая тишина.\r\nЛавки закрылись, никто не показывался на улицах, и лишь время от времени проскакивали по ним гонцы, посылаемые с приказаниями от Арбата, где Иоанн остановился в любимом своем тереме.\r\nВ Китай-городе не слышно было другого шума, кроме стука плотничьих топоров да говора опричников, распоряжавшихся работами.\r\nКогда настала ночь, затихли и эти звуки, и месяц, поднявшись из-за зубчатых стен Китай-города, осветил безлюдную площадь, всю взъерошенную кольями и виселицами.\r\nНи одного огонька не светилось в окнах; все ставни были закрыты; лишь кой-где тускло теплились лампады перед наружными образами церквей.\r\nНо никто не спал в эту ночь; все молились, ожидая рассвета.\r\nНаконец роковое утро настало, и в небе послышалось усиленное карканье ворон и галок, которые, чуя близкую кровь, слетались отовсюду в Китай-город,\r\nкружились стаями над площадью и унизывали черными рядами церковные кресты, князьки и гребни домов и самые виселицы.\r\nТишину прервал отдаленный звон бубен и тулумбасов{289}, который медленно приближался к площади. Показалась толпа конных опричников, по пяти в ряд.\r\nВпереди ехали бубенщики, чтобы разгонять народ и очищать дорогу государю, но они напрасно трясли свои бубны и били вощагами{290} в тулумбасы: нигде не видно было живой души.\r\nЗа опричниками ехал сам царь Иван Васильевич, верхом, в большом наряде, с колчаном у седла, с золоченым луком за спиною.\r\nВенец его шишака был украшен деисусом, то есть изображением на финифти{290} спасителя, а по сторонам богородицы, Иоанна Предтечи и разных святых.\r\nЧепрак под ним блистал дорогими каменьями, а на шее у вороного коня вместо науза болталась собачья голова.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 01 Война и мир. Том 1 автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "-- Находит, ваше превосходительство, днями, -- говорил капитан, -- то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать...\r\n-- Ну да, ну да, -- сказал полковой командир, -- все надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи... Так вы того...\r\n-- Слушаю, ваше превосходительство, -- сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.\n -- Ну да, ну да.\r\nПолковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.\n -- До первого дела -- эполеты, -- сказал он ему.\r\nДолохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо-улыбающегося рта.\r\n-- Ну, вот и хорошо, -- продолжал полковой командир. -- Людям по чарке водки от меня, -- прибавил он, чтобы солдаты слышали.\r\n-- Благодарю всех! Слава Богу! -- И он, обогнав роту, подъехал к другой.\r\n-- Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, -- сказал Тимохин субалтерн-офицеру, шедшему подле него.\r\n-- Одно слово, червонный!... (полкового командира прозвали червонным королем) -- смеясь, сказал субалтерн-офицер.\r\nСчастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.\r\n-- Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?\n -- А то нет! Вовсе кривой.\n -- Не... брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки -- все оглядел...\r\n-- Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне... ну! думаю...\n -- А другой-то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!\r\n-- Что, Федешоу!... сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили все, в Брунове сам Бунапарте стоит.\r\n-- Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет.\r\nКак он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То-то и видно, что дурак. Ты слушай больше.\r\n-- Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.\n -- Дай сухарика-то, чорт.\r\n-- А табаку-то вчера дал? То-то, брат. Ну, на, Бог с тобой.\n -- Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.\r\n-- То-то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!\r\n-- А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там все как будто поляк был, все русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.\r\n-- Песенники вперед! -- послышался крик капитана.\r\nИ перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать.\r\nБарабанщик-запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: \"Не заря ли, солнышко занималося...\r\n\" и кончавшуюся словами: \"То-то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом...\r\n\" Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место \"Каменскиим отцом\" вставляли слова: \"Кутузовым отцом\".\r\nОторвав по-солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что-то на землю,\r\nбарабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат-песенников и зажмурился.\r\nПотом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую-то невидимую,\r\nдрагоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:\r\nАх, вы, сени мои, сени!\r\n\"Сени новые мои...\r\n\", подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому-то ложками.\r\nСолдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.\r\nКутузов со свитой возвращался в город.\r\nГлавнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни,\r\nпри виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты.\r\nВо втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов,\r\nкоторый особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой.\r\nГусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.\r\nГусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов.\r\nЗа границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:\r\n-- Друг сердечный, ты как? -- сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.\n -- Я как? -- отвечал холодно Долохов, -- как видишь.\r\nБойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.\r\n-- Ну, как ладишь с начальством? -- спросил Жерков.\n -- Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?\r\n-- Прикомандирован, дежурю.\n Они помолчали.\r\n\"Выпускала сокола да из правого рукава\", говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.\r\n-- Что правда, австрийцев побили? -- спросил Долохов.\n -- А чорт их знает, говорят.\n -- Я рад, -- отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.\r\n-- Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, -- сказал Жерков.\n -- Или у вас денег много завелось?\r\n-- Приходи.\n -- Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.\n -- Да что ж, до первого дела...\r\n-- Там видно будет.\n Опять они помолчали.\n -- Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут... -- сказал Жерков.\n Долохов усмехнулся.\r\n-- Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.\n -- Да что ж, я так...\r\n-- Ну, и я так.\n -- Прощай.\n -- Будь здоров...\n ... и высоко, и далеко,\n На родиму сторону...\r\nЖерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.\r\nIII.\r\nВозвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги,\r\nотносившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией.\r\nКнязь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.\r\n-- А... -- сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по-французски начатый разговор.\r\n-- Я только говорю одно, генерал, -- говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо-сказанное слово.\r\nВидно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя.\r\n-- Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена.\r\nЯ давно уже присоединился бы к эрцгерцогу.\r\nИ верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу,\r\nкакими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой.\r\nНо обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.\r\nИ Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил:\r\n\"Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно все равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это.\r\nИ в этом-то все дело\".\r\nАвстрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне отвечать Кутузову.\r\n-- Напротив, -- сказал он ворчливым и сердитым тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов,\r\n-- напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством;\r\nно мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их главнокомандующих тех лавров,\r\nкоторые они привыкли пожинать в битвах, -- закончил он видимо-приготовленную фразу.\r\nКутузов поклонился, не изменяя улыбки.\r\n-- А я так убежден и, основываясь на последнем письме, которым почтил меня его высочество эрцгерцог Фердинанд, предполагаю, что австрийские войска,\r\nпод начальством столь искусного помощника, каков генерал Мак, теперь уже одержали решительную победу и не нуждаются более в нашей помощи, -- сказал Кутузов.\r\nГенерал нахмурился.\r\nХотя и не было положительных известий о поражении австрийцев, но было слишком много обстоятельств, подтверждавших общие невыгодные слухи;\r\nи потому предположение Кутузова о победе австрийцев было весьма похоже на насмешку.\r\nНо Кутузов кротко улыбался, все с тем же выражением, которое говорило, что он имеет право предполагать это.\r\nДействительно, последнее письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о победе и о самом выгодном стратегическом положении армии.\r\n-- Дай-ка сюда это письмо, -- сказал Кутузов, обращаясь к князю Андрею. -- Вот изволите видеть.\r\n-- И Кутузов, с насмешливою улыбкой на концах губ, прочел по-немецки австрийскому генералу следующее место из письма эрцгерцога Фердинанда: \"Wir haben vollkommen zusammengehaltene Kr?\r\nfte, nahe an 70 000 Mann, um den Feind, wenn er den Lech passirte, angreifen und schlagen zu k?nnen.\r\nWir k?\r\nnnen, da wir Meister von Ulm sind, den Vortheil, auch von beiden Uferien der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren;\r\nmithin auch jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht passirte, die Donau ?\r\nbersetzen, uns auf seine Communikations-Linie werfen, die Donau unterhalb repassiren und dem Feinde,\r\nwenn er sich gegen unsere treue Allirte mit ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alabald vereitelien.\r\nWir werden auf solche Weise den Zeitpunkt, wo die Kaiserlich-Ruseische Arm?e ausger?\r\nstet sein wird, muthig entgegenharren, und sodann leicht gemeinschaftlich die M?glichkeit finden, dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient\".\r\n[1]\r\nКутузов тяжело вздохнул, окончив этот период, и внимательно и ласково посмотрел на члена гофкригсрата.\r\n-- Но вы знаете, ваше превосходительство, мудрое правило, предписывающее предполагать худшее, -- сказал австрийский генерал, видимо желая покончить с шутками и приступить к делу.\r\nОн невольно оглянулся на адъютанта.\r\n-- Извините, генерал, -- перебил его Кутузов и тоже поворотился к князю Андрею. -- Вот что, мой любезный, возьми ты все донесения от наших лазутчиков у Козловского.\r\nВот два письма от графа Ностица, вот письмо от его высочества эрцгерцога Фердинанда, вот еще, -- сказал он, подавая ему несколько бумаг.\r\n-- И из всего этого чистенько, на французском языке, составь mеmorandum, записочку, для видимости всех тех известий, которые мы о действиях австрийской армии имели.\r\nНу, так-то, и представь его превосходительству.\r\nКнязь Андрей наклонил голову в знак того, что понял с первых слов не только то, что было сказано, но и то, что желал бы сказать ему Кутузов.\r\nОн собрал бумаги, и, отдав общий поклон, тихо шагая по ковру, вышел в приемную.\r\nНесмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор, как князь Андрей оставил Россию, он много изменился за это время.\r\nВ выражении его лица, в движениях, в походке почти не было заметно прежнего притворства, усталости и лени;\r\nон имел вид человека, не имеющего времени думать о впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и интересным.\r\nЛицо его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка и взгляд его были веселее и привлекательнее.\r\nКутузов, которого он догнал еще в Польше, принял его очень ласково, обещал ему не забывать его, отличал от других адъютантов, брал с собою в Вену и давал более серьезные поручения.\r\nИз Вены Кутузов писал своему старому товарищу, отцу князя Андрея:\r\n\"Ваш сын, -- писал он, -- надежду подает быть офицером, из ряду выходящим по своим занятиям, твердости и исполнительности.\r\nЯ считаю себя счастливым, имея под рукой такого подчиненного\".\r\nВ штабе Кутузова, между товарищами-сослуживцами и вообще в армии князь Андрей, так же как и в петербургском обществе, имел две совершенно-противоположные репутации.\r\nОдни, меньшая часть, признавали князя Андрея чем-то особенным от себя и от всех других людей, ожидали от него больших успехов, слушали его, восхищались им и подражали ему;\r\nи с этими людьми князь Андрей был прост и приятен.\r\nДругие, большинство, не любили князя Андрея, считали его надутым, холодным и неприятным человеком.\r\nНо с этими людьми князь Андрей умел поставить себя так, что его уважали и даже боялись.\r\nВыйдя в приемную из кабинета Кутузова, князь Андрей с бумагами подошел к товарищу,дежурному адъютанту Козловскому, который с книгой сидел у окна.\r\n-- Ну, что, князь? -- спросил Козловский.\r\n-- Приказано составить записку, почему нейдем вперед.\n -- А почему?\n Князь Андрей пожал плечами.\r\n-- Нет известия от Мака? -- спросил Козловский.\n -- Нет.\n -- Ежели бы правда, что он разбит, так пришло бы известие.\r\n-- Вероятно, -- сказал князь Андрей и направился к выходной двери;\r\nно в то же время навстречу ему, хлопнув дверью, быстро вошел в приемную высокий, очевидно приезжий,\r\nавстрийский генерал в сюртуке, с повязанною черным платком головой и с орденом Марии-Терезии на шее.\r\nКнязь Андрей остановился.\r\n-- Генерал-аншеф Кутузов? -- быстро проговорил приезжий генерал с резким немецким выговором, оглядываясь на обе стороны и без остановки проходя к двери кабинета.\r\n-- Генерал-аншеф занят, -- сказал Козловский, торопливо подходя к неизвестному генералу и загораживая ему дорогу от двери. -- Как прикажете доложить?\r\nНеизвестный генерал презрительно оглянулся сверху вниз на невысокого ростом Козловского, как будто удивляясь, что его могут не знать.\r\n-- Генерал-аншеф занят, -- спокойно повторил Козловский.\r\nЛицо генерала нахмурилось, губы его дернулись и задрожали.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Лухманова Н", "role": "user" }, { "content": "Вот на этой-то копилке и попался бедный Ипполит. Сама ли я дошла до этой идеи, внушил ли мне ее кто, только я предложила Ипполиту гривенник в неделю за чтение мне Робинзона.\r\nСначала Ипполит принял этот проект обогащения своей копилки с удовольствием. Робинзон сидел у меня в голове, и мне очень хотелось познакомиться с его историей.\r\nИ вот, когда я настолько поправилась, что могла слушать, Ипполит сидел около моей постели и читал мне удивительную историю моряка Робинзона Крузо.\r\nКогда мне что-нибудь особенно нравилось, я говорила:\r\n- Поля, прочти это еще раз…\r\nКогда он замолкал с пересохшим горлом и говорил: ну, довольно, - я сердилась и требовала:\n - Нет, ты читай, все время читай!\r\n- Я не хочу больше, мне надоело! - Ипполит захлопывал книгу.\n - Нет, ты не смеешь, я тебя купила за гривенник!\r\nИ спорили мы до тех пор, пока не приходила мать. Она строго объясняла брату, что он мужчина и должен держать свое слово.\r\nИпполит плакал и просил позволения не только отдать мне мои гривенники, но прибавить гривенник и из своей копилки, только бы я от него отвязалась.\r\nДаже и это не помогало: я гривенник не брала и заставляла его читать.\r\nБедный Ипполит! Как часто потом мы вспоминали с ним этого Робинзона и как искренно хохотали над тем, как он, заливаясь слезами, читал мне о нападении дикарей или появлении Пятницы.\r\nНо наконец, \"Робинзон\" еще не был окончен, я уже выздоровела, мне сделали ванну, и назначен был день нашего переезда в Петергоф.\r\nВесна пришла в то время, пока я хворала.\r\nИпполит после катания с отцом привозил мне веточки полураспустившейся березы со сморщенными светло-зелеными липкими листочками, привозил подснежники,\r\nпервые фиалки, продававшиеся на улице, показывал пальцами, какой вышины уже выросла травка, представлял, как щебечут и прыгают воробьи,\r\nкак купаются в лужицах, потряхивая крыльями, говорил, что солнышко все розовое и улыбается, а ветер дует теплый-теплый, как из чайника,\r\nи наши детские сердца бились, голоса звенели, и дух захватывало при одной мысли, что мы будем играть в теплом песке и бегать по зеленой травке.\r\nVIII\n\n Паршивка. - Андрюшина месть приживалке. - Страшное горе. - Император Александр II вступает со мной в беседу. - Институт\r\nПаршивка! Кто так метко прозвал это поле, отделявшее пространство, на котором белели лагерные палатки, от шоссейной дороги, за которой тянулся ряд дач?\r\nПоле действительно было \"паршивое\", местами голое, вытоптанное, серое, как бы посыпанное сигарным пеплом,\r\nместами поросшее серой же щетиной какой-то колючей растительности, среди которой вдруг появлялись оазисы молодой травки,\r\nспешившей выткать свои зеленые коврики там, где земля сохранила еще свою живую силу, влагу,\r\nможет быть, от подземных водяных жилок узкой полуиссохшей речонки, что вилась по одну сторону поля.\r\nНа Паршивке учились кадеты, им делались смотры, а осенью происходили травли, испытания охотничьих собак на резвость и злобность.\r\nЦарские ловчие привозили в ящиках волков и лисиц из \"зверинца\", существовавшего тогда еще в Петергофе, егеря верхами приводили с собой своры узкомордых поджарых собак,\r\nзверя выпускали, и за ним гнались борзые, а кругом невысокой ограды поля живой изгородью стоял народ и кричал:\r\nату его, ату!\r\nЕсли волк или лисица прорывались из поля и перескакивали невысокий заборчик, то за ним перескакивал его и верховой, перелетали собаки, и, кажется, не было случая, чтобы жертва ушла.\r\nСвидетелем этой травли я ребенком не была никогда - няне строго было запрещено в эти дни выходить со мной из дачного сада,\r\nно братья видели, и Андрей с необыкновенным оживлением, с жестами и криками передавал мне всю картину.\r\nВ Петергофе мы занимали всегда одну и ту же дачу, большую, красивую, с палисадником на улицу и большим садом в глубине за двором.\r\nСемья наша летом разрасталась: у нас гостил кончавший курс лицеист, дядя Коля (младший брат матери), и не только Анна Тимофеевна, но еще и ее две сестры, Дашенька и Лизанька.\r\nБыли ли они молоды, красивы - не знаю: мы, дети, не любили их и держались совершенно отдельно.\r\nС Анной Тимофеевной в это лето я помню только очень печальное происшествие, за которое Андрей избегнул розог только благодаря горячему заступничеству дяди Коли,\r\nбабушки и, как я думаю, колебанию самой матери, не решившейся применить такое наказание к страшно пылкому и самолюбивому мальчику.\r\nДело в том, что участие Анны Тимофеевны в козьей драме, ее наушничество не было забыто братьями. Наши дела (вроде игры в Робинзона) были наши, а чужим в обиду мы друг друга не давали.\r\nЗаметив, что Анна Тимофеевна необыкновенно сладким голосом разговаривает с одним корпусным офицером, часто посещавшим нас, Андрей стал ее выслеживать и застал однажды,\r\nкогда она, лежа грудью на подоконнике, вся перевесившись в палисадник, необыкновенно оживленно разговаривала со стоящим под окном офицером.\r\nВооружив гибкими хлыстами Ипполита и Федора, Андрей, предводительствуя ими, подкрался к ней,\r\nпо данному им сигналу все три хлыста разом свистнули и опустились на спину Анны Тимофеевны.\r\nЕе внезапный крик и искривленная физиономия посреди самого кокетливого разговора были, вероятно, так комичны, что офицер, не понимая, в чем дело, разразился неудержимым хохотом.\r\nОтскочив от окна, Анна Тимофеевна увидела убегавших младших братьев, но Андрей храбро стоял перед нею и, блестя глазами, объявил:\r\n- Это тебе за Надину козу, не сплетничай другой раз!\r\n- Скверный мальчишка, я тебе уши надеру! - бросилась она на него, но Андрей поднял хлыст и так сказал: \"Попробуй\", что она с воплем бросилась жаловаться матери.\r\nДва дня мы не видели Андрюши за нашим столом:\r\nон был на хлебе и воде в своей комнате и не только не просил прощенья, но даже гордо отказывался от всего, что тайком таскала ему Марфуша от имени своего любимца Федюшки.\r\n***\r\nКонечно, все наши мечты и желания сосредотачивались там, за Паршивкой, где стояли ряды больших и малых белых палаток,\r\nгде под полотняным навесом и в дождь, и в холодные ночи под грубыми серыми одеялами спали Евгеша, Викторушка и Саша.\r\nТам была страна чудес:\r\nгромадные ружья, сложенные в \"козлы\", блестели стальными штыками, большие барабаны стояли на низеньких подставках,\r\nи палочки их, казалось, только и ждали, чтобы барабанщик забил тревогу.\r\nК нам долетали звуки сигнального рожка, и мы, дети, безошибочно пели слова сигналов:\r\nКолонна храбрая, вперед,\n Равнение направо,\n Кто первый на стену взойдет,\n Тому и честь, и слава!\n Отбой к этому сигналу был такой:\r\nСлышь, велят вернуться назад! и дробно, дробно, высокими нотами:\n Рассыпайтесь, молодцы, за камни, за кусты,\n По два в ряд.\r\nДнем теплый летний ветер слабо доносил хоровое пение, звуки оркестра, но зато по вечерам,\r\nкогда прекращались крики разносчиков, несносная езда по шоссе экипажей и дребезжащих извозчичьих пролеток,\r\nжизнь точно замирала вместе с гаснущими лучами солнца, и мы ясно и отчетливо слышали вечернюю молитву,\r\nмы знали, что это поют наши кадеты, наш корпус, против которого и стояла наша дача.\r\nИ тогда, и всю последующую жизнь, и теперь я без глубокого волнения не могу слышать хорового молитвенного пения.\r\nЗаслышав молитву, няня всегда складывала мои руки и, держа их в своих, говорила:\r\n- Молитесь, барышня, молитесь, родная! Это ангелы в небесах поют славу Божию…\r\nИ, вся вытянувшись, закинув голову, я напряженно ловила каждый звук, глядя в небо, веря,\r\nчто молитва летит и оттуда, что и там теперь поют ангелы с голубыми крыльями, окружая престол Божий.\r\nС балкончика нашей дачи нам виден был и бельведер, двухэтажный узенький павильон с двумя входами и лестницей внутри,\r\nсоединявшей две квартиры, вернее, отделеньица, каждое в две комнаты.\r\nВнизу жил какой-то офицер, а наверху - отец;\r\nу него была спальня и большая канцелярия, в которой по вечерам и даже ночью подолгу горел огонь (я это знала из гневных слов матери),\r\nи за огнем сидели не переутомленные писаря, а веселые офицеры, собравшиеся к отцу поиграть в карты и выпить шампанского.\r\nНаши детские сердца и мысли всегда стремились туда… в лагерь… Мальчики бегали сами в те часы, когда кадеты были свободны:\r\nв особенности часто бывал там Андрюша, который с осени уже должен был поступить в корпус.\r\nЯ ходила туда с няней под вечер, в часы, когда отец был свободен.\r\nПаршивка буквально горела у меня под ногами - так торопилась я пройти это пространство, казавшееся мне бесконечным. Сторож пускал нас через поле для сокращения пути.\r\nПодходя к лагерю, я начинала смеяться и радостно визжать:\r\nя знала, что, как только с передней линейки заметят двигающийся гриб, на который я походила в соломенной шляпе с широкими полями,\r\nсейчас дадут знать Евгеше, и тот выбежит мне навстречу, схватит на руки и, несмотря на нянины крики:\r\n\"Осторожней, Евгений Петрович!\r\nУпаси Бог, споткнетесь\", - он помчится со мною, крича няне:\r\n- Иди, Софьюшка, к дяде, мы тебе принесем ее туда целой и невредимой!\r\nИ няня не протестовала, шла дальше к бельведеру, а Евгеша, передавая меня с рук на руки то тому, то другому кадету,\r\nсопутствовал мне со все возраставшей свитой до своей палатки, где все три двоюродных брата принимали меня как дорогую гостью.\r\nНа все мои бесчисленные вопросы они отвечали подробно и торопливо, показывали мне ранцы, давали пить из \"манерки\", которая пахла медью, вели меня к своему маркитанту,\r\nгде угощали сладкими пирожками со взбитыми сливками, оставлявшими липкие белые усики на губах, после чего надо было идти к фонтану-умывальнику, стоявшему среди палаток.\r\nВода в нем была совсем холодная и брызгала из подставленных горсточкой ладоней во все стороны.\r\nВодили меня и в столовую, где давали пить из грубой оловянной кружки темный пенистый квас, казавшийся необыкновенно вкусным.\r\nЯ росла веселым и ласковым ребенком, поэтому у меня было много друзей среди кадетов; все они возились со мной, как с сестрой;\r\nя не помню случая не только грубости, но даже неласкового слова от кого бы то ни было за все мои частые и долгие пребывания в лагере среди кадетов, без всякого надзора.\r\nКогда наконец я изъявляла желание отправиться к отцу, к моим услугам являлась одноколесная тачка,\r\nв которой возили песок, я садилась в нее на набросанные шинели, и меня мчали к самому бельведеру.\r\nВ течение лета в Петергофе у нас, детей, была совсем обособленная жизнь, в которой главную роль играли наши няни,\r\nсобаки, собственные грядки в огороде и, наконец, самое главное - связь с лагерем и кадетами.\r\nЖизнь взрослых шла совершенно отдельно, и мы появлялись среди них только в торжественные моменты, всегда нарядные, завитые, а потому недовольные и стеснительные.\r\nПоявлявшиеся гости нас не интересовали, и я из всех помню только одного старого, щетинистого, необыкновенно худого чиновника Осипова, появление которого наводило на всех ужас.\r\nМать, когда ей докладывали, что из города прибыл \"чиновник Осипов\" (его никто почему-то иначе не называл), в ужасе махала руками и даже закрывала глаза.\r\n- Ради Бога, ради Бога, - говорила она, как будто ей делалось дурно, - не допускайте его до меня;\r\nАлександр Федорович со своими благодеяниями с ума меня сводит; мало того, что в городе нет отбою от всяких нищих, еще и сюда приезжают.\r\nСофьюшка, пошли сейчас денщика в лагерь, прикажи принести несколько солдатских порций каши,\r\nщей и хлеба, а пока вели ему посидеть где-нибудь на огороде да дай ему скорее хоть кринку молока.\r\nЭтот ужас матери и заготовка такого количества провизии не могла не возбудить нашего любопытства.\r\nОдин за другим мы проникали в огород и останавливались на почтительном расстоянии от того места, где кормился Осипов.\r\nГлаза его необыкновенно блестели;\r\nочевидно, стыдясь своего недуга, он заискивающе улыбался нам, кивал головой и даже называл нас по имени, но мы не поддавались и никогда близко не подходили к нему;\r\nдаже Андрей не трогал его, не смеялся над ним, но подолгу пристально следил за тем, как щелкали большие белые зубы чиновника и неустанно двигались челюсти.\r\n- Несчастный! - говорил всегда Андрей и уходил, уводя нас за собою. - Ну, и чего сбежались глядеть на то, как человек ест: значит, голоден!..\r\n- А почему же ты называешь его несчастным? - приставали мы к нему.\r\n- А потому, что, где бы он ни служил, даже у самого царя в адъютантах, никогда ему не дадут такого жалованья, чтобы он был сыт.\r\n- Да что ты? Почему? - приходили мы в ужас.\n - Потому что у него волчий голод.\r\nТо же самое говорила нам и няня. Что это за болезнь и существует ли она в действительности, я не знаю, но только этот факт остался у меня в памяти.\r\nМы смотрели на Осипова, как в его громадной пасти исчезало молоко, щи, каша, краюхи хлеба,\r\nжареный картофель и как глаза его блестели все той же ненасытной жадностью и руки дрожали, хватаясь за новое блюдо;\r\nкогда его взгляд останавливался на нас, мы вздрагивали и, наконец не выдержав, разбегались, кажется, из страха, чтобы он не съел и нас.\r\nНакормленный, но как будто еще не сытый, он уходил от нас, забирая с собою все, что только прислуга накладывала ему в клеенчатый мешок, который он всегда носил с собою.\r\nВзрослые не вспоминали о нем, как только он исчезал с нашей дачи, но мы, дети, часто толковали о чиновнике Осипове,\r\nжалели его и уговаривались, когда вырастем, посылать ему от себя хлеба и всего другого, чтобы он не ходил по домам.\r\nЧасто, отказываясь от какого-нибудь блюда, я шептала Софьюшке:\r\n- Нянечка, спрячьте это для чиновника Осипова. И няня никогда не смеялась над этим.\n - Непременно, милая барышня, никогда не забывайте голодных…\r\nУ больших были разговоры о великолепных праздниках в Петергофском саду, о царской семье.\r\nМы видели, как все садились в экипажи ехать на какие-то далекие прогулки, но для нас это тогда не представляло еще никакой прелести:\r\nнас вполне удовлетворяла наша собственная жизнь, и если я грустила из-за чего-либо, то это только из-за отсутствия отца.\r\nНа даче он бывал очень редко, а у него в бельведере я все заставала его или за карточным столом, или в большой компании дам и офицеров.\r\nОн всегда радовался, видя меня, брал на руки, целовал, но это был не тот, мой любимый папа,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "Однако виднеется уже и цель поездки: одноэтажный серенький домик, в котором устроено все нужное для принятия гостей.\r\nНеподалеку от дома генеральскую тройку обгоняют сани, в которых сидят Загржембович, Семионович и Разбитной, то есть сок крутогорской молодежи.\r\nРазбитной восседает на облучке, и в то время, как тройка равняется с санями Дарьи Михайловны,\r\nон старается держать себя как можно лише и вместе с тем усиливается смотреть по сторонам и разговаривает с своими спутниками, чтоб показать, что он лихой и все ему нипочем.\r\nВ небольшой зале уже накрыт стол и батальонная музыка играет весьма усердно.\r\nХотя это дело обыкновенное и всем давно известно, что батальон вместе с кузницей и швальной непременно обладает и полным бальным оркестром музыки,\r\nно Максим Федорыч считает долгом прямо изумиться.\r\n- Да у вас тут целый оркестр! - говорит он Дарье Михайловне, - mais... c'est tres joli!\r\nЗа обедом начинается тот же милый, летучий разговор, которого образчики приведены в предыдущей главе, с тою разницею, что теперь он непринужденнее и вследствие этого еще милее.\r\nДарья Михайловна ни на шаг не отпускает от себя дорогого гостя.\r\nЗа общим шумом и говором между ними заводится интимная беседа, в которой Дарья Михайловна открывает Максиму Федорычу все тайные сокровища своего ума и сердца.\r\nБеседа, разумеется, ведется на том милом французском диалекте, о котором наши провинциальные барыни так справедливо выражаются \"этот душка французский язык\".\r\n- Если кто хочет найти доступ к сердцу женщины, тот должен постучаться в двери ее воображения, - утверждает Максим Федорыч. \n - Вы думаете?\r\n- Я совершенно в этом уверен... Кто произносит при мне слово \"воображение\", тот вместе с тем произносит и слово \"женщина\", и наоборот...\r\n- А я думаю, что на бедных женщин клевещут, говоря, что у них воображение развито на счет сердца... возьмите, например, чувство матери!\r\n- О, чувство матери - это так! - c'est sublime, il n'y a rien a dire! но я не об нем и говорю...\r\nМы возьмем женщину, свободную от всяких такого рода отношений, женщину, созданную, так сказать для того, чтоб только любить... madame Beausent, например?\r\n- Но я вам могу указать против этого на Марту, на Лукрецию Флориани...\r\n- И все-таки я утверждаю, что все эти героини именно потому и оказались слабы сердцем, что в них слишком развито было воображение.\r\nДарья Михайловна задумывается. \n - Нет, вы не знаете женщин! - говорит она положительно.\r\n- Oh, mais je vous demande pardon, madame!. \n - Нет, потому что вы отнимаете у женщины ее лучшее сокровище - сердце!.. А впрочем, я и забыла, что вы мужчина...\r\n- А все-таки главное в женщине - это ее воображение...\r\n- Вы странный человек, мсьё Голынцев; вы хотите уверить меня, что постигнули женщину... то есть постигли то, что само себя иногда постигнуть не в состоянии...\r\n- Oh, quant a cela, vous avez parfaitement raison, madame!\r\n- Читали ли вы Гетевы \"Wahlverwandtschaften\"? \n - О, как же!\r\n- Помните ли вы там одно место... ту минуту, когда Шарлотта, отдаваясь своему мужу, вдруг чувствует... скажите: сердце ли это или воображение?\r\nМаксим Федорыч безмолвствует, потому что, признаться сказать, он в первый раз слышит о Шарлотте, да сверх того и вопрос Дарьи Михайловны слишком уж отзывается метафизикой.\r\n- Вы потому ошибаетесь в женщине, - продолжает Дарья Михайловна томно, - что ищете чувства в одном ее сердце... Но ведь оно везде, это чувство, оно во всем ее существе!\r\nМаксим Федорыч решительно побежден. \n - О, если вы берете вопрос с этой точки зрения, - говорит он, - то, конечно, против этого я ничего не имею сказать.\r\nТаким образом, победа остается за Дарьей Михайловной, но, как женщина умная, она очень хорошо понимает,\r\nчто одолжена своим торжеством не столько самой себе, сколько великодушию своего противника.\r\nПосле обеда время проводится очень приятно; в зале устраиваются танцы, в соседней комнате раскладываются карточные столы.\r\nСледовательно, и юность, увенчанная розами, и маститая старость, украшенная благолепными сединами, равно находят удовлетворение своим законным потребностям.\r\nМаксим Федорыч играет в карты легко и чрезвычайно приятно. Он не кряхтит, не подмигивает, не говорит \"тэк-с\" и вообще не выказывает никаких признаков душевного волнения.\r\nПартию его составляют: генерал Голубовицкий, Порфирий Петрович Порфирьев и Семен Семеныч Фурначев.\r\nЗанятие картами не мешает Максиму Федорычу вести вместе с тем весьма приятный и оживленный разговор;\r\nво время сдачи он постоянно находит какую-нибудь новую тему и развивает ее с свойственным ему увлечением.\r\nТак, например, он находит, что Англия сделала в последнее время на промышленном поприще гигантские успехи, а что во Франции, напротив того, l'ere des revolutions n'est pas close...\r\n- Ах, какой приятный человек! - замечает Порфирий Петрович, когда Голынцев оставляет на минуту своих партнеров, чтобы посмотреть на танцующих.\r\n- И, кажется, много начитан! - прибавляет от себя Семен Семеныч.\r\nНо вот начинается мазурка, и Максим Федорыч по необходимости должен кончить игру, потому что дамы единодушно сговорились выбирать его для фигур.\r\nСамо собою разумеется, что Максим Федорыч в восторге;\r\nон забывает почтенный свой возраст и резвится, как дитя:\r\nхлопает в ладоши во время шэнов и рондов, придумывает новые фигуры и с необыкновенною грациею ловит платки,\r\nкоторые бросаются, впрочем, дамами именно в ту сторону, где находится Голынцев.\r\nОдним словом, день проходит незаметно и весело. Во время сборов в обратный путь Максим Федорыч очень суетится и хлопочет.\r\nОн лично наблюдает, чтоб дамы закутывались теплее, и до тех пор не успокоивается, покуда не убеждается, что попечительные его настояния возымели надлежащее действие.\r\nVII\r\nЯ не стану говорить об обедах и вечеринках, данных по случаю приезда Максима Федорыча сильными мира сего, пройду даже молчанием и великолепный бал, устроенный в зале клуба...\r\nВо все время своего пребывания в Крутогорске Максим Федорыч был положительно разрываем на части, и за всем тем не только не показал ни малейшего утомления или упадка душевных сил,\r\nно, напротив того, в каждом новом празднестве как бы почерпал новые силы для совершения дальнейших подвигов на этом блестящем поприще.\r\nПерлом всех этих увеселений остался все-таки благородный спектакль, на котором я и намерен остановить внимание читателя.\r\nМаксим Федорыч сам неусыпно следил за ходом репетиций, вразумлял актеров, понуждал ленивых, обуздывал слишком ретивых и даже убедил Шомполова в том,\r\nчто водка и искусство две вещи совершенно разные, которые легко могут обойтись друг без друга.\r\nПрежде всего шла пиеса \"В людях ангел\" и проч., и все единогласно сознались, что лучшего исполнения желать было невозможно.\r\nАглаида Алексеевна Размановская играла решительно, comme une actrice consommee!\r\nХотя в особенности много неподдельного чувства было выражено в последней сцене примирения, но и на бале у Размазни дело шло нисколько не хуже, если даже не лучше.\r\nОтлично также изобразила госпожа Симиас перезрелую девицу Небосклонову, а пропетый ею куплет о Пушкине произвел фурор.\r\nНо Разбитной, по общему сознанию, превзошел самые смелые ожидания.\r\nОн как-то сюсюкал, беспрестанно вкладывал в глаза стеклышко и во всем поступал именно так, как должен был поступать настоящий Прындик. Один Семионович был неудовлетворителен.\r\nОн никак не мог понять, что Славский - дипломат, который под конец пиесы даже получает назначение в Константинополь, и вел себя решительно как товарищ председателя.\r\nДаже Фурначев понял, что тут что-то не так, и сообщил свое заключение Порфирию Петровичу, который, однако ж, не отвечал ни да, ни нет, а выразился только, что \"с нас и этого будет!\".\r\nНачались и живые картины. Максим Федорыч лично осмотрел Гаиде и нашел, что Дарья Михайловна была magnifique.\r\nШомполов, бывший в это время за кулисами, уверял даже, будто Максим Федорыч прикоснулся губами к обнаженному плечу Гаиде и при этом как-то странно всем телом дрогнул.\r\nВпрочем, надо сказать правду, и было от чего дрогнуть.\r\nКогда открылась картина и представилась глазам зрителей эта роскошная женщина, с какою-то страстною негой раскинувшаяся на турецком диване,\r\nвзятом на подержание у советника палаты государственных имуществ, то вся толпа зрителей дико завопила:\r\nтаково было потрясающее действие обнаженного плеча Гаиде.\r\nНапрасно насупливался мрачный Ламбро, напрасно порывался вперед миловидный Дон-Жуан, публика не замечала их полезных усилий и всеми чувствами стремилась к Гаиде, одной Гаиде.\r\nВторая картина была также прелестна.\r\nНесколько приятных молодых дам и девиц, un essaim de jeunes beautes, в костюмах одалиск и посреди их Дарья Михайловна с гитарой в руках произвели эффект поразительный.\r\nТретью картину спасла решительно Дарья Михайловна, потому что Семионович (Иаков) не только ей не содействовал, но даже совершенно неожиданно свистнул, разрушив вдруг все очарование.\r\nГрек с ружьем прошел благополучно.\r\nНо само собой разумеется, что главный интерес все-таки сосредоточивался на \"Чиновнике\". В публике ходили насчет этой пиесы разные несообразные слухи.\r\nМногие уверяли, что будет всенародно представлен становой пристав, снимающий с просителя даже исподнее платье;\r\nно другие утверждали, что будет, напротив того, представлен становой пристав, снимающий рубашку с самого себя и отдающий ее просителю.\r\nПоследнее мнение имело за себя все преимущества со стороны благонамеренности и правдоподобия, и потому весьма естественно, что в общем направлении оно оправдалось и на деле.\r\nМаксим Федорыч сильно трусил. Он видел, что Семионович совсем не так понял свою роль.\r\n- Mais veuillez donc comprendre, mon cher, - говорил он, - ведь Надимов человек новый, но вместе с тем и старый... то есть, вот видите ли...\r\nдуша у него новая, а тело, то есть оболочка... старая!.. Здесь-то, в этом безвыходном столкновении, и источник всей катастрофы... vous comprenez?\r\nНо Семионович не понимал; он, напротив того, утверждал, что у Надимова душа старая, а тело новое...\r\nи что в этом-то именно и заключается не катастрофа, а поучительная и вместе с тем успокаивающая цель пиесы:\r\nэто, мол, ничего, что ты там языком-то озорничаешь, мысли-то у тебя все-таки те же, что и у нас, грешных.\r\nМаксим Федорыч был в отчаянии и не скрывал даже чувств своих.\r\n- Все идет отлично, - говорил он в партере окружавшим его губернским аристократам, - но Надимов... признаюсь вам, я опасаюсь... я сильно опасаюсь за Надимова... какая жалость!\r\nИ действительно, вместо того чтоб представить человека по наружности холодного,\r\nнасквозь проникнутого бесподобнейшим comme il faut и только в глубине души горящего огнем бескорыстия, человека, сбирающегося высказать свою тоску по бескорыстию на всю Россию,\r\nоднако ж, по чувству врожденной ему стыдливости, высказывающего ее только княгине, Мисхорину, полковнику и Дробинкину,\r\nСемионович выходил из себя, драл свои волосы и в одном месте дошел до того, что прибил себя по щекам.\r\nДаже крутогорская публика как-то странно охнула при таком явном нарушении законов естественных и человеческих, а Порфирий Петрович весь сгорел от стыда.\r\nНаконец представление кончилось.\r\nСлово \"joli\" слышалось во всех углах, только канцелярские чиновники, обитатели горних и страшные зоилы, остались не совсем довольны, да и то потому,\r\nчто их заверили, что будет непременно представлен становой, да и не какой-нибудь другой становой, а именно второго стана Полорецкого уезда - Благоволенский.\r\nНа другой день в губернских ведомостях была напечатана в виде письма к редактору следующая статья:\r\n\"Позвольте и мне, скромному обитателю нашего мирного города, поговорить о прекрасном торжестве, которого мы были вчера свидетелями.\r\nИзвестно вам, милостивый государь, какое благодетельное влияние имеют зрелища (а в особенности благородные) на нравственность народную.\r\nС одной стороны, примером наказанного порока смягчая преступные наклонности, зрелища, с другой стороны, несомненно возвышают в человечестве эстетическое чувство;\r\nэстетическое же чувство, в свою очередь, пройдя сквозь горнило нравственности,\r\nвозвышает сию последнюю и через то ставит ее на ту ступень, где она делается основою всякого благоустроенного гражданского общества.\r\nС этой точки зрения намерен я обозреть критически вчерашнее торжество.\r\nПервое, что представляется при этом моему умственному взору, - это цель, которой служили благородные жрецы искусства.\r\nНе одна слеза будет отерта, не один вздох благодарности вознесется, в виде теплой молитвы, за благородных благотворителей.\r\n.. Один французский ученый сказал, что дама, которая покупает шаль, подает с тем вместе милостыню бедному.\r\n.\r\n.\r\nсвятая и глубокая истина! И наши добрые крутогорцы вполне ее поняли!\r\nНо не стану больше распространяться об этом предмете; я знаю, что скромность и даже некоторая стыдливость есть нераздельная принадлежность всякого благотворительного деяния, и потому.\r\n.. умолкну.\r\nНо не могу умолчать о благотворной мысли, присутствовавшей при выборе пиес.\r\nВ настоящее время, когда умственное око России должно быть обращено, по преимуществу,\r\nвнутрь ее самой, наши добрые крутогорцы вполне доказали, что они стоят в уровень с обстоятельствами.\r\nВыбор такой пиесы, как \"Чиновник\", положительно доказывает это.\r\nМы сами были свидетелями потрясающего действия этой пиесы,\r\nкоторое в соединении с истинно пластической игрой исполнявшего роль Надимова члена благородного крутогорского общества останется навсегда незабвенным на страницах нашей летописи.\r\nДа! мы можем смело давать на нашей сцене \"Чиновника\"! мы можем без горечи выслушивать страстные и благонамеренные филиппики г.\r\nНадимова! Эти укоры, эти филиппики не до нас относятся!\r\nБлагодарение богу, мы уже поняли свой долг относительно любезного нашего отечества и, положа руку на сердце, можем сказать: Г-н Надимов!\r\nв ваших словах заключается горькая правда, но этой правде нет места в Крутогорской губернии!\r\nСкажу несколько слов и об исполнении, но, не желая оскорбить прекрасное чувство скромности,\r\nкоторым одушевлены наши благородные благотворители, вынужден умолчать о многом, что накипело на дне благодарной души.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "- О, конечно жалко, и это совсем другое дело; но во всяком случае сам Крафт изобразил смерть свою в виде логического вывода.\r\nОказывается, что все, что говорили вчера у Дергачева о нем, справедливо:\r\nпосле него осталась вот этакая тетрадь ученых выводов о том, что русские - порода людей второстепенная,\r\nна основании френологии, краниологии и даже математики, и что, стало быть, в качестве русского совсем не стоит жить.\r\nЕсли хотите, тут характернее всего то, что можно сделать логический вывод какой угодно, но взять и застрелиться вследствие вывода - это, конечно, не всегда бывает.\r\n- По крайней мере надобно отдать честь характеру.\r\n- Может быть, и не одному этому, - уклончиво заметил Васин, но ясно, что он подразумевал глупость или слабость рассудка. Меня все это раздражало.\r\n- Вы сами говорили вчера про чувства, Васин.\r\n- Не отрицаю и теперь; но ввиду совершившегося факта что-то до того представляется в нем грубо ошибочным, что суровый взгляд на дело поневоле как-то вытесняет даже и самую жалость.\r\n- Знаете что, я по вашим глазам еще давеча догадался, что вы будете хулить Крафта, и, чтобы не слышать хулы, положил не добиваться вашего мнения;\r\nно вы его сами высказали, и я поневоле принужден согласиться с вами; а между тем я недоволен вами!\r\nМне жаль Крафта.\r\n- Знаете, мы далеко зашли...\r\n- Да, да, - перебил я, - но утешительно по крайней мере то, что всегда, в таких случаях, оставшиеся в живых, судьи покойного, могут сказать про себя:\r\n\"хоть и застрелился человек, достойный всякого сожаления и снисхождения, но все же остались мы, а стало быть, тужить много нечего\".\r\n- Да, разумеется, если с такой точки... Ах, да вы, кажется, пошутили! И преумно. Я в это время пью чай и сейчас прикажу, вы, вероятно, сделаете компанию.\r\nИ он вышел, обмерив глазами мой чемодан и узел.\r\nМне действительно захотелось было сказать что-нибудь позлее, в отместку за Крафта; я и сказал как удалось;\r\nно любопытно, что он принял было сначала мою мысль о том, что \"остались такие, как мы\", за серьезную.\r\nНо так или нет, а все-таки он во всем был правее меня, даже в чувствах. Сознался я в этом без всякого неудовольствия, но решительно почувствовал, что не люблю его.\r\nКогда внесли чай, я объяснил ему, что попрошу его гостеприимства всего только на одну ночь и что если нельзя, то пусть скажет, и я перееду на постоялый двор.\r\nЗатем вкратце изложил мои причины, выставив прямо и просто, что поссорился с Версиловым окончательно, не вдаваясь при этом в подробности.\r\nВасин выслушал внимательно, но без всякого волнения.\r\nВообще, он отвечал только на вопросы, хотя отвечал радушно и в достаточной полноте.\r\nПро письмо же, с которым я приходил к нему давеча просить совета, я совсем умолчал; а давешнее посещение мое объяснил как простой визит.\r\nДав слово Версилову, что письмо это, кроме меня, никому не будет известно, я почел уже себя не вправе объявлять о нем кому бы то ни было.\r\nМне особенно почему-то противно стало сообщать о иных делах Васину.\r\nО иных, но не о других; мне все-таки удалось заинтересовать его рассказами о давешних сценах в коридоре и у соседок, кончившихся в квартире Версилова.\r\nОн выслушал чрезвычайно внимательно, особенно о Стебелькове.\r\nО том, как Стебельков расспрашивал про Дергачева, он заставил повторить два раза и даже задумался; впрочем, все-таки под конец усмехнулся.\r\nМне вдруг в это мгновение показалось, что Васина ничто и никогда не может поставить в затруднение;\r\nвпрочем, первая мысль об этом, я помню, представилась мне в весьма лестной для него форме.\r\n- Вообще, я не мог многого извлечь из того, что говорил господин Стебельков, - заключил я о Стебелькове, - он как-то сбивчиво говорит.\r\n.. и как будто в нем что-то такое легкомысленное...\r\nВасин тотчас же сделал серьезный вид.\r\n- Он действительно даром слова не владеет, но только с первого взгляда; ему удавалось делать чрезвычайно меткие замечания;\r\nи вообще - это более люди дела, аферы, чем обобщающей мысли; их надо с этой точки судить.\r\n.. Точь-в-точь как я угадал давеча.\r\n- Однако ж он ужасно набунтовал у ваших соседок, и бог знает чем бы могло кончиться.\r\nО соседках Васин сообщил, что живут они здесь недели с три и откуда-то приехали из провинции;\r\nчто комнатка у них чрезвычайно маленькая, и по всему видно, что они очень бедны; что они сидят и чего-то ждут.\r\nОн не знал, что молодая публиковалась о в газетах как учительница, но слышал, что к ним приходил Версилов; это было в его отсутствие, а ему передала хозяйка.\r\nСоседки, напротив, всех чуждаются, и даже самой хозяйки.\r\nВ последние самые дни и он стал замечать, что у них действительно что-то неладно, но таких сцен, как сегодня, не было.\r\nВсе эти наши толки о соседках я припоминаю ввиду последствий; у самих же соседок за дверью в это время царствовала мертвая тишина.\r\nС особенным интересом выслушал Васин, что Стебельков предполагал необходимым поговорить насчет соседок с хозяйкой и что повторил два раза: \"Вот увидите, вот увидите!\"\r\n- И увидите, - прибавил Васин, - что ему пришло это в голову недаром; у него на этот счет презоркий взгляд.\n - Что ж, по-вашему, посоветовать хозяйке их выгнать?\r\n- Нет, я не про то, чтоб выгнать, а чтобы не вышло какой истории... Впрочем, все этакие истории, так или этак, но кончаются... Оставим это.\r\nНасчет же посещения соседок Версиловым он решительно отказался дать заключение.\r\n- Все может быть; человек почувствовал в кармане у себя деньги... Впрочем, вероятно и то, что он просто подал милостыню; это - в его преданиях, а может быть, и в наклонностях.\r\nЯ рассказал, что Стебельков болтал давеча про \"грудного ребенка\".\r\n- Стебельков, в этом случае, совершенно ошибается, - с особенною серьезностью и с особенным ударением произнес Васин (и это я слишком запомнил).\r\n- Стебельков, - продолжал он, - слишком вверяется иногда своему практическому здравомыслию, а потому и спешит сделать вывод сообразно с своей логикой, нередко весьма проницательной;\r\nмежду тем происшествие может иметь на деле гораздо более фантастический и неожиданный колорит, взяв во внимание действующих лиц.\r\nТак случилось и тут: зная дело отчасти, он заключил, что ребенок принадлежит Версилову; и однако, ребенок не от Версилова.\r\nЯ пристал к нему, и вот что узнал, к большому моему удивлению: ребенок был от князя Сергея Сокольского.\r\nЛидия Ахмакова, вследствие ли болезни или просто по фантастичности характера, действовала иногда как помешанная.\r\nОна увлеклась князем еще до Версилова, а князь \"не затруднился принять ее любовь\", выразился Васин.\r\nСвязь продолжалась мгновение: они, как уже известно, поссорились, и Лидия прогнала от себя князя, \"чему, кажется, тот был рад\".\r\n- Это была очень странная девушка, - прибавил Васин, - очень даже может быть, что она не всегда была в совершенном рассудке.\r\nНо, уезжая в Париж, князь совсем не знал, в каком положении оставил свою жертву, не знал до самого конца, до своего возвращения.\r\nВерсилов, сделавшись другом молодой особы, предложил брак с собой именно ввиду обозначившегося обстоятельства (которого, кажется, и родители не подозревали почти до конца).\r\nВлюбленная девушка была в восторге и в предложении Версилова \"видела не одно только его самопожертвование\", которое тоже, впрочем, ценила.\r\nВпрочем, уж конечно, он сумел это сделать, - прибавил Васин.\r\n- Ребенок (девочка) родился за месяц или за шесть недель раньше сроку, был помещен где-то в Германии же,\r\nно потом Версиловым взят обратно и теперь где-то в России, может быть в Петербурге.\r\n- А фосфорные спички?\r\n- Про это я ничего не знаю, - заключил Васин. - Лидия Ахмакова умерла недели две спустя после своего разрешения; что тут случилось - не знаю.\r\nКнязь, только лишь возвратясь из Парижа, узнал, что был ребенок, и, кажется, сначала не поверил, что от него... Вообще, эту историю со всех сторон держат в секрете даже до сих пор.\r\n- Но каков же этот князь! - вскричал я в негодовании. - Каков поступок с больной девушкой!\r\n- Она не была тогда еще так больна... Притом она сама прогнала его... Правда, он, может быть, излишне поспешил воспользоваться своей отставкой.\n - Вы оправдываете такого подлеца?\r\n- Нет, я только не называю его подлецом. Тут много другого, кроме прямой подлости. Вообще, это дело довольно обыкновенное.\r\n- Скажите, Васин, вы знали его коротко? Мне особенно хотелось бы довериться вашему мнению, ввиду одного очень касающегося меня обстоятельства.\r\nНо тут Васин отвечал как-то слишком уж сдержанно. Князя он знал, но при каких обстоятельствах с ним познакомился - с видимым намерением умолчал.\r\nДалее сообщил, что по характеру своему он достоин некоторого снисхождения.\r\n\"Он полон честных наклонностей и впечатлителен, но не обладает ни рассудком, ни силою воли, чтобы достаточно управлять своими желаниями\".\r\nЭто - человек необразованный; множество идей и явлений ему не по силам, а между тем он на них бросается.\r\nОн, например, будет вам навязчиво утверждать в таком роде: \"Я князь и происхожу от Рюрика;\r\nно почему мне не быть сапожным подмастерьем, если надо заработывать хлеб, а к другому занятию я не способен?\r\nНа вывеске будет: \"Сапожник князь такой-то\" - даже благородно\".\r\n\"Скажет и сделает - вот ведь главное, - прибавил Васин, - а между тем тут совсем не сила убеждения, а лишь одна самая легкомысленная впечатлительность.\r\nЗато потом несомненно придет и раскаяние, и тогда он всегда готов на какую-нибудь совершенно обратную крайность; в том и вся жизнь.\r\nВ наш век много людей попались впросак таким образом, - заключил Васин, - именно тем, что родились в наше время\".\r\nЯ невольно задумался.\n - Правда ли, что он прежде из полка был выгнан? - справился я.\r\n- Я не знаю, выгнан ли, но он оставил полк в самом деле по неприятностям. Вам известно, что он прошлого года осенью, именно будучи в отставке, месяца два или три прожил в Луге?\r\n- Я... я знаю, что вы тогда жили в Луге.\n - Да, некоторое время и я. Князь тоже был знаком и с Лизаветой Макаровной.\r\n- Да? Не знал я. Признаюсь, я так мало разговаривал с сестрой... Но неужели он был принят в доме у моей матери? - вскричал я.\r\n- О нет: он был слишком отдаленно знаком, через третий дом.\r\n- Да бишь, что мне говорила сестра про этого ребенка? Разве и ребенок был в Луге?\n - Некоторое время.\n - А теперь где?\n - Непременно в Петербурге.\r\n- Никогда в жизни не поверю, - вскричал я в чрезвычайном волнении, - чтобы мать моя хоть чем-нибудь участвовала в этой истории с этой Лидией!\r\n- В этой истории, кроме всех этих интриг, которых я не берусь разбирать,\r\nсобственно роль Версилова не имела в себе ничего особенно предосудительного, - заметил Васин, снисходительно улыбаясь.\r\nЕму, кажется, становилось тяжело со мной говорить, но он только не показывал вида.\r\n- Никогда, никогда не поверю, чтобы женщина, - вскричал я опять, - могла уступить своего мужа другой женщине, этому я не поверю!.. Клянусь, что моя мать в том не участвовала!\r\n- Кажется, однако, не противоречила?\n - Я бы из гордости одной на ее месте не противоречил!\n - С моей стороны, я совершенно отказываюсь судить в этаком деле, - заключил Васин.\r\nДействительно, Васин, при всем своем уме, может быть, ничего не смыслил в женщинах, так что целый цикл идей и явлений оставался ему неизвестен.\r\nЯ замолчал. Васин временно служил в одном акционерном обществе, и я знал, что он брал себе занятия на дом.\r\nНа мой настойчивый вопрос он сознался, что у него есть и теперь занятие - счеты, и я с жаром попросил его со мной не церемониться.\r\nЭто, кажется, доставило ему удовольствие; но прежде чем сесть за бумаги, он принялся устраивать мне на диване постель.\r\nПервоначально уступил мне кровать, но когда я не согласился, то, кажется, тоже остался доволен.\r\nУ хозяйки достали подушку и одеяло; Васин был чрезвычайно вежлив и любезен, но мне как-то тяжело было глядеть, что он так из-за меня хлопочет.\r\nМне больше понравилось, когда я раз, недели три тому, заночевал нечаянно на Петербургской у Ефима.\r\nПомню, как он стряпал мне тогда постель, тоже на диване и потихоньку от тетки, предполагая почему-то, что та рассердится, узнав, что к нему ходят ночевать товарищи.\r\nМы очень смеялись, вместо простыни постлали рубашку, а вместо подушки сложили пальто. Помню, как Зверев, окончив работу, с любовью щелкнул по дивану и проговорил мне:\r\n- Vous dormirez comme un petit roi.\r\nИ глупая веселость его и французская фраза, которая шла к нему как к корове седло, сделали то, что я с чрезвычайным удовольствием выспался тогда у этого шута.\r\nЧто же до Васина, то я чрезвычайно был рад, когда он уселся наконец ко мне спиной за свою работу. Я развалился на диване и, смотря ему в спину, продумал долго и о многом.\r\nIII.\r\nДа и было о чем.\r\nНа душе моей было очень смутно, а целого не было; но некоторые ощущения выдавались очень определенно, хотя ни одно не увлекало меня за собою вполне вследствие их обилия.\r\nВсе как-то мелькало без связи и очереди, а самому мне, помню, совсем не хотелось останавливаться на чем-нибудь или заводить очередь.\r\nДаже идея о Крафте неприметно отошла на второй план.\r\nВсего более волновало меня мое собственное положение, что вот уже я \"порвал\", и чемодан мой со мной, и я не дома, и начал совсем все новое.\r\nТочно до сих пор все мои намерения и приготовления были в шутку, а только \"теперь вдруг и, главное, внезапно, все началось уже в самом деле\".\r\nЭта идея бодрила меня и, как ни смутно было на душе моей от многого, веселила меня.\r\nНо...\r\nно были и другие ощущения;\r\nодному из них особенно хотелось выделиться перед прочими и овладеть душой моей, и, странно, это ощущение тоже бодрило меня, как будто вызывало на что-то ужасно веселое.\r\nА началось, однако, со страху: я боялся, уже давно, с самого давеча, что в жару и врасплох слишком проговорился Ахмаковой про документ.\r\n\"Да, я слишком много сказал, - думал я, - и, пожалуй, они о чем-нибудь догадаются.\r\n.. беда! Разумеется, они мне не дадут покоя, если станут подозревать, но... пусть! Пожалуй, и не найдут меня - спрячусь! А что, если и в самом деле начнут за мною бегать.\r\n.\r\n.\r\n\" И вот мне начало припоминаться до последней черточки и с нарастающим удовольствием,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "Бабаев. Да уж будь покойна, душенька, будь покойна!\n\n Краснова. Нет, вы побожитесь! Да хорошенько побожитесь, чтоб уж я вас не боялась.\r\nБабаев. Какая ты глупенькая!\r\nКраснова. Ну да, глупенькая, как бы не так! Если послушать, что старые-то люди говорят, так я и то грех большой делаю. По старому-то закону я, кроме мужа, не должна никого любить.\r\nТолько что, так как я его любить не могу, а вас и допрежде того любила, и сердца мне своего не преодолеть, так уж я.\r\n.. Только сохрани вас господи!.. и уж я ни под каким видом... потому что я хочу в законе жить.\r\nБабаев. Да успокойся!\n\n Краснова. Так-то, милый Валентин Павлыч. Значит, между нами будет теперь самая приятная любовь: ни от бога не грех, ни от людей не стыдно.\r\nБабаев. Да, да, уж чего ж лучше!\r\nКраснова. Вот я вас поцелую за это, что вы такой умный! (Целует его.) Ну, так вы придете к нам завтра, этак в вечерни?\n\n Бабаев. А потом ты ко мне?\r\nКраснова. Непременно приходите! А потом мы к вам; уж я теперь вас не боюсь.\n\n Бабаев. Какая ты красавица! Ты еще лучше стала, чем прежде.\r\nКраснова. Ну, это пущай так при мне и останется! Прощайте! Луша, пойдем!\r\nЖмигулина (подходя). До свидания! Покойной ночи, приятного сна! Розы рвать, жасмины поливать! (Уходя.\r\n) Только какой вы! Ой, ой, ой! Ну уж молодец, нечего сказать! Я только смотрела да удивлялась.\r\nУходят.\n\n Бабаев. Ну, роман начинается, какова-то будет развязка!\n\n\n\n\n\n ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ\n\n\n\n СЦЕНА ПЕРВАЯ\r\nЛИЦА:\n\n Л е в Р о д и о н ы ч К р а с н о в, лавочник, лет тридцати.\n\n К р а с н о в а.\r\nЖ м и г у л и н а.\n\n А р х и п.\n\n А ф о н я.\n\n Б а б а е в.\n\n М а н у й л о К а л и н ы ч К у р и ц ы н, мучник, лет сорока пяти.\r\nУ л ь я н а Р о д и о н о в н а К у р и ц ы н а, жена его, сестра Краснова.\r\nКомната в доме Краснова: прямо дверь в сени; направо кровать с ситцевым пологом и окно, налево лежанка и дверь в кухню;\r\nна авансцене простой дощатый стол и несколько стульев; у задней стены и у окна скамьи, у левой стены шкаф с чашками, маленькое зеркало и стенные часы.\r\nЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ\n\n Краснова (перед зеркалом надевает платок), Афоня (лежит на лежанке),\r\nЖмигулина (входит с цветною салфеткой).\r\nЖмигулина. Вот, Таня, я у соседей салфетку достала стол-то покрыть, а то наша-то уж больно плоха. (Стелет салфетку на стол.)\n\n Краснова. Самовар-то поставлен?\r\nЖмигулина. Уж давно поставлен, скоро закипит. Ну вот видишь, как я говорила, так и выходит: этот платок к тебе гораздо лучше идет.\r\nТолько зачем ты его заколола булавкой? (Поправляет.) Вот так будет вантажнее.\r\nАфоня. Куда рядишься? Что перед зеркалом-то пялишься?\n\n Краснова. Никуда, мы дома будем.\n\n Жмигулина. Да тебе что за печаль? Что ж, по-твоему, чумичкой ходить, как ты?\r\nАфоня. Да для кого рядиться-то? Для мужа, что ль? Так он и без нарядов твоих любит тебя больше того, чем ты стоишь. Аль для кого другого?\r\nЖмигулина. Ишь ты! Дурак-дурак, а понял, что для кого-нибудь рядятся.\n\n Краснова. Что мне для мужа рядиться! Он меня и так знает. Коли я ряжусь, так, значит, для чужого.\r\nАфоня. Перед кем дьяволить хочешь? Кого прельщать? Аль в тебе совести нет?\r\nЖмигулина. Ну, да что с дураком толковать! Ему только и дела, что молоть. Лежит на печке да придумывает.\r\nКраснова. Что ты, в самом деле, за указчик! Муж мне ничего не говорит, а ты рассуждать смеешь!\r\nАфоня. Да он ослеп от вас, ослеп. Испортили вы его зельем каким-нибудь.\n\n Жмигулина. Молчи уж, коли бог убил! Знай свое дело: кашляй век, греха в том нет.\r\nАфоня. Дурак брат, дурак! Загубил он свою голову.\n\n Жмигулина. Таня, не внести ли самовар-то?\r\nКраснова. Неси! А я чашки расставлю. (Ставит чашки. Жмигулина уходит.) Шел бы ты в кухню.\r\nАфоня. Мне и здесь хорошо.\n\n Краснова. Чужие люди придут, а ты тут тоску наводишь.\n\n Афоня. Не пойду я.\r\nКраснова. Вот правда пословица-то: \"С дураком пива не сваришь\". Ведь к нам не ваш брат лавочник какой-нибудь придет! Барин придет, слышишь ты. Что ты ломаешься-то!\r\nАфоня. Какой барин? Зачем?\r\nКраснова. Такой же барин, как и все господа бывают. Наш знакомый, помещик богатый; ну и ступай вон!\r\nАфоня. Он там у себя барин, а я здесь у себя барин. Не я к нему иду, он ко мне идет. Я у себя дома, я больной человек, никого не уважу. Ты для него, что ли, разрядилась-то?\r\nКраснова. Мое дело, не твое.\n\n Жмигулина вносит самовар.\n\n Жмигулина (ставит самовар на стол). Лёв Родионыч идет с кем-то.\r\nКраснова. Ну как из родных кто, вот наказание-то!\n\n Афоня. Наказанье! А вы зачем в нашу родню влезли?\n\n Входят Краснов, Курицын и Курицына.\r\nЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ\n\n Краснов, Краснова, Жмигулина, Афоня, Курицын и Курицына.\n\n Краснов (жене). Здравствуйте-с! (Целуются.)\n\n Краснова. Вот нежности!\r\nКраснов. Ничего-с. Дело законное-с! Извольте гостинцу-с! Винных ягодок свежих получили-с. (Подает сверток.) Вот я вам гостей привёл. Самовар-то уж готов у вас, вот и кстати-с.\r\nКурицына. Здравствуйте, сестрица! Вы такая гордая, никогда к нам не зайдете! А мы по простоте живем, взяли да и пришли с Мануйлом Калинычем непрошеные.\r\nКурицын. Здравствуй, сестра! Что взаправду родней-то гнушаешься! Забежала бы когда, чай, ноги-то не отсохли!\r\nКраснов. Ну когда им по гостям ходить! Им только бы дома-то управиться! К хозяйству начинают привыкать.\r\nКурицына. Надо, сестрица, привыкать, надо. Такая наша женская обязанность! Не за мильонщиком вы замужем-то, нечего барствовать!\r\nКурицын. А ты приучай, да хорошенько!\n\n Курицына (подходя к Афоне). А ты, Афоня, все хвораешь? Ты бы чем полечился!\r\nКурицын (тоже подходя к Афоне). А ты ешь больше, вот и хворь пройдет. Не хочется, так насильно ешь! Да, я тебе говорю! (Разговаривает с Афоний тихо.)\r\nКраснова (мужу). Что вы наделали! Каких вы гостей навели!\r\nЖмигулина. Ну уж, признаться, зарезали вы нас. Такой конфуз, такой конфуз!\r\nКраснов. Какой конфуз? что барин-то придет-с? Так что ж за беда! Не велика важность! Пущай посмотрит, какая родня у вас.\n\n Жмигулина. Очень ему интересно!\r\nКраснов. Не гнать же мне сестру для него! Стало быть, и разговору нет. Я его еще и в глаза не видал, какой он такой; а это по крайней мере родня.\r\nА впрочем, наши недолго засидятся. (Жене.) Садитесь, наливайте чай! Братец, сестрица, пожалуйте! По чашечке-с!\r\nВсе, исключая Афони, садятся у стола.\n\n Курицын. Дело, брат, праздничное, так оно перед чайком-то бы того... по малости. Аль сам-то не пьешь?\r\nКраснов. Женимшись на Татьяне Даниловне, я с самого того дня все это в пренебрежении оставил-с. Татьяна Даниловна, попотчуйте братца с сестрицей водкой!\r\nКраснова (достает из шкафа и ставит на стол графин, рюмку и закуску). Пожалуйте, сестрица!\n\n Курицына пьет.\n\n Пожалуйте, братец!\n\n Курицын. Не так просишь, порядку не знаешь.\r\nКраснов. Вы, братец, не ломайтесь! Моя супруга ваших обыкновениев не знают, да и знать им не для чего. Пожалуйте, без церемонии.\r\nКурицын (выпив). Балуешь ты свою жену, вот что я тебе скажу! Да, воля и добрую жену портит.\r\nА ты бы с меня пример брал, учил бы ты ее уму-разуму, так лучше бы дело-то, прочней было. Спроси вот, как я твою сестру школил, небу жарко было.\r\nКурицына. Да уж вы, Мануйло Калиныч, известный варвар, кровопивец! Вам только бы над женой ломаться да власть показывать, в том вся ваша жизнь проходит.\r\nКурицын. Какие это такие слова? Кто это их здесь говорит? Где это говорят? (Оглядываясь.) Нет ли тут кого чужого, постороннего? Словно как свои-то у меня не смеют так разговаривать!\r\nКурицына (спохватясь). Это я так к слову только, Мануйло Калиныч! А что, конечно, сестрица, с нашей сестрой без острастки нельзя. Недаром говорится: жену бей, так щи вкусней.\r\nКраснова. Как кому нравится, кто что любит! Вам, сестрица, нравится такое обращение, а я считаю за невежество.\r\nЖмигулина. Нынче уж мужицкое-то обращение везде бросают, выходить стало из моды.\r\nКурицын. Ну уж это ты врешь! Никогда эта самая наука, которая над бабами, из моды не выдет, потому без нее нельзя.\r\nБрат, слушай, я до чего Ульяну доводил, до какой точки. Бывало, у нас промеж себя, промеж знакомых или сродственников за спором дело станет, чья жена обходительнее.\r\nЯ всех к себе на дом веду, сяду на лавку, вот так-то ногу выставлю и сейчас говорю жене: \"Чего моя нога хочет?\" А она понимает, потому обучена этому, ну и, значит, сейчас в ноги мне.\r\nКурицына. Что ж, это точно, это бывало. Я при всех без стыда скажу.\n\n Краснов. Ничего в этом нет хорошего, один кураж.\r\nКурицын. Эх, брат! Бей шубу, будет теплее, а жену - будет умнее.\r\nКраснова. Не всякая жена позволит себя бить, а которая позволяет, так она, значит, больше того и не стоит.\r\nКурицына. Что ж это вы, сестрица, вдруг так заважничали! Хуже, что ли, я вас? Ты, матушка, погоди больно возноситься-то! Можно тебе крылья-то и сшибить.\r\nКраснов. Можно, да осторожно.\n\n Курицына. Да ты-то что! Взял голь, да и важничает. Али ты воображаешь, что на значительной помещице женился?\r\nКраснов. Что я воображаю - это мое дело, и не с твоим разумом его понимать. Значит, надо тебе молчать.\n\n Жмигулина. Вот так занятный разговор, есть что послушать!\r\nКурицына. Кажется, не из барского роду взята, а из приказного. Не велика дворянка. Козел да приказный - бесова родня.\r\nКраснов. Я тебе сказал: молчи! Не десять раз говорить, сразу должна понимать!\n\n Курицын. Не трожь, пущай их! Я люблю, когда бабы браниться свяжутся.\n\n Краснов. Да я-то не люблю.\r\nКурицына. Мало ль ты чего не любишь, так по тебе и угождать! Ишь ты какой грозный! Ты на жену кричи, а на меня нечего: я тебе не подначальная.\r\nУ меня свой муженек хорош, есть кому командовать-то и без тебя. Не я виновата, что твоя жена по пустырям да по заулкам шляется да с молодыми господами по целым часам балясы точит.\r\nКраснов (вскочив). Что-с!\r\nКраснова. Никаких я пустырей, никаких переулков не знаю; а что встретилась я с Валентином Павлычем на берегу, так это я вам, Лёв Родионыч, сказывала, и даже все, что мы говорили.\r\nЖмигулина. Да ведь и я тут сопутствовала.\r\nКурицына. Да ты такая же.\r\nКраснов. Ну не змея ли ты теперича подколодная! а еще сестра называешься.\r\nЧего тебе хочется? меня с женой расстроить? Ненавистно тебе, что я ее люблю? Так знай ты завсегда, что я ее ни на кого не променяю.\r\nЯ тридцать лет для семьи бобылем жил, до кровавого поту работал, да тогда только жениться-то задумал, когда весь дом устроил.\r\nЯ тридцать лет себе никакой радости не знал! Следственно, я должен быть им, супруге моей, благодарен, что они, при всей своей красоте и образовании, полюбили меня, мужика.\r\nДопреж того я на вас был работник, а теперь на них вечный работник.\r\nОколею на работе, а для них всякое удовольствие сделаю.\r\nЯ должен у них ножки целовать, потому что я оченно хорошо понимаю, что я и со всем-то домом против одного ихнего мизинца не гожусь.\r\nТак после этого нешто я дам их в обиду! Я уважаю - и все уважай!\r\nЖмигулина. Сестрица и сама понимает, что она всякого уважения стоит.\r\nКраснов. Ты какое слово сказала-то! Коли поверить тебе, что ж тогда делать? Ну, скажи! Одна у меня радость, одно утешение, и я его должен решиться.\r\nЛегко это, а? легко? Я не каменный какой, чтоб на такие женины дела сквозь пальцы смотреть! Меня слово-то твое дурацкое только за ухо задело, и то во мне все сердце перевернулось.\r\nА поверь я тебе, так ведь, чего боже сохрани, долго ли до греха-то! За себя поручиться нельзя: каков час выдет. Пожалуй, дьявол под руку-то толкнет.\r\nГосподи, оборони нас! Нешто этим шутят! Уж коли ты хотела обидеть меня, взяла бы ты ножик да пнула мне в бок, легче бы мне было.\r\nПосле таких слов мне лучше тебя, разлучницу, весь век не видать; я лучше от всей родни откажусь, чем ваше ехидство переносить.\r\nКурицына. Не я разлучница-то, она родню-то разлучает.\r\nКурицын. Что, брат! Видно, женина родня - так отворяй ворота, а мужнина родня - так запирай ворота! Приходи к нам, и мы так-то угостить сумеем. Пойдем, жена, дома лучше!\r\nКурицына. Ну, прощай, сестрица, да помни! И ты, братец, подожди, как-нибудь сочтемся.\r\nУходят.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ\n\n Краснов, Краснова, Жмигулина и Афоня.\r\nКраснов (подходя к жене). Татьяна Даниловна, вы не возьмите себе этого в обиду, потому необломанный народ.\r\nКраснова. Вот она ваша родня-то! Я не в пример лучше в девушках жила; по крайности я знала, что никто меня обидеть не смеет.\r\nЖмигулина (прибирая со стола). Мы с простонародием никогда не знались.\r\nКраснов. Да и я вас в обиду не дам-с. При ваших глазах родной сестры не пожалел, из дому прогнал; а доведись кого чужого, так он бы и ног не уволок.\r\nВы еще не знаете моего карахтера, я подчас сам себе не рад.\r\nКраснова. Что ж вы, сердиты, что ли, очень?\n\n Краснов. Не то что сердит, а горяч: себя не помню, людей не вижу в этом разе.\r\nКраснова. Какие вы страсти говорите! Отчего же вы мне прежде не сказали о своем характере, я бы за вас и не пошла.\r\nКраснов. Коли горячий человек, так в этом ничего худого нет-с. Стало быть, он до всякого дела горяч, и до работы, и любить может лучше, потому больше других чувства имеет.\r\nКраснова. Я теперь буду вас бояться.\r\nКраснов. Страху-то мне от вас не больно нужно-с. А желательно бы узнать, когда вы меня любить-то будете?\n\n Краснова. Какой же вам еще любви от меня надо?\r\nКраснов. Вы, чай, сами знаете какой-с; только, может быть, не чувствуете. Что делать! Будем ждать, авось после придет.\r\nЧего на свете не бывает! Были и такие случаи, что любовь-то на пятый или на шестой год после свадьбы приходит. Да еще какая! Лучше, чем смолоду.\r\nКраснова. Ну и ждите!\n\n Жмигулина. Это вы очень горячи к любви-то, а мы совсем другого воспитания.\r\nКраснов. Вы насчет воспитания говорите! Я вам вот что на ваши слова скажу-с: будь я помоложе, я бы для Татьяны Даниловны во всякую науку пошел.\r\nЯ и сам вижу, чего мне не хватает-с, да уж теперь года ушли. Душа есть-с, а воспитания нет-с. А будь я воспитан-с...\r\nЖмигулина (взглянув в окно). Идет, Таня, идет!\n\n Бегут обе из комнаты.\r\nКраснов. Куда же вы так вдруг-с? Бежать-то зачем?\n\n Жмигулина. Что вы! Опомнитесь! Надо же встретить, учтивость наблюсти.\r\nУходят.\n\n Афоня. Брат! Ты сестру прогнал; за дело ли, не за дело ли, бог тебя суди! А ты на барина-то поглядывай! Поглядывай, я тебе говорю.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Вокруг света на коршуне автора Станюкович К", "role": "user" }, { "content": "бывшего в Гонолулу год тому назад на клипере «Голубчик», который он перекрестил в «Гутчика», причем главную роль в этих воспоминаниях играло чудное вино, которым угощал его капитан.\r\nПри столь приятном воспоминании пожилой губернатор громко и весело хохотал, скаля свои ослепительно белые зубы, сверкавшие из-за толстых красных губ.\r\nОн, впрочем, не отрицал и достоинства наливаемых ему вин и чистосердечно похваливал и кларет, и мадеру, и портвейн, добросовестно выпивая и то, и другое, и третье.\r\nНе отставал и молодой король, так что королева бросала украдкой тревожные взгляды на супруга и отводила их, несколько успокоенная.\r\nВидимо, привыкший и умевший пить, его величество хотя и был весел, но достоинства своего не терял,\r\nи если выказывал особое благоволение старшему офицеру несколько фамильярно, то в этом еще большой беды не было.\r\nИ капитан, в свою очередь, не без некоторой дипломатической осторожности, глядя на быстро опоражниваемые стаканы и рюмки,\r\nстоявшие перед его величеством, счел долгом сказать Андрею Николаевичу по-русски:\r\n- Не очень подливайте королю. Как бы он не напился пьян, Андрей Николаевич!\r\nИ, предоставив королеву, тоже несколько оживившуюся после двух рюмок рейнвейна, доктору, принялся занимать короля рассказами о С.-Франциско, умышленно забывая угощать гостя вином.\r\nКогда по бокалам розлито было шампанское, капитан встал и торжественно провозгласил тост за их величеств и за благоденствие их королевства.\r\nКороль провозгласил тост за государя императора и русский флот.\r\nМистер Вейль, значительно раскрасневшийся, с подернутыми маслом глазами, несколько заплетая языком,\r\nпроизнес спич, в котором превозносил русских моряков и провозгласил тост за капитана.\r\nЗатем тосты шли за тостами, шампанское лилось рекой, и все были в самом хорошем настроении духа, а некоторые - и в том числе король и дядя-губернатор - даже в таком,\r\nможно сказать, мечтательном, что выражали желание бросить Гонолулу и, сдав бразды правления Вейлю, поплавать некоторое время на «Коршуне» - так гостеприимны русские моряки.\r\nБез сомнения, почтенные гости предполагали, что празднества, подобные настоящему, бывают каждый день.\r\nЛикеры, поданные к кофе, и хорошие сигары окончательно утвердили их в этом намерении, и король даже заговорил что-то в этом роде,\r\nобращаясь к капитану, на что капитан любезно ответил, что «Коршун» в полном распоряжении его величества.\r\nКоролева тем временем сидела на диване, и около нее был Володя Ашанин.\r\nВ петлице его сюртука уже была белая роза, которую королева вынула из букета, поднесенного ей на корвете капитаном, и отдала молодому человеку.\r\nОни разговаривали, и разговор их после обеда был несколько оживленнее.\r\nКазалось, королева понимала больше и сама находила более слов в своем лексиконе, и эти слова, произносимые мягкими, несколько гортанными звуками, были ласковы и задушевны.\r\nОна спрашивала веселого, зарумянившегося Володю, далека ли страна, из которой он пришел, и правда ли, что в этой стране очень холодно.\r\nОна спрашивала, все ли там такие белые, как он, и есть ли у него жена, и красива ли она. Она интересовалась, сколько ему лет и живы ли у него отец и мать, и есть ли братья и сестры.\r\nАшанин с такой же задушевностью юнца, да еще выпившего несколько бокалов шампанского, отвечал на вопросы молодой королевы и между прочим сказал, что он не женат.\r\n- У нас такие молодые не женятся.\r\n- А у нас женятся! - отвечала молодая женщина. И, внезапно задумавшись, точно вспомнив о чем-то тяжелом, спросила:\r\n- А в вашей стране бывают солнечные удары?\n - Нет, ваше величество, не бывают.\r\n- Счастливые! А в нашей стране бывают, - тихо проронила она, и ее оживившееся было лицо снова сделалось грустно.\r\n- У нас здесь очень хорошо, если бы не это безжалостное солнце! - прибавила она.\r\n- Здесь превосходно! - отвечал и Володя.\r\n- Но вы не остались бы здесь?\n - О, конечно, нет! Хоть на моей родине и не так хорошо, как здесь, но я ее люблю, как любите и вы, ваше величество, свою…\r\n- Да, да… И у вас там близкие… они ждут вас…\n - Ждут, ваше величество…\r\n- И я бы ждала своего сына, если бы он ушел от меня… Но он ушел так далеко, что я его никогда не дождусь!\r\n- говорила королева, не особенно заботясь о правильном построении речи и не стесняясь дополнять речь пантомимами.\r\nВолодя с искренним сочувствием глядел на бедную мать, и, вероятно, это-то участливое отношение к ней,\r\nкоторое она, быть может, почувствовала своим чутким сердцем женщины еще на официальном приеме,\r\nкогда Ашанин так участливо взглянул на нее, и расположило ее сразу к этому пришельцу с далекого Севера,\r\nс белым безбородым лицом, свежим и жизнерадостным, со светлыми волосами и добрыми глазами.\r\nОн так же внезапно уйдет из ее страны, как внезапно появился, и она никогда его больше не увидит, но воспоминания о нем, вероятно, сохранятся.\r\nНедаром же темная королева подарила Володе розу и так задушевно говорит.\r\nБывают такие встречи людей, совершенно незнакомых, разных национальностей и рас,\r\nи между тем эти люди почему-то сразу чувствуют друг к другу симпатию, точно открывая что-то родственное и близкое один в другом.\r\nВолодя испытал не раз такие чувства во время скитальческой жизни моряка, у которого все встречи так мимолетны и обнимают чуть ли не все страны света.\r\nМежду тем разговоры в капитанской каюте становились шумнее, и не только король и его дядя,\r\nно даже и мистер Вейль непрочь был оставить Гонолулу и пост первого министра и поступить на «Коршун» хотя бы помощником милейшего мистера Кенеди,\r\nирландца, учителя английского языка, который, в свою очередь, кажется,\r\nс большим удовольствием променял бы свои занятия и свое небольшое жалованье на обязанности и пять тысяч долларов содержания первого министра гавайского короля.\r\nОба они - и Вейль, и Кенеди - уже менялись по этому поводу мыслями, потягивая рюмку за рюмкой душистый мараскин.\r\nКапитан, любезно подходивший к гостям и тщетно старавшийся отвлечь их разговором от ликеров, решил, что пора принять более решительные меры,\r\nи приказал вестовому незаметно убрать бутылки со стола и взамен их принести сельтерскую и содовую воды.\r\nИ это распоряжение было сделано как раз вовремя, по крайней мере для того, чтобы в лице его величества Камеамеа IV не была скомпрометирована королевская власть.\r\nСодовая вода значительно помогла ее престижу и вместе с тем напомнила и мистеру Вейлю, что пора королю во дворец и ему самому в свой хорошенький домик неподалеку от дворца.\r\nТемная, чудная ночь помешала видеть не совсем твердые шаги гостей, да и капитан предусмотрительно не приказал устраивать торжественных проводов и,\r\nкажется, был очень доволен, когда гости после многократных пожатий его руки, наконец, уехали на катере, на руле которого сидел Володя.\r\nОн все время почти должен был отвечать на разные вопросы королевы, тогда как остальные пассажиры сладко дремали и проснулись только тогда,\r\nкогда Ашанин, слегка дернув за плечо его величество, доложил, что катер у пристани.\r\nКороль и его спутники в лице Володи еще раз поблагодарили русских офицеров за прием, а королева дала ему еще розу, вторую в этот день.\r\nЗатем они уселись в дожидавшиеся их коляски и скрылись в одной из аллей, а Ашанин вернулся на корвет в несколько мечтательном настроении.\r\nКогда эту розу увидали в кают-компании, Ашанина подняли на зубок, и мичман Лопатин, смеясь, спрашивал,\r\nне мечтает ли Владимир Николаевич свергнуть с престола Камеамеа IV и царствовать на Сандвичевых островах под именем Вольдемара I.\r\nПрошла еще неделя стоянки в Гонолулу.\r\nВолодя почти каждый вечер съезжал на берег то с доктором, то один, катался верхом по этим чудным таинственным аллеям, наслаждался дивным воздухом,\r\nвдоволь лакомился сочными апельсинами и душистыми бананами и просиживал долгие часы на террасе отеля, любуясь прелестью ночи.\r\nКоролеву он так более и не видел, но зато накануне отхода «Коршуна» из Гонолулу получил в подарок неизвестно от кого целый ящик апельсинов и громадную связку бананов,\r\nблагодаря чему Ашанину долго в кают-компании не давали покоя.\r\n____________________\n\n Глава третья\n\n ____________________\n\n НОВЫЙ АДМИРАЛ\r\n____________________\n\n I\r\nЕсть порты симпатичные, с которыми просто-таки жаль расставаться, как жаль бывает подчас расставаться с недавним знакомым, к которому вы, несмотря на короткое знакомство,\r\nуспели уже привязаться, и есть порты несимпатичные, откуда моряки уходят с тем же приятным чувством, с каким вы оставляете злых и вздорных людей.\r\nК таким симпатичным портам принадлежал и Гонолулу, и когда ранним прелестным утром «Коршун» тихим ходом выбрался из лагуны, проходя мимо стоявших на рейде судов,\r\nвсе - и офицеры и матросы - смотрели на этот маленький городок, утопавший в зелени и сверкавший под лучами солнца, с нежным чувством, расставаясь с ним не без сожаления.\r\nТак уж нежны и приветливы были там и солнце, и небо, и зелень, и эти добрые простодушные канаки,\r\nпредки которых хотя и скушали Кука, но зато потомки скорее позволят себя скушать, чем съесть кого-нибудь…\r\nДолго еще смотрели моряки на этот городок.\r\nУже корвет вышел из лагуны и, застопорив машину, оделся всеми парусами и под брамсельным ветерком,\r\nслегка накренившись, пошел по Тихому океану, взяв курс по направлению южных островов Японии,\r\nа матросы все еще нет-нет да и оторвутся от утренней чистки, чтобы еще раз взглянуть на приютившийся под склонами городок… Вот он уменьшается,\r\nпропадает из глаз и на горизонте только виднеется серое пятно острова.\r\nА на баке среди матросов, прибежавших покурить, все еще идут толки про Гонолуль,\r\nкак успели уже переделать на свой лад название города матросы, ухитрявшиеся обрусить, так сказать, всякое иностранное название.\r\nВсем понравился Гонолулу.\r\nДаже сам боцман Федотов, уже на что всегда лаявшийся на все иностранные порты, хотя он в них дальше ближайшего от пристани кабака никогда и не заглядывал,\r\nи находивший, что чужим городам против российских не «выстоять», и что только в России водка настоящая и есть бани,\r\nа у этих «подлецов», под которыми Федотов разумел представителей всех наций без разбора, ни тебе настоящей водки, ни тебе бань,\r\n- и тот даже находил, что в Гонолуле ничего себе и что народ даром что вроде арапов, а обходительный, приветливый и угостительный.\r\n- Вовсе простой народ! - пояснял боцман свои впечатления боцману Никифорову, отдыхая после ругани во время утренней уборки на якорной лапе.\r\n- Намедни зашел я в один ихний домишко… Прошу воды испить.\r\nТак и воды дали, да еще апельсинов нанесли. «Ешь, мол!» Я им, значит, монету предлагаю за апельсины… Ни за что! Обиделись даже. Вовсе простой народ! - снова повторил Федотов.\r\n- Да-да… хороша Гонолуль… - подтвердил и Никифоров. - И гулять в ней способно как-то… Иди куда глаза глядят… Небось, не заблудишься… Эти самые канаки приведут тебя к пристани.\r\n- То-то приведут… Только вот у них король какой-то, прямо сказать, замухрыжный. Совсем звания своего не соблюдает.\r\nТолько слава, что король!\r\n- недовольно заметил Федотов и внушительно прибавил:\r\n- Ты ежели король хоть и черного народа, а все должен себя соблюдать, а то шляется по улицам, и никто его не боится… А короля должно бояться!\r\n- Главная причина, Захарыч, - выпить любит… От того и форцу в ем нет.\r\n- Ты пей, коли любишь, по времени… Отчего не выпить и королю?\r\nИ он, братец ты мой, хоть и помазанник божий, а после трудов и ему в охоту погулять, - возразил Федотов, очевидно допускавший,\r\nчтобы и король напивался до такого же бесчувствия, как, случалось, напивался и он сам, боцман «Коршуна».\r\n- Но главная причина - держи себя настояще.\r\nСоблюдай свое звание… Не шляйся в народе… Помни, что ты какой ни на есть, а король… Напущай страху, чтобы, значит,\r\nподжилки тряслись… И чем выше дано человеку звание, тем больше следует напущать страху, чтобы народ понимал и боялся!\r\n- философствовал Федотов, державшийся самых непоколебимых принципов насчет спасительности страха и очень недовольный новыми порядками,\r\nкоторые заведены на «Коршуне» благодаря командиру.\r\nНо, кажется, больше всех восхищался бывшей стоянкой Бастрюков.\r\nЧуткая поэтическая душа его, воспринимавшая необыкновенно сильно впечатления, даваемые природой, и умевшая как-то одухотворять эту самую природу и,\r\nтак сказать, проникаться ею, словно бы он сам составлял частичку ее, казалось, нашла на этом прелестном острове что-то вроде подобное райскому жилищу.\r\nИ он говорил своим несколько певучим голосом Ашанину, когда тот спросил его о том, понравился ли ему Гонолулу:\r\n- Как же не понравиться, ваше благородие, добрый баринок… Изо всех местов, где мы были, нет лучше этой самой Гонолули… Кажется,\r\nгосподь лучшего места и не создавал… Хорош островок… Ах, и как же хорош, ваше благородие!\r\nИ так он хорош, что и сказать невозможно.\r\nИ воздух, и это всякое растение зеленое, сады эти… благодать да и только… Тут, глядючи вокруг себя, богато и почувствуешь… Живи, мол, человек,\r\nсмотри и не делай никому зла… Оттого-то, ваше благородие, и эти самые канаки такой ласковый народ, никого не забижают, и все у него по-простому.\r\nХрещеный он или не хрещеный, этот самый черный канак, а бога по-своему чует, может быть, лучше хрещеного, потому вокруг себя видит, можно сказать, одну ласку господню.\r\nИ нет у них утеснениев друг от дружки. Король-то у них простенький и пьяненький, а добер, сказывают, со своим народом, не утесняет. Верно это, ваше благородие?\r\n- Говорят, что добрый.\r\n- То-то и я так полагаю. Сейчас приметно, коли где людям неспособно жить. А здесь этого не видно.\r\nИ я так полагаю, что для здешнего народа простенький-то король лучше какого-нибудь важного да с форцом, ваше благородие! - убежденно прибавил Бастрюков.\r\n- Это почему?\r\n- А потому, ваше благородие, что, по моему матросскому понятию, народ здесь вовсе кроткий, и, значит,\r\nкоролю надо быть кротким, а то долго ли этих самых канаков обидеть… Они все стерпят… бунтовать не станут, хоть расказни их…\r\nБастрюков примолк и затем неожиданно проговорил, словно бы отвечая на свои мысли.\r\n- Господь-то вот всем солнышко посылает и всем хлебушко дает.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "Они как бы проходили между нею и иконами, проходили все такие простые, странно близкие друг другу и одинокие.\r\nРано утром она отправилась к Марье Корсуновой.\n Торговка, как всегда замасленная и шумная, встретила ее сочувственно.\r\n- Тоскуешь? - спросила она, похлопав мать по плечу жирной рукой. - Брось! Взяли, увезли, эка беда! Ничего худого тут нету.\r\nЭто раньше было - за кражи в тюрьму сажали, а теперь за правду начали сажать.\r\nПавел, может, и не так что-нибудь сказал, но он за всех встал - и все его понимают, не беспокойся! Не все говорят, а все знают, кто хорош.\r\nЯ все собиралась зайти к тебе, да вот некогда. Стряпаю да торгую, а умру, видно, нищей. Любовники меня одолевают, анафемы! Так и гложут, так и гложут, словно тараканы каравай.\r\nНакопишь рублей десяток, явится какой-нибудь еретик - и слижет деньги! Бедовое дело - бабой быть! Поганая должность на земле! Одной жить трудно, вдвоем - нудно!\r\n- А я к тебе в помощницы проситься пришла! - сказала Власова, перебивая ее болтовню.\n - Это как? - спросила Марья и, выслушав подругу, утвердительно кивнула головой.\r\n- Можно! Помнишь, ты меня, бывало, от мужа моего прятала? Ну, теперь я тебя от нужды спрячу...\r\nТебе все должны помочь, потому - твой сын за общественное дело пропадает. Хороший парень он у тебя, это все говорят, как одна душа, и все его жалеют.\r\nЯ скажу - от арестов этих добра начальству не будет, - ты погляди, что на фабрике делается? Нехорошо говорят, милая!\r\nОни там, начальники, думают - укусили человека за пятку, далеко не уйдет! Ан выходит так, что десяток ударили - сотни рассердились!\r\nРазговор кончился тем, что на другой день в обед Власова была на фабрике с двумя корчагами Марьиной стряпни, а сама Марья пошла торговать на базар.\r\nXV\n Рабочие сразу заметили новую торговку. Одни, подходя к ней, одобрительно говорили:\n - За дело взялась, Ниловна?\r\nИ одни утешали, доказывая, что Павла скоро выпустят, другие тревожили ее печальное сердце словами соболезнования,\r\nтретьи озлобленно ругали директора, жандармов, находя в груди ее ответное эхо.\r\nБыли люди, которые смотрели на нее злорадно, а табельщик Исай Горбов сказал сквозь зубы:\r\n- Кабы я был губернатором, я бы твоего сына - повесил! Не сбивай народ с толку!\r\nОт этой злой угрозы на нее повеяло мертвым холодом. Она ничего не сказала в ответ Исаю, только взглянула в его маленькое, усеянное веснушками лицо и, вздохнув, опустила глаза в землю.\r\nНа фабрике было неспокойно, рабочие собирались кучками, о чем-то вполголоса говорили между собой, всюду шныряли озабоченные мастера, порою раздавались ругательства, раздраженный смех.\r\nДвое полицейских провели мимо нее Самойлова; он шел, сунув одну руку в карман, а другой приглаживая свои рыжеватые волосы.\r\nЕго провожала толпа рабочих, человек в сотню, погоняя полицейских руганью и насмешками.\n - Гулять пошел, Гриша! - крикнул ему кто-то.\r\n- Почет нашему брату! - поддержал другой. - Со стражей ходим...\n И крепко выругался.\r\n- Воров ловить, видно, невыгодно стало! - зло и громко говорил высокий и кривой рабочий. - Начали честных людей таскать...\r\n- Хоть бы ночью таскали! - вторил кто-то из толпы. - А то днем - без стыда, - сволочи!\r\nПолицейские шли угрюмо, быстро, стараясь ничего не видеть и будто не слыша восклицаний, которыми провожали их.\r\nВстречу им трое рабочих несли большую полосу железа и, направляя ее на них, кричали:\r\n- Берегитесь, рыбаки!\n Проходя мимо Власовой, Самойлов, усмехаясь, кивнул ей головой и сказал:\n - Поволокли!\r\nОна молча, низко поклонилась ему, ее трогали эти молодые, честные, трезвые, уходившие в тюрьму с улыбками на лицах; у нее возникала жалостливая любовь матери к ним.\r\nВоротясь с фабрики, она провела весь день у Марьи, помогая ей в работе и слушая ее болтовню, а поздно вечером пришла к себе в дом, где было пусто, холодно и неуютно.\r\nОна долго совалась из угла в угол, не находя себе места, не зная, что делать. И ее беспокоило, что вот уже скоро ночь, а Егор Иванович не несет литературу, как он обещал.\r\nЗа окном мелькали тяжелые, серые хлопья осеннего снега. Мягко приставая к стеклам, они бесшумно скользили вниз и таяли, оставляя за собой мокрый след. Она думала о сыне...\r\nВ дверь осторожно постучались, мать быстро подбежала, сняла крючок, - вошла Сашенька.\r\nМать давно ее не видала, и теперь первое, что бросилось ей в глаза, это неестественная полнота девушки.\r\n- Здравствуйте! - сказала она, радуясь, что пришел человек и часть ночи она проведет не в одиночестве. - Давно не видать было вас. Уезжали?\r\n- Нет, я в тюрьме сидела! - ответила девушка улыбаясь. - Вместе с Николаем Ивановичем, - помните его?\r\n- Как же не помнить! - воскликнула мать. - Мне вчера Егор Иванович говорил, что его выпустили, а про вас я не знала... Никто и не сказал, что вы там...\r\n- Да что же об этом говорить?.. Мне, - пока не пришел Егор Иванович, - переодеться надо! - сказала девушка, оглядываясь.\r\n- Мокрая вы вся...\n - Я листовки и книжки принесла...\n - Давайте, давайте! - заторопилась мать.\r\nДевушка быстро расстегнула пальто, встряхнулась, и с нее, точно листья с дерева, посыпались на пол, шелестя, пачки бумаги. Мать, смеясь, подбирала их с пола и говорила:\r\n- А я смотрю - полная вы такая, думала, замуж вышли, ребеночка ждете. Ой-ой, сколько принесли! Неужели пешком?\r\n- Да! - сказала Сашенька. Она теперь снова стала стройной и тонкой, как прежде. Мать видела, что щеки у нее ввалились, глаза стали огромными и под ними легли темные пятна.\r\n- Только что выпустили вас, - вам бы отдохнуть, а вы! - вздохнув и качая головой, сказала мать.\r\n- Нужно! - ответила девушка вздрагивая. - Скажите, как Павел Михайлович, - ничего?.. Не очень взволновался?\r\nСпрашивая, Сашенька не смотрела на мать; наклонив голову, она поправляла волосы, и пальцы ее дрожали.\n - Ничего! - ответила мать. - Да ведь он себя не выдаст.\r\n- Ведь у него крепкое здоровье? - тихо проговорила девушка.\n - Не хворал, никогда! - ответила мать. - Дрожите вы вся. Вот я чаем вас напою с вареньем малиновым.\r\n- Это хорошо бы! Только стоит ли вам беспокоиться? Поздно. Давайте, я сама...\r\n- Усталая-то? - укоризненно отозвалась мать, принимаясь возиться около самовара. Саша тоже вышла в кухню, села там на лавку и, закинув руки за голову, заговорила:\r\n- Все-таки, - ослабляет тюрьма. Проклятое безделье! Нет ничего мучительнее. Знаешь, как много нужно работать, и - сидишь в клетке, как зверь...\r\n- Кто вознаградит вас за все? - спросила мать. И, вздохнув, ответила сама себе:\r\n- Никто, кроме господа! Вы, поди-ка, тоже не верите в него?\n - Нет! - кратко ответила девушка, качнув головой.\r\n- А я вот вам не верю! - вдруг возбуждаясь, заявила мать.\r\nИ, быстро вытирая запачканные углем руки о фартук, она с глубоким убеждением продолжала: - Не понимаете вы веры вашей! Как можно без веры в бога жить такою жизнью?\r\nВ сенях кто-то громко затопал, заворчал, мать вздрогнула, девушка быстро вскочила и торопливо зашептала:\r\n- Не отпирайте! Если это - они, жандармы, вы меня не знаете!.. Я - ошиблась домом, зашла к вам случайно, упала в обморок, вы меня раздели, нашли книги, - понимаете?\r\n- Милая вы моя, - зачем? - умиленно спросила мать.\n - Подождите! - прислушиваясь, сказала Сашенька. - Это, кажется, Егор...\r\nЭто был он, мокрый и задыхающийся от усталости.\n - Ага! Самоварчик? - воскликнул он. - Это лучше всего в жизни, мамаша! Вы уже здесь, Сашенька?\r\nНаполняя маленькую кухню хриплыми звуками, он медленно стаскивал тяжелое пальто и, не останавливаясь, говорил:\r\n- Вот, мамаша, девица, неприятная для начальства!\r\nБудучи обижена смотрителем тюрьмы, она объявила ему, что уморит себя голодом, если он не извинится перед ней, и восемь дней не кушала, по какой причине едва не протянула ножки.\r\nНедурно? Животик-то у меня каков?\r\nБолтая и поддерживая короткими руками безобразно отвисший живот, он прошел в комнату, затворил за собою дверь, но и там продолжал что-то говорить.\r\n- Неужто восемь дней не кушали вы? - удивленно спросила мать.\r\n- Нужно было, чтобы он извинился предо мной! - отвечала девушка, зябко поводя плечами. Ее спокойствие и суровая настойчивость отозвались в душе матери чем-то похожим на упрек.\r\n\"Вот как!..\" - подумала она и снова спросила:\n - А если бы умерли?\r\n- Что же поделаешь! - тихо отозвалась девушка. - Он все-таки извинился. Человек не должен прощать обиду.\r\n- Да-а... - медленно отозвалась мать. - А вот нашу сестру всю жизнь обижают...\r\n- Я разгрузился! - объявил Егор, отворяя дверь. - Самоварчик готов? Позвольте, я его втащу...\n Он поднял самовар и понес его, говоря:\r\n- Собственноручный мой папаша выпивал в день не менее двадцати стаканов чаю, почему и прожил на сей земле безболезненно и мирно семьдесят три года.\r\nИмел он восемь пудов весу и был дьячком в селе Воскресенском...\r\n- Вы отца Ивана сын? - воскликнула мать.\n - Именно! А почему вам сие известно?\n - Да я из Воскресенского!..\r\n- Землячка? Чьих будете?\n - Соседи ваши! Серегина я.\n - Хромого Нила дочка? Лицо мне знакомое, ибо не однажды драл меня за уши...\r\nОни стояли друг против друга и, осыпая один другого вопросами, смеялись. Сашенька, улыбаясь, посмотрела на них и стала заваривать чай. Стук посуды возвратил мать к настоящему.\r\n- Ой, простите, заговорилась! Очень уж приятно земляка видеть...\r\n- Это мне нужно просить прощения за то, что я тут распоряжаюсь! Но уж одиннадцатый час, а мне далеко идти...\n - Куда идти? В город? - удивленно спросила мать.\n - Да.\r\n- Что вы? Темно, мокро, - устали вы! Ночуйте здесь! Егор Иванович в кухне ляжет, а мы с вами тут...\n - Нет, я должна идти! - просто заявила девушка.\r\n- Да, землячка, требуется, чтобы барышня исчезла. Ее здесь знают. И если она завтра покажется на улице, это будет нехорошо! - заявил Егор.\r\n- Как же она? Одна пойдет?..\n - Пойдет! - сказал Егор усмехаясь. Девушка налила себе чаю, взяла кусок ржаного хлеба, посолила и стала есть, задумчиво глядя на мать.\r\n- Как это вы ходите? И вы, и Наташа? Я бы не пошла, - боязно! - сказала Власова.\r\n- Да и она боится! - заметил Егор. - Вы боитесь, Саша?\n - Конечно! - ответила девушка.\n Мать взглянула на нее, на Егора и тихонько воскликнула:\r\n- Какие вы... строгие!\n Выпив чаю, Сашенька молча пожала руку Егора, пошла в кухню, а мать, провожая ее, вышла за нею. В кухне Сашенька сказала:\r\n- Увидите Павла Михайловича - передайте ему мой поклон! Пожалуйста!\n А взявшись за скобу двери, вдруг обернулась, негромко спросив:\r\n- Можно поцеловать вас?\n Мать молча обняла ее и горячо поцеловала.\r\n- Спасибо! - тихо сказала девушка и, кивнув головой, ушла. Возвратись в комнату, мать тревожно взглянула в окно. Во тьме тяжело падали мокрые хлопья снега.\r\n- А Прозоровых помните? - спросил Егор. Он сидел, широко расставив ноги, и громко дул на стакан чаю. Лицо у него было красное, потное, довольное.\r\n- Помню, помню! - задумчиво сказала мать, боком подходя к столу. Села и, глядя на Егора печальными глазами, медленно протянула: - Ай-ай-яй! Сашенька-то? Как она дойдет?\r\n- Устанет! - согласился Егор. - Тюрьма ее сильно пошатнула, раньше девица крепче была... К тому же воспитания она нежного... Кажется, - уже испортила себе легкие...\r\n- Кто она такая? - тихо осведомилась мать.\n - Дочь помещика одного. Отец - большой прохвост, как она говорит. Вам, мамаша, известно, что они хотят пожениться?\r\n- Кто?\n - Она и Павел... Но - вот, все не удается, - он на воле, она в тюрьме, и наоборот!\r\n- Я этого не знала! - помолчав, ответила мать. - Паша о себе ничего не говорит...\r\nТеперь ей стало еще больше жалко девушку, и, с невольной неприязнью взглянув на гостя, она проговорила:\n - Вам бы проводить ее!..\r\n- Нельзя! - спокойно ответил Егор. - У меня здесь куча дела, и я с утра должен буду целый день ходить, ходить, ходить. Занятие немилое, при моей одышке...\r\n- Хорошая она девушка, - неопределенно проговорила мать, думая о том, что сообщил ей Егор.\r\nЕй было обидно услышать это не от сына, а от чужого человека, и она плотно поджала губы, низко опустив брови.\r\n- Хорошая! - кивнул головой Егор. - Вижу я - вам ее жалко. Напрасно! У вас не хватит сердца, если вы начнете жалеть всех нас, крамольников.\r\nВсем живется не очень легко, говоря правду. Вот недавно воротился из ссылки мой товарищ.\r\nКогда он ехал через Нижний - жена и ребенок ждали его в Смоленске, а когда он явился в Смоленск - они уже были в московской тюрьме.\r\nТеперь очередь жены ехать в Сибирь. У меня тоже была жена, превосходный человек, пять лет такой жизни свели ее в могилу...\r\nОн залпом выпил стакан чаю и продолжал рассказывать. Перечислял годы и месяцы тюремного заключения, ссылки, сообщал о разных несчастиях, об избиениях в тюрьмах, о голоде в Сибири.\r\nМать смотрела на него, слушала и удивлялась, как просто и спокойно он говорил об этой жизни, полной страданий, преследований, издевательств над людьми...\r\n- Но - поговоримте о деле!\r\nГолос его изменился, лицо стало серьезнее. Он начал спрашивать ее, как она думает пронести на фабрику книжки, а мать удивлялась его тонкому знанию разных мелочей.\r\nКончив с этим, они снова стали вспоминать о своем родном селе:\r\nон шутил, а она задумчиво бродила в своем прошлом, и оно казалось ей странно похожим на болото, однообразно усеянное кочками,\r\nпоросшее тонкой, пугливо дрожащей осиной, невысокою елью и заплутавшимися среди кочек белыми березами.\r\nБерезы росли медленно и, простояв лет пять на зыбкой, гнилой почве, падали и гнили.\r\nОна смотрела на эту картину, и ей было нестерпимо жалко чего-то. Перед нею стояла фигура девушки с резким, упрямым лицом. Она теперь шла среди мокрых хлопьев снега, одинокая, усталая.\r\nА сын сидит в тюрьме. Может быть, он не спит еще, думает... Но думает не о ней, о матери, - у него есть человек ближе нее.\r\nПестрой, спутанной тучей ползли на нее тяжелые мысли и крепко обнимали сердце...\r\n- Устали вы, мамаша! Давайте-ка ляжем спать! - сказал Егор улыбаясь.\n Она простилась с ним и боком, осторожно прошла в кухню, унося в сердце едкое, горькое чувство.\r\nПоутру, за чаем, Егор спросил ее:\n - А если вас сцапают и спросят, откуда вы взяли все эти еретицкие книжки, - вы что скажете?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Оригинальный в своём роде субъект: из настоящих простых, истинно русских людей в купцы вышел и теперь страшно богат и всё на храмы жертвует, но при случае не прочь и покутить.\r\nТеперь он именно в таком ударе: не хотите ли отсюда вместе ударимся, \"где оскорблённому есть чувству уголок\"?\r\n- Нет, - говорю, - куда же мне кутить?\r\n- Отчего так? Здесь ведь чином и званием не стесняются, - мы люди простые и дурачимся все кто как может. \n - То-то и горе, - говорю, - что я уже совсем не могу пить.\r\n- Ну, нечего с вами делать, - будь по-вашему - оставайтесь.\r\nА пока вот пробежите наше условие - полюбуйтесь, как всё обстоятельно. Я, батюшка, ведь иначе не иду, как нотариальным порядком.\r\nДа-а-с, с нашими русачками надо всё крепко делать, и иначе нельзя, как хорошенько его \"обовязать\", а потом уж и тремтете с ним пить.\r\nВот видите, у меня всё обозначено:\r\nпять тысяч задатка, зерно принять у меня в имении - \"весь урожай обмолоченный и хранимый в амбарах села Черитаева,\r\nи деньги по расчёту уплатить немедленно, до погрузки кулей на барки\".\r\nКак находите, нет ли недосмотра? По-моему, кажется, довольно аккуратно?\r\n- И я, - говорю, - того же самого мнения. \n - Да, - отвечает, - я его немножко знаю: он на славян жертвовал, а ему пальца в рот не клади.\r\nБарин был неподдельно весел, и купец тоже.\r\nВечером я их видел в театре в ложе с слишком красивою и щегольски одетою женщиною, которая наверно не могла быть ни одному из них ни женою,\r\nни родственницею и, по-видимому, даже ещё не совсем давно образовала с ними знакомство.\r\nВ антрактах купец появлялся в буфете и требовал \"тремтете\". \n Человек тотчас же уносил за ним персики и другие фрукты и бутылку creme de the {чайного ликера (франц.)}.\r\nПри выходе из театра старый товарищ уловил меня и настоятельно звал ехать с ними вместе ужинать и притом сообщил, что их дама \"субъект самой высшей школы\".\r\n- Настоящей haut ecole! {высшей школы (франц.)}\r\n- Ну, тем вам лучше, - говорю, - а мне в мои лета, - и прочее, и прочее, - словом, отклонил от себя это соблазнительное предложение,\r\nкоторое для меня тем более неудобно, что я намеревался на другой день рано утром выехать из этого весёлого города и продолжать моё путешествие.\r\nЗемляк меня освободил, но зато взял с меня слово, что когда я буду в деревне у моих родных,\r\nто непременно приеду к нему посмотреть его образцовое хозяйство и в особенности его удивительную пшеницу.\r\nЯ дал требуемое слово, хотя с неудовольствием.\r\nНе умею уж вам сказать:\r\nмешали ли мне школьные воспоминания о ножичке и чём-то худшем из области haut ecole или отталкивала меня от него настоящая ноздрёвщина,\r\nно только мне всё так и казалось, что он мне дома у себя всучит либо борзую собаку, либо шарманку.\r\nМесяца через два, послонявшись здесь и там и немножко полечившись, я как раз попал в родные палестины и после малого отдыха спрашиваю у моего двоюродного брата:\r\n- Скажи, пожалуйста, где у вас такой-то? и что это за человек? мне надо у него побывать.\r\nА кузен на меня посмотрел и говорит: \n - Как, ты его знаешь? \n Я говорю, что мы с ним вместе в школе были, а потом на выставке опять возобновили знакомство.\r\n- Не поздравляю с этим знакомством. \n - А что такое? \n - Да ведь это отсветнейший лгунище и патентованный негодяй.\r\n- Я, - говорю, - признаться, так и думал.\r\nТут я и рассказал, как мы встретились на выставке, как вспомнили однокашничество и какие вещи он мне рассказывал про свое хозяйство и про свою деятельность в пользу славянских братий.\r\nКузен мой расхохотался. \n - Что же тут смешного?\r\n- Всё смешно, кроме кой-чего гадкого. Впрочем, ты, надеюсь, в политические откровенности с ним не пускался. \n - А что?\r\n- Да у него есть одна престранная манера: он всё наклоняет разговор по известному склону, а потом вдруг вспоминает, что он \"дворянин\", и начинает протестовать и угрожать.\r\nЕго уже за это, случалось, били, а ещё чаще шампанским отпаивали, пока пропьет память.\r\n- Нет, - говорю, - я в политику не пускался, да хоть бы и пустился, ничего бы из того не вышло, потому что вся моя политика заключается в отвращении от политики.\r\n- А это, - говорит, - ничего не значит.\r\n- Однако же? \n - Он соврёт, наклевещет, что ты как-нибудь молчаливо пренебрегаешь...\r\n- Ну, тогда, значит, от него всё равно спасенья нет. \n - Да и нет, если только не иметь отваги выгнать его от себя вон.\r\nМне это показалось уже слишком. \n - Удивляюсь, - говорю, - как же это все другие на его счёт так ошибаются. \n - А кто, например?\r\n- Да ведь вот, - говорю, - он от вас же приезжал во время славянской войны, и у нас про него в газетах писали, и солидные люди его принимали.\r\nБрат рассмеялся и говорит, что этого господина никто не посылал и в пользу славян действовать не уполномочивал,\r\nа что он сам усматривал в этом хорошее средство к поправлению своих плохих денежных обстоятельств и ещё более дрянной репутации.\r\n- А что его у вас в столице возили и принимали, так этому виновато ваше модничанье;\r\nу вас ведь всё так: как затеете возню в каком-нибудь особливом роде, то и возитесь с кем попало, без всякого разбора.\r\n- Ну, вот видишь ли, - говорю, - мы же и виноваты.\r\nНа вас взаправду не угодишь: то вам Петербург казался холоден и чопорен, а теперь вы готовы уверять, что он какой-то простофиля, которого каждый ваш нахал за усы проводить может.\r\n- И вообрази себе, что ведь действительно может. \n - Пожалуйста!\r\n- Истинно тебя уверяю. Только всей и мудрости, что надо прислушаться, что у вас в данную минуту в голове бурчит и какая глупость на дежурство назначается.\r\nОткрываете ли вы славянских братий, или пленяете умом заатлантических друзей, или собираетесь зазвонить вместо колокола в мужичьи лапти.\r\n.. Уловить это всегда нетрудно, чем вы бредите, а потом сейчас только пусти к вашей приме свою втору, и дело сделано.\r\nУ вас так и заорут: \"Вот она, наша провинция! вот она, наша свежая, непочатая сила!\r\nОна откликнулась не так, как мы, такие, сякие, ледащие, гадкие, скверные, безнатурные, заморенные на ингерманландских болотах\".\r\nВы себя черните да бьёте при содействии какого-нибудь литературного лгунищи, а наши провинциалы читают да думают: \"Эва мы, братцы, в гору пошли!\r\n\" И вот, которые пошельмоватее, поначитавшись, как вы там сами собою тяготитесь и ждёте от нас, провинциалов, обновления,\r\n- снаряжаются и едут в Петербург, чтобы уделить вам нечто от нашей деловитости, от наших \"здравых и крепких национальных идей\".\r\nХорошие и смирные люди, разумеется, глядят на это да удивляются, а ловкачи меж тем дело делают.\r\nВезут вам эти лгунищи как раз то, что вам хочется получить из провинции:\r\nони и славянам братья, и заатлантичникам - друзья, и впереди они вызывались бежать и назад рады спятиться до обров и дулебов.\r\nСловом, чего хотите, - тем они вам и скинутся.\r\nА вы думаете: \"Это земля! Это провинция\". Но мы, домоседы, знаем, что это и не земля, и не провинция, а просто наши лгунищи.\r\nИ тот, к которому ты теперь собираешься, именно и есть из этого сорта.\r\nУ вас его величали, а по-нашему он имени человеческого не стоит, и у нас с ним бог весть с коей поры никто никакого дела иметь не хотел.\r\n- Но, однако, по крайней мере - он хороший хозяин. \n - Нимало. \n - Но он при деньгах - это теперь редкость.\r\n- Да, с того времени, как ездил в Петербург учить вас национальным идеям, у него в мошне кое-что стало позвякивать, но нам известно, что он там купил и кого продал.\r\n- Ну, в этом случае, - говорю, - я сведущее вас всех: я сам видел, как он продал свою превосходную пшеницу. \n - Нет у него такой пшеницы.\r\n- Как это - \"нет\"? \n - Нет, да и только. Так нет, как и не было. \n - Ну, уж это извини - я её сам видел.\r\n- В витрине? \n - Да, в витрине. \n - Ну, это не удивительно - это ему наши бабы руками отбирали. \n - Полно, - говорю, - пожалуйста: разве это можно руками отбирать?\r\n- Как! руками-то? А разумеется можно.\r\nТак - сидят, знаешь, бабы и девки весенним деньком в тени под амбарчиком, поют, как \"Антон козу ведёт\", а сами на ладонях зёрнышко к зёрнышку отбирают. Это очень можно.\r\n- Какие, - говорю, - пустяки!\r\n- Совсем не пустяки. За пустяки такой скаред, как мой сосед, денег платить не станет, а он сорока бабам целый месяц по пятиалтынному в день платил.\r\nВремя только хорошо выбрал: у нас ведь весной бабы нипочем.\r\n- А как же, - спрашиваю, - у него на выставке было свидетельство, что это зерно с его полей! \n - Что же, это и правда. Выбранные зернышки тоже ведь на его поле выросли.\r\n- Да; но, однако, это значит - голое и очень наглое мошенничество. \n - И не забудь - не первое и не последнее.\r\n- Да, но как же... этот купец, которого он \"обовязал\" такими безвыходными условиями... Он начал, разумеется, против этого барина судебное дело, или он разорился?\r\n- Да, пожалуй, - он начал дело, но только совсем в особой инстанции. \n - Где же это?\r\n- У мужика. Выше этого ведь теперь, по вашему вразумлению, ничего быть не может.\r\n- Да полно, - говорю, - тебе эти крючки загинать да шутовствовать. - Расскажи лучше просто, как следует, - что такое происходит в вашей самодеятельности?\r\n- Изволь, - отвечает приятель, - я тебе расскажу.\r\n- Да, батюшка, и рассказал такое, что в самом деле может и даже должно превышать всякие узкие, чужеземные понятия об оживлении дел в крае.\r\n.. Не знаю, как вам это покажется, но по-моему - оригинально и дух истинного, самобытного человека не может не радовать.\r\nТут фальцет перебил рассказчика и начал его упрашивать довести начатую трилогию до конца, то есть рассказать, как купец сделался с пройдохою-барином,\r\nи как всех их помирил и выручил мужик, к которому теперь якобы идет какая-то апелляция во всех случаях жизни.\r\nБаритон согласился продолжать и заметил:\r\n- Это довольно любопытно.\r\nПредставьте вы себе, что как ни смел и находчив был сейчас мною вам описанный дворянин, с которым никому не дай бог в делах встретиться,\r\nно купец, которого он так беспощадно надул и запутал, оказался ещё его находчивее и смелее.\r\nКакой-нибудь вертопрах-чужеземец увидал бы тут всего два выхода: или обратиться к суду, или сделать из этого - чёрт возьми - вопрос крови.\r\nНо наш простой, ясный русский ум нашёл ещё одно измерение и такой выход, при котором и до суда не доходили,\r\nи не ссорились, и даже ничего не потеряли, а напротив - все свою невинность соблюли, и все себе капиталы приобрели.\r\n- Прелюбопытно!\r\n- Да как же-с!\r\nИз такой возмутительной, предательской и вообще гадкой истории, которая какого хотите, любого западника вконец бы разорила,\r\n- наш православный пузатый купчина вышел молодцом и даже нажил этим большие деньги и, что всего важнее, - он, сударь, общественное дело сделал:\r\nон многих истинно несчастных людей поддержал, поправил и, так сказать, устроил для многих благоденствие.\r\n- Прелюбопытно, - снова вставил фальцет. \n - Ну уж одним словом - слушайте: купец, который сейчас перед вами является, уверяю вас, барина лучше. \n\n\n ГЛАВА ВТОРАЯ. КУПЕЦ\r\nКупец, которому было продано отборное зерно, разумеется, был обманут беспощадно.\r\nВсе эти французы жидовского типа и англичане, равно как и дама haut ecole, у помещика были подставные лица,\r\nтак сказать, его агенты, которые действовали, как известный Утешительный в гоголевских \"Игроках\".\r\nИностранцам такое отборное зерно нельзя было продавать, потому что, во-первых, они не нашли бы способа, как с покупкою справиться, и завели бы судебный скандал,\r\nа во-вторых, у них у всех водятся консулы и посольства, которые не соблюдают правила невмешательства наших дипломатов и готовы вступать за своего во всякие мелочи.\r\nС иностранцами могла бы выйти прескверная история, и барин, стоя на почве, понимал, что русское изобретение только один русский же национальный гений и может преодолеть.\r\nПотому отборное зерно и было продано своему единоверцу.\r\nПрислал этот купец к барину приказчика принимать пшеницу.\r\nПриказчик вошёл в амбары, взглянул в закромы, ворохнул лопатою и видит, разумеется, что над его хозяином совершено страшное надувательство.\r\nА между тем купец уже запродал зерно по образцам за границу.\r\nПервая мысль у растерявшегося приказчика явилась такая, что лучше бы всего отказаться и получить назад задаток, но условие так написано, что спасенья нет:\r\nи урожай, и годы, и амбары - всё обозначено, и задаток ни в каком случае не возвращается.\r\nУ нас известно: \"что взято, то свято\".\r\nСунулся приказчик туда-сюда, к законоведам, - те говорят, - ничего не поделаешь: надо принимать зерно, какое есть, и остальные деньги выплачивать.\r\nСпор, разумеется, завести можно, да неизвестно, чем он кончится, а десять тысяч задатку гулять будут, да и с заграничными покупателями шутить нельзя. Подавай им, что запродано.\r\nПриказчик посылает хозяину телеграмму, чтобы тот скорее сам приехал.\r\n- Ты, братец, дурак и очень глупо дело повел. Зерно хорошее, и никакой тут ссоры и огласки не надо; коммерция любит тайность: товар надо принять, а деньги заплатить.\r\nА с барином он повел объяснение в другом роде. \n Приходит, - помолился на образ и говорит: \n - Здравствуй, барин! \n А тот отвечает:\r\n- И ты здравствуй! \n - А ты, барин, плут, - говорит купец, - ты ведь меня надул как нельзя лучше.\r\n- Что делать, приятель! а вы сами ведь тоже никому спуску не даёте и нашего брата тоже объегориваете? - Дело обоюдное.\r\n- Так-то оно так, - отвечает купец, - дело это действительно обоюдное; но надо ему свою развязку сделать. \n Барин очень согласен, только говорит:\r\n- Желаю знать: в каких смыслах развязаться?\r\n- А в таких, мол, смыслах, что если ты меня в своё время надул, то ты же должен мне теперь по-христиански помогать, а я тебе все деньги отдам и ещё, пожалуй, немножко накину.\r\nДворянин говорит, что он на этих условиях всякое добро очень рад сделать, только говори, мол, мне прямо: что вашей чести, какая новая механика требуется? \n Купец вкратце отвечает:\r\n- Мне немного от тебя нужно, только поступи ты со мною, как поступил благоразумный домоправитель, о котором в евангелии повествуется.\r\nБарин говорит: \n - Я всегда после Евангелия в церковь хожу: не знаю, что там читается.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "A son amant Egle sans resistance Avait cede - mais lui pale et perclus Se demenait - enfin n'en pouvant plus Tout essoufle tira... sa reverance, - \"Monsieur.\r\n- Egle d'un ton plein d'arrogance, Parlez, Monsieur: pourquoi donc mon aspect Vous glace-t-il? m'en direz vous la cause? Est-ce degout?\" - Mon dieu, c'est autre chose.\r\n- \"Exces d'amour?\" - Non, exces de respect.\r\n* * \n\n J'ai possede maitresse honnete, Je la servais comme il lui faut, Mais je n'ai point tourne de tete, - Je n'ai jamais vise haut.\n\n ЭПИГРАММА (НА А. А. ДАВЫДОВУ)\r\nОставя честь судьбе на произвол, Давыдова, живая жертва фурий, От малых лет любила чуждый пол<,> И вдруг беда!\r\nказнит ее Меркурий, Раскаяться приходит ей пора, Она лежит, глаз пухнет понемногу, Вдруг лопнул он: что ж дама? - \"Слава богу! Все к лучшему: вот новая <дыра>!\"\r\n1822\n\n * \n\n Чугун кагульский, ты священ Для русского, для друга славы - Ты средь торжественных знамен Упал горящий и кровавый, Героев севера губя\n\n * \r\nМой друг, уже три дня Сижу я под арестом И не видался я Давно с моим Орестом.\r\nСпаситель молдаван, Бахметьева наместник, Законов провозвестник, Смиренный Иоанн, За то, что ясский пан, Известный нам болван Мазуркою, чалмою,\r\nНесносной бородою - И трус и грубиян - Побит немножко мною, И что бояр пугнул Я новою тревогой, - К моей канурке строгой Приставил караул.\r\n.. . . . . . . . . . . . .\r\nНевинной суеты, А именно - мараю Небрежные черты, Пишу карикатуры, - Знакомых столько лиц, - Восточные фигуры <Ебливых> кукониц И их мужей рогатых, Обритых и брадатых!\r\nТАВРИДА.\n\n Gib meine Jugend mir zuruck\n\n I\r\nТы вновь со мною, наслажденье; В душе утихло мрачных дум Однообразное волненье! Воскресли чувства, ясен ум.\r\nКакой-то негой неизвестной, Какой-то грустью полон я; Одушевленные поля, Холмы Тавриды, край прелестный - Я снова посещаю вас.\r\n.. Пью томно воздух сладострастья, Как будто слышу близкий глас Давно затерянного счастья.\r\nСчастливый край, где блещут воды, Лаская пышные брега, И светлой роскошью природы Озарены холмы, луга, Где скал нахмуренные своды\n\n II\r\nЗа нею по наклону гор Я шел дорогой неизвестной, И примечал мой робкий взор Следы ноги ее прелестной - Зачем не смел ее следов Коснуться жаркими устами, Кропя их жгучими слезами...\r\nНет, никогда средь бурных дней Мятежной юности моей Я не желал с таким волненьем Лобзать уста младых цирцей И перси, полные томленьем...\n\n * \r\nОдин, один остался я, Пиры, любовницы, друзья Исчезли с легкими мечтами, - Померкла молодость моя С ее неверными дарами.\r\nТак свечи, в долгу ночь горев Для резвых юношей и дев, В конце безумных пирований Бледнеют пред лучами дня.\r\nВ. Ф. РАЕВСКОМУ\r\nНе даром ты ко мне воззвал Из глубины глухой темницы.\n\n В. Ф. РАЕВСКОМУ\r\nНе тем горжусь я, мой певец, Что привлекать умел стихами Вниманье пламенных сердец, Играя смехом и слезами,\r\nНе тем горжусь, что иногда Мои коварные напевы Смиряли в мыслях юной девы Волненье страха и стыда,\r\nНе тем, что у столба сатиры Разврат и злобу я казнил, И что грозящий голос лиры Неправду в ужас приводил,\r\nЧто непреклонным вдохновеньем, И бурной юностью моей, И страстью воли, и гоненьем Я стал известен меж людей, -\r\nИная, высшая награда Была мне роком суждена - Самолюбивых дум отрада! Мечтанья суетного сна!..\n\n В. Ф. РАЕВСКОМУ\r\nТы прав, мой друг - напрасно я презрел\n Дары природы благосклонной. Я знал досуг, беспечных муз удел,\n И наслажденья лени сонной,\r\nКрасы лаис, заветные пиры,\n И клики радости безумной, И мирных муз минутные дары,\n И лепетанье славы шумной.\r\nЯ дружбу знал - и жизни молодой\n Ей отдал ветреные годы, И верил ей за чашей круговой\n В часы веселий и свободы,\r\nЯ знал любовь, не мрачною тоской,\n Не безнадежным заблужденьем, Я знал любовь прелестною мечтой,\n Очарованьем, упоеньем.\r\nМладых бесед оставя блеск и шум,\n Я знал и труд и вдохновенье, И сладостно мне было жарких дум\r\nУединенное волненье.\n\n Но все прошло! - остыла в сердце кровь.\n В их наготе я ныне вижу И свет, и жизнь, и дружбу, и любовь,\r\nИ мрачный опыт ненавижу.\n\n Свою печать утратил резвый нрав,\n Душа час от часу немеет; В ней чувств уж нет. Так легкий лист дубрав\r\nВ ключах кавказских каменеет.\n\n Разоблачив пленительный кумир,\n Я вижу призрак безобразный. Но что ж теперь тревожит хладный мир\r\nДуши бесчувственной и праздной?\n\n Ужели он казался прежде мне\r\nСтоль величавым и прекрасным, Ужели в сей позорной глубине\n Я наслаждался сердцем ясным!\n\n Что ж видел в нем безумец молодой,\r\nЧего искал, к чему стремился, Кого ж, кого возвышенной душой\n Боготворить не постыдился!\r\nЯ говорил пред хладною толпой\n Языком истины свободной, Но для толпы ничтожной и глухой\n Смешон глас сердца благородный.\r\nВезде ярем, секира иль венец,\n Везде злодей иль малодушный, Тиран льстец,\n Иль предрассудков раб послушный.\r\n * \r\nНа тихих берегах Москвы Церквей, венчанные крестами, Сияют ветхие главы Над монастырскими стенами.\r\nКругом простерлись по холмам Вовек не рубленные рощи, Издавна почивают там Угодника святые мощи.\r\nНА ЛАНОВА\r\nБранись, ворчи, болван болванов, Ты не дождешься, друг мой Ланов, Пощечин от руки моей. Твоя торжественная рожа На бабье гузно так похожа, Что только просит киселей.\r\n * *\n\n Дай, Никита, мне одеться: В митрополии звонят.\r\nД.Д.Благой.\n\n СТИХОТВОРЕНИЯ ПУШКИНА\n\n В исключительно богатом и разнообразном творчестве Пушкина стихотворения занимают очень большое и значительное место.\r\nЕще на школьной скамье, в лицее, Пушкин задумывает ряд крупных литературных произведений:\r\nпоэму, комедию, роман, - но все эти замыслы не получают осуществления и остаются не законченными на той или иной стадии работы.\r\nЗато Пушкин-лицеист пишет очень много стихотворений. В них поэт часто еще не самостоятелен, идет по следам французских поэтов XVII и XVIII вв.\r\n, которыми он зачитывался в детские годы в библиотеке отца; среди его любимых авторов - Вольтер и особенно Парни.\r\nВ то же время Пушкин развивает традиции русских поэтов, своих предшественников и старших современников - крупнейшего поэта XVIII в.\r\n, представителя позднего классицизма Державина и в особенности своих непосредственных литературных учителей,\r\nпоэтов-новаторов - Батюшкова и главы русского романтизма начала века Жуковского.\r\nОсновной круг мотивов лирики Пушкина в первые лицейские годы (1813 -1815) замкнут рамками так называемой \"легкой поэзии\",\r\n\"анакреонтики\", признанным мастером которой считался Батюшков.\r\nМолодой поэт рисует себя в образе мудреца-эпикурейца, беспечно наслаждающегося легкими радостями бытия.\r\nНачиная с 1816 г. преобладающими в лицейской поэзии Пушкина становятся элегические мотивы в духе Жуковского.\r\nПоэт пишет о муках неразделенной любви, о преждевременно увядшей душе, горюет об угасшей молодости.\r\nВ этих ранних стихотворениях Пушкина еще много литературной условности, поэтических штампов.\r\nНо сквозь подражательное, литературно-условное уже и теперь пробивается самостоятельное, свое: отголоски реальных жизненных впечатлений и подлинных внутренних переживании автора.\r\n\"Бреду своим путем\", - заявляет он в ответ на советы и наставления Батюшкова. И этот \"свой путь\" то там, то здесь постепенно вырисовывается в произведениях Пушкина-лицеиста.\r\nТак, стихотворение \"Городок\" (1815) еще написано в манере послания Батюшкова \"Мои Пенаты\".\r\nОднако, не в пример их автору,\r\nкоторый причудливо смешивал античное и современное - древнегреческие \"лары\" с отечественной \"балалайкой\" - Пушкин дает ощутить черты жизни и быта маленького провинциального городка,\r\nнавеянные ему реальными царскосельскими впечатлениями.\r\nРазвернутое описание Царского Села поэт собирался дать в особом произведении, специально этому посвященном, но, по-видимому, набросал в своем лицейском дневнике только его план (см.\r\nв т. 7 наст. изд.: \"Летом напишу я \"Картину Царского Села\").\r\nОсобенно важно, что уже в это время еще совсем юный Пушкин стремится выйти из сферы узколичной, камерной лирики и обращается к темам общественного, всенародного значения.\r\nТаковы его подсказанные войной 1812 г.\r\nи проникнутые высоким патриотическим пафосом \"Воспоминания в Царском Селе\" (1814), восторженно принятые не только друзьями-лицеистами,\r\nно даже Державиным, который считался величайшим литературным авторитетом того времени.\r\nЕще большее значение имеет вскоре же написанное поэтом яркое гражданское стихотворение - послание \"Лицинию\" (1815),\r\nсмело набрасывающее в традиционных образах древнеримской античности широкую сатирическую картину русской\r\nобщественно-политической действительности и гневно бичующее \"любимца деспота\" - всемогущего временщика,\r\nза которым современниками угадывался образ ненавистного тогда всем Аракчеева.\r\nХарактерно, что уже в эту пору Пушкин проявляет острый интерес к творчеству наиболее передовых писателей-сатириков XVIII в.\r\nПод непосредственным воздействием Фонвизина им написано пространное стихотворение, по существу даже небольшая сатирическая поэма, \"Тень Фонвизина\" (1815);\r\nс поэмой Радищева \"Бова\" прямо связан замысел одноименной сказочной поэмы Пушкина (1814);\r\nс философскими размышлениями Радищева в его трактате \"О человеке, о его смертности и бессмертии\" перекликаются атеистические раздумья Пушкина в стихотворении \"Безверие\";\r\nвысоко ценил поэт и сатирическое творчество Крылова, называя его в числе своих любимых писателей.\r\nНо уже в лицее Пушкин вырабатывает самостоятельное и порой весьма критическое отношение к своим литературным предшественникам и современникам,\r\nВ этом смысле особый интерес представляет \"Тень Фонвизина\",\r\nв которой поэт устами \"известного русского весельчака\" и \"насмешника\", \"творца, списавшего Простакову\", вершит смелый суд над литературной современностью.\r\nС самого начала образования дружеского литературного кружка \"Арзамас\", объединившего сторонников \"нового слога\" Карамзина и приверженцев Жуковского - Батюшкова,\r\nПушкин своими посланиями, эпиграммами принимает активное участие в оживленной борьбе \"арзамасцев\" с литературным обществом \"Беседа любителей русского слова\".\r\nОбщество это было почти официальным объединением, близким к высшим сферам,\r\nв котором литературное \"староверие\" - отстаиванье безнадежно переживших себя принципов \"высокого\" классицизма XVIII в.\r\n- сочеталось, как правило, с политической реакционностью.\r\nУже и в это время наиболее чуткие современники начинают ощущать громадную мощь созревающего пушкинского дарования. Глава русской поэзии XVIII в.\r\n, певец \"Фелицы\" и \"Водопада\", не обинуясь, провозглашает его своим непосредственным преемником - \"вторым Державиным\"; Жуковский называет \"гигантом, который всех нас перерастет\".\r\n\"О, как стал писать этот злодей\", - восклицает Батюшков, прочтя одно из стихотворений Пушкина, написанных им вскоре после окончания лицея.\r\nx x x\r\nАнакреонтические и элегические стихотворения Пушкин продолжает писать как в эти, так и в последующие годы. Но вместе с тем выход в середине 1817 г.\r\nиз \"монастырских\", как называл их поэт, лицейских стен в большую жизнь был выходом и в большую общественную тематику.\r\nПушкин начинает создавать стихотворения, отвечающие мыслям и чувствам наиболее передовых людей русского общества в период нарастания в нем революционных настроений,\r\nвозникновения первых тайных политических обществ, ставивших своей задачей борьбу против самодержавия и крепостничества.\r\nВ своих, так называемых \"вольных стихах\" (\"Вольность\", \"Чаадаеву\", \"Noël.\r\nСказки\", \"Деревня\", убийственно острые политические эпиграммы) Пушкин становится выразителем дум и чаяний этих передовых кругов,\r\n\"эхом русского народа\", каким он уже в ту пору сам себя начинает ощущать.\r\nМного позднее в явно нецензурном по политическим причинам варианте одного из своих последних стихотворений \"Я памятник себе воздвиг нерукотворный.\r\n..\" Пушкин подчеркивал, что \"он восславил свободу\" \"вслед Радищеву\", автору \"Путешествия из Петербурга в Москву\" и оды \"Вольность\".\r\nПравда, в своих стихах этой поры Пушкин, подобно многим декабристам, возлагал надежды на просвещенного монарха,\r\nкоторый силой своей верховной власти мог бы осуществить необходимые преобразования - ввести конституционный \"закон\", освободить крестьян.\r\nЭто говорит о том, что Пушкин по своим политическим взглядам был умереннее Радищева, прямо призывавшего - и в оде \"Вольность\" и в \"Путешествии из Петербурга в Москву\" - к революции.\r\nОднако пушкинские стихи, пронизанные пафосом вольнолюбия, сочетающие передовые идеи с небывалой дотоле силой художественной выразительности,\r\nимели громадный общественный резонанс, являлись своего рода декабристскими поэтическими прокламациями.\r\nОни распространялись в многочисленных списках; отдельные строки их - такие, как \"Тираны мира! трепещите! // А вы мужайтесь и внемлите, // Восстаньте, падшие рабы!\r\n\" - приобретали в восприятии читателей современников смысл еще более широкий, чем тот, который вкладывал в них сам Пушкин:\r\nполучали характер прямых мятежных призывов, революционных лозунгов.\r\nПоэт становится певцом декабристской революционности и вместе с тем признанным литературным учителем поэтов-декабристов, начиная с самого значительного из них, Рылеева.\r\nВ послелицейской лирике Пушкина петербургского периода (1817 - первая половина 1820 г.\r\n), как в известной мере и позднее, продолжают бытовать многие темы, мотивы, жанровые формы, характерные для лицейских лет творчества поэта;\r\nно они получают новое весьма знаменательное развитие.\r\nТак,\r\nв посланиях Пушкина к своим друзьям - сочленам дружеского литературного общества \"Зеленая лампа\"\r\n(оно являлось вместо с тем негласным филиалом ранней декабристской организации \"Союз благоденствия\")\r\n- традиционные анакреонтические мотивы окрашиваются в оппозиционно-политические тона.\r\nВ одном ряду с Вакхом и Кипридой поэт воспевает \"свободу\". Это слово все чаще приобретает в его стихах несомненное политическое звучание.\r\nЕсть в дружеских посланиях Пушкина и недвусмысленные выпады \"насчет небесного царя, а иногда насчет земного\".\r\nВместе с тем в некоторых его стихах \"анакреонтика\" углубляется до подлинного проникновения в дух античности.\r\nОбразец этому - стихотворение \"Торжество Вакха\" (1818),", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "- Ну так вот же вам последний сказ:\r\nкак вы себя дурно ни держали в посольстве, ступайте опять к этой даме и расскажите ей откровенно все, что мне сказали, - и она сама съездит и попросит навести о вас справки:\r\nвы, верно, невинны и, может быть, никем не преследуетесь.\r\n- Нет; к ней-то уж я не пойду.\n - Почему? Молчит.\n - Что же вы не отвечаете? Опять молчит.\r\n- Шерамур! ведь мы сейчас расстаемся! говорите: почему вы не хотите опять сходить к этой даме?\r\n- Она бесстыдница.\n - Что-о?\n Я от нетерпения и досады даже топнул и возвысил голос:\r\n- Как, она бесстыдница?\n - А зачем она черт знает что читать дает.\r\n- Повторите мне сейчас, что такое она дала вам бесстыдное.\n - Книжку.\n - Какую?\n - Нет-с, я этого не могу назвать.\r\n- Назовите, - я этого требую, потому что я уверен, что она ничего бесстыжего сделать не могла, вы это на нее выдумали.\r\n- Нет, не выдумал. А я говорю:\n - Выдумали.\n - Не выдумал.\r\n- Ну так назовите ее бесстыдную книжку. Он покраснел и засмеялся.\n - Извольте называть! - настаивал я.\r\n- Так... вы по крайней мере - того...\n - Чего?\n - Отвернитесь.\n - Хорошо - я на вас не гляжу.\r\n- Она сказала...\n - Ну!\n Он понизил голос и стыдливо пролепетал:\n - \"Вы бы читали хорошие английские рооманы...\" и дала...\n - Что-о та-акое?!\n - \"Попэнджой ли он!\"\r\n- Ну-с!\n - Больше ничего.\n - Так что же тут дурного?\n - Как что дурного?.. \"Попэнджой ли он\"... Что за мерзость.\n - Ну, и вы этим обиделись?\n - Да-с; я сейчас ушел.\r\nПраво, я почувствовал желание швырнуть в него что попало или треснуть его стаканом по лбу,\r\n- так он был мне в эту минуту досадителен и даже противен своею безнадежною бестолковостью и беспомощностью.\r\n..\r\nИ только тут я понял всю глубину и серьезность так называемого \"петровского разрыва\"...\r\nЭтот \"Попэнджой\" воочию убеждал, как люди друг друга не понимают, но спорить и рассуждать о романе было некогда, потому что появился комиссионер и возвестил, что время идти в вагон.\r\nШерамур все провожал нас до последней стадии, - даже нес мой плед и не раз принимался водить туда и сюда мою руку,\r\nа в самую последнюю минуту мне показалось, как будто он хотел потянуть меня к себе или сам ко мне потянуться.\r\nПо лицу у него скользнула какая-то тень, и волнение его стало несомненно: он торопливо бросил плед и побежал, крикнув на бегу:\r\n- Прощайте; я, должно быть, муху сожрал.\n Такова была наша разлука.\n\n ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ\n\n Париж давно был за нами.\r\nПо мере того как я освобождался от нервной усталости в вагоне, мне стало припоминаться другое время и другие люди,\r\nкоторых положение и встречи имели хотя некоторое маленькое подобие с тем, что было у меня с Шерамуром.\r\nМне вспомянулся дерзновенный \"старец Погодин\" и его просветительные паломничества в Европу с благородною целию просветить и наставить на истинный путь Искандера,\r\nнежные чувства к коему \"старец\" исповедал в своей \"Простой речи о мудрых вещах\" (1874 г.\r\n).\r\nПотом представился Иван Сергеевич Тургенев - этот даровитейший из всех нас писатель - и \"мягкий человек\";\r\nпришел на ум и тот рослый грешник, чьи черты Тургенев изображал в Рудине, - человек, которого Тургенев видел и наблюдал здесь же, в этом самом Париже, и мне стало не по себе.\r\nЭто даже жалостно и жутко сравнивать. Там у всех есть вид и содержание и свой нравственный облик, а это...\r\nименно что-то цыганами оброненное; какая-то затерть, потерявшая признаки чекана. Какая-то бедная, жалкая изморина, которую остается хоть веретеном встряхнуть да выбросить...\r\nЧто это такое? Или взаправду это уже чересчур хитро задуманная \"загадочная картинка\", из тех, которыми полны окна мелких лавчонок Парижа?\r\nГлупые картинки, а над ними прилежно трудят головы очень неглупые люди.\r\nИз этих головоломок мне особенно припоминалась одна: какой-то завиток - серая размазня с подписью: \"Quest-ce que c'est?\" {Что это такое? (франц.\r\n).} Она более всех других интригует и мучит любопытных и сбивает с толку тех, которые выдают себя за лучших знатоков всех загадок.\r\nОни вертят ее на все стороны, надеясь при одном счастливом обороте открыть: что такое сокрыто в этом гиероглифе?\r\nи не открывают, да и не откроют ничего - потому что там нет ничего, потому что это просто пятно - и ничего более.\r\nПо возвращении в Петербург мне приходилось говорить кое-где об этом замечательном экземпляре нашей эмиграции, и все о нем слушали с любопытством, иные с состраданием, другие смеялись.\r\nБыли и такие, которые не хотели верить, чтобы за видимым юродством Шерамура не скрывалось что-то другое. Говорили, что \"надо бы его положить да поласкать каленым утюжком по спине\".\r\nКонечно, каждый судил по-своему, но была в одном доме вальяжная няня, которая положила ему суд особенный и притом прорекла удивительное пророчество.\r\nЭто была особа фаворитная, которая пользовалась в доме уважением и правом вступать с короткими знакомыми в разговор и даже делать им замечания.\r\nОна, разумеется, не принадлежала ни к одной из ярко очерченных в России политических партий и хотя носила \"панье\" и соблюдала довольно широкую фантазию в \"шнипе\",\r\nно в вопросах высших мировых coterie {Ценностей (франц.\r\n).\r\n} держалась взглядов Бежецкого уезда, откуда происходила родом, и оттуда же вынесла запас русских истин.\r\nЕй не понравилось легкомыслие и шутливость, с которыми все мы относились к Шерамуру; она не стерпела и заметила это.\r\n- Нехорошо, - сказала она, - человек ничевошный, над ним грех смеяться: у него есть ангел, который видит лицо.\n - Да что же делать, когда этот человек никуда не годится.\r\n- Это не ваше дело: так бог его создал.\n - Да он и в бога-то не верит.\r\n- А господь с ним - глуп, так и не верит, и без него дело обойдется, ангел у него все-таки есть и о нем убивается.\n - Ну уж будто и убивается?\r\n- Конечно! Он к нему приставлен и соблюдет. Вы как думаете: ведь чем плоше человек, тем ангел к нему умней ставится, чтобы довел до дела. Это и ему в заслугу.\r\n- Ну да, вы как заведете о дураке, так никогда не кончите. Это у вас самые милые люди.\r\nОна слегка обиделась, начала тыкать пальцем в рассыпанные детьми на скатерти крошки и с дрожанием в голосе докончила:\r\n- Что они вам мешают, дурачки! их бог послал, терпеть их надо, может быть он определится к такой цели, какой все вы ему и не выдумаете.\n - А вы этому верите?\r\n- Я? почему же? верю и уповаю... А вот вам тогда и будет стыдно!\r\n\"Вот она, - думаю, - наша мать Федорушка, распредобрая, распретолстая, что во все края протянулася и всем ласково улыбнулася.\r\nУкрашайся добротою, если другим нечем\".\r\nНяня казалась немножко расстроена, и с нею больше не спорили и теплой веры ее не огорчали, тем более что никто не думал,\r\nчто всей этой истории еще не конец и что о Шерамуре, долго спустя, получатся новейшие и притом самые интересные известия.\r\nГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ\r\nПрошло около двух лет; в Герцеговине кто-то встряхнул старые счеты, и пошла кровь. Было и не до Шерамура.\r\nУ нас шли споры о том, как мы исполнили наше призвание. Ничего не понимая в политике, я не принимал в этих спорах никакого участия.\r\nНо с окончанием войны я разделял нетерпеливые ожидания многих, чтобы скорее начинала дешеветь страшно вздорожавшая провизия.\r\nПод влиянием этих нетерпеливых, но тщетных ожиданий я, бывало, как возвращаюсь с прогулки, сейчас же обращаюсь к этажерке,\r\nгде в заветном уголке на полочке поджидает меня докучная книжка с постоянно возрастающей \"передержкой\".\r\nИ вот раз, сунувшись в этот уголок, я нахожу какую-то незнакомую мне вещь - сверток, довольно дурно завернутый в бумагу, - очевидно книга.\r\nНа бумаге нет ничьего имени, но есть какие-то расплывшиеся письмена, писанные в самый край \"под теснотку\", как пишут неряхи.\r\nНачинаю делать опыты, чтобы это прочесть, и после больших усилий читаю: \"долг и за процент ж. в. х.\". Больше ничего нет.\r\nСнимаю бумагу и нахожу книгу Ренана \"St. Paul\", {\"Святой Павел\" (франц.).} но прежде, чем я успел ее развернуть, из нее что-то выпало и покатилось.\r\nНачинаю \"искать, шарить по всем местам: что бы это такое вывалилось? Зову служанку, ищем вдвоем, втроем, все приподнимаем, двигаем тяжелую мебель и, наконец, находим.\r\n.. Но что? - Находим чистейшего золота двадцатифранковую французскую монету! Не может же быть, чтобы она валялась тут исстари: пол метут, натирают, и не могли бы ее не заметить.\r\n.. Нет; монета положительно сейчас только выпала из книги.\r\nНо что это такое? зачем и кто мог сделать мне такое приношение? Ломаю голову, припоминаю, не положил ли я ее сам, соображаю то и другое и не прихожу ни к какому результату.\r\nОпять разыскиваю оберточную бумагу и рассматриваю письмена, возлагая на них последнюю надежду узнать: что это за явление? Ничего более: \"долг и за процент ж.\r\nв. х...\" Характер почерка неуловим, потому что писано на протекучке, и все расплылось...\r\nСоображаю, что здесь _долг_ и что - _процент_, или \"за процент\": монета долг, а книга \"за процент\", или наоборот? И потом, что значат эти \"ж.\r\nв. х.\"? Нет сомнения, что это не первые буквы какого-либо имени, а совсем что-то другое...\r\nЧто же это такое?\r\nПодбираю, думаю и сочиняю: все выходит как-то странно и некстати: \"жму вашу руку\", - но последняя буква не та:\r\n\"жгу ваш хохол\", тут все буквы соответствуют словам, но для чего же кому-нибудь было бы нужно написать мне такую глупость?\r\nИли это продолжение фразы: посылаю \"долг и за процент\" еще вот что, например, - \"желтый ватошный халат\" или \"женский ватошный халат\".\r\n.. Все никуда не годится. Глупый водевильный случай, а интересует! Даже во сне соображаю и подбираю: \"желаю вам хорошего\".\r\nВот, кажется, это пошло на дорогу! Еще лучше: \"живу весьма хорошо\"; или...\r\nнаконец, батюшки мои! батюшки, да это так и есть: не надлежит ли это читать... \"жру всегда хорошо\"? Решительно это так, и не может быть иначе.\r\nНо тогда что же это значит: неужто здесь был Шерамур? Неужто он появился в Петербурге именно теперь, в это странное время, и проскользнул ко мне?\r\nКакова отчаянность! Или, может быть, его простили и разрешили, и он ходит смело по вольному паспорту.\r\n.. Ведь, говорят, все возможно в природе.\r\nЯ припомнил, что девушка мне дня три-четыре назад сказывала о каком-то незнакомом ей господине, который приходил, спрашивал,\r\nпросил позволения \"обождать\" и ждал, но не дождался, ушел, сказавши, что опять придет, но до сих пор не приходил.\r\nРасспрашивал: каков был приходивший ростом, дородством, лицом - красотою? - ничего не добился.\r\nВсе приметы описывают точно на русском паспорте: к кому хочешь приложи - всем одинаково впору будет.\r\nОстается одно: книгу поставить на полку, золото спрятать, а незнакомца ждать. Я так и сделал, и ждал его терпеливо, с надеждою, что авось он и совсем не придет.\r\nТак минул день, два, неделя и месяц, и наконец, когда я совсем перестал ждать, - он вдруг и явился.\r\nЗвонок; девушка отпирает дверь и спешно бежит вперед гостя шепнуть:\n - Это тот, который ждал.\n Легкое волнение, и выхожу навстречу.\r\nГЛАВА ДВАДЦАТАЯ\n\n Входит человек средних лет, совершенно мне незнакомый и называет себя незнакомым же именем.\r\nПрошу садиться и осведомляюсь: чем могу служить.\r\n- Я, - говорит, - недавно из-за границы; жил два месяца в Париже и часто виделся там с одним странным земляком, которого вы знаете.\r\nОн дал к вам поручение - доставить посылочку. Я ее тут у вас и оставил, чтобы не носить, но позабыл сказать прислуге.\r\n- Я, - отвечаю, - нашел какую-то посылочку; но от кого это?\r\nОн назвал Шерамура.\n - Как же, - говорю, - очень его знаю. Ну что он, как, где живет и все так же ли бедствует, как бедствовал?\r\n- Он в Париже, но что касается бедствования, то в каком смысле вы это берете... Если насчет жены...\n - Как, - говорю, - жены!.. Какая жена! Я спрашиваю: есть ли у него что есть?\r\n- О, разумеется - он вовсе не бедствует: он \"проприетер\", женат, сидит grand mangeur'ом {Обжорой (франц.).\r\n} в женином ресторане, который называет \"обжорной лавкой\", и вообще, говоря его языком, \"жрет всегда хорошо\",\r\n- впрочем, он это даже обозначил начальными буквами, в полной уверенности, что вы поймете.\r\n- Понять-то я понял, но что же это... как же это могло случиться... Ангел... конечно, много значит... но все-таки...\r\nВсматриваюсь в моего собеседника - думая, коего он духа, - не вышучивает ли он меня, сообщая такие нестаточные дела о Шерамуре?\r\nНет;\r\nнасколько мне дано наблюдательности и проникновения, господин этот производит хорошее впечатление - по-видимому,\r\nэто экземпляр из новой, еще не вполне обозначившейся, но очень приятной породы бодрых людей,\r\nне страдающих нашим нервическим раздражением и беспредметною мнительностью, - \"человек будущего\",\r\nкоторый умеет смотреть вперед без боязни и не таять в бесплодных негодованиях ни на прошлое, ни на настоящее.\r\nЛюди прошлого ему представляются больными с похмелья; он на них не сердит и даже совсем их не судит, а словно провожает на кладбище, приговаривая: вам гнить, а нам жить.\r\nЯ люблю эту породу за то, что в ней есть нечто свежее, нечто уже не наше, нечто нам не свойственное, но живучее и сильное.\r\nОни взросли как осот на межах между гряд, и их уже не выполешь. Русь будет скоро не такая, как мы, а такая - как они, и слава богу, слава богу!\r\nПоняв, что мой гость относится к этому сорту, я сейчас же усадил его в более покойное кресло,\r\nвелел подать чай и бесцеремонно (как следует с такими людьми) попросил его рассказать мне все, что ему известно о моем Шерамуре, - как он женился и сделался парижским \"проприетером\".\r\nГость любезно согласился удовлетворить мое любопытство.\n\n ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ\r\nШерамуру помогла славянская война в Турции.\r\nНо как он мог вздумать воевать? Не противно ли это всей его натуре и всем доводам его бедного рассудка?\r\nИ против кого и за кого он мужествовал и сражался? Все это было, как вся его жизнь, - бестолково.\r\nВот как шло дело: он _начитал_ в газетах, что турки обижают _бедных_ славян, отнимая у них урожай, стада и все, что надо \"жрать\".\r\nЭтого было довольно: долго не рассуждая, он восстал и пошел по образу пешего хождения в Черногорию.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Степняк-Кравчинский С", "role": "user" }, { "content": "когда каждый по очереди сообщил о причине своей ссылки, встречающие узнали, в чем заключались проступки их молодых товарищей: они поставили свои подписи под какой-то петицией.\r\nДвое других были старше по возрасту; один из них представился со словами: \"Подкова Тарас, адвокат, -- за рубашку\".\r\n-- Вот как, недорого же ты берешь за адвокатуру -- всего-навсего рубашку! -- засмеялись вокруг. \n -- Да нет, не то, -- меня сослали за рубашку.\r\nВ этом ответе сказался малороссийский юмор Подковы, ибо он обвинялся в украинском сепаратизме, и уликой против него, по утверждению доносчика,\r\nпослужило то обстоятельство, что он имел обыкновение носить вышитую малороссийскую рубашку, какую носят крестьяне на его родине.\r\nДругу Подковы, доктору Михаилу Лозинскому, меньше повезло. Ему так и не удалось узнать, за что его выслали из родного города.\r\n-- Может быть, со мной поступили так из внимания к этим господам, -- сказал он, с улыбкой указывая на своих товарищей.\r\n-- Полиция не считала себя вправе отправлять их в столь далекое путешествие без собственного врача!\r\nКогда с полицейскими формальностями было покончено, новоприбывших пригласили в одну из коммун, где для них был приготовлен скромный, даже весьма скромный, обед.\r\nОн состоял из свежей рыбы с хреном, специально принесенным за шесть верст из монастыря, единственного места, где выращивали эту кулинарную редкость.\r\nНа десерт подали блюдо из моркови, тоже редкий гастрономический деликатес в этом ледяном краю.\r\nВсе блюда запивали желтой водицей, именуемой чаем, из казавшегося неистощимым пузатого самовара.\r\nВо время трапезы все время шла оживленная беседа, главным образом, конечно, о новоприбывших товарищах. Доктор был в ударе.\r\nС типично польской живостью -- хотя он и родился на левом берегу Днепра и обрусел,\r\nно по происхождению был поляк -- Лозинский описывал комические подробности своего предварительного\r\nзаключения и учиненного ему допроса и позабавил всех анекдотами о н-ских жандармах и их \"подвигах\".\r\nОдного из приехавших студентов, Оршина, попросили рассказать о студенческих беспорядках. Подкова говорил мало.\r\nЭто был начинающий адвокат, человек одаренный и многообещающий, но в кругу незнакомых людей он был застенчив и молчалив.\r\nОршин, познакомившийся с ним ближе в дороге и очень к нему привязавшийся, сказал, что Подкова, после того как выскажется, напоминает разряженную электрическую иглу.\r\nСсыльные расстались лишь поздно ночью.\r\nНо так как новоприбывшие не успели еще рассказать всех новостей и не исчерпали всего своего запаса предположений,\r\nмнений и догадок, то коммуны, большие и малые, завладели ими точно военнопленными и увели к себе.\r\nОднако распределение происходило полюбовно, и каждая коммуна получила своего гостя.\r\nНо что представляет собой коммуна? -- спросит меня читатель.\r\nКоммуна -- это обычное явление в русской студенческой жизни.\r\nВо всех университетах и высших учебных заведениях большинство студентов устраиваются группами по восемь -- двенадцать человек.\r\nОни сообща нанимают комнаты, имеют общую кассу и живут вместе в полном братстве.\r\nКаждый вносит в кассу все, что получает из дома или зарабатывает уроками, не зная и не думая о том, вносят ли его товарищи больше или меньше, чем он.\r\nТолько благодаря такой системе множество бедных студентов получают возможность учиться в столице и существовать, часто на весьма скромные средства.\r\nНо как бы полезна ни была такая взаимопомощь для русских студентов, для ссыльных она является просто вопросом жизни и смерти.\r\nНе будь братского объединения и содружества, сотни ссыльных ежегодно погибали бы от голода и лишений.\r\n* * * \n\n\n Если бы царское правительство так не одурело от страха, оно, разумеется, прекратило бы свои гонения на \"подозрительных\" и ссылку их на гибель в такие дыры, как Городишко.\r\nПредставьте себе город, население которого составляет \"около тысячи жителей\",\r\nобитающих в ста пятидесяти -- двухстах домиках, расположенных двумя рядами вдоль реки и образующих единственную улицу.\r\nДомики разделяются короткими переулочками, ведущими к лесу и реке. Все домишки деревянные, за исключением церкви, построенной из кирпича.\r\nЕсли вы влезете на колокольню, чтобы обозреть окрестности,\r\nто увидите по обе стороны далеко простирающиеся густые сосновые леса с широкими прогалинами у реки, где чернеют пни вырубленных деревьев.\r\nЕсли время зимнее, вам незачем подниматься так высоко, ибо вы заранее знаете, что увидите лишь бескрайний снежный океан,\r\nпо холмистой поверхности которого чаще бегут голодные волки, чем самоедские сани.\r\nВ этом суровом климате, почти за полярным кругом, о сельском хозяйстве нечего и помышлять.\r\nХлеб привозится издалека и потому очень дорог. Местные жители занимаются рыболовством, охотой и обжиганием угля; лес и река служат единственными источниками их существования.\r\nИз всех обитателей Городишка, наверное, не более десятка умеют читать и писать, это чиновники, да и те наполовину из крестьян.\r\nВ этой ледяной пустыне не тратят время на бюрократические формальности.\r\nЕсли бы вам вдруг понадобилось обратиться к главному из местных начальников, вам, вероятно, сказали бы, что он уехал с товарами, так как одновременно исполняет обязанности возницы.\r\nКогда он через две-три недели вернется домой и своими большими толстыми пальцами подпишет ваши бумаги,\r\nто после этого с удовольствием и за скромное вознаграждение отвезет вас в нужное вам место.\r\nУ этих чиновников умственный горизонт ненамного шире, чем у окрестных крестьян. Ни одного образованного, культурного человека не заставишь служить в такой глухой дыре.\r\nМестные чиновники -- люди либо никуда не годные, либо они попали сюда в наказание, так как служба здесь и для них самих не что иное, как ссылка.\r\nА если среди них окажется какой-нибудь честолюбивый молодой карьерист, он тщательно будет избегать общества ссыльных,\r\nибо добрые отношения с политическими партиями непременно навлекут на него подозрения начальства и испортят всю его будущность.\r\n* * \r\nВ течение первых десяти -- двенадцати дней новоприбывшие еще не успели найти себе постоянное жилье.\r\nИх новые друзья хотели ближе познакомиться с ними, да и сами они хотели лучше узнать старожилов.\r\nТак они и жили сначала в одной коммуне, потом в другой, переходя с места на место и живя где придется.\r\nЧерез некоторое время трое из них -- Лозинский, Тарас и Оршин -- вместе с одесситом Урсичем образовали собственную коммуну.\r\nОни наняли маленькую квартирку, каждый по очереди занимался стряпней, и всю домашнюю работу они, разумеется, делали сами.\r\nПервый и самый трудный вопрос, вставший перед ними, естественно, был о хлебе насущном. Именно в связи с этим вопросом Тарас приобрел дурную славу у местной полиции.\r\nСсыльные привезли с собой, как им казалось, достаточно денег, чтобы прожить до получения пособия.\r\nНо власти обманули их, заставив уплатить из собственного кармана дорожные расходы до Городишка.\r\nА так как весь их капитал находился в руках старшего жандарма, они не могли воспротивиться неожиданному вымогательству.\r\nКогда Урсич услышал об этом, он попытался утешить своих новых друзей, рассказав, что в кадетском корпусе, где он учился, с кадетами поступили еще хуже.\r\nПо окончании курса каждого выпускника обязали уплатить двадцать пять рублей за розги, поломанные на нем за годы учения.\r\nНо этот анекдот, хоть и забавный, не мог утешить пострадавших.\r\nТарас был просто в ярости; если бы он только знал, что жандармы сыграют с ним такую штуку, кричал он, то, чем отдавать полиции, лучше выбросил бы свои деньги в море.\r\nНовоприбывшие оказались в крайне бедственном положении. У некоторых не было даже необходимой одежды.\r\nВедь их арестовали там, где они как раз находились, -- в ряде случаев прямо на улице -- и тут же отправили в тюрьму;\r\nнекоторых выслали, не дав даже времени приготовиться к путешествию или проститься с друзьями.\r\nТак случилось и с Тарасом. Товарищи ссыльные предоставили в его распоряжение свои скудные кошельки, но он наотрез отказался воспользоваться их добротой.\r\n-- Вам самим нужны эти деньги, -- сказал он.\r\n-- Правительство насильно завезло меня сюда, лишив средств к существованию, стало быть, оно должно меня кормить и одевать. Я и не думаю избавлять его от этого.\r\nНе проходило дня, чтобы он не отправлялся в полицию требовать свои восемь рублей, но всегда получал один и тот же ответ:\r\nместные власти снеслись с высшим начальством, но еще не получили распоряжений;\r\nон должен набраться терпения.\r\nЧто бы Тарас ни говорил и ни делал, это решительно ни к чему не приводило.\r\nТоварищи уговаривали его отказаться от дальнейших тщетных попыток, так как его приставания к властям только восстанавливают их против него. Но Тарас и слышать об этом не хотел.\r\n-- Нет, они должны вернуть мои деньги! -- были единственные слова, которыми он удостаивал своих товарищей в ответ на их дружеские увещевания.\r\nОднажды после полудня, когда ссыльные, как обычно, отправились на прогулку, Тарас тоже вышел,\r\nно он был так странно одет, что ребятишки побежали за ним следом, а весь городок заволновался.\r\nТарас был в одном нижнем белье, а поверх белья накинул одеяло.\r\nПосле того как он раз пять прошелся взад и вперед по единственной улице города, перед ним предстал исправник, которому уже успели сообщить потрясающую новость.\r\n-- Господин Подкова, да что же такое вы делаете! -- вскричал исправник с негодованием.\r\n-- Подумайте только! Образованный человек -- и устраиваете публичный скандал. Ведь дамы могут увидеть вас в окна!\r\n-- Я не виноват. У меня нет одежды, а я не могу вечно сидеть в четырех стенах. Это вредно для здоровья. Мне необходимо гулять.\r\nИ целую неделю Тарас прогуливался в том же наряде, не обращая никакого внимания на протесты исправника,\r\nпока своим упорством не победил инертность властей и не добился своего скудного ежемесячного пособия.\r\nНо с этого времени на него стали смотреть как на \"беспокойного\" человека.\r\n * *\r\nБыстро промелькнуло короткое лето: оно длится в том далеком северном краю всего два месяца.\r\nПочти незаметно наступила и прошла осень, затем над тундрой воцарилась долгая полярная зима с бесконечными ночами.\r\nСолнце показывалось на короткое время на южном краю неба в виде маленькой дуги в несколько градусов высотой, затем заходило за длинную снежную линию горизонта,\r\nоставляя землю погруженной в двадцатичасовую ночь, тускло освещаемую отдаленными бледными отблесками северного сияния.\r\nЛегко себе представить, что в эту пору ссыльным Городишка жилось невесело.\r\nВынужденная праздность в обстановке, лишенной чего-либо заслуживающего внимания культурного человека, неизбежно губит способности и притупляет ум.\r\nЛетом еще не так страшно.\r\nМожно собирать грибы и ягоды в окрестных лесах, и начальство изволит смотреть сквозь пальцы на некоторое нарушение правил, запрещающих ссыльным выходить за черту города.\r\nЛетом можно также читать, что зимой очень трудно.\r\nСвечи дороги, а ссыльные бедны, они могут позволить себе для освещения лишь фитили, плавающие в рыбьем жире,\r\nили лучины из смолистых щепок, но их мигающий, неверный свет губительно отражается на зрении.\r\nДля этих несчастных людей зима, продолжающаяся там три четверти года, поистине пора бедствий и полного бездействия -- проклятая пора!\r\nЕдинственный способ убить время -- ходить друг к другу в гости, однако в тех условиях это жалкое и совершенно недостаточное развлечение.\r\nПравда, ссыльные живут как бы одной семьей. Они готовы поделиться между собой последней коркой хлеба.\r\nНо всегда одни и те же лица, всегда одни и те же разговоры,\r\nвсегда об одном и том же -- в их жизни никогда не происходит ничего нового, и в конце концов им нечего уже больше сказать друг другу.\r\nЛюди тащатся сначала в один дом, потом в другой, надеясь найти там, быть может, что-нибудь менее скучное и унылое;\r\nзатем уходят разочарованные, чтобы снова повторить свои попытки в другом месте, и столь же безрезультатно.\r\nИ так проходят дни, недели, месяцы...\r\nОднажды зимним вечером группа ссыльных собралась, по обыкновению, вокруг самовара, попивая чай, устало зевая и поглядывая друг на друга в мрачном молчании.\r\nВсе: их лица, движения, даже сама комната, тускло освещенная единственной свечой в грубо вырезанном деревянном подсвечнике, -- выражало крайнюю тоску.\r\nВремя от времени кто-нибудь с отсутствующим видом проронит несколько слов.\r\nЧерез минуту или две, когда говоривший уже забыл, что сказал, из темного угла вдруг доносится еще несколько слов, и наконец все сообразят, что это ответ на предыдущее замечание.\r\nТарас все время молчал.\r\nРастянувшись во всю длину на сосновой лавке, покрытой сухим мхом и служившей одновременно постелью и диваном,\r\nон непрерывно курил, следя с сонным видом за голубыми облачками дыма, поднимавшимися над его головой и исчезавшими во мраке;\r\nказалось, он вполне доволен этим занятием и своими мыслями.\r\nВозле него Лозинский раскачивался на стуле.\r\nТо ли его раздражало невозмутимое бесстрастие друга, или ему на нервы возбуждающим образом действовало северное сияние, но тоска и отчаяние теснили ему грудь.\r\nЭтот вечер ничем особым не отличался от других, но он казался Лозинскому особенно невыносимым.\r\n-- Господа! -- воскликнул он вдруг громким, возбужденным голосом, который своим тоном, отличным от вялого тона других, сразу привлек общее внимание.\r\n-- Господа, жизнь, которую мы здесь ведем, отвратительна!\r\nЕсли мы будем продолжать жить так праздно и бесцельно еще год или два, мы станем не способны к серьезному труду, мы совсем падем духом и превратимся в никчемных людей.\r\nНам надо встряхнуться, начать что-то делать.\r\nА то мы измучаемся от этого убогого, жалкого прозябания, мы не устоим против искушения заглушить тоску и начнем искать забвения в унизительной для нас бутылочке!\r\nПри этих словах кровь бросилась в лицо человеку, сидевшему напротив него.\r\nЕго называли Стариком, и он был старшим в колонии как по возрасту, так и по тому, что ему пришлось выстрадать.\r\nОн прежде был журналистом, и в 1870 году его сослали за статьи, вызвавшие неудовольствие высокопоставленных лиц.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "Бывало, попадется барыне таракан в супе, призовет она повара и велит то- го таракана съесть.\r\nВозьмет повар таракана в рот, видимым образом жует его, а глотать не глотает. Точно так же было и с глуповцами: жевали они довольно, а глотать не глотали.\r\n- Сломлю я эту энергию! - говорил Бородавкин и медленно, без торопли- вости, обдумывал план свой.\r\nА глуповцы стояли на коленах и ждали. Знали они, что бунтуют, но не стоять на коленах не могли.\r\nГосподи! чего они не передумали в это время!\r\nДумают: станут они теперь есть горчицу, - как бы на будущее время еще какую ни на есть мерзость есть не заставили; не станут - как бы шелепов не пришлось отведать.\r\nКазалось, что колени в этом случае представляют средний путь, который может умиротворить и ту и другую стороны.\r\nИ вдруг затрубила труба, и забил барабан. Бородавкин, застегнутый на все пуговицы и полный отваги, выехал на белом коне.\r\nЗа ним следовал пу- шечный и ружейный снаряд. Глуповцы думали, что градоначальник едет поко- рять Византию, а вышло, что он замыслил покорить их самих...\r\nТак начался тот замечательный ряд событий, который описывает летопи- сец под общим наименованием \"войн за просвещение\".\r\nПервая война \"за просвещение\" имела, как уже сказано выше, поводом горчицу, и началась в 1780 году, то есть почти вслед за прибытием Боро- давкина в Глупов.\r\nТем не менее Бородавкин сразу палить не решился; он был слишком пе- дант, чтобы впасть в столь явную административную ошибку.\r\nОн начал действовать постепенно, и с этой целью предварительно созвал глуповцев и стал их заманивать.\r\nВ речи, сказанной по этому поводу, он довольно под- робно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще, и о горчице как о подспорье в особенности;\r\nно оттого ли, что в словах его было более личной веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убеди- тельности, или оттого, что он, по обычаю своему,\r\nне говорил, а кричал, - как бы то ни было, результат его убеждений был таков, что глуповцы испу- гались и опять всем обществом пали на колени.\r\n\"Было чего испугаться глуповцам, - говорит по этому случаю летописец, - стоит перед ними человек роста невеликого, из себя не дородный, слов не говорит, а только криком кричит\".\r\n- Поняли, старички? - обратился он к обеспамятевшим обывателям.\r\nТолпа низко кланялась и безмолвствовала. Натурально, это его пуще взорвало.\n - Что я... на смерть, что ли, вас веду... ммерррзавцы!\r\nНо едва раздался из уст его новый раскат, как глуповцы стремительно повскакали с коленей и разбежались во все стороны.\n - Раззорю! - закричал он им вдогонку.\r\nВесь этот день Бородавкин скорбел. Молча расхаживал он по залам гра- доначальнического дома и только изредка тихо произносил: \"Подлецы!\"\r\nБолее всего заботила его Стрелецкая слобода, которая и при предшест- венниках его отличалась самым непреоборимым упорством. Стрельцы довели энергию бездействия почти до утонченности.\r\nОни не только не являлись на сходки по приглашениям Бородавкина, но, завидев его приближение, куда-то исчезали, словно сквозь землю проваливались.\r\nНекого было убеждать, не у кого было ни о чем спросить. Слышалось, что кто-то где-то дрожит, но где дрожит и как дрожит - разыскать невозможно.\r\nМежду тем не могло быть сомнения, что в Стрелецкой слободе заключает- ся источник всего зла. Самые безотрадные слухи доходили до Бородавкина об этом крамольничьем гнезде.\r\nЯвился проповедник, который перелагал фа- милию \"Бородавкин\" на цифры и доказывал, что ежели выпустить букву р, то выйдет 666, то есть князь тьмы.\r\nХодили по рукам полемические сочинения, в которых объяснялось, что горчица есть былие,\r\nвыросшее из тела дев- ки-блудницы, прозванной за свое распутство горькою, - оттого-де и пошла в мир \"горчица\".\r\nДаже сочинены были стихи, в которых автор добирался до градоначальниковой родительницы и очень неодобрительно отзывался о ее поведении.\r\nВнимая этим песнопениям и толкованиям, стрельцы доходили поч- ти до восторженного состояния.\r\nСхватившись под руки, они бродили верени- цей по улице и, дабы навсегда изгнать из среды своей дух робости, во все горло орали.\r\nБородавкин чувствовал, как сердце его, капля по капле, переполняется горечью. Он не ел, не пил, а только произносил сквернословия, как бы пи- тая ими свою бодрость.\r\nМысль о горчице казалась до того простою и ясною, что неприятие ее нельзя было истолковать ничем иным, кроме злонамерен- ности.\r\nСознание это было тем мучительнее, чем больше должен был употреб- лять Бородавкин усилий, чтобы обуздывать порывы страстной натуры своей.\r\n- Руки у меня связаны! - повторял он, задумчиво покусывая темный ус свой, - а то бы я показал вам, где раки зимуют!\r\nНо он не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии есть все-таки сечение, и это сознание подкрепляло его.\r\nВ ожидании этого исхода он занимался делами и писал втихомолку устав о \"неcтеснении гра- доначальников законами\".\r\nПервый и единственный параграф этого устава гласил так: \"Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя.\r\nИ тогда все сие, сделавшись невиди- мым, много тебя в действии облегчит\".\r\nОднако ж покуда устав еще утвержден не был, а следовательно, и от стеснений уклониться было невозможно. Через месяц Бородавкин вновь соз- вал обывателей и вновь закричал.\r\nНо едва успел он произнести два первых слога своего приветствия (\"об оных, стыда ради, умалчиваю\",\r\nотговарива- ется летописец), как глуповцы опять рассыпались, не успев даже встать на колени.\r\nТогда только Бородавкин решился пустить в ход настоящую цивили- зацию.\r\nРанним утром выступил он в поход и дал делу такой вид, как будто со- вершает простой военный променад.\r\nУтро было ясное, свежее, чуть-чуть мо- розное (дело происходило в половине сентября).\r\nСолнце играло на касках и ружьях солдат; крыши домов и улиц были подернуты легким слоем инея; вез- де топились печи, и из окон каждого дома виднелось веселое пламя.\r\nХотя главною целью похода была Стрелецкая слобода, но Бородавкин хит- рил. Он не пошел ни прямо, ни направо, ни налево, а стал маневрировать.\r\nГлуповцы высыпали из домов на улицу и громкими одобрениями поощряли эво- люции искусного вождя.\r\n- Слава те, господи! кажется, забыл про горчицу! - говорили они, сни- мая шапки и набожно крестясь на колокольню.\r\nА Бородавкин все маневрировал да маневрировал и около полден достиг до слободы Негодницы, где сделал привал.\r\nТут всем участвующим в походе роздали по чарке водки и приказали петь песни, а ввечеру взяли в плен одну мещанскую девицу, отлучившуюся слишком далеко от ворот своего дома.\r\nНа другой день, проснувшись рано, стали отыскивать \"языка\". Делали все это серьезно, не моргнув.\r\nПривели какого-то еврея и хотели сначала повесить его, но потом вспомнили, что он совсем не для того требовался, и простили.\r\nЕврей, положив руку под стегно, свидетельствовал, что надо идти сначала на слободу Навозную,\r\nа потом кружить по полю до тех пор, пока не явится урочище, называемое \"Дунькиным вра'гом\".\r\nОттуда же, мино- вав три поверки, идти куда глаза глядят.\r\nТак Бородавкин и сделал. Но не успели люди пройти и четверти версты, как почувствовали, что заблудились. Ни земли, ни воды, ни неба - ничего не было видно.\r\nПотребовал Бородавкин к себе вероломного жида, чтоб пове- сить, но его уж и след простыл (впоследствии оказалось,\r\nчто он бежал в Петербург, где в это время успел получить концессию на железную дорогу).\r\nПлутали таким образом среди белого дня довольно продолжительное время, и сделалось с людьми словно затмение,\r\nпотому что Навозная слобода стояла въяве у всех на глазах, а никто ее не видал.\r\nНаконец спустились на землю действительные сумерки, и кто-то крикнул: грабят! Закричал какой-то сол- датик спьяна, а люди замешались и, думая, что идут стрельцы, стали биться.\r\nБились крепко всю ночь, бились не глядя, а как попало. Много тут было раненых, много и убиенных.\r\nТолько когда уж совсем рассвело, увиде- ли, что бьются свои с своими же и что сцена этого недоразумения происхо- дит у самой околицы Навозной слободы.\r\nПоложили:\r\nубиенных похоронив, за- ложить на месте битвы монумент, а самый день, в который она происходила,\r\nпочтить наименованием \"слепорода\" и в воспоминание об нем учредить еже- годное празднество с свистопляскою.\r\nНа третий день сделали привал в слободе Навозной; но тут, наученные опытом, уже потребовали заложников. Затем, переловив обывательских кур, устроили поминки по убиенным.\r\nСтранно показалось слобожанам это послед- нее обстоятельство, что вот человек игру грает, а в то же время и кур ловит;\r\nно так как Бородавкин секрета своего не разглашал, то подумали, что так следует \"по игре\", и успокоились.\r\nНо когда Бородавкин, после поминовения, приказал солдатикам вытоптать прилегавшее к слободе озимое поле, тогда обыватели призадумались.\r\n- Ужли, братцы, всамделе такая игра есть? - говорили они промеж себя, но так тихо, что даже Бородавкин, зорко следивший за направлением умов, и тот ничего не расслышал.\r\nНа четвертый день, ни свет ни заря, отправились к \"Дунькину вра'гу\", боясь опоздать, потому что переход предстоял длинный и утомительный.\r\nДолго шли, и дорогой беспрестанно спрашивали у заложников: скоро ли? Ве- лико было всеобщее изумление, когда вдруг, посреди чистого поля, аманаты крикнули: здеся!\r\nИ было, впрочем, чему изумиться: кругом не было никако- го признака поселенья;\r\nдалеко-далеко раскинулось голое место, и только вдали углублялся глубокий провал, в который, по преданию,\r\nскатилась не- когда пушкарская девица Дунька, спешившая, в нетрезвом виде, на любовное свидание.\r\n- Где ж слобода? - спрашивал Бородавкин у аманатов.\n - Нету здесь слободы! - ответствовали аманаты, - была слобода, везде прежде слободы были, да солдаты все уничтожили!\r\nНо словам этим не поверили и решили: сечь аманатов до тех пор, пока не укажут, где слобода.\r\nНо странное дело! чем больше секли, тем слабее становилась уверенность отыскать желанную слободу!\r\nЭто было до того нео- жиданно, что Бородавкин растерзал на себе мундир и, подняв руку к небе- сам, погрозил пальцем и сказал:\r\n- Я вас!\r\nПоложение было неловкое; наступила темень, сделалось холодно и сыро, и в поле показались волки. Бородавкин ощутил припадок благоразумия и из- дал приказ: всю ночь не спать и дрожать.\r\nНа пятый день отправились обратно в Навозную слободу и по дороге вы- топтали другое озимое поле.\r\nШли целый день и только к вечеру, утомленные и проголодавшиеся, достигли слободы. Но там уже никого не застали.\r\nЖите- ли, издали завидев приближающееся войско, разбежались, угнали весь скот и окопались в неприступной позиции.\r\nПришлось брать с бою эту позицию, но так как порох был не настоящий, то, как ни палили, никакого вреда, кроме нестерпимого смрада, сделать не могли.\r\nНа шестой день Бородавкин хотел было продолжать бомбардировку, но уже заметил измену.\r\nАманатов ночью выпустили и многих настоящих солдат уво- лили вчистую и заменили оловянными солдатиками.\r\nКогда он стал спраши- вать, на каком основании освободили заложников, ему сослались на ка- кой-то регламент, в котором будто бы сказано:\r\n\"Аманата сечь, а будет ко- торый уж высечен, и такого более суток отнюдь не держать, а выпущать до- мой на излечение\".\r\nВолею-неволей Бородавкин должен был согласиться, что поступлено правильно, но тут же вспомнил про свой проект \"о нестеснении градоначальников законами\" и горько заплакал.\r\n- А это что? - спросил он, указывая на оловянных солдатиков.\n - Для легости, ваше благородие! - отвечали ему, - провианту не про- сит, а маршировку и он исполнять может!\r\nПришлось согласиться и с этим. Заперся Бородавкин в избе и начал дер- жать сам с собою военный совет.\r\nХотелось ему наказать \"навозных\" за их наглость, но, с другой стороны, припоминалась осада Трои,\r\nкоторая дли- лась целых десять лет, несмотря на то, что в числе осаждавших были Ахил- лес и Агамемнон.\r\nНе лишения страшили его, не тоска о разлуке с милой супругой печалила, а то,\r\nчто в течение этих десяти лет может быть заме- чено его отсутствие из Глупова, и притом без особенной для него выгоды.\r\nВспомнился ему по этому поводу урок из истории, слышанный в детстве, и сильно его взволновал.\r\n\"Несмотря на добродушие Менелая, - говорил учи- тель истории, - никогда спартанцы не были столь счастливы, как во время осады Трои;\r\nибо хотя многие бумаги оставались неподписанными, но зато многие же спины пребыли невыстеганными, и второе лишение с лихвою воз- наградило за первое\".\r\n..\r\nК довершению всего, полились затяжные осенние дожди, угрожая испор- тить пути сообщения и прекратить подвоз продовольствия.\r\n- И на кой черт я не пошел прямо на стрельцов! - с горечью восклицал Бородавкин, глядя из окна на увеличивавшиеся с минуты на минуту лужи, - в полчаса был бы уж там!\r\nВ первый раз он понял, что многоумие в некоторых случаях равносильно недоумию, и результатом этого сознания было решение:\r\nбить отбой, а из оловянных солдатиков образовать благонадежный резерв.\r\nНа седьмой день выступили чуть свет, но так как ночью дорогу размыло, то люди шли с трудом, а орудия вязли в расступившемся черноземе.\r\nПредс- тояло атаковать на пути гору Свистуху; скомандовали: в атаку! - передние ряды отважно бросились вперед, но оловянные солдатики за ними не после- довали.\r\nИ так как на лицах их, \"ради поспешения\", черты были нанесены лишь в виде абриса и притом в большом беспорядке, то издали казалось, что солдатики иронически улыбаются.\r\nА от иронии до крамолы - один шаг.\r\n- Трусы! - процедил сквозь зубы Бородавкин, но явно сказать это зат- руднился и вынужден был отступить от горы с уроном.\r\nПошли в обход, но здесь наткнулись на болото, которого никто не по- дозревал.\r\nПосмотрел Бородавкин на геометрический план выгона - везде все пашня, да по мокрому месту покос, да кустарнику мелкого часть, да камню часть, а болота нет, да и полно.\r\n- Нет тут болота! врете вы, подлецы! марш! - скомандовал Бородавкин и встал на кочку, чтоб ближе наблюсти за переправой.\r\nПолезли люди в трясину и сразу потопили всю артиллерию. Однако сами кое-как выкарабкались, выпачкавшись сильно в грязи. Выпачкался и Боро- давкин, но ему было уж не до того.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "задевая бутылки неосторожными движениями, таинственно вполголоса разговаривали.\r\n- Бомбой убьют,- говорил один, видимо, более осведомленный. \n - Н-ну, бомбой? - удивлялся другой.\r\n- Ну да, бомбой, а то как же,- он затянулся папиросой, выпустил дым прямо в глаза собеседнику и строго и положительно добавил: - На клочки разнесет.\r\n- Говорили, что на девятый день. \n - Нет,- сморщился рабочий, выражая высшую степень отрицания,- зачем на девятый день. Это суеверие, девятый день. Убьют просто утром.\r\n- Когда? \n Рабочий отгородился от залы пятью растопыренными пальцами, нагнулся, покачиваясь, вплотную к собеседнику и громким шепотом сказал:\r\n- В то воскресенье, через неделю. Оба, покачиваясь и странно расплываясь в глазах друг друга, таинственно помолчали. Потом первый таинственно поднял палец и погрозил.\r\n- Понимаешь? \n - Они уж маху не дадут, нет, не таковские. \n - Нет,- поморщился первый.- Какой там мах! Дело чистое, четыре туза.\r\n- Хлюст козырей,- подтвердил второй. \n - Понимаешь? \n - Ну да, понимаю. \n - А если понимаешь, так выпьем еще? Уважаешь ты меня, Ваня?\r\nИ долго с величайшей таинственностью они шептались, переглядывались, жмурили глаза и тянулись друг к другу, роняя пустые бутылки.\r\nВ ту же ночь их арестовали, но ничего подозрительного не нашли, а на первом же допросе выяснилось, что оба они решительно ничего не знают и по-вторяли только какие-то слухи.\r\n- Но почему же ты даже день назначил, воскре-сенье? - сердито говорил жандармский подполковник, производивший допрос.\r\n- Не могу знать, - отвечал встревоженный, три дня не куривший рабочий.- Пьян был. \n - Всех бы вас, ссс... - кричал подполковник, но ничего добиться не мог.\r\nНо и трезвые были не лучше. В мастерских, на улице они открыто перекидывались замечаниями относительно губернатора, бранили его и радовались, что он скоро умрет.\r\nНо положительного не сообщали ничего, а вскоре и говорить перестали и терпеливо ждали. Иногда за работой один бросал другому:\r\n- Вчера опять проезжал. Без солдат. \n - Сам лезет. \n И опять работали. А на следующее утро в другом конце слышалось: \n - Вчера опять проезжал. \n - Пускай поездит.\r\nТочно отсчитывали каждый лишний день его жизни.\r\nИ уже два раза было так, что внезапно, почти одновременно во всех концах Канатной и на заводе создавалась уверенность, что губернатор сейчас только убит.\r\nКто первый приносил весть, доискаться было невозможно, но собравшись в кучку, передавали подробности убийства - улицу, час, число убийц, оружие.\r\nНаходились почти очевидцы, слышавшие гул взрыва. И стояли все бледные, решительные, не выражая ни радости, ни горя, пока уже через несколько минут не приходило опровержение слуха.\r\nИ тогда так же спокойно расходились, без разочарования - как будто не стоило огорчаться из-за дела, которое отложено на несколько дней - быть может, часов - быть может, минут.\r\nКак и в городе, женщины на Канатной были самыми неумолимыми и беспощадными судьями.\r\nОни не рассуждали, не доказывали, они просто ждали - ив ожидание свое вносили весь пламень непоколебимой веры,\r\nвсю тоску своей несчастной жизни, всю жестокость обнищавшей, голодной, задушенной мысли.\r\nУ них в жизни был свой особенный враг, которого не знали мужчины,- печка, вечно голодная,\r\nвечно вопрошающая своей открытой пастью маленькая печка, более страшная, чем все раскаленные печи ада.\r\nС утра и до ночи, каждый день, всю жизнь она держала их в своей власти; убивая душу, она вытравляла из головы все мысли, кроме тех, которые служат ей и нужны ей самой.\r\nМужчины этого не знали:\r\nкогда женщина утром, проснувшись, взглядывала на печь, плохо прикрытую железной заслонкой,\r\nона поражала ее воображение, как призрак, доводила ее почти до судорог отвращения и страха, тупого, животного страха.\r\nОграбленная в мыслях своих, женщина даже не умела назвать своего врага и грабителя;\r\nоглушенная, она вновь и вновь покорно отдавала ему душу, и только смертельная, черная тоска окутывала ее непроницаемым туманом.\r\nИ от этого все женщины Канатной казались злыми: они били детей, забивая их чуть не насмерть, ругались друг с другом и с мужьями; и их уста были полны упреков, жалоб и злобы.\r\nИ во время страшной трехнедельной голодовки, когда по нескольку дней не топилась печь,\r\nженщины отдыхали - странным отдыхом умирающего, у которого за несколько минут до смерти прекратились боли.\r\nМысль, на минуту вырвавшаяся из железного круга, со всею своей страстью и силой прилепилась к призраку новой жизни - точно борьба шла не из-за лишних пяти рублей в месяц,\r\nо которых толковали мужчины, а из-за полного и радостного освобождения от всех вековых пут.\r\nИ хороня детей, умиравших от истощения, и оплакивая их кровавыми слезами, темнея от горя, усталости и голода - женщины в эти тяжелые дни были кротки и дружественны, как никогда:\r\nони верили, что не может даром пройти такой ужас, что за великими страданиями идет великая награда.\r\nИ когда 17 августа на площади, сверкая в солнечных лучах, к ним вышел губернатор, они приняли его за самого седого бога. А он сказал:\r\n- Нужно стать на работу. Прежде чем вы станете на работу, я не могу с вами разговаривать. \n Потом:\r\n- Я постараюсь что-нибудь сделать для вас. Становитесь на работу, и я напишу в Петербург. \n Потом:\r\n- Хозяева ваши не грабители, а честные люди, и я приказываю вам так не называть их. А если вы завтра же не станете на работу, я прикажу закрыть завод и разошлю вас.\r\nПотом: \n - Дети мрут по вашей вине. Становитесь на работу. Потом:\r\n- Если вы будете так вести себя и не разойдетесь, я прикажу разогнать вас силой. Становитесь на работу.\r\nПотом хаос криков, плач детей - трескотня выстрелов, давка - и ужасное бегство, когда человек не знает, куда бежит, падает, снова бежит, теряет детей, дом.\r\nИ снова быстро, так быстро, как будто и мгновения одного не прошло - проклятая печь, тупая, ненасытная, вечно раскрывающая свою пасть.\r\nИ то же, все то же, от чего они ушли навсегда и к чему вернулись - навсегда.\r\nБыть может, именно в женской голове зародилась мысль о том, что губернатор должен быть убит.\r\nВсе старые слова, которыми определяются чувства вражды человека к человеку, ненависть, гнев, презрение, не подходили к тому, что испытывали женщины.\r\nЭто было новое чувство - чувство спокойного и бесповоротного осуждения;\r\nесли бы топор в руке палача мог чувствовать, он, вероятно, чувствовал бы себя так же - холодный, острый, блестящий и спокойный топор.\r\nЖенщины ждали спокойно, не колеблясь ни на минуту, не сомневаясь, и ожиданием своим наполняли воздух, которым дышали все, которым дышал губернатор. Они были наивны.\r\nСтоило где-нибудь громко хлопнуть дверью, стоило кому-нибудь, топая ногами, пробежать по улице,- они выбегали наружу, простоволосые, почти уже удовлетворенные.\r\n- Убит? \n - Нет, так. Сенька за водкой пробежал.\r\nИ так до нового стука и нового топота ног по притихшей, омертвевшей улице.\r\nКогда проезжал губернатор, они жадно из-за занавесок глядели на него; губернатор проезжал, и они снова возвращались к печке.\r\nИх не удивило, когда губернатор, всегда ездивший со стражниками, вдруг стал ездить один, без охраны - как топор, если б он мог чувствовать, не удивился бы, увидав голую шею.\r\nТак нужно, чтоб она была голая. Из серых нитей действительности они сплетали пышную легенду.\r\nИ это они, серые женщины серой жизни, разбудили старый седой закон, за смерть платящий смертью.\r\nГоре об убитых выражалось сдержанно и глухо: оно было только частицей общего великого горя и поглощалось им бесследно - как соленая слеза соленым океаном.\r\nНо в пятницу, к концу третьей недели после убийства, внезапно сошла с ума Настасья Сазонова, у которой была убита дочь, семилетняя девочка Таня.\r\nТри недели она работала, как и все, у своей печки, ссорилась с соседками, кричала на двоих оставшихся детей и внезапно, когда никто этого не ожидал, потеряла рассудок.\r\nЕще с утра у нее стали дрожать руки, и она разбила чашку;\r\nпотом словно туман нашел на нее, и она начала забывать, что хочет делать, бросалась от одной вещи к другой и бессмысленно повторяла:\r\n- Господи! Что это я!\r\nИ наконец замолчала совсем и молча, с дикой покорностью совалась из угла в угол,\r\nперенося с места на место одну и ту же вещь, ставя ее, снова беря - бессильная и в начавшемся бреду оторваться от печки.\r\nДети были на огороде, пускали змея, и, когда мальчишка Петька пришел домой за куском хлеба, мать его, молчаливая и дикая, засовывала в потухшую печь разные вещи:\r\nбашмаки, ватную рваную кофту, Петькин картуз.\r\nСперва мальчик засмеялся, а потом увидел лицо матери и с криком побежал на улицу.\r\n- А-а-а-й! - бежал он и кричал, полоша улицу. Собрались женщины и стали выть над нею, как собаки, охваченные тоской и ужасом.\r\nА она, ускоряя движения и отпихивая протянутые руки, порывисто кружилась на трех аршинах пространства, задыхалась и бормотала что-то.\r\nПо-немногу резкими короткими движениями она разорвала на себе платье, и верхняя часть туловища оголилась, желтая, худая, с отвислыми, болтающимися грудями.\r\nИ завыла она страшным тягучим воем, повторяя, бесконечно растягивая одни и те же слова:\r\n- Не могу-у, го-о-лубчики, не мо-о-г-у-у-у.\r\nИ выбежала на улицу, а за нею все. И тогда, на мгновенье, вся Канатная превратилась в один сплошной бабий вой, и уже нельзя было разобрать, кто сумасшедший и кто нет.\r\nИ только тогда прекратился он, когда приказчики из заводской лавки поймали сумасшедшую и веревками скрутили ей руки и ноги и облили ее несколькими ведрами воды.\r\nОна лежала на дороге, среди свежей лужи от воды, плотно прилегая голой грудью к земле и выставляя кулаки скрученных и посиневших рук.\r\nЛицо она отвернула в сторону и смотрела дико, не мигая; седоватые мокрые волосы облипали голову, делая ее странно маленькой, и вся она изредка вздрагивала.\r\nС завода прибежал муж, испуганный, не успевший отмыть закопченного лица;\r\nблуза у него была также закопченная, лоснящаяся от масла, и промасленной грязной тряпкой был завязан обожженный палец на левой руке.\r\n- Настя! - хмуро и сурово сказал он, наклонившись.- Что это ты? Ну чего?\r\nОна молчала, вздрагивала и смотрела дико, не мигая.\r\nПосмотрел на затекшие, побагровевшие руки, стянутые веревкой безжалостно, и развязал их, тронул пальцами голое желтое плечо. Уже ехал на извозчике городовой.\r\nКогда толпа расходилась, двое из нее пошли не к заводу, как все, и не остались на Канатной, а медленно направились к городу.\r\nШли они, задумавшись, в ногу, и молчали. В конце Канатной они простились.\r\n- Какой случай! - сказал один.- Зайдешь ко мне? \n - Нет,- коротко ответил второй и зашагал. У него была молодая загорелая шея, и из-под картуза вились белокурые волосы. \n\n\n VI\r\nВ губернаторском доме узнали о предстоящей смерти губернатора не раньше и не позже, чем в других местах, и отнеслись к ней со странным равнодушием.\r\nКак будто близость к живому, здоровому и крепкому человеку мешала понять, что такое смерть - его смерть; чем-то вроде временного отъезда представлялась она.\r\nВ половине сентября, по настоянию полицеймейстера, убедившего Марию Петровну, что жизнь на даче становится опасной,\r\nпереехали в город, и жизнь потекла обычным, много лет не меняющимся порядком.\r\nЧиновник Козлов, сам не любивший грязь и казенщину губернаторского жилища,\r\nпочти самовольно приказал оклеить новыми обоями зал и гостиную и побелить потолки и заказал новую декадентскую мебель из зеленого дуба.\r\nВообще он присвоил себе права домашнего диктатора, и все были этим довольны: и прислуга, почувствовавшая оживление, и сама Мария Петровна, ненавидевшая хозяйство и домостроительство.\r\nПри всей своей огромности губернаторский дом был очень неудобен:\r\nотхожие места и ванная были чуть ли не рядом с гостиной, а кушанья из кухни лакеи должны были носить через стеклянный холодный коридор,\r\nмимо окон столовой, и часто видно было, как они ругаются и толкают друг друга под локоть.\r\nИ это все хотел переделать Козлов, но приходилось отложить до будущего лета.\r\n\"Доволен будет\",- думал он про губернатора, но почему-то представлял себе не Петра Ильича, а кого-то другого; но не замечал этого, охваченный порывом реформаторства.\r\nПо-прежнему Петр Ильич представлял центр дома и его жизни, и слова: \"его превосходительство желает\", \"его превосходительство будет сердиться\" - не сходили с языка;\r\nно если бы вместо него подставить куклу, одеть ее в губернаторский мундир и заставить говорить несколько слов, никто бы не заметил подмены:\r\nтакою пустотою формы, потерявшей содержание, веяло от губернатора.\r\nКогда он действительно сердился и кричал на кого-нибудь и кто-нибудь пугался, то казалось, что все это нарочно, и крики и испуг, а на самом деле ничего этого нет.\r\nИ убей он кого-нибудь в это время, то и сама смерть не показалась бы настоящей.\r\nЕще живой для себя, он уже умер для всех, и они вяло возились с мертвецом, чувствуя холод и пустоту, но не понимая, что это значит. Мысль изо дня в день убивала человека.\r\nЧерпая силу во всеобщности, она становилась более могущественной, чем машины, орудия и порох; она лишала человека воли и ослепляла самый инстинкт самосохранения;\r\nона расчищала вокруг него свободное пространство для удара, как в лесу очищают пространство вокруг дерева, которое должно срубить.\r\nМысль убивала его. Повелительная, она вызывала из тьмы тех, кто должен нанести удар,- создавала их, как творец.\r\nИ незаметно для себя люди отходили от обреченного и лишали его той невидимой, но огромной защиты, какую для жизни одного человека представляет собой жизнь всех людей.\r\nПосле первого анонимного письма, где губернатор назывался \"убийцею детей\", прошло несколько дней без писем, а потом, точно по молчаливому уговору,\r\nони посыпались как из разорвавшегося почтового мешка, и каждое утро на столе губернатора вырастала кучка конвертов.\r\nКак выходит из чрева созревший плод, так эта убийственная повелительная мысль, дотоле слышная только по глухому биению сердца,\r\nнеудержимо стремилась наружу и начинала жить своей особенной, самостоятельной жизнью.\r\nВ разных концах города, из разных почтовых ящиков, разными людьми выбирались рассеянные письма, затерянные в груде других;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Апухтин А", "role": "user" }, { "content": "1860-е годы\r\n\"ВЕСЕННИЕ ПЕСНИ\"\n\n 1\r\nО, удались навек, тяжелый дух сомненья, О, не тревожь меня печалью старины; Когда так пламенно природы обновленье И так свежительно дыхание весны;\r\nКогда так радостно над душными стенами, Над снегом тающим, над пестрою толпой Сверкают небеса горячими лучами, Пророчат ласточки свободу и покой;\r\nКогда во мне самом, тоски моей сильнее, Теснят ее гурьбой веселые мечты, Когда я чувствую, дрожа и пламенея, Присутствие во всем знакомой красоты;\r\nКогда мои глаза, объятые дремотой, Навстречу тянутся к мелькнувшему лучу… Когда мне хочется прижать к груди кого-то, Когда не знаю я, кого обнять хочу;\r\nКогда весь этот мир любви и наслажденья С природой заодно так молод и хорош… О, удались навек, тяжелый дух сомненья, Печалью старою мне сердца не тревожь!\r\n20 апреля 1857\r\n2\r\nОпять я очнулся с природой! И кажется, вновь надо мной Все радостно грезит свободой, Все веет и дышит весной.\r\nОпять в безотчетном томленьи, Усталый, предавшись труду, Я дней без труда и волненья С каким-то волнением жду.\r\nИ слышу, как жизнь молодая Желания будит в крови, Как сердце дрожит, изнывая Тоской беспредметной любви… Опять эти звуки былого,\r\nИ счастья ребяческий бред… И все, что понятно без слова, И все, чему имени нет.\r\n15 мая 1857\r\n3\r\nВесенней ночи сумрак влажный Струями льется предо мной, И что-то шепчет гул протяжный Над обновленною землей.\r\nЗачем, о звезды, вы глядите Сквозь эти мягкие струи? О чем так громко вы журчите, Неугомонные ручьи?\r\nВам долго слух без мысли внемлет, К вам без тоски прикован взор… И сладко грудь мою объемлет Какой-то тающий простор.\r\n10 апреля 1858\r\n4\r\nЗатих утомительный говор людей, Потухла свеча у постели моей, Уж близок рассвет; мне не спится давно… Болит мое сердце, устало оно.\r\nНо кто же приник к изголовью со мной? Ты ль это, мой призрак, мой ангел земной?\r\nО, верь мне, тебя я люблю глубоко… Как девственной груди дыханье легко, Как светит и греет твой ласковый взгляд, Как кротко в тиши твои речи звучат!\r\nТы руку мне жмешь - она жарче огня… Ты долго и нежно целуешь меня… Ты тихо уходишь… О, Боже!\r\nПостой… Останься, мой ангел, останься со мной! Ведь этих лобзаний, навеянных сном, Ведь этого счастья не будет потом!\r\nВедь завтра опять ты мне бросишь едва Холодные взгляды, пустые слова, Ведь сердце опять запылает тоской… Останься, мой ангел, мне сладко с тобой! 16 апреля 1859\r\n5. ПРОБУЖДЕНИЕ\r\nПроснулся я… В раскрытое окно Повеяло прохладой и цветами;\r\nУж солнце ходит по небу давно, А соловей не молкнет за кустами… Я слушаю:\r\nтак песнь его полна Тоскливого и страстного желанья, Так радостно проносится весна, Что кажется, на что б еще страданье?\r\nНо мне всю ночь ужасный снился сон, Но дважды я все с той же грезой бился, И каждый раз был стоном пробужден, И после долго плакал и томился… Мне тяжело.\r\nО нет, в немой ночи Отраднее сносить такие грезы, О, слишком жгут весенние лучи Еще недавно высохшие слезы! 9 мая 1858\r\n6. УТЕШЕНИЕ ВЕСНЫ\r\nНе плачь, мой певец одинокой, Покуда кипит в тебе кровь. Я знаю: коварно, жестоко Тебя обманула любовь.\r\nЯ знаю: любовь незабвенна… Но слушай: тебе я верна, Моя красота неизменна, Мне вечная юность дана!\r\nПокроют ли небо туманы, Приблизится ль осени час, В далекие, теплые страны Надолго я скроюсь от вас.\r\nКак часто в томленьях недуга Ты будешь меня призывать, Ты ждать меня будешь как друга, Как нежно любимую мать!\r\nПриду я… На душу больную Навею чудесные сны И язвы легко уврачую Твоей безрассудной весны!\r\nКогда же по мелочи, скупо Растратишь ты жизнь и - старик - Начнешь равнодушно и тупо Мой ласковый слушать язык,Тихонько, родными руками, Я вежды твои опущу,\r\nТвой гроб увенчаю цветами, Твой темный приют посещу, А там - под покровом могилы - Умолкнут и стоны любви, И смех, и кипевшие силы, И скучные песни твои!\r\n5 мая 1859\r\n7\r\nОпять весна! Опять какой-то гений Мне шепчет незнакомые слова, И сердце жаждет новых песнопений, И в забытьи кружится голова.\r\nОпять кругом зазеленели нивы, Черемуха цветет, блестит роса, И над землей, светлы и горделивы, Как купол храма, блещут небеса.\r\nНо этой жизни мне теперь уж мало, Душа моя тоской отравлена… Не так она являлась мне, бывало, Красавица, волшебница-весна!\r\nСперва ребенка языку природы Она, смеясь, учила в тишине, И для меня сбирала хороводы, И первый стих нашептывала мне.\r\nПотом, когда с тревогой непонятной Зажглася в сердце отрока любовь, Она пришла и речью благодатной Живила сны и волновала кровь:\r\nСвидания влюбленным назначала, Ждала, томилась с нами заодно, Мелодией по клавишам звучала, Врывалася в раскрытое окно.\r\nТеперь на жизнь гляжу я оком мужа, И к сердцу моему, как в дверь тюрьмы, Уж начала подкрадываться стужа,\r\nПечальная предвестница зимы… Проходят дни без страсти и без дела, И чья-то тень глядит из-за угла… Что ж, неужели юность улетела?\r\nУжели жизнь прошла и отцвела?\r\nПогибну ль я в борьбе святой и честной Иль просто так умру в объятьях сна,Явися мне в моей могиле тесной, Красавица, волшебница-весна!\r\nПокрой меня травой и свежим дерном, Как прежде, разукрась свои черты, И над моим забытым трупом черным Рассыпь свои любимые цветы!.\r\n.\r\n1862\n\n НАКАНУНЕ\r\nОна задумчиво сидела меж гостей, И в близком будущем мечта ее витала… Надолго едет муж… О, только б поскорей! \"Я ваша навсегда!\" - она на днях писала.\r\nВот он стоит пред ней - не муж, а тот, другой - И смотрит на нее таким победным взглядом… \"Нет,- думает она,- не сладишь ты со мной: Тебе ль, мечтателю, идти со мною рядом?\r\nПолзти у ног моих судьбой ты обречен, Я этот гордый ум согну рукою властной; Как обессиленный, раздавленный Самсон, Признание свое забудешь в неге страстной!\r\n\" Прочел ли юноша ту мысль в ее глазах,Но взор по-прежнему сиял победной силой… \"Посмотрим, кто скорей измучится в цепях\",Довольное лицо, казалось, говорило.\r\nКто победит из них? Пускай решит судьба… Но любят ли они? Что это? страсть слепая Иль самолюбия бесцельная борьба? Бог знает!\r\nИх речам рассеянно внимая, Сидит поодаль муж с нахмуренным лицом; Он знает, что его изгнание погубит… Но что до этого? Кто думает о нем? Он жертвой должен быть! Его вина: он любит.\r\n1876\n\n *\r\nВ темную ночь, непроглядную, Думы такие несвязные Бродят в моей голове. Вижу я степь безотрадную… Люди и призраки разные Ходят по желтой траве.\r\nВижу селение дальнее… Детской мечтой озаренные, Годы катились там… но… Комнаты смотрят печальнее, Липы стоят обнаженные, Песни замолкли давно.\r\nОсень… Большою дорогою Едут обозы скрипучие, Ветер шумит по кустам. Станция… крыша убогая… Слезы старинные, жгучие Снова текут по щекам.\r\nВижу я оргию шумную, Бальные пары за парою, Блеск набежавшей весны,Всю мою юность безумную, Все увлечения старые, Все позабытые сны.\r\nСнится мне счастье прожитое… Очи недавно любимые Ярко горят в темноте; Месяц… окошко раскрытое… Речи, с мечтой уносимые… Речи так ласковы те!\r\nПомнишь, как с радостью жадною Слушал я речи те праздные, Как я поверил тебе! В темную ночь, непроглядную, Думы такие несвязные Бродят в моей голове!\r\n1875\n\n *\r\nМне не жаль, что тобою я не был любим, Я любви недостоин твоей! Мне не жаль, что теперь я разлукой томим, Я в разлуке люблю горячей; Мне не жаль, что и налил и выпил я сам\r\nУнижения чашу до дна, Что к проклятьям моим, и к слезам, и к мольбам\r\nОставалася ты холодна; Мне не жаль, что огонь, закипевший в крови,\r\nМое сердце сжигал и томил, Но мне жаль, что когда-то я жил без любви,\n Но мне жаль, что я мало любил! 1870-е годы\n\n *\r\n(М. Д. Жедринской) В уютном уголке сидели мы вдвоем, В открытое окно впивались наши очи, И, напрягая слух, в безмолвии ночном Чего-то ждали мы от этой тихой ночи.\r\nЗвон колокольчика нам чудился порой, Пугал нас лай собак, тревожил листьев шорох… О, сколько нежности и жалости немой, Не тратя лишних слов, читали мы во взорах!\r\nИ сколько, сколько раз, сквозь сумрак новых лет, Светиться будет мне тот уголок уютный, И ночи тишина, и яркий лампы свет, И сердца чуткого обман ежеминутный! 24 августа 1874\r\nПАМЯТИ Ф.И. ТЮТЧЕВА\n\n Ни у домашнего, простого камелька,\r\nНи в шуме светских фраз и суеты салонной\n Нам не забыть его, седого старика,\n С улыбкой едкою, с душою благосклонной!\r\nЛенивой поступью прошел он жизни путь,\n Но мыслью обнял все, что на пути заметил,\r\nИ перед тем, чтоб сном могильным отдохнуть,\n Он был как голубь чист и как младенец светел.\n Искусства, знания, событья наших дней -\n Все отклик верный в нем будило неизбежно,\r\nИ словом, брошенным на факты и людей,\n Он клейма вечные накладывал небрежно…\r\nВы помните его в кругу его друзей?\n Как мысли сыпались нежданные, живые,\n Как забывали мы под звук его речей\r\nИ вечер длившийся, и годы прожитые!\n В нем злобы не было. Когда ж он говорил,\n Язвительно смеясь, над жизнью или веком,\r\nТо самый смех его нас с жизнию мирил,\n А светлый лик его мирил нас с человеком!\r\nМежду 1873 и 1875\n\n *\r\nНи отзыва, ни слова, ни привета, Пустынею меж нами мир лежит, И мысль моя с вопросом без ответа Испуганно над сердцем тяготит:\r\nУжель среди часов тоски и гнева Прошедшее исчезнет без следа, Как легкий звук забытого напева, Как в мрак ночной упавшая звезда?\r\n1867\n\n *\r\nЯ люблю тебя так оттого, Что из пошлых и гордых собою Не напомнишь ты мне никого Откровенной и ясной душою,\r\nЧто с участьем могла ты понять Роковую борьбу человека, Что в тебе уловил я печать Отдаленного, лучшего века!\r\nЯ люблю тебя так потому, Что не любишь ты мертвого слова, Что не веришь ты слепо уму, Что чужда ты расчета мирского;\r\nЧто горячее сердце твое Часто бьется тревожно и шибко… Что смиряется горе мое Пред твоей миротворной улыбкой!\r\n24 июля 1859\r\n*\n\n Сухие, редкие, нечаянные встречи,\r\nПустой, ничтожный разговор, Твои умышленно-уклончивые речи, И твой намеренно-холодный, строгий взор, Все говорит, что надо нам расстаться,\r\nЧто счастье было и прошло… Но в этом так же горько мне сознаться,\r\nКак кончить с жизнью тяжело. Так в детстве, помню я, когда меня будили И зимний день глядел в замерзшее окно,О, как остаться там уста мои молили,\r\nГде так тепло, уютно и темно! В подушки прятался я, плача от волненья,\n Дневной тревогой оглушен,\r\nИ засыпал, счастливый на мгновенье, Стараясь на лету поймать недавний сон, Бояся потерять ребяческие бредни… Такой же детский страх теперь объял меня.\r\nПрости мне этот сон последний При свете тусклого, грозящего мне дня!\n\n 1869, 1874\n\n НА НОВЫЙ ГОД\n\n Безотрадные ночи! Счастливые дни!\r\nКак стрела, как мечта пронеслися они.\n Я не год пережил, а десятки годов,\n То страдал и томился под гнетом оков,\n То несбыточным счастием был опьянен…\r\nЯ не знаю, то правда была или сон.\n Мчалась тройка по свежему снегу в глуши,\n И была ты со мной, и кругом ни души…\n Лишь мелькали деревья в серебряной мгле,\r\nИ казалось, что все в небесах, на земле\n Мне шептало: люби, позабудь обо всем…\n Я не знаю, что правдою было, что сном!\r\nИ теперь меня мысль роковая гнетет:\n Что пошлет он мне, новый, неведомый год?\n Ждет ли светлое счастье меня впереди,\n Иль последнее пламя потухнет в груди,\r\nИ опять побреду я живым мертвецом…\n Я не знаю, что правдою будет, что сном!\n Декабрь 1881 (?)\n\n ПОДРАЖАНИЕ ДРЕВНИМ\r\nВ грезах сладострастных видел я тебя; Грез таких не знал я никогда любя.\r\nМне во сне казалось: к морю я пришел - Полдень был так зноен, воздух так тяжел!\r\nНа скале горячей, в ярком свете дня Ты одна стояла и звала меня, Но, тебя увидя, я не чуял ног И, прикован взором, двинуться не мог.\r\nВолосы, сверкая блеском золотым, Падали кудрями по плечам твоим; Голова горела, солнцем облита, Поцелуя ждали сжатые уста;\r\nТайные желанья, силясь ускользнуть, Тяжко колебали поднятую грудь, Белые одежды, легки, как туман,\r\nСлабо закрывали твой цветущий стан, Так что я под ними каждый страсти пыл, Каждый жизни трепет трепетно ловил… И я ждал, смятенный:\r\nмиг еще, и вот Эта ткань, сорвавшись, в волны упадет… Но волненьем страшным был я пробужден.\r\nМедленно и грустно уходил мой сон.\r\nК ложу приникая, я не мог вздохнуть, Тщетные желанья колебали грудь, Слезы, вырываясь с ропотом глухим, Падали ручьями по щекам моим, И, всю ночь рыдая, я молил богов:\r\nНе тебя хотел я, а таких же снов!\r\n.\r\n. 2 июня 1857\r\n*\n\n Исход, глава XIV, стих XX Когда Израиля в пустыне враг настиг, Чтоб путь ему пресечь в обещанные страны,\r\nТогда Господь столп облачный воздвиг, Который разделил враждующие станы. Одних он тьмой объял до утренних лучей,\n Другим всю ночь он лил потоки света.\r\nО, как душе тоскующей моей\n Близка святая повесть эта! В пустыне жизненной мы встретились давно, Друг друга ищем мы и сердцем и очами,\r\nНо сблизиться нам, верь, не суждено: Столп облачный стоит и между нами. Тебе он светит яркою звездой,\n Как солнца луч тебя он греет,\r\nА мой удел, увы! другой:\n Оттуда мне лишь ночью веет,\n И безотрадной и глухой! Начало 1870-х годов\n\n НА БАЛЕ\r\nБлещут огнями палаты просторные, Музыки грохот не молкнет в ушах. Нового года ждут взгляды притворные, Новое счастье у всех на устах.\r\nДушу мне давит тоска нестерпимая, Хочется дальше от этих людей… Мной не забытая, вечно любимая, Что-то теперь на могиле твоей?\r\nСпят ли спокойно в глубоком молчании, Прежнюю радость и горе тая, Словно застывшие в лунном сиянии, Желтая церковь и насыпь твоя?\r\nИли туман неприветливый стелется, Или, гонима незримым врагом, С дикими воплями злая метелица Плачет,\r\nи скачет, и воет кругом, И покрывает сугробами снежными Все, что от нас невозвратно ушло:\r\nОчи, со взглядами кроткими, нежными.\r\nСердце, что прежде так билось тепло! 1860-е годы\r\n***\n\n Пусть не любишь стихов ты; пусть будет чужда Тебе муза моя, безотрадно плакучая, Но в тебе отразилась, как в море звезда,\r\nВся поэзия жизни кипучая. И какие бы образы, краски, черты Мог художник похитить в огне вдохновенья, Пред которыми образ твоей красоты\r\nПобледнел бы хотя на мгновенье? И какая же мысль упоительней той, Чтоб любить тебя нежно и свято, Чтоб отдать тебе счастье, и труд, и покой, Чтобы, все позабывши, лишь только тобой\r\nБыло верное сердце объято?\n И какие же рифмы звучней", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 04 Война и мир. Том 4 автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "распорядиться по той программе народности, свободы, равенства и прогресса (другой, кажется, нет), которую бы ему дали теперешние обвинители.\r\nПоложим, что эта программа была бы возможна и составлена и что Александр действовал бы по ней.\r\nЧто же сталось бы тогда с деятельностью всех тех людей, которые противодействовали тогдашнему направлению правительства,\r\n-- с деятельностью, которая, по мнению историков, хороша и полезна?\r\nДеятельности бы этой не было; жизни бы не было; ничего бы не было.\r\nЕсли допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, -- то уничтожится возможность жизни.\n\n II\r\nЕсли допустить, как то делают историки, что великие люди ведут человечество к достижению известных целей, состоящих или в величии России или Франции, или в равновесии Европы,\r\nили в разнесении идей революции, или в общем прогрессе, или в чем бы то ни было, то невозможно объяснить явлений истории без понятий о случае и о гении.\r\nЕсли цель европейских войн начала нынешнего столетия состояла в величии России, то эта цель могла быть достигнута без всех предшествовавших войн и без нашествия.\r\nЕсли цель -- величие Франции, то эта цель могла быть достигнута и без революции, и без империи.\r\nЕсли цель -- распространение идей, то книгопечатание исполнило бы это гораздо лучше, чем солдаты.\r\nЕсли цель -- прогресс цивилизации, то весьма легко предположить, что, кроме истребления людей и их богатств, есть другие более целесообразные пути для распространения цивилизации.\r\nПочему же это случилось так, а не иначе?\n Потому что это так случилось. \"Случай сделал положение; гений воспользовался им\", -- говорит история.\r\nНо что такое случай? Что такое гений?\r\nСлова случай и гений не обозначают ничего действительно существующего и потому не могут быть определены. Слова эти только обозначают известную степень понимания явлений.\r\nЯ не знаю, почему происходит такое-то явление; думаю, что не могу знать; потому не хочу знать и говорю: случай.\r\nЯ вижу силу, производящую несоразмерное с общечеловеческими свойствами действие; не понимаю, почему это происходит, и говорю: гений.\r\nДля стада баранов тот баран, который каждый вечер отгоняется овчаром в особый денник к корму и становится вдвое толще других, должен казаться гением.\r\nИ то обстоятельство, что каждый вечер именно этот самый баран попадает не в общую овчарню, а в особый денник к овсу, и что этот, именно этот самый баран,\r\nоблитый жиром, убивается на мясо, должно представляться поразительным соединением гениальности с целым рядом необычайных случайностей.\r\nНо баранам стоит только перестать думать, что все, что делается с ними, происходит только для достижения их бараньих целей;\r\nстоит допустить, что происходящие с ними события могут иметь и непонятные для них цели,\r\n-- и они тотчас же увидят единство, последовательность в том, что происходит с откармливаемым бараном.\r\nЕжели они и не будут знать, для какой цели он откармливался, то, по крайней мере, они будут знать,\r\nчто все случившееся с бараном случилось не нечаянно, и им уже не будет нужды в понятии ни о случае, ни о гении.\r\nТолько отрешившись от знаний близкой, понятной цели и признав, что конечная цель нам недоступна, мы увидим последовательность и целесообразность в жизни исторических лиц;\r\nнам откроется причина того несоразмерного с общечеловеческими свойствами действия, которое они производят, и не нужны будут нам слова случай и гений.\r\nСтоит только признать, что цель волнений европейских народов нам неизвестна, а известны только факты,\r\nсостоящие в убийствах, сначала во Франции, потом в Италии, в Африке, в Пруссии, в Австрии, в Испании, в России,\r\nи что движения с запада на восток и с востока на запад составляют сущность и цель этих событий,\r\nи нам не только не нужно будет видеть исключительность и гениальность в характерах Наполеона и Александра,\r\nно нельзя будет представить себе эти лица иначе, как такими же людьми, как и все остальные;\r\nи не только не нужно будет объяснять случайностию тех мелких событий, которые сделали этих людей тем, чем они были, но будет ясно, что все эти мелкие события были необходимы.\r\nОтрешившись от знания конечной цели, мы ясно поймем, что точно так же, как ни к одному растению нельзя придумать других,\r\nболее соответственных ему, цвета и семени, чем те, которые оно производит,\r\nточно так же невозможно придумать других двух людей, со всем их прошедшим, которое соответствовало бы до такой степени,\r\nдо таких мельчайших подробностей тому назначению, которое им предлежало исполнить.\r\nIII\r\nОсновной, существенный смысл европейских событий начала нынешнего столетия есть воинственное движение масс европейских народов с запада на восток и потом с востока на запад.\r\nПервым зачинщиком этого движения было движение с запада на восток.\r\nДля того чтобы народы запада могли совершить то воинственное движение до Москвы, которое они совершили, необходимо было:\r\n1) чтобы они сложились в воинственную группу такой величины, которая была бы в состоянии вынести столкновение с воинственной группой востока;\r\n2) чтобы они отрешились от всех установившихся преданий и привычек и 3) чтобы, совершая свое воинственное движение, они имели во главе своей человека,\r\nкоторый, и для себя и для них, мог бы оправдывать имеющие совершиться обманы, грабежи и убийства, которые сопутствовали этому движению.\r\nИ начиная с французской революции разрушается старая, недостаточно великая группа; уничтожаются старые привычки и предания;\r\nвырабатываются, шаг за шагом, группа новых размеров, новые привычки и предания, и приготовляется тот человек,\r\nкоторый должен стоять во главе будущего движения и нести на себе всю ответственность имеющего совершиться.\r\nЧеловек без убеждений, без привычек, без преданий, без имени, даже не француз, самыми, кажется,\r\nстранными случайностями продвигается между всеми волнующими Францию партиями и, не приставая ни к одной из них, выносится на заметное место.\r\nНевежество сотоварищей, слабость и ничтожество противников, искренность лжи и блестящая и самоуверенная ограниченность этого человека выдвигают его во главу армии.\r\nБлестящий состав солдат итальянской армии, нежелание драться противников, ребяческая дерзость и самоуверенность приобретают ему военную славу.\r\nБесчисленное количество так называемых случайностей сопутствует ему везде. Немилость, в которую он впадает у правителей Франции, служит ему в пользу.\r\nПопытки его изменить предназначенный ему путь не удаются: его не принимают на службу в Россию, и не удается ему определение в Турцию.\r\nВо время войн в Италии он несколько раз находится на краю гибели и всякий раз спасается неожиданным образом.\r\nРусские войска, те самые, которые могут разрушить его славу, по разным дипломатическим соображениям, не вступают в Европу до тех пор, пока он там.\r\nПо возвращении из Италии он находит правительство в Париже в том процессе разложения, в котором люди, попадающие в это правительство, неизбежно стираются и уничтожаются.\r\nИ сам собой для него является выход из этого опасного положения, состоящий в бессмысленной, беспричинной экспедиции в Африку. Опять те же так называемые случайности сопутствуют ему.\r\nНеприступная Мальта сдается без выстрела; самые неосторожные распоряжения увенчиваются успехом.\r\nНеприятельский флот, который не пропустит после ни одной лодки, пропускает целую армию. В Африке над безоружными почти жителями совершается целый ряд злодеяний.\r\nИ люди, совершающие злодеяния эти, и в особенности их руководитель, уверяют себя, что это прекрасно,\r\nчто это слава, что это похоже на Кесаря и Александра Македонского и что это хорошо.\r\nТот идеал славы и величия, состоящий в том, чтобы не только ничего не считать для себя дурным, но гордиться всяким своим преступлением,\r\nприписывая ему непонятное сверхъестественное значение, -- этот идеал, долженствующий руководить этим человеком и связанными с ним людьми, на просторе вырабатывается в Африке.\r\nВсе, что он ни делает, удается ему. Чума не пристает к нему. Жестокость убийства пленных не ставится ему в вину.\r\nРебячески неосторожный, беспричинный и неблагородный отъезд его из Африки, от товарищей в беде, ставится ему в заслугу, и опять неприятельский флот два раза упускает его.\r\nВ то время как он, уже совершенно одурманенный совершенными им счастливыми преступлениями,\r\nготовый для своей роли, без всякой цели приезжает в Париж, то разложение республиканского правительства,\r\nкоторое могло погубить его год тому назад, теперь дошло до крайней степени, и присутствие его, свежего от партий человека, теперь только может возвысить его.\r\nОн не имеет никакого плана; он всего боится; но партии ухватываются за него и требуют его участия.\r\nОн один, с своим выработанным в Италии и Египте идеалом славы и величия, с своим безумием самообожания,\r\nс своею дерзостью преступлений, с своею искренностью лжи, -- он один может оправдать то, что имеет совершиться.\r\nОн нужен для того места, которое ожидает его, и потому, почти независимо от его воли и несмотря на его нерешительность, на отсутствие плана,\r\nна все ошибки, которые он делает, он втягивается в заговор, имеющий целью овладение властью, и заговор увенчивается успехом.\r\nЕго вталкивают в заседание правителей.\r\nИспуганный, он хочет бежать, считая себя погибшим; притворяется, что падает в обморок; говорит бессмысленные вещи, которые должны бы погубить его.\r\nНо правители Франции, прежде сметливые и гордые, теперь, чувствуя, что роль их сыграна, смущены еще более,\r\nчем он, говорят не те слова, которые им нужно бы было говорить, для того чтоб удержать власть и погубить его.\r\nСлучайность, миллионы случайностей дают ему власть, и все люди, как бы сговорившись, содействуют утверждению этой власти.\r\nСлучайности делают характеры тогдашних правителей Франции, подчиняющимися ему; случайности делают характер Павла I, признающего его власть;\r\nслучайность делает против него заговор, не только не вредящий ему, но утверждающий его власть.\r\nСлучайность посылает ему в руки Энгиенского и нечаянно заставляет его убить, тем самым, сильнее всех других средств, убеждая толпу, что он имеет право, так как он имеет силу.\r\nСлучайность делает то, что он напрягает все силы на экспедицию в Англию, которая, очевидно, погубила бы его,\r\nи никогда не исполняет этого намерения, а нечаянно нападает на Мака с австрийцами, которые сдаются без сражения.\r\nСлучайность и гениальность дают ему победу под Аустерлицем, и случайно все люди, не только французы,\r\nно и вся Европа, за исключением Англии, которая и не примет участия в имеющих совершиться событиях, все люди,\r\nнесмотря на прежний ужас и отвращение к его преступлениям, теперь признают за ним его власть, название,\r\nкоторое он себе дал, и его идеал величия и славы, который кажется всем чем-то прекрасным и разумным.\r\nКак бы примериваясь и приготовляясь к предстоящему движению, силы запада несколько раз в 1805-м, 6-м, 7-м, 9-м году стремятся на восток, крепчая и нарастая.\r\nВ 1811-м году группа людей, сложившаяся во Франции, сливается в одну огромную группу с серединными народами.\r\nВместе с увеличивающейся группой людей дальше развивается сила оправдания человека, стоящего во главе движения.\r\nВ десятилетний приготовительный период времени, предшествующий большому движению, человек этот сводится со всеми коронованными лицами Европы.\r\nРазоблаченные владыки мира не могут противопоставить наполеоновскому идеалу славы и величия, не имеющего смысла, никакого разумного идеала.\r\nОдин перед другим, они стремятся показать ему свое ничтожество.\r\nКороль прусский посылает свою жену заискивать милости великого человека; император Австрии считает за милость то, что человек этот принимает в свое ложе дочь кесарей;\r\nпапа, блюститель святыни народов, служит своей религией возвышению великого человека.\r\nНе столько сам Наполеон приготовляет себя для исполнения своей роли,\r\nсколько все окружающее готовит его к принятию на себя всей ответственности того, что совершается и имеет совершиться.\r\nНет поступка, нет злодеяния или мелочного обмана, который бы он совершил и который тотчас же в устах его окружающих не отразился бы в форме великого деяния.\r\nЛучший праздник, который могут придумать для него германцы, -- это празднование Иены и Ауерштета.\r\nНе только он велик, но велики его предки, его братья, его пасынки, зятья.\r\nВсе совершается для того, чтобы лишить его последней силы разума и приготовить к его страшной роли. И когда он готов, готовы и силы.\r\nНашествие стремится на восток, достигает конечной цели -- Москвы.\r\nСтолица взята; русское войско более уничтожено, чем когда-нибудь были уничтожены неприятельские войска в прежних войнах от Аустерлица до Ваграма.\r\nНо вдруг вместо тех случайностей и гениальности, которые так последовательно вели его до сих пор непрерывным рядом успехов к предназначенной цели,\r\nявляется бесчисленное количество обратных случайностей, от насморка в Бородине до морозов и искры, зажегшей Москву;\r\nи вместо гениальности являются глупость и подлость, не имеющие примеров.\r\nНашествие бежит, возвращается назад, опять бежит, и все случайности постоянно теперь уже не за, а против него.\r\nСовершается противодвижение с востока на запад с замечательным сходством с предшествовавшим движением с запада на восток.\r\nТе же попытки движения с востока на запад в 1805 -- 1807 -- 1809 годах предшествуют большому движению; то же сцепление и группу огромных размеров;\r\nто же приставание серединных народов к движению; то же колебание в середине пути и та же быстрота по мере приближения к цели.\r\nПариж -- крайняя цель достигнута. Наполеоновское правительство и войска разрушены.\r\nСам Наполеон не имеет больше смысла; все действия его очевидно жалки и гадки;\r\nно опять совершается необъяснимая случайность: союзники ненавидят Наполеона, в котором они видят причину своих бедствий;\r\nлишенный силы и власти, изобличенный в злодействах и коварствах, он бы должен был представляться им таким,\r\nкаким он представлялся им десять лет тому назад и год после, -- разбойником вне закона.\r\nНо по какой-то странной случайности никто не видит этого. Роль его еще не кончена.\r\nЧеловека, которого десять лет тому назад и год после считали разбойником вне закона,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Греч Н", "role": "user" }, { "content": "Обедня кончилась. Монахиня, выходя с сестрами, взглянула еще раз на княжну с ласкою и любовью.\r\nИгуменья пригласила посетительниц в свою келью, где ожидала их трапеза скудная,\r\nприправленная искренним гостеприимством и простительным в самых отшельницах любопытством узнать, что делается в свете.\r\nГостьи удовлетворили этому желанию хозяйки и, в свою очередь, стали расспрашивать ее о житье-бытье монастырском.\r\nИгуменья подробно описала им немногие достопамятности своей обители, собственную свою жизнь в свете и в монастыре,\r\nсвойства и обычаи своих стариц и белиц, жаловалась на некоторых, хвалила других.\r\nНадежда полюбопытствовала узнать, кто та прекрасная, почтенная монахиня, которая стояла подле нее в церкви.\r\n- Это, к сожалению моему, - отвечала игуменья, - не из моих, гостья.\r\nОна приехала издалека в Москву за семейными делами; привыкнув к тишине, не могла оставаться в шумном городе и переехала к нам.\r\nВот уже две недели, что она живет у меня, и с каждым днем я привязываюсь к ней более и более: набожная, добродетельная, скромная, умница.\r\nЗовут ее Еленою, более я о ней ничего не знаю.\r\nНесколько раз пыталась я расспросить ее, кто она такова, откуда и зачем приехала, но не могла собраться с духом:\r\nона внушает мне такое почтение ко всему существу своему, что я не могу обращаться с нею запросто, как с другою.\r\nПо всему видно, что она воспитана в знатности и в богатстве, что жестокие потери и страдания заставили ее покинуть свет,\r\nно кажется, какая-то надежда на примирение с судьбою еще не совершенно ее оставила.\r\nСловоохотливая старушка, осыпая хвалами сестру Елену, нечувствительно перешла к прежним рассказам о своих монахинях, которые составляли для нее весь мир.\r\nПосле обеда повела она посетительниц своих в кельи, входила к монахиням;\r\nони разговаривали с Надеждою и ее спутницею, но молодая княжна, без ведома своего, стремилась мыслию к сестре Елене.\r\n- Вот ее келья, - сказала вполголоса игуменья, проходя мимо двери, - но я не смею ее беспокоить.\r\nВ эту минуту дверь растворилась. Сестра Елена, послышав голос игуменьи, вышла к ним и пригласила их к себе.\r\nНадежда с каким-то неизъяснимым трепетом вошла в укромное жилище благочестия и добродетели.\r\nЕлена приветствовала гостью свою голосом, который проник до глубины ее сердца - так он был нежен, приятен, выразителен.\r\n- Я не думала принимать в этой уединенной обители таких милых гостей, - сказала она.\r\n- Ах! Если б вы знали, - с живостью отвечала Надежда, - как меня восхищает это уединение! Я выросла на чужбине, посреди людей добрых и почтенных, но не русских.\r\nРусское Отечество, русская вера, Москва, Волга - с детских лет были предметом всех моих мыслей, могу сказать, моего обожания.\r\nИ теперь я увидела все это на самом деле. Теперь узнала в отечестве моем людей, с которыми желала бы породниться, если б родилась англичанкою или италиянкою. А они мне свои, родные!\r\nОна бросилась в объятия Елены и с детскою нежностью поцеловала ей руку.\r\n- Там, где я воспитана, - прибавила она, - это назвали бы предрассудком, суеверием; но я чувствую, знаю, уверена, что так быть должно.\r\n- Так быть должно! - сказала Елена своим очаровательным голосом. - Чтите эти предрассудки, храните это суеверие! Берегитесь привязываться к тому, что в свете называется существенным.\r\nВсего для нас святее религия, отечество, любовь к отцу и матери.\r\n- К матери! - воскликнула Надежда.\r\n- У меня нет матери! Я ее не видала, но нет - я ее знаю!\r\nЯ ношу образ ее в моем сердце; в толпе людей ищу той, которую желала бы иметь матерью, с которою она, невиданная, незабвенная, имела сходство душевное.\r\n- И конечно не находите? - сказала Елена. \n - Не находила до нынешнего дня! - воскликнула Надежда, приникла к монахине и покрыла руки ее жаркими поцелуями.\r\nСестра Елена прижала ее с нежностью к груди своей.\r\n- Милое, милое дитя! - повторяла она, лобзая ее щеки, горевшие пламенем искреннего чувства и орошенные слезами душевного восторга. - Да утешит тебя бог в твоем сиротстве!\r\nИ игуменья, и спутница княжны были тронуты этою умилительною сценою. Они пробыли у Елены несколько времени в кроткой усладительной беседе.\r\nНаконец спутница напомнила Надежде, что пора ехать в город, что отец ее может потревожиться продолжительным ее отсутствием.\r\n- Ах, точно! - сказала Надежда, испугавшись. - Он не знает, где я. Сохрани меня бог быть причиною его беспокойства!\r\nЕлена смотрела на нее с выражением искренней любви. \n - Счастлив отец такой дочери! - произнесла она протяжно.\r\nНадежда простилась с нею, обещаясь посещать ее как можно чаще, и поспешила в город.\r\nВо всю дорогу она то говорила о сестре Елене, то задумывалась и мечтала о ней: \"И эта почтенная, прекрасная женщина обречена на вечное затворничество!\r\nИ свет не знает, каким сокровищем обладал в ней!\" Спутница заметила, что Елена не пострижена, что она еще не вовсе отреклась от мира.\r\nПриехав домой, Надежда с радостью узнала, что отец ее еще не возвращался домой, следственно, не мог обеспокоиться ее продолжительным отсутствием.\r\nОн к вечеру приехал и был встречен приветом милой дочери. Кемский сел у окна, посадил дочь свою себе на колени и с сердечным наслаждением слушал ее рассказы о сестре Елене.\r\n- Ах! Какое прекрасное существо! - сказала Надежда с восторгом. - Такою я воображаю свою маменьку!\r\nКнязь поцеловал дочь свою, обратил взоры в окно и вдруг задумался. Что-то грустное, страшное мелькало у него в глазах.\r\nНадежда испугалась, смотрела на него пристально, не смея спросить о причине внезапной его задумчивости.\r\nОн встал; не говоря ни слова, вышел из комнаты в сени, с крыльца на улицу... Надежда последовала за ним с трепетом и остановилась в воротах.\r\nЧто сделалось с князем? В ту минуту, как Надежда с беспечностью юных лет тронула самую нежную струну его сердца и звук ее глубоко отозвался в душе его, он выглянул в окно на улицу.\r\nЧто-то знакомое, давно виданное проснулось в душе его.\r\nОн стал всматриваться и увидел, что находится в прежнем жилище своих родителей, что сидит у окна,\r\nкоторое с младенческим любопытством отворил в страшное время чумы, что насупротив этого окна дом с балконом, с которого бросилась на мертвое тело черная женщина.\r\nОн встал в раздумье и, сам не зная зачем, вышел на улицу, подошел к дому с балконом и смотрел вверх;\r\nтолько балкон, в младенчестве казавшийся ему высоким, теперь представился гораздо ниже.\r\nБалюстрада была снята...\r\nВдруг растворились двери на балконе. В них появилась женщина в черном платье, взглянула на Кемского и бросилась к нему с громким криком.\r\nОн подхватил ее, взглянул ей в лицо. \n В его объятиях лежала Наташа! \n\n\n С.-Петербург, октябрь 1799 \n\n LX\r\nНесколько недель не получали в Петербурге никаких известий из армии нашей: оставив Италию, она двинулась в ущелья Альпийских гор и там боролась с враждебными людьми и стихиями.\r\nВ это время обнародован был список офицеров, раненных и убитых в разных сражениях знаменитой кампании.\r\nВ числе последних был князь Кемский.\r\nИван Егорович фон Драк, прочитав список в газетах, приказал навязать флер на шляпу,\r\nна эфес шпаги и на левый рукав своего мундира и в траурной форме явился к Алевтине Михайловне за приказаниями.\r\n- Это что? - вскричала она в радостном изумлении.\r\n- К общему сожалению, - начал Иван Егорович, - в цвете лет, храбрый защитник отечества (на этом слове риторика его споткнулась)... то есть отечества-с, - мямлил он в замешательстве.\r\n- Договаривай! - кричала Алевтина. - Братец, что ли? \n - Точно так-с! Жребий войны-с...\r\n- Убит? \n - Именно-с! - произнес он протяжно.\r\n- Счастливец! - тихо прошептала Алевтина, опустив взоры и выдавливая из глаз слезы. - Желание его свершилось: он пал на поле брани! Мир его праху!\r\n- Еду к княгине-с, - продолжал фон Драк, - к ее сиятельству-с, известить ее-с, что отечество-с...\r\n- Что ты! Что ты! - закричала Алевтина.\r\n- Да ты убьешь ее бедную! Такое ли время, чтоб пугать ее? Несчастная! Предоставь это мне! Ее должно поберечь, приготовить. А то и бог знает что злые люди скажут.\r\nИван Егорович должен был снять траур и предоставить своей почтенной супруге исполнение печального родственного долга.\r\nАлевтина приняла все средства, чтоб жестокий удар нанесен был со всею силою и тяжестью.\r\nКнягиню, несколько недель не получавшую писем, известила она о приятной новости:\r\nодин знакомый ей человек получил из армии письмо от своего сына, и в этом письме сказано, что князь Алексей Федорович, слава богу,\r\nжив и здоров, что он представлен к мальтийскому кресту и не пишет, вероятно, по той причине, что его послали в командировку.\r\nЭто письмо было отправлено вечером, а на другой день утром Алевтина послала записку, в которой просила у княгини позволения приехать к ней за важным делом.\r\nНаташа, восхищенная радостною вестью с вечера, провела ночь в тихом сне, расцвеченном усладительными мечтами, и встала поутру счастливая, оживленная любовью и надеждою.\r\nПрочитав записку Алевтины, она вообразила, что ее ожидает еще какое-нибудь приятное известие, что, может быть, хотят ее уведомить о скором приезде мужа;\r\nпоспешно оделась и отправилась к ней сама.\r\nПошли доложить о ее приезде;\r\nона вошла в гостиную и, увидев на столе разложенные в порядке газеты, бросилась к ним, схватила первый лист, начала читать, вдруг закричала и лишилась чувств.\r\nРасчет Алевтины был верен:\r\nбыстрый переход от радости к печали, от надежды к отчаянию сильно поразил Наташу, но злодейка не рассчитала,\r\nчто в жизни женщины есть минуты, в которые природа бережет ее непостижимым образом назло всем ударам судьбы:\r\nНаташе наступило время сделаться матерью, и убийственная весть только несколькими часами ускорила ее разрешение.\r\nОна была в беспамятстве: ее снесли в спальню Алевтины. Крик дитяти разбудил ее.\r\n- Что это? - спросила она. - Где я? Что со мною? \n - Вы дома, у себя, - сказала ей незнакомая женщина, - а вот дитя, вот дочь ваша!\r\n- Моя дочь! Его дочь! - воскликнула она. - Подайте мне ее. - Она взглянула на дитя темным взором, в котором изображались и страх, и любовь, и вера, и отчаяние.\r\n- Здесь и священник, чтоб дать молитву новорожденной, - сказала женщина, - как прикажете назвать ее?\r\n- Надеждою! - произнесла Наташа слабеющим голосом.\r\nС нею сделалась жесточайшая горячка. В течение девяти дней она была без памяти, бредила безостановочно, звала отца, мужа, дитя... На десятый день она очнулась.\r\n- Где дочь моя? - были первые слова ее.\r\n- Успокойтесь, - отвечал ей печальным голосом врач, сидевший у постели, - она спит. \n - Нет, не спит! Не обманывайте меня! А если спит, подайте спящую.\r\n- Не тревожьтесь, - примолвила Алевтина Михайловна, - да будет воля божия!\r\n- Так ее нет в живых? - вскричала Наташа, поднявшись с постели. \n - Точно так, - отвечал врач, - ради бога, успокойтесь.\r\nНаташа, почувствовав весь ужас своего одиночества, предалась жесточайшему отчаянию, но это отчаяние вскоре превратилось в тихое уныние:\r\nона не жаловалась, не тосковала, не плакала, не говорила ни слова.\r\nСилы ее возвращались.\r\nНа пятые сутки, когда уже перестали бдительно присматривать за нею, она встала ночью с постели, оделась кое-как,\r\nнабросила на себя салоп, повесила себе на шею портрет князя, взяла бумажник с деньгами и тихонько прокралась из дому.\r\nС необычайною твердостью дошла она до заставы города:\r\nувидела часовых, вообразила, что ее остановят, отведут домой как сумасшедшую, и воротилась, но не домой, а прошла по всей Литейной улице к берегу Невы.\r\nНочь была темная и бурная; река волновалась; ветер выл.\r\n- Не свезти ли куда, барыня? - спросил гребец маленького ялика. \n - На Шлиссельбургскую дорогу, к Фарфоровым заводам! - сказала Наташа, оглядываясь. - Вот тебе рубль.\r\n- Извольте садиться! - отвечал гребец. \n В эту минуту ей почудилось, что за нею гонятся; она поспешно бросилась в ялик и уронила платок на пристани.\r\nКакое было ее намерение? Что побудило ее к бегству и куда хотела она бежать?\r\nВ первые часы после открытия всех своих утрат она решилась было лишить себя жизни, умереть с голоду, броситься в воду - только бы не жить одинокою в этом свете.\r\nС этою мыслию встала она в одну ночь и молитвою начала готовиться к смерти, но молитва не шла ей на ум, не согревала сердца пред совершением тяжкого греха.\r\nИ слезы ее остановились, и отрадная надежда, что она свидится на том свете с любезными ее сердцу, ее оставила. В ней возникла мысль:\r\n\"Они в райской обители, мой великодушный, благородный, добродетельный друг, моя невинная дочь - а я, самоубийца - отлучена буду навеки от их светлого лика!\r\n\" Она обратила вопрошающий взгляд на иконы, освещаемые слабым светом лампады, и увидела маленький эмалевый образ, подаренный ей теткою ее, монахинею;\r\nвспомнила последние слова отца своего, упоминавшего в час смерти о сестре, и решилась удалиться к ней,\r\nрешилась бежать тайком, чтоб никто не мог догадаться, куда она скрылась, чтоб ее сочли погибшею.\r\nНе теряя ни минуты, она исполнила свое намерение.\r\nИ тело и душа ее были в необыкновенном, сверхъестественном напряжении: она едва себя помнила, но твердо стремилась к своей цели.\r\nРазными неведомыми ей путями, посреди тысячи опасностей и лишений, она достигла конца своего странствия.\r\nМонастырь, в который удалилась тетка ее, лежал далеко от больших дорог и жилых мест, посреди густых лесов и непроходимых дебрей, на границе Курской губернии.\r\nЧрез три недели по выходе ее из дому Алевтины сверкнула перед нею из-за густого бора золотая маковка монастырской церкви.\r\nОна удвоила шаги и вскоре очутилась в келье старицы Екатерины, бросилась к ногам ее и воскликнула:\r\n- Тетушка, примите меня под свой покров! Спасите меня от отчаяния и самоубийства!\r\nЕкатерина с любовью и состраданием встретила, призрела, утешила страдалицу. Кроткая беседа, истинное соучастие, тихая общая молитва мало-помалу возвратили Наталию к жизни и рассудку.\r\nОна сообщила тетке повесть своего счастия и своих утрат и молила ее о позволении обречь себя монашеству. Екатерина выслушала ее с терпением, но на просьбу ее отвечала:\r\n- Еще не время, дочь моя! Богу не угодны обеты отчаяния и бурных страстей, возмущенных светскою жизнию.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "- А это - просто понять. Прежде всего я - не раб божий, но - человек, разумно исполняющий все добрые заветы его в меру моих сил.\r\nИ никто - даже сам бог - не вправе требовать от меня свыше того, что я могу дать. Так?\r\nЯ согласно наклонил голову. \n - Ага? - вскричал поручик. - То-то-с!\r\nРезким движением он, нахлобучив шляпу на ухо, стал еще более задорным, а затем развел руки и прогудел гибким баском:\r\n- Какое же это кладбище? Это - позорище! \n - Не понимаю, чего вы хотите, - осторожно сказал я. \n Он живо ответил:\r\n- Я хочу, молодой человек, чтоб ничто, достойное внимания, не исчезало из памяти людей. А в жизни - всё достойно вашего внимания.\r\nИ - моего! Жизнь недостаточно уплотнена, и каждый из нас чувствует себя без опоры в ней именно потому, сударь мой, что мы невнимательны к людям...\r\nНервно выхватив из кармана брюк тяжелый, серебряный портсигар с желтым шнуром и обильными монограммами, он сунул его мне, приказав: \n - Курите!\r\nЯ взял толстую папиросу, думая о поручике: \"А беспокойно, должно быть, людям с тобою...\" Закурили.\r\nТабак был страшно крепок, но старик затягивался глубоко и жадно,\r\nс шумом выгонял изо рта и ноздрей длинные струи дыма и пристально следил, как тихий ветер относит на могилы синеватые облака.\r\nЕго глаза потускнели, углубились, красные жилки исчезли со щек, и лицо стало серым.\r\n- Каков табак? - спросил он тихо и полусонно. \n - Очень крепок! \n - Да. Это меня спасает. Я человек... возбужденный и нуждаюсь...\r\nНе кончив - он замолчал, со вкусом глотая дым и рассматривая большой янтарный мундштук.\r\nНа монастырской колокольне неохотно ударили к вечерней - ноющий звук поплыл в воздухе лениво, устало, и всё вокруг сделалось серьезнее, грустней.\r\n...\r\nПочему-то мне неотвязно вспоминался Ираклий Вырубов, в валяных туфлях на тяжелых лапах, толстогубый,\r\nс жадным ртом и лживыми глазами, - аккуратный поручик мог бы целиком войти, как в футляр, в это огромное, пустое тело.\r\n...Воскресенье, вечер.\r\nНа пожарище красно сверкает битое стекло, лоснятся головни, шумно играют дети, бегают собаки, и ничто ничему не мешает,\r\nсвязанное всё поглощающей тишиною окраины города, пустотой широко развернувшейся степи, прикрытое душным, мутно-синим пологом неба.\r\nКладбище среди этой пустыни - точно остров среди моря.\r\nВырубов сидит у ворот на лавочке рядом со мною, скосив похотливые глаза влево, где, под окном своего дома, на завалине,\r\nрасположилась пышная, волоокая кружевница Ежова, истребляя паразитов в темных кудрях восьмилетнего сына своего Петьки Кошкодава.\r\nБойко перебирая привычными к быстрым движениям пальцами, она сочным голосом насмешливо говорит в окно невидимому мужу, торговцу старыми вещами на балчуге:\r\n- Да-а, плешивый чёрт, как же... Взял свою цену, да-а... Тебя бы шандалом этим по калмыцкому носу твоему, - дурак! Свою цену... \n Вырубов, вздыхая, лениво поучает меня:\r\n- Воля была дана в ошибку, хотя я отечеству моему - ничтожный слуга, а это мне ясно-понятно!\r\nНадобно было бы обратить все помещичьи земли в собственность государеву, - во-от как надобно было сделать!\r\nИ тогда все бы мужики, мещане - словом говоря - весь народ имел бы единохозяина.\r\nНарод не может жить добропорядочно, не зная - чей он? Народ - любовластник, он желает всегда иметь над собой единоруководящую власти. Всякий человек ищет над собою власти...\r\nИ, повысив гелос, насыщая каждое слово приторной ложью, говорит в сторону соседки:\r\n- Вот, возьмите в пример, - работящая, свободная ото всего женщина... \n - Это от чего же я свободна? - отзывается Ежова, с полной готовностью на ссору.\r\n- Я ведь говорю не в осуждение, а в почет тебе, Павушка. \n - К телке своей ласкайся!\r\nОткуда-то из-за забора звонко вылетает ядовитый вопрос Диканьки: \n - Это кто же - корова?\r\nВырубов тяжело встает и идет на двор, договаривая: \n - Все люди нуждаются в присмотре единовластного ока...\r\nЕго племянница и соседка поливают друг друга отборной, звонкой руганью.\r\nВырубов встал в калитку, как в раму, и внимательно слушает, причмокивая, приклонив ухо в сторону Ежовой. Диканька кричит:\r\n- А по-моему, а по-моему... \n - Ты меня помоями твоими не угощай, - на всю улицу откликается зубастая Павла.\r\n..Поручик Хорват выдул из мундштука окурок, искоса взглянул на меня и неприязненно, показалось мне, шевельнул толстыми усами:\r\n- О чем, смею спросить, мечтаете? \n - Хотелось понять вас... \n - Это - нетрудно, - сказал он, сняв шляпу и помахивая ею в лицо свое.\r\n- Это - в двух словах. Всё дело в том, что у нас нет уважения ни к себе, ни к людям, - вы замечаете? Ага? То-то-с!..\r\nЕго глаза снова помолодели, прояснились, он схватил меня за руку крепкими, приятно горячими пальцами.\r\n- А - отчего? Очень просто: как я буду уважать себя, где я научусь тому, чего нет, понимаете - нет!\r\nОн придвинулся еще ближе ко мне и вполголоса сообщил секретно: \n - У нас, на Руси, никто не знает, зачем он. Родился, жил, помер - как все! Но - зачем?\r\nПоручик снова возбуждался: краснело лицо, и нервные движения рук стали ненужно быстры.\r\n- Всё это потому, государь мой, что нами - частью забыта, частью не понята, в главном же - скрывается от нас работа человека, так-то-с! И у меня есть идея.\r\n.. то есть - проект, да - проект... это в двух словах!\r\n- Нн-о-у... нн-о-у, - докучно растекалось над могилами холодное пение маленького колокола.\r\n- Представьте, что каждый город, село, каждое скопление людей ведет запись делам своим, так сказать - \"Книгу живота\",\r\n- не сухой перечень результатов работы, а живой рассказ о прижизненных деяниях каждого человека, а?\r\nНо - без чиновников! Пишет городская дума, волостное правление, специальная \"Управа жизни\", - я не знаю кто, только - без чиновников!\r\nИ - пишется всё! Всё, что необходимо знать о человеке, который жил с нами и отошел от нас!\r\nОн протянул руки к могилам: \n - Я должен знать, за что положили свою жизнь все эти люди, я живу их трудом и умом, на их костях, - вы согласны?\r\nЯ молча кивнул головою, а он торжествующе воскликнул:\r\n- Ага, - видите? Обязательно - записывать все, что человек сделал хорошо или поучительно плохо!\r\nНапример: некто сложил печь, особенно спорую на тепло, - эапишите-с! Некто убил бешеную собаку - записать!\r\nВыстроил школу, замостил грязную улицу, первый научился хорошо ковать лошадей, всю жизнь боролся словом и делом с неправдой - за-пи-ши-те!\r\nЖенщина родила пятнадцать человек здоровых детей, - а! - это очень нужно записать: это великое дело - дать земле здоровых детей!\r\nИ, тыкая пальцем в серый намогильный камень со стертой надписью, он почти закричал:\r\n- Под сим камнем погребено тело человека, всю жизнь свою любившего одну женщину - одну!\r\n- это нужно записать! Мне не нужно имен, - мне нужны дела! Я хочу, должен знать жизнь и работу людей.\r\nКогда отошел человек - напишите на кресте его могилы - \"крест яко ярем\", это надо помнить!\r\n- напишите для меня, для жизни подробно и ясно все его дела! Зачем он жил? Крупно напишите, понятно, - так?\r\n- Да. \n Поручик продолжал горячо, захлебываясь словами, махая рукой вдаль, на город:\r\n- Они там - лгуны, они нарочно скрывают работу, чтоб обесценить человека, показать нам ничтожество мертвых и тем внушить живым сознание их ничтожества!\r\nНичтожными легче править, - это придумано дьявольски умно! Да, конечно, легче! Но - вот я: попробуйте, заставьте-ка меня сделать то, чего я не хочу!\r\nБрезгливо сморщив лицо, он точно выстрелил: \n - Ап-параты!\r\nБыло странно видеть задор старика, слушать его крепкий басок, бодро нарушавший тишину кладбища. Высоко над могилами лениво таял, докучая, будничный звук.\r\n- Нн-о-у, нн-о-у... \n Масляничный блеск сочных трав исчез, погас, и все стало матовым; воздух густо насыщался пряным запахом намогильных цветов нарцисса, герани и левкоя.,.\r\n- Нет, лжете, каждый из нас стоит своей цены, - это прекрасно видишь, прожив на земле шесть десятков лёт!\r\nНет, вы не скрывайте: всякая жизнь может и должна быть объяснена; человек - работник всему миру, он мой учитель в худом и добром.\r\nЖизнь вся, насквозь - великое дело незаметно маленьких людей, не скрывайте их работу, покажите ее!\r\nНапишите на кресте, над могилой умершего, все дела его и все заслуги, пусть они ничтожны, но - покажите себя умеющим найти хорошее и в ничтожном.\r\nТеперь вы поняли меня?\r\n- Да, - сказал я. - Да! \n - Так-то-с!\r\nКолокол торопливо крикнул дважды и замолчал, оставив в воздухе над кладбищем печальный струнный звук,\r\nа собеседник мой снова вынул портсигар, молча протянул его мне и стал тщательно раскуривать папиросу.\r\nРуки его, маленькие и темные, как птичьи лапы, немножко дрожали, голова опущена и похожа на плюшевое пасхальное яйцо.\r\nКурил и ворчал, недоверчиво, хмуро заглядывая в глаза мне: \n - Земля сильна трудом людей... Всякий может найти себе опору на земле... нужно только хорошо знать и помнить прошлое...\r\nКудрявые дымы над городом покраснели, слуховые окна зарделись ярким румянцем, напоминая мне багровые щеки племянницы Вырубова,\r\n- в этой девице, как и в дяде ее, было что-то решительно \"не допускающее\" думать о ней хорошо и ласково.\r\nОдна за другою в ограду кладбища вползали темные, лохматые фигуры нищих; от крестов на землю ложились тени, такие же осторожные, как нищие.\r\nГде-то далеко, в потемневшей зелени, дьячок тянул лениво и равнодушно: \n - Ве-е-ечна-ая - ппа-а...\r\n- За что? - сердито пожав плечами, спросил поручик Хорват. - За что - вечная память? Может быть, она лучше всех в городе солила огурцы, мариновала грибы.\r\n.. Может быть, он был лучший сапожник или однажды сказал что-то, о чем по сей день еще помнит улица, в которой он жил. Объясните мне человека!\r\nИ лицо его окуталось облаком крепко пахучего дыма, сильно кружившего голову.\r\nВетер тихо вздохнул, наклонил стебли трав в сторону нисходившего солнца, стало тихо, и в тишине резко прозвучал капризный женский голос: \n - А я говорю - налево!\r\n- Танечка, ну как же... \n - Забыли! - выдувая дым длинной трубообраз-ной фигурой, проворчал старик. - Забыли, где лежит родной или знакомый...\r\nНад красным крестом колокольни плавал ястреб, а по камню памятника, против нас, ползла бледная тень птицы, то соскальзывая за угол камня, то снова являясь на нем.\r\nСледить за этой тенью было странно приятно.\r\n- Кладбище, я говорю, должно знаменовать не силу смерти, а победу жизни, торжество разума и труда, так-то-с!\r\nВы вот представьте себе, каким оно было бы по моей мысли! Это история всей жизни города, это было бы способно поднять чувство уважения к людям.\r\n.. Или кладбище - история, или - не нужно его! Не нужно прошлого, если оно ничего не дает! История - пишется? Ну да - история событий.\r\n.. но я хочу знать, как события творились рабами божьими.\r\nШироким жестом, как-то удлинившим его руку, он указал на могилы. \n - Хороший вы человек, - сказал я, - и хорошо, интересно жили, должно быть...\r\nОн, не глядя на меня, ответил тихо и задумчиво: \n - Человек должен быть другом людей, - он обязан им всем, что есть у него и в нем. А жил я...\r\nПрищурив глаз, он посмотрел вокруг, как будто искал нужное слово. И, не найдя его, веско повторил уже сказанное им:\r\n- Надо сдвинуть людей теснее, чтобы жизнь уплотнилась! Не забывайте ушедших! Всё поучительно, всё полно глубокого смысла в жизни рабов божиих... так-то-с!..\r\nНа белые бока памятников легли багряные жаркие отблески заката, и камень как будто налился теплой кровью;\r\nвсё кругом странно вспухло, расширилось, стало мягче и теплей, и хотя всё было неподвижно,\r\nно казалось насыщенным красной, живой влагой, даже на остриях и метелках трав дрожала, светясь, багряная пыль.\r\nТени становились гуще, длиннее. За оградой, пьяным голосом, жирно мычала корова и кудахтали куры, видимо ругая ее. Где-то около церкви торопливо хрипела и взвизгивала пила.\r\nВдруг поручик засмеялся бархатистым смехом, встряхивая плечами, поталкивая меня и ухарски передвинув шляпу на ухо.\r\n- А ведь я, признаться, - сквозь смех говорил он, - подумал о вас печально... подумал, что вы...\r\nвижу - лежит человек - гм? - думаю, - почему, а? Потом - ходит молодой человек по кладбищу, лицо хмурое, карман брюк оттопырен, - э-э, думаю!\r\n- Это - книга в кармане...\r\n- Ну, да, понимаю, я ошибся! Это приятная ошибка.., Но - однажды я видел: лежит человек около могилы, а в виске - пуля, то есть - рана, конечно... Ну, и, знаете...\r\nОн подмигнул мне, снова смеясь негромко и добродушно. \n - Проекта у меня, разумеется, нет, это просто - так... мечта! Очень хочется, чтоб люди жили лучше...\r\nВздохнув, он задумался, помолчал. г - К сожалению - поздно захотелось мне этого... Лет пятнадцать тому назад, когда я был смотрителем усманской тюрьмы, и...\r\nСтарик вдруг встал, оглянулся, нахмурив брови, и сказал деловито, сухо, сильно двигая коваными усами:\r\n- Ну-с, мне пора, идти! \n Я пошел с ним, хотелось, чтоб он еще и еще говорил приятным, твердым баском, но - он молчал, шагая мимо могил четко и мерно, как на параде.\r\nКогда мы шли мимо церкви, сквозь железные решетки окон в красную тишину вечера истекало, не нарушая ее, угрюмое брюзжанье, досадные возгласы;\r\nкак будто спорили двое и один скороговоркою частил:\r\n- Что-о ты сделал, что ты, что ты, что ты-и? А другой, изредка, устало откликался: \n - Отста-ань, о-отстань...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Помяловский Н", "role": "user" }, { "content": "действительностью и не знать ее, от всех замкнуться \n и никого не допустить до души своей. Можно иметь \n понятия, которых никто не имеет, и не заботиться,\r\nчто пошлая, давящая действительность не признает \n их. Можно весь век ни одному человеку на свете не \n сказать, чем вы живете, и кончить жизнь так. Я в\r\nсвоем кабинете царь себе. На голову и сердце нет \n контроля... Надя слышала в этих словах того человека, \n каким представлялся Молотов в характеристике\r\nЧереванина; но она с каждой минутой становилась \n упорнее. В ее напряженном воображении стояли \n грядущий жених и родительские лица. Вопрос\r\nсудьбы ее распался надвое: либо в будущем - \n дева, либо завтра - невеста. Она с насмешкой \n отвечала: - В голове да сердце и останется. - А! - сказал Молотов с досадой и\r\nотвернулся в сторону. Надю радовало, что она сердит Молотова. \n Хотелось Наде взбесить его, чтобы хоть разойтись \n навсегда, ей теперь все одно! \"Ничего не может\r\nсказать! - думала она. - Я надеялась на него, а \n он на жизнь ссылается - жди от ней ответов!\" - Переломать, наконец, можно\r\nдействительность, - сказал Молотов. - Попробуйте, - отвечали ему, - я \n говорила, что девица имеет так мало знакомых, что \n и выбирать не из кого, любить некого. Как тут\r\nломать действительность? Уйти из дому, ходить по \n улице да и выбирать? Ломать-то нечего... \"Кто\r\nзапретит нам? отец? закон?\" И запрещать нечего... - Ждать надо пятого. - До седых волос? Молотов терялся. - Высоко ваше учение, но к делу нейдет,\r\n- говорила Надя, поддразнивая, ровно, спокойно и \n холодно, хотя к горлу ее слезы подступали. -\r\nВнутренняя жизнь у всех может быть, но какая? \n Чтение книг, разговор, мечта? Неутешительно и \n бесплодно! - Надежда Игнатьевна, стыдно той\r\nженщине, которая никогда не любила. - Высоко ваше учение, - ответила она с \n расстановкою, - но к делу нейдет. Она заметила, что такой тон раздражает\r\nМолотова. Она ждала опровержений и теперь \n думала: \"Ничего он не умеет сказать, и я же не \n скажу ему ни одного откровенного слова\". - Но если, Надежда Игнатьевна, вы\r\nполюбили бы кого-нибудь? - Ну, и полюбила бы; а не полюбила бы, \n так и не полюбила. Не понимаю, о чем тут \n толковать? Иногда двое договорятся до того, что дело\r\nстановится как день ясно и разговор продолжать \n незачем. Что может быть проще, определеннее и \n неотразимее такого ответа: \"Ну, полюбила бы, так\r\nи полюбила бы\"?.. О чем и зачем после этого \n говорить? Надя хотела оставить работу и идти в\r\nдругую комнату, но помимо ее воли голова \n наклонилась над шитьем, на глаза выступили\r\nслезы, и какая-то странная мысль глубоко \n внедрялась в ее отживающую душу. Она хоронила\r\nчто-то, погребала. \"Не у кого во всем свете \n спросить, никто не выручит, отец и мать не скажут,\r\nвот и Егор Иваныч ничего не знает. Я точно \n запертая от всех людей, обреченная какая-то!\" \n Слеза упала на шитье. \"Это я свой девичник\r\nсправляю, - думала она, - ну так что же? весело \n будет... денег много... комнаты большие... отцу и \n матери почет... родным всем помога... генеральшей\r\nбуду\". Слеза упала на шитье. Ясно, как человеку \n расстроенному привидение, представился ей \n узаконенный муж, солидный, степенный, точно\r\nразлинованный, с архивным нумером во лбу, с \n генеральской звездой над сердцем, а ей не он\r\nнужен... Кто же? Еще слеза упала на шитье... - Надя! Она не узнала голоса. - Добрая моя! Она подняла влажные глаза...\r\n- Жизнь на все дает ответы. Это говорил Молотов. Надя закрыла лицо руками и заплакала... - Зачем ты такая неразгаданная?.. О чем\r\nже ты плачешь? Неужели я ошибся?.. Ты любишь \n меня? Надя что-то тихо проговорила, но Молотов \n расслушал ее. Он, стоя сзади, поцеловал ее в\r\nголову, потом отвел ее руки от лица и поцеловал в \n щеку. Слезы блестели на ее длинных ресницах. В \n одно мгновение Надя так похорошела и просияла,\r\nчто Молотов не подумал повторить поцелуй, а \n просто загляделся. - Я люблю тебя... давно... - прошептала \n она и прижалась крепко к наклоненному лицу\r\nМолотова. Тогда он поцеловал ее снова. Надя \n засмеялась сквозь неостывшие слезы детски- радостным, трепетным, тихим смехом. - Не надо ждать до седых волос, -\r\nпроговорила она. - Добрая моя... \n Они сидели долго молча... - Увидишь ты, Надя, что можно жить так, \n как хочется, не спрашивая ни у кого позволения,\r\nникому отчета не давая. Можно так жить. Я хочу. \n Вот она, жизнь, и дает ответы. - Да,- прошептала Надя... - Я на днях буду свататься... - Завтра, завтра! - заговорила Надя\r\nстремительно. - Скажи им, что ты жених мой, что \n я поцеловала тебя - вот так! - сказала она, \n обнимая его. - Завтра! - повторила она, оторвалась\r\nот Молотова, вышла в другую комнату и скрылась. Молотов отправился домой; но он не \n усидел дома, несмотря на позднее время, и часу во\r\nвтором вышел на улицу. Глубокая осень. Все спало; \n лишь звонко где-то щелкает копытами верховой \n конь да с медленным визгом, проникающим в\r\nдушу, запирается железная дверь. Он вышел на \n Невский. На башню Думы луна наложила углами,\r\nквадратами и длинными полосами белое серебро. \n Небо легло над домами широкой дорогой; оно\r\nгусто-синее, чуть не черное; и на этой дороге горит \n и смеркается много звезд... Спит городовой; спят \n дворники; плетется какая-то женщина, должно быть\r\nзазапоздалая крыса Невского проспекта, - бог с \n ней, она завтра, быть может, насидится голодная. \n Туча выдвинулась из-за Адмиралтейства и\r\nмедленно, тяжело плывет ко дворцу. Часовой \n вскрикнул далеко... Хороша ночь пред рассветом и\r\nв позднюю осень... Молотов гулял долго, пока не \n умаялся. Надя весь день дожидала вечера,, когда\r\nдолжен был прийти Молотов и просить ее руки. \n Она знала, что такой оборот дела будет неприятен \n родителям, но была уверена, что они не станут\r\nпротиворечить ей. Душа ее была переполнена, но внутренняя \n жизнь мало проявлялась наружу; у ней не явилось \n даже желания разделить с кем-нибудь свою радость,\r\nтем более что не с кем было и делить ее. Мелкие, \n едва заметные признаки обнаруживали, что это \n невеста, и притом невеста, не спросясь отца и\r\nматери. Игра красок на лице, тайная слеза, \n запрещенный и потому сдержанный вздох,\r\nособенно теплая молитва, никогда не посещавшие \n душу мысли и образы - все это было трудно\r\nзаметить в ней; для этого надо было знать наперед, \n что с ней случилось важное событие, и тогда \n только, припоминая лицо Нади в другие дни и\r\nтеперь, можно было заметить, что в нем отразилась \n новая жизнь. В ней ходили разнообразные мысли, и \n душу ее освещали радости и заботы грядущих дней.\r\nОна уверяла себя, что может опереться на крепкую \n руку, которую предлагал ей Молотов. Но странно, \n в то же время, когда она уверяла себя в том, - она\r\nприслушивалась к глубине своего сердца, где \n шевелилось что-то смутное и тяжелое, не созревшее\r\nеще в положительный вопрос. Она была \n счастливее, нежели вчера, но все около нее молчало,\r\nи в иные минуты она чувствовала холод в душе; не \n пропала ее привычка рассчитывать и соображать \n даже в эти торжественные часы жизни. Надя\r\nупрекала себя, что она не может отдаться вполне, \n без всяких дум, новому счастью. \"Не старого же \n жениха мне жалко стало, - думает она, - я люблю\r\nМолотова; вот вчера, вот пять минут назад я была \n так счастлива, а теперь у меня холод на душе\". \n Надя не знала, что этот холод неизбежен, когда\r\nчеловек решается на свободный, самостоятельный \n шаг: он мгновенно падает на душу при мысли, что\r\nделаешь новое, непривычное для окружающей \n среды дело, что люди, дивясь, посмотрят на тебя.\r\nОдиночеством порождается этот холод, а Надя не \n сказала ни полслова ни отцу, ни матери и ждала с \n нетерпением, скоро ли придет Молотов сказать за\r\nнее свое слово родным ее... Но вот ударило восемь, \n а нет ни отца, ни жениха ее... Теперь в ней было \n заметное волнение... Ей стало страшно... Прошло\r\nдолгих полчаса, и вдруг раздался благодатный \n звонок. Она затрепетала от радости, вспыхнула и \n замерла в ожидании, чутко прислушиваясь к\r\nдальним комнатам из своего уединенного уголка. \n Чьи-то шаги раздались в зале, кто-то вошел в\r\nгостиную. \"Это он!\" - прошептала Надя, и так \n хорошо себя чувствовала, что на минуту не\r\nусумнилась в возможности получить согласие \n родителей. Разговор чей-то едва пробивался из \n гостиной... вот будто смех... \"Верно, поздравляют?\"\r\n- думает она; и трепещет ее сердце от события, \n которое хочет сейчас совершиться. Она точно вновь \n нарождается на свет, шепчет полуоткрытыми\r\nгубами: \"Скоро ли?\", смотрит на икону божией \n матери и, вся одушевленная, сияет дивной красотой. \n \"Боже мой, как долго они говорят!\" Но что это за\r\nкрик? кто так неистово топает ногами? \n Смертельная бледность разлилась по лицу девушки, \n и на крик из гостиной она ответила своим легким\r\nкриком. - Надежда! - раздалось по всем комнатам. Дик был голос. Надя слышала удар ногой\r\nоб пол. Надя поднялась со страхом со стула и \n пошла на голос. Глаза ее неясны, и походка\r\nнетверда; физическая немощь одолевала ее, хотя \n душа была напряжена неестественно. На щеках \n вспыхивали и пропадали розовые пятна. Пройдя\r\nтемный зал, она в полумраке увидела подле окна \n группу детей, своих маленьких братьев и сестер, \n глаза которых были устремлены на нее. Надя\r\nостановилась на минуту перед гостиной, провела \n рукой по лбу... - Надежда! - раздалось еще громче. Надя расслушала слова матери: \"Ты\r\nиспугаешь маленького\". И действительно, в ту же\r\nминуту заплакал ее меньшой брат, спавший в \n детской, в колыбели... Надя с особенной силой распахнула двери \n и явилась пред отцом. Игнат Васильич был один;\r\nмать укачивала свое дитя в соседней комнате. - Подойди ко мне,- сказал Дорогов. Надя, бледная вся, стояла с опущенной вниз\r\nголовой. - Иди ко мне! - повторил отец. Она сделала шаг вперед. Отец устремил на нее неподвижный, \n злобный взор. Он молчал несколько минут... - Говори что-нибудь! - при этом Игнат\r\nВасильич топнул ногой. Надя не знала, что ей делать. Но вот она \n оправилась немного, на лицо выступила краска; \n быстро в голове ее пробежало: \"Молотову нельзя\r\nбыло прийти... отец спрашивает ответа... сегодня \n срок... я сама объявлю ему\". - Говори же! - Папа,- начала она тихо.\r\n- Негодница! Развратница! - перебил ее \n резко отец. Надя вздрогнула, кровь бросилась ей в \n лицо, она широко раскрыла глаза и с изумлением\r\nпосмотрела на отца. - За что? - спросила она с негодованием. - Молчать! - крикнул отец. Надя опять опустила голову. Она ничего не \n поняла. Игнат Васильич подошел к своей дочери,\r\nположил на плеча ее свои руки и остановил на лице \n ее неподвижный свой взор. - Надя,- сказал он,- гляди мне прямо в\r\nглаза. Она не шевельнулась. - Ну! Надя с страшным усилием подняла глаза и\r\nпосмотрела на отца. Дорогов спросил ее шепотом: - Вы целовались? Надя не поняла. - Целовались? - повторил он громко.\r\n- С кем? - спросила она. - Сама знаешь с кем! Но ответа не было. Страх и обида, что ее\r\nдержат за плечи, сдавили ей горло. - Молотова знаешь? - спросил грозно \n отец и потряс ее за плечо так, что Наде больно\r\nстало. Опять повторился плач ребенка в детской, и \n слышалось матернее убаюкивание. - Так целовались? - Да! - отвечала Надя раздирающим\r\nдушу голосом. - Негодница!.. Игнат Васильич надавил плечи ее руками \n так тяжело, что Надя наклонилась к его лицу и \n ощущала его злое, прерывистое дыхание; потом он\r\nоттолкнул ее от себя. Надя опустилась на стул, \n закрывши лицо руками. Она была почти в \n беспамятстве. - Боже мой! - проговорил Дорогов и\r\nотошел к окну. Настало тяжелое молчание... Мать не \n замолвила за Надю ни одного слова, не выбежала \n из детской и не схватила за руки своего мужа. Ее\r\nзастарелая нравственность была оскорблена тем, \n что дочь ее позволила целовать себя до брака. По ее\r\nпонятию, поцелуй освящался церковью и потом \n совершался только в опочивальне. Она дивилась и\r\nМолотову, которого считала нравственным \n человеком, - а он вдруг оказался соблазнителем... \n Гордость матери страдала: она поражена была\r\nпадением дочери. Она с ужасом думала, что в ее \n мирной семье совершился скандал. Откуда отец\r\nузнал об отношениях Молотова и Нади, он не \n говорил. Он только сообщил, что Надя -\r\n\"развратница\", и несчастная дочь созналась, что \n позволила целовать себя до брака. \"Боже мой, - \n подумала Анна Андреевна - он не первый год\r\nзнаком с нами, кто их знает, что между ними было?\" \n Она вспомнила, что Егор Иваныч часто оставался с \n Надей наедине, иногда посещал их дом, когда Надя\r\nбыла одна, а они уходили куда-нибудь... Страшные \n мысли взволновали ее сердце, она заплакала и \n облила горячими слезами дитя в колыбели... Игнат Васильич никогда не уважал тех\r\nженщин, которых сам, бывало, целовал до брака и в \n начале женатой жизни. Он считал себя вправе \n пользоваться слабостями этих женщин, но в\r\nглубине души презирал их, называл потерянными, \n вел себя небрежно, оскорбительно, насмехался в \n глаза. Бывало, девушка обнимает его, называет\r\nласковыми именами, радостно болтает какой- нибудь вздор, а он смотрит острым взглядом, и едва \n заметная улыбка на его губах отражает презрение.\r\nЖенщины, истинно любившие Дорогова (были \n такие), находили в таком отношении к ним\r\nпризнак силы, могучего характера и высшей \n натуры, а в нем между тем не было даже и дикого\r\n\"печоринства\", которое выродилось бы в лице его в \n канцелярский тип, - он действовал просто по \n принципу благочиния и условной порядочности.\r\nЭтим и объясняется цинический элемент в его \n любви к женщинам. \"Настоящая женщина, - \n говорил он, - бережет себя; она не даст поцелуя до\r\nсвадьбы\". Поэтому не было никакого \n противоречия в том, что Дорогов чувствовал \n глубокое уважение к Анне Андреевне за ее \n моральные достоинства. До замужества, в", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Аксаков С", "role": "user" }, { "content": "но доктор этим не удовольствовался:\r\nон утверждал, что у меня есть какое-то расширение в коленках и горбоватость ножных костей,\r\nчто для этого также нужно телодвижение на вольном воздухе и продолжительное употребление декокта (какого не помню), которым предлагал снабдить меня из казенной аптеки.\r\nКажется, все последнее было несправедливо; хотя точно я имел очень толстые коленки, но у детей это часто бывает и проходит само собой.\r\nТем не менее такие пустые наружные признаки были найдены впоследствии вполне уважительными.\r\nНачалось дело в совете, в котором, под председательством директора, присутствовали главный надзиратель и трое старших учителей.\r\nКамашев, от которого прежде все зависело, употребил свое влияние, и учителя приняли его сторону.\r\nДиректор колебался.\r\nХотели дать предписание Бенису, чтоб он пригласил на консилиум инспектора врачебной управы и вновь испытал надо мной медицинские пособия, но Бенис предварительно объявил,\r\nчто он не исполнит этого предписания и донесет совету, чтоб он скорее уволил меня, потому что,\r\nпо прошествии лихорадки, сейчас оказались признаки возобновления прежних припадков, что и было совершенно справедливо.\r\n-- Видя, что дело идет нехорошо, бедная мать моя пришла в совершенное отчаяние.\r\nНаконец, Бенис посоветовал ей просить директора, чтоб он приказал при себе освидетельствовать меня гимназическому доктору,\r\nвместе с другими посторонними докторами, и чтобы согласился с их мнением, -- и мать моя поехала просить директора.\r\nЖелая избавиться от скучных просьб и слез, он велел сказать, что никак не может принять ее сегодня и просит пожаловать в другое время;\r\nно как такой отказ был уже не первый, то мать приготовила письмо, в котором написала, \"что это последнее ее посещение, что если он ее не примет,\r\nто она не выйдет из его приемной, покуда ее не выгонят, и что, верно, он не поступит так жестоко с несчастной матерью\".\r\nДелать было нечего. Директор вышел в гостиную и опять не устоял перед выражением истинной скорби и даже отчаяния.\r\nОн дал честное слово исполнить все, о чем просила его моя мать, -- и сдержал свое слово.\r\nНа другой же день состоялось определение гимназического совета,\r\nсовершенно согласное с желанием Бениса и вчерашнею просьбою моей матери, чего, впрочем, никто не знал, кроме самого директора.\r\nВсе, напротив, считали свидетельство посторонних врачей оскорблением для Бениса и были уверены, что врачи с ним не согласятся.\r\nПригласили городового штаб-лекаря и одного из членов врачебной управы.\r\nНо Бенис, предварительно уверенный в их согласии с своим мнением, спокойно дожидался развязки;\r\nего уверенность успокоила несколько мою мать, которая в свою очередь старалась успокоить и меня.\r\nОна рассказывала мне с величайшей подробностью все свои поступки и все свои переговоры, она старалась уверить меня, что, несмотря на препятствия, надежда на успех ее не покидает;\r\nно я только по временам, и то ненадолго, обольщался этой надеждой:\r\nосвобождение из каменного острога, как я называл гимназию, и возвращение в семейство, в деревню -- казалось мне блаженством недостижимым, несбыточным.\r\nПереписка с властями о назначении докторов тянулась как-то медленно,\r\nи по настоянию главного надзирателя директор приказал выписать меня из больницы, потому что лихорадка моя совершенно прошла.\r\nБенис должен был согласиться. Я опять поступил в комнату к Упадышевскому и нашел кровать свою никем не занятою.\r\nПосле довольно продолжительного пребывания на свободе, в тихой и спокойной больничной комнате,\r\nстал еще противнее для меня весь порядок и шумный образ жизни посреди моих гимназических товарищей.\r\nПритом такое перемещение показалось мне зловещим признаком, что меня не хотят отпустить. Мать видалась со мной каждый день, но весьма на короткое время, и то в общей приемной зале.\r\nВсе это вместе нагнало опять тоску на мою душу, и мои припадки появились с прежнею силою, как будто и не прекращались.\r\nБлагодарение богу, такое мучительное состояние продолжалось недолго.\r\nРовно через неделю, когда воспитанники после ужина сошли в спальные комнаты и начали раздеваться, Евсеич сунул мне в руку, записочку от матери и сказал:\r\n\"Прочтите так, чтобы никто не видал\".\r\nМать писала ко мне, чтоб на другой день поутру я не вставал с постели, а сказал бы Василью Петровичу, что у меня ломят ноги, особенно коленки, и попросился бы в больницу.\r\nЗаписочку приказано было сжечь, что я сейчас исполнил. Ложь была совершенно мне незнакома.\r\nМать особенно строго за нее взыскивала, и я очень изумился такому приказанию.\r\nХотя какая-то темная догадка мелькала у меня в уме, что эта ложь будет способствовать моему освобождению из гимназии,\r\nно я долго не мог заснуть, смущаясь, что завтра должен сказать неправду, которую и Василий Петрович и доктор сейчас увидят и уличат меня.\r\nНа другой день, когда дядька стал меня будить, я сказал ему, что у меня болят ноги и что я хочу опять в больницу.\r\nЛегкая улыбка искривила рот моего Евсеича, и он пошел доложить о том Упадышевскому, который, к удивлению моему, не обратив на это никакого внимания, весьма равнодушно сказал: \"Хорошо;\r\nтак пусть он не встает, я только провожу детей наверх, а потом приду за ним и отведу его в больницу\".\r\n-- Но товарищи не оставили меня в покое и многие из них, сдергивая с моей головы одеяло, которым я нарочно закрылся, спрашивали меня: \"Отчего ты не встаешь?\r\n\" Смущаясь и краснея, принужден я был солгать еще несколько раз.\r\nСо смехом отвечали мне: \"Ты врешь; лень учиться, в больнице понравилось!\" Шумная ватага мальчиков, построясь в комнатный фронт, ушла наверх.\r\nУпадышевский воротился и, не расспросив меня о болезни, отвел в больницу и сдал с рук на руки подлекарю Риттеру и больничному надзирателю. Меня поместили в прежней комнате.\r\nВ девять часов приехал Бенис и, начав меня осматривать, предупредил словами: \"Верно, у вас разболелись ноги?\r\nЯ этого ожидал\", и, указывая подлекарю и надзирателю на мои коленки, он прибавил: \"Посмотрите, как они в одну неделю распухли и жар в них усилился\".\r\nКоленки мои были совершенно в прежнем положении, жара я не чувствовал и с изумлением заметил, что все как будто сговорились лгать.\r\nЕще более изумила меня мать, которая приехала вслед за Бенисом и без всякого смущения рассуждала с ним и с другими о моей новой небывалой болезни.\r\nКогда мы остались наедине, я посмотрел на нее с изумлением и спросил: \"Маменька, что это значит?\" Она обняла меня и сказала: \"Что делать, мой друг! это необходимо, так приказал Бенис.\r\nНа этих днях тебя будут свидетельствовать другие доктора, и ты должен им сказать, что у тебя болят ноги, Христиан Карлыч уверяет, что оттого тебя выпустят из гимназии\".\r\nЛуч надежды блеснул в моей душе, хотя я не видел особенных причин предаваться ей.\r\nЧерез два дня, вечером, сказала мне мать, что завтра будут меня свидетельствовать, повторила мне все,\r\nчто я должен говорить о болезни своих ног, и убеждала, чтоб я отвечал смело и не запинался.\r\nВ следующий день, в одиннадцать часов, вошли ко мне в комнату:\r\nдиректор, главный надзиратель, Бенис с двумя неизвестными мне докторами, трое учителей, присутствовавших в совете, и Упадышевский.\r\nНебольшая моя комната наполнилась людьми, всем подали кресла, и все торжественно расселись около моей постели.\r\nЯ так смутился, что мне сейчас начало делаться дурно;\r\nвпрочем, я скоро оправился без лекарства и услышал, что Бенис рассказывает докторам историю моей болезни, иногда по-латыни, но большею частию по-русски;\r\nво многом он ссылался на Упадышевского, которого тут же расспрашивали.\r\nПризван был также мой дядька, которому было сделано несколько вопросов о состоянии моего здоровья до поступления в гимназию.\r\nМеня самого также очень много спрашивали; доктора часто подходили ко мне, щупали мою грудь, живот и пульс, смотрели язык;\r\nкогда дело дошло до коленок и до ножных костей, то все трое обступили меня, все трое вдруг стали тыкать пальцами в мнимо больные места и заговорили очень серьезно и с одушевлением.\r\nЯ помню, что часто упоминались слова: \"лимфа, пасока, скорбут\". Насилу кончилось это тягостное, очень утомившее меня свидетельство; оно продолжалось по крайней мере час.\r\nКогда все ушли, я немедленно заснул, а проснувшись, увидел сидящую предо мною мать и простывший больничный обед на столе.\r\nМать моя, хотя надеялась, но решительного еще ничего не знала.\r\nОна немедленно уехала к Бенису и часа через два опять приехала ко мне с блистающим радостью лицом:\r\nдоктора прямо от меня отправились в совет гимназии, где подписали общее свидетельство, в котором было сказано,\r\nчто \"совершенно соглашаясь с мнением г-на доктора Бениса, они считают необходимым возвратить казенного воспитанника Аксакова на попечение родителей в деревню;\r\nа к прописанному для больного декокту полагают нелишним прибавить такие-то медикаменты и предписать впоследствии крепительные холодные ванны\".\r\nДиректор положительно согласился, трое учителей последовали его примеру; но главный надзиратель остался при своем мнении и не подписал журнала;\r\n[Копии со всех бумаг долго у нас хранились.] \n\n впрочем, это ничему не мешало.\r\nИтак, совершилось желанное событие, так долго казавшееся несбыточною мечтою!\r\nМать моя сияла блаженством; она плакала, смеялась, всех обнимала, особенно Упадышевского и Евсеича, благодарила бога.\r\nЯ был так счастлив, что по временам не верил своему счастью, думал, что я вижу прекрасный сон, боялся проснуться и, обнимая мать, спрашивал ее, \"правда ли это?\r\n\" Долее всех вечеров просидела она со мной, и Упадышевский не один раз приходил и просил ее уехать.\r\nКамашев не изменил себе до конца; он предложил совету взыскать с моей матери за пятимесячное пребывание мое в гимназии все издержки, употребленные на мое содержанье и ученье.\r\nНо директор не согласился на такое предложение, сказав, что воспитанника не исключают совсем, а только возвращают родителям до выздоровления.\r\nНа третий день после свидетельства пригласили мою мать в совет, обязали ее подпиской представить в гимназию сына по выздоровлении и позволили взять меня.\r\nМать прямо из совета в последний раз пришла в больницу; Евсеич переодел меня в мое прежнее платье и сдал все казенные вещи и книги.\r\nС горячими слезами благодарности простились мы с Упадышевским и больничным надзирателем.\r\nМать взяла меня за руку и, в сопровождении Евсеича, вывела на крыльцо...\r\nЯ вскрикнул от радостного изумления: перед крыльцом стояла наша деревенская карета, запряженная четверкой наших доморощенных лошадей;\r\nна козлах сидел знакомый кучер, а на подседельной -- еще более знакомый форейтор, всегда достававший мне червяков для уженья.\r\nФедор и Евсеич посадили меня в старую колымагу подле матери, и мы поехали на квартиру. Карета, люди и лошади были присланы отцом моим из деревни.\r\nНесмотря на радость, которою был не только проникнут, но, можно сказать, ошеломлен, я так расплакался, прощаясь с Васильем Петровичем, что даже в деревенской карете продолжал плакать.\r\nВ самом деле, доброта этого человека, его бескорыстное нежное участие, доходившее до самоотвержения, к людям совершенно посторонним стоили самой искренней благодарности;\r\nнадобно к этому прибавить, что, находясь несколько лет в гимназии, он неминуемо должен был привыкнуть к подобным явлениям, а сердца, не покоряющиеся привычке, встречаются не часто.\r\nНа квартире ожидали меня радостные слезы Параши и даже хозяйки дома, все той же капитанши Аристовой, которая также принимала участие в нашем положении.\r\n[Мать моя с почтового двора немедленно переехала к ней.]\r\nВ тот же день, вечером, мы с матерью ездили к доктору Бенису благодарить и проститься.\r\nНадобно отдать должную справедливость и этому человеку, который, не знаю почему,\r\nимел в городе репутацию холодного \"интересана\", -- что в отношении к нам он поступал обязательно и бескорыстно;\r\nон не только не взял с нас ни копейки денег, но даже не принял подарка, предложенного ему матерью на память об одолженных им людях;\r\nдокторам же, которые свидетельствовали меня, он подарил от нас по двадцать пять рублей за беспокойство, как будто за консилиум; разумеется, мать отдала ему эти деньги.\r\nИтак оставалось благодарить Бениса словами, слезами и молитвами за него богу -- и мать благодарила так от души, так горячо, что Бенис и жена его были очень растроганы.\r\nЧто касается до меня, то я как-то не растрогался, и хотя я очень хорошо знал, что единственно Бенису обязан за освобождение из гимназии,\r\nно я не заплакал и благодарил очень вяло и пошло, за что мать после мне очень пеняла.\r\nНа другой день поутру мы отправились в собор и потом к Казанской божией матери и отслужили благодарственные молебны.\r\nЗаехали к директору, но его не было дома или он не хотел нас принять. Воротясь домой, мы нашли у нас Василья Петровича, который еще раз пришел повидаться с нами и проститься.\r\nОн также отказался принять подарок на память и отвечал коротко и ясно: \"Не обижайте меня, Марья Николавна\".\r\nС ним прощался я совсем не так, как с Бенисом: я ужасно расплакался; долго не могли меня унять, даже боялись возвращения припадка, но какие-то новые капли успокоили мое волнение;\r\nдолжно заметить, что это лекарство в последние дни уже в третий раз не допускало развиться дурноте.\r\nПо уходе Упадышевского мы кое-как пообедали и сейчас принялись укладываться.\r\nНам как-то страшно было оставаться в Казани, и каждый час промедления казался долгим днем; к вечеру все было готово.\r\nВечер наступил теплый, совершенно летний, и мы с матерью легли спать в карете. На рассвете, без всякого шума, заложили лошадей и, не разбудив меня, тихо выехали из Казани.\r\nКогда я проснулся, яркое солнце светило в карету; Параша спала, а мать сидела возле меня и плакала самыми радостными, благодарными богу, слезами;\r\nэто чувство так выражалось в ее глазах, что никто бы не опечалился, а скорее порадовался, увидя ее слезы.\r\nОна обняла свое ненаглядное дитя, и поток нежных речей и ласк высказал ее внутреннее состояние. Это было 19 мая, день рождения моей милой сестры.\r\nПрекрасное, даже жаркое, весеннее утро настоящего майского дня обливало горячим светом всю природу.\r\nВ окна кареты заглянули зеленые, молодые хлебные поля, луга и леса;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Степняк-Кравчинский С", "role": "user" }, { "content": "Его сад и владения были окружены кордоном солдат, в то время как прокурор Мечников во главе отряда полицейских и жандармов подверг осаде дом,\r\nкоторый, разумеется, сдался на милость победителя.\r\nПосле того как по привычке жандармов все было перевернуто вверх дном, они с такой же тщательностью обыскали сад,\r\nпрочесали дно пруда и не оставили необследованным ни один уголок в имении.\r\nНо обыск не дал никаких плодов, и им пришлось убраться восвояси с пустыми руками. Невзирая на это, Богуславского посадили под домашний арест и дом был оставлен в распоряжении полиции.\r\nЗатем отряд отправился к Балавенскому, мировому судье Сеньковского уезда, у которого они вели себя точно так же, как в первом случае.\r\nНо и здесь полиция не обнаружила ни малейших улик, чтобы оправдать свои подозрения.\r\nОбыски были произведены также в имениях Воронца и Диковского, богатых помещиков, занимавших государственные посты, и с тем же результатом.\r\nНичего подозрительного не было обнаружено. Несмотря на это, Воронца отвезли в тюрьму и, продержав некоторое время в заключении, выслали на Дальний Север, в Олонецкий край.\r\nТак он никогда и не узнал, чем заслужил столь строгую кару. Говорили, будто среди крестьян о нем ходили подозрительнее слухи.\r\nНаконец прокурор отвел свою армию и уехал, оставив купянских дворян в крайнем замешательстве и в полном неведении относительно причин,\r\nвызвавших внезапные, непрошеные визиты и последовавшие за ними репрессии.\r\nДа и усердный прокурор на этом не успокоился.\r\nСпустя несколько месяцев он снова посетил купянских помещиков и действовал в точности так, как и в первый раз, и с точно таким же результатом.\r\nНо так как от его усердия толку было мало, а шума много, то сочли необходимым арестовать и выслать в административном порядке несколько совершенно невинных людей.\r\nИбо, руководствуясь принципом, что нельзя возлагать на человека вину, прежде чем она доказана, мы вправе предположить,\r\nчто, раз эти бедняги не были преданы суду и не обвинялись ни в каких определенных нарушениях, они были абсолютно невинны.\r\nС Кончаловским, мировым судьей в Екатеринославской губернии, прокурор был более удачлив.\r\nПолиция нашла в его доме рукописный экземпляр речи Петра Алексеева на \"процессе 50-ти\". За это преступление судья был выслан на Крайний Север, в Архангельск.\r\nВся эта история в Купянском уезде, порожденная необычайной служебной рачительностью прокурора Мечникова, оставалась тайной, пока ее по неосторожности не выдал один из его подчиненных.\r\nДело было так: в 1874 году, то есть пять лет назад, был арестован один из первых борцов революции -- Лев Дмоховский.\r\nОн был присужден к восьми годам тяжелых каторжных работ за напечатание в подпольной типографии двух социалистических брошюр.\r\nНо при аресте Дмоховского была захвачена только часть шрифтов и типографских станков, остальное он либо уничтожил, либо надежно спрятал.\r\nТеперь выяснилось, что Дмоховский тоже купянский помещик и сродни некоторым местным дворянам.\r\nПоэтому прокурор Мечников, обдумав дело \"тем, что ему угодно было называть своим умом\", пришел к выводу, что недостающие шрифты и станки спрятаны в одном из имений Купянского уезда.\r\nОтсюда вся эта помпа и военный парад, зловещие налеты, домашние обыски, прочесывание прудов и все остальные меры,\r\nкоторые и удивили и позабавили окрестных крестьян и других жителей округи.\r\n______________ \n Рич. Бетлл, Барон Вестбюри. (Примеч. Степняка-Кравчинского.)\r\nСогласно другой версии, -- в стране, где печать связана по рукам и ногам, слухи, естественно,\r\nзаменяют собой новости -- у прокурора Мечникова были старые счеты с купянским дворянством и он воспользовался представившимся случаем,\r\nчтобы им отплатить, а исчезнувшие шрифты были только предлогом.\r\nВесьма характерная история произошла в августе того же года в Черниговской губернии. К земскому врачу Ф., в Борзненском уезде, приехала госпожа Б.\r\n, жена члена киевского суда, женщина из общества, принятая в салоне черниговского губернатора. Ее сопровождали лакей и горничная. Немедленно по прибытии госпожи Б.\r\nхозяин дома, как полагается, довел об этом до сведения урядника и показал ее бумаги -- паспорт, выданный мужем, судьей, и удостоверение, подписанное председателем киевского суда.\r\nДоктор Ф. упомянул также, что даму сопровождают лакей и горничная, но их бумаги по оплошности остались в Киеве, откуда он предложил их затребовать.\r\nОднако, так как дама собиралась оставаться у доктора всего несколько дней и он мог лично поручиться за ее благонадежность, урядник счел это излишним.\r\nПредставьте, как все были поражены, когда три дня спустя в дом врача явился пристав и захотел поговорить с госпожой Б.\r\nПолагая, что пристав ошибся и ему нужен доктор Ф., дама послала сказать через горничную, что доктора нет дома.\r\nНо пристав настаивал, чтобы его приняла госпожа Б. Поэтому она вышла к нему в дурном расположении духа и спросила, почему он позволяет себе докучать ей.\r\nВместо того чтобы извиниться, пристав назвал ее \"подозрительной личностью\" и подверг домашнему аресту. Он арестовал также ее лакея и горничную и отвел их в борзненскую тюрьму.\r\nПодлинной и единственной причиной такого поведения было желание пристава Ковалевского отличиться и превзойти своего сослуживца пристава Маклакова,\r\nчье усердие в производстве арестов было вознаграждено одобрением начальства, быстрым продвижением по службе и значительным повышением жалованья.\r\nВ официальном донесении, посланном борзненским приставом начальнику киевской полиции, указывалось, что причиной ареста госпожи Б.\r\nи ее прислуги явилось то обстоятельство, что она прибыла в Борзну без документов и что, по слухам, она держит в Киеве,\r\nна Крещатике, магазин дамских шляп с целью лучше замаскировать свое участие в революционных заговорах.\r\nА так как модистки и продавцы, как хорошо известно, все тайные нигилисты, мнимые лакей и горничная, как и их так называемая хозяйка, были посажены под арест.\r\nЧерез несколько дней, когда паспорта были проверены, личность дамы доподлинно установлена и все оказалось в полном порядке, арестованные были освобождены \"с незапятнанной репутацией\".\r\nНо разумеется, они не получили возмещения за свое ничем не оправданное содержание под арестом, а пристав -- никакого порицания за свое грубое поведение.\r\nАнри Фарино, представителю весьма солидной французской фирмы, приехавшему в Клинцы, промышленный город Московской губернии, исключительно по делам,\r\nслучилось встретиться в доме нотариуса Шеловского, у которого он остановился, с начальником местной полиции, и он был ему формально представлен.\r\nПо какой-то неизвестной причине начальник полиции перед уходом попросил у хозяина дома паспорт француза.\r\nДокумент, выданный Французской республикой и завизированный в Петербурге и у московского генерал-губернатора, оказался безупречно правильным.\r\nНесмотря на это, багаж господина Фарино был тщательно осмотрен, деньги отняты и письма взяты для проверки, а его самого обыскали и посадили под арест.\r\nТолько благодаря ходатайству господина Зубцеловского и профессора Ярославского лицея Исаева удалось добиться его освобождения на поруки,\r\nа через несколько дней французский консул исхлопотал в Москве распоряжение о возвращении господину Фарино его имущества и о полной его реабилитации.\r\nТакими примерами можно заполнить целые тома. Примечательно, что в каждом приведенном мной случае инициатива исходила от полиции.\r\nСлучаи же, когда полиция была поднята на ноги доносами личных врагов и всяких осведомителей, еще гораздо многочисленнее и возмутительнее.\r\nСамые низкие и презренные личности, сущие подонки общества, которым и под присягой никто бы не поверил,\r\nимеют полную возможность тайными обвинениями и лживыми разоблачениями насытить злобу, порожденную завистью, или отплатить за воображаемые обиды.\r\nНи один донос, кто бы его ни послал, не остается без последствий.\r\nСтоит только уволенной вами кухарке или вороватому слуге, которого вы пригрозили отдать под суд, заявить, что вы социалист, и у вас немедленно произведут ночной обыск.\r\nУ вас есть соперник, досаждающий вам? Прежний друг, которому вы хотите подложить свинью? Вам нужно лишь донести на него полиции.\r\nКогда правительство в период умственного просветления учредило так называемую сенаторскую ревизию,\r\nоно было поражено огромным количеством выплывших ложных доносов, имевших вопреки их обманному характеру самые гибельные последствия для несчастных жертв.\r\nТогда было объявлено, что министр предаст всех этих клятвопреступников и лжесвидетелей суду. Но времена изменились.\r\nНаступила реакция, и при режиме графа Толстого были оставлены все надежды на реформы, забыты добрые решения и сонму шпиков и доносчиков позволено продолжать свое грязное дело.\r\nОсведомители не обязаны даже сообщать свое имя. Анонимный донос имеет точно такое же хождение, как правильно подписанное обвинение.\r\nПолиция начинает действовать, и, как правило, производятся ночная облава и обыск.\r\nСледующие шаги зависят от того, будут ли обнаружены компрометирующие бумаги, или от фактов, которые могут показаться жандармам подозрительными.\r\nПолиция не считается ни с чем -- ни с численностью людей, подвергающихся репрессиям, ни с личностью человека.\r\nНа Кавалергардской улице в Петербурге, недалеко от Таврического сада, стоит дом, занимающий почти целый квартал.\r\nВ этом пятиэтажном здании множество маленьких квартир, и обитает в нем, должно быть, не менее тысячи человек.\r\nМногие жильцы -- студенты-медики, прикрепленные к близлежащей Николаевской больнице.\r\nИ вот до полиции дошли смутные слухи, будто в этом человеческом улье скрываются опасные преступники и,\r\nвозможно, тайно подготовляется заговор с целью ниспровержения существующего строя.\r\nНемедленно был устроен налет. Глубокой ночью все здание, обширное, как хлопчатобумажная фабрика, было оцеплено батальоном пехоты и равным количеством жандармов.\r\nПоследние, разбитые на отряды по три и четыре человека, прорвались в коридоры, на лестницы и лестничные площадки.\r\nОттуда они делали облаву налево и направо; у многих дверей сразу кричали: \"Откройте, полиция!\" Паника охватила дом, как пламя пожара.\r\nЧерез несколько минут жильцы уже были на ногах и во всех окнах горел свет. Охрана, поставленная у каждой двери, держала жильцов под арестом, пока не наступала их очередь.\r\nОбыски производились одновременно в двенадцати квартирах равным числом полицейских групп, и эта инквизиция продолжалась до тех пор, пока все здание не было досконально обследовано.\r\nНичего не обнаружили, но полиция, не желая уходить с пустыми руками, прихватила с собой несколько пленников, которые через пару дней были отпущены домой.\r\nЭто далеко не единственный случай такого рода.\r\nПосле крупных покушений, и особенно после первого и последнего, самым серьезным образом предлагалось обыскать каждую квартиру в Петербурге.\r\nТакой план был невыполним -- это невозможно физически, но на многих петербургских улицах фактически производились обыски из дома в дом и из конца в конец.\r\nОдин жилой квартал был окружен целым полком солдат, которые задерживали и арестовывали каждого, кто пытался выйти из дома или войти в него.\r\nПока это происходило снаружи, жандармы хозяйничали внутри. Покончив с одним кварталом, они направлялись в другой и повторяли свою операцию, пока не прочесали всю улицу.\r\nНагрянуть во мраке ночи, вторгнуться наподобие грабителей в дома мирных граждан, обшарить их жилища и нагнать страх на детей -- все это было порождено самим произволом деспотизма.\r\nСистема была в равной мере нелепа и скандальна.\r\nОбыски были бесполезны.\r\nНалетчики ничего не находили, ибо, если их ожидали -- иногда о предстоящем приходе полиции кто-то таинственно сообщал заранее, -- принимались меры, делавшие их поиски бесплодными.\r\nСудейкин это понимал. После его прихода к власти обыски прекратились, может быть потому, что с этого времени уже не было крупных покушений.\r\nТем не менее тот факт, что эта система существовала и с таким ожесточением проводилась в жизнь,\r\nвесьма характерен для методов царского правительства и для взглядов тех, кто якобы руководствуется высоким принципом \"неприкосновенности жилища\".\r\nИх судят по безошибочному мерилу -- их действиям; для них святость очага человека, покой его жилища не достойны никакого уважения.\r\nОт полицейских налетчиков никто и не ждет, чтобы они думали о зле, которое причиняют мирным гражданам;\r\nтак от охотника, разгоряченного преследованием зверя, не ждут, чтобы он замечал, что топчет траву или отбрасывает ногой кусты ежевики.\r\nВесьма примечательно также, что право домашнего досмотра принадлежит различным органам полиции, действующим независимо друг от друга.\r\nНа тот же дом в тот же день иногда делались по два, по три и даже четыре налета.\r\nХотя и верится с трудом, но это совершенная правда. Весной 1881 года в Кларенсе, на берегу Женевского озера, пребывала русская дама, вдова статского советника Р.\r\n, женщина лет сорока, мать четырех детей. Во время паники, начавшейся после 13 марта, к этой даме на протяжении двадцати четырех часов полиция приходила семь раз.\r\nСемь раз в течение одних суток она слышала страшный крик: \"Откройте, полиция!\"; семь раз ее квартиру переворачивали вверх дном и сама она подвергалась величайшим испытаниям.\r\n\"Это было больше, чем я могла вынести, -- говорила она потом. -- У меня четверо детей, поэтому я покинула Петербург и приехала сюда\".\r\nМожно подумать, что госпожа Р. была серьезно скомпрометирована или, во всяком случае, что у полиции были все основания подозревать ее как участницу революционной борьбы.\r\nНичуть не бывало. В этом случае она немедленно была бы заключена в тюрьму.\r\nДама была сама невинность и настолько благонадежна, что, когда она обратилась с просьбой выдать ей заграничный паспорт для поездки в Швейцарию,\r\nполиция не чинила ей никаких препятствий и ее просьба была удовлетворена.\r\nСемь домашних обысков были сделаны на всякий случай, \"по чистому недоразумению\", как ей потом объяснили. Недоразумения такого рода нередки в России.\r\nСо слишком многими приключалось, что их арестовывали по ошибке, ссылали по недоразумению, держали много лет в тюрьме зря.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 2 Братья Карамазовы, Часть 2 автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "да и уважением воздаст ему большим прежнего, - вот уже и увеличится содержание его.\r\nДело столь простодушное, что иной раз боимся даже и высказать, ибо над тобою же засмеются, а между тем сколь оно верное! Кто не верит в бога, тот и в народ божий не поверит.\r\nКто же уверовал в народ божий, тот узрит и святыню его, хотя бы и сам не верил в нее до того вовсе.\r\nЛишь народ и духовная сила его грядущая обратит отторгнувшихся от родной земли атеистов наших.\r\nИ что за слово Христово без примера? Гибель народу без слова божия, ибо жаждет душа его слова и всякого прекрасного восприятия.\r\nВ юности моей, давно уже, чуть не сорок лет тому, ходили мы с отцом Анфимом по всей Руси, собирая на монастырь подаяние, и заночевали раз на большой реке судоходной, на берегу,\r\nс рыбаками, а вместе с нами присел один благообразный юноша, крестьянин, лет уже восемнадцати на вид, поспешал он к своему месту назавтра купеческую барку бечевою тянуть.\r\nИ вижу я, смотрит он пред собой умиленно и ясно.\r\nНочь светлая, тихая, теплая, июльская, река широкая, пар от нее поднимается, свежит нас, слегка всплеснет рыбка, птички замолкли, все тихо благолепно, все богу молится.\r\nИ не спим мы только оба, я да юноша этот, и разговорились мы о красе мира сего божьего и о великой тайне его.\r\nВсякая-то травка, всякая-то букашка, муравей, пчелка золотая, все-то до изумления знают путь свой, не имея ума,\r\nтайну божию свидетельствуют, беспрерывно совершают ее сами, и, вижу я, разгорелось сердце милого юноши.\r\nПоведал он мне, что лес любит, птичек лесных; был он птицелов, каждый их свист понимал, каждую птичку приманить умел;\r\nлучше того как в лесу ничего я, говорит, не знаю, да и все хорошо.\r\n\"Истинно, отвечаю ему, все хорошо и великолепно, потому что все истина.\r\nПосмотри, говорю ему, на коня животное великое, близ человека стоящее, али на вола, его питающего и работающего ему, понурого и задумчивого, посмотри на лики их:\r\nкакая кротость, какая привязанность к человеку, часто бьющему его безжалостно, какая незлобивость, какая доверчивость и какая красота в его лике.\r\nТрогательно даже это и знать, что на нем нет никакого греха, ибо все совершенно, все кроме человека безгрешно, и с ними Христос еще раньше нашего\".\r\n- \"Да неужто, спрашивает юноша, и у них Христос?\r\n\" - \"Как же может быть иначе, говорю ему, ибо для всех слово, все создание и вся тварь, каждый листик устремляется к слову,\r\nбогу славу поет, Христу плачет, себе неведомо, тайной жития своего безгрешного совершает сие.\r\nВон, говорю ему, в лесу скитается страшный медведь, грозный и свирепый, и ничем-то в том неповинный\".\r\nИ рассказал я ему, как приходил раз медведь к великому святому, спасавшемуся в лесу,\r\nв малой келийке, и умилился над ним великий святой, бесстрашно вышел к нему и подал ему хлеба кусок:\r\n\"Ступай, дескать, Христос с тобой\", и отошел свирепый зверь послушно и кротко, вреда не сделав.\r\nИ умилился юноша на то, что отошел, вреда не сделав, и что и с ним Христос. \"Ах, как, говорит, это хорошо, как все божие хорошо и чудесно!\" Сидит, задумался, тихо и сладко.\r\nВижу, что понял. И заснул он подле меня сном легким, безгрешным. Благослови господь юность! И помолился я тут за него сам, отходя ко сну. Господи, пошли мир и свет твоим людям!\r\nв) Воспоминание о юности и молодости старца Зосимы еще в миру. Поединок.\r\nВ Петербурге, в кадетском корпусе, пробыл я долго, почти восемь лет, и с новым воспитанием многое заглушил из впечатлений детских, хотя и не забыл ничего.\r\nВзамен того принял столько новых привычек и даже мнений, что преобразился в существо почти дикое, жестокое и нелепое.\r\nЛоск учтивости и светского обращения вместе с французским языком приобрел, а служивших нам в корпусе солдат считали мы все как за совершенных скотов и я тоже.\r\nЯ-то может быть больше всех, ибо изо всех товарищей был на все восприимчивее.\r\nКогда вышли мы офицерами, то готовы были проливать свою кровь за оскорбленную полковую честь нашу,\r\nо настоящей же чести почти никто из нас и не знал, что она такое есть, а узнал бы, так осмеял бы ее тотчас же сам первый.\r\nПьянством, дебоширством и ухарством чуть не гордились.\r\nНе скажу, чтобы были скверные; все эти молодые люди были хорошие, да вели-то себя скверно, а пуще всех я.\r\nГлавное то, что у меня объявился свой капитал, а потому и пустился я жить в свое удовольствие, со всем юным стремлением, без удержу, поплыл на всех парусах.\r\nНу вот что дивно: читал я тогда и книги и даже с большим удовольствием;\r\nбиблию же одну никогда почти в то время не развертывал, но никогда и не расставался с нею, а возил ее повсюду с собой:\r\nвоистину берег эту книгу, сам того не ведая, \"на день и час, на месяц и год\".\r\nПрослужив этак года четыре, очутился я наконец в городе К., где стоял тогда наш полк.\r\nОбщество городское было разнообразное, многолюдное и веселое, гостеприимное и богатое, принимали же меня везде хорошо,\r\nибо был я от роду нрава веселого, да к тому же и слыл не за бедного, что в свете значит не мало.\r\nВот и случилось одно обстоятельство, послужившее началом всему.\r\nПривязался я к одной молодой и прекрасной девице, умной и достойной, характера светлого, благородного, дочери почтенных родителей.\r\nЛюди были не малые, имели богатство, влияние и силу, меня принимали ласково и радушно.\r\nИ вот покажись мне, что девица расположена ко мне сердечно, - разгорелось мое сердце при таковой мечте.\r\nПотом уж сам постиг и вполне догадался, что может быть вовсе я ее и не любил с такою силой, а только чтил ее ум и характер возвышенный, чего не могло не быть.\r\nСебялюбие однако же помешало мне сделать предложение руки в то время:\r\nтяжело и страшно показалось расстаться с соблазнами развратной, холостой и вольной жизни в таких юных летах, имея вдобавок и деньги.\r\nНамеки однако ж я сделал. Во всяком случае отложил на малое время всякий решительный шаг.\r\nА тут вдруг случись командировка в другой уезд на два месяца.\r\nВозвращаюсь я через два месяца и вдруг узнаю, что девица уже замужем, за богатым пригородным помещиком, человеком хоть и старее меня годами, но еще молодым,\r\nимевшим связи в столице и в лучшем обществе, чего я не имел, человеком весьма любезным и сверх того образованным, а уж образования-то я не имел вовсе.\r\nТак я был поражен этим неожиданным случаем, что даже ум во мне помутился.\r\nГлавное же в том заключалось, что, как узнал я тогда же, был этот молодой помещик женихом ее уже давно,\r\nи что сам же я встречал его множество раз в ихнем доме, но не примечал ничего, ослепленный своими достоинствами.\r\nНо вот это-то по преимуществу меня и обидело: как же это, все почти знали, а я один ничего не знал? И почувствовал я вдруг злобу нестерпимую.\r\nС краской в лице начал вспоминать, как много раз почти высказывал ей любовь мою, а так как она меня не останавливала и не предупредила, то, стало быть, вывел я, надо мною смеялась.\r\nПотом конечно сообразил и припомнил, что нисколько она не смеялась, сама же напротив разговоры такие шутливо прерывала,\r\nи зачинала на место их другие, - но тогда сообразить этого я не смог и запылал отомщением.\r\nВспоминаю с удивлением, что отомщение сие и гнев мой были мне самому до крайности тяжелы и противны, потому что, имея характер легкий,\r\nне мог подолгу ни на кого сердиться, а потому как бы сам искусственно разжигал себя, и стал наконец безобразен и нелеп.\r\nВыждал я время и раз в большом обществе удалось мне вдруг \"соперника\" моего оскорбить будто бы из-за самой посторонней причины,\r\nподсмеяться над одним мнением его об одном важном тогда событии, - в двадцать шестом году дело было, - и подсмеяться, говорили люди, удалось остроумно и ловко.\r\nЗатем вынудил у него объяснение и уже до того обошелся при объяснении грубо, что вызов мой он принял,\r\nнесмотря на огромную разницу между нами, ибо был я и моложе его, незначителен и чина малого.\r\nПотом уж я твердо узнал, что принял он вызов мой как бы тоже из ревнивого ко мне чувства: ревновал он меня и прежде, немножко, к жене своей, еще тогда невесте;\r\nтеперь же подумал, что если та узнает, что он оскорбление от меня перенес, а вызвать на поединок не решился, то чтобы не стала она невольно презирать его и не поколебалась любовь ее.\r\nСекунданта я достал скоро, товарища, нашего же полка поручика.\r\nТогда хоть и преследовались поединки жестоко, но была на них как бы даже мода между военным, - до того дикие нарастают и укрепляются иногда предрассудки.\r\nБыл в исходе июнь, и вот встреча наша назавтра, за городом, в семь часов утра, - и воистину случилось тут со мной нечто как бы роковое.\r\nС вечера возвратившись домой, свирепый и безобразный, рассердился я на моего денщика Афанасия и ударил его изо всей силы два раза по лицу, так что окровавил ему лицо.\r\nСлужил он у меня еще недавно, и случалось и прежде, что ударял его, но никогда с такою зверскою жестокостью.\r\nИ верите ли, милые, сорок лет тому минуло времени, а припоминаю и теперь о том со стыдом и мукой. Лег я спать, заснул часа три, встаю, уже начинается день.\r\nЯ вдруг поднялся, спать более не захотел, подошел к окну, отворил, - отпиралось у меня в сад, - вижу восходит солнышко, тепло, прекрасно, зазвенели птички.\r\nЧто же это, думаю, ощущаю я в душе моей как бы нечто позорное и низкое? Не оттого ли, что кровь иду проливать? Нет, думаю, как будто и не оттого.\r\nНе оттого ли, что смерти боюсь, боюсь быть убитым? Нет, совсем не то, совсем даже не то...\r\nИ вдруг сейчас же и догадался, в чем было дело: в том, что я с вечера избил Афанасия!\r\nВсе мне вдруг снова представилось, точно вновь повторилось:\r\nстоит он предо мною, а я бью его с размаху прямо в лицо, а он держит руки по швам, голову прямо, глаза выпучил как во фронте,\r\nвздрагивает с каждым ударом и даже руки поднять, чтобы заслониться, не смеет, - и это человек до того доведен, и это человек бьет человека.\r\nЭкое преступление! Словно игла острая прошла мне всю душу насквозь. Стою я как ошалелый, а солнышко-то светит, листочки-то радуются, сверкают, а птички-то, птички-то бога хвалят.\r\n.. Закрыл я обеими ладонями лицо, повалился на постель и заплакал навзрыд.\r\nИ вспомнил я тут моего брата Маркела и слова его пред смертью слугам: \"Милые мои, дорогие, за что вы мне служите, за что меня любите, да и стою ли я, чтобы служить-то мне?\r\n\" \"Да, стою ли\", вскочило мне вдруг в голову.\r\nВ самом деле, чем я так стою, чтобы другой человек, такой же как я образ и подобие божие, мне служил? Так и вонзился мне в ум в первый раз в жизни тогда этот вопрос.\r\n\"Матушка, кровинушка ты моя.\r\nвоистину всякий пред всеми за всех виноват, не знают только этого люди, а если б узнали - сейчас был бы рай!\r\n\" Господи, да неужто же и это неправда, плачу я и думаю, - воистину я за всех может быть всех виновнее, да и хуже всех на свете людей!\r\nИ представилась мне вдруг вся правда, во всем просвещении своем: что я иду делать?\r\nИду убивать человека доброго, умного, благородного, ни в чем предо мной неповинного, а супругу его тем навеки счастья лишу, измучаю и убью.\r\nЛежал я так на постели ничком, лицом в подушку и не заметил вовсе как и время прошло.\r\nВдруг входит мой товарищ, поручик, за мной, с пистолетами: \"А, говорит, вот это хорошо, что ты уже встал, пора, идем\".\r\nЗаметался я тут, совсем потерялся, вышли мы однако же садиться в коляску: \"Погоди здесь время, говорю ему, - я в один миг сбегаю, кошелек забыл\".\r\nИ вбежал один в квартиру обратно, прямо в каморку к Афанасию: \"Афанасий, говорю, - я вчера тебя ударил два раза по лицу, прости ты меня\", говорю.\r\nОн так и вздрогнул, точно испугался, глядит, - и вижу я, что этого мало, мало, да вдруг, так как был в эполетах, то бух ему в ноги лбом до земли: \"Прости меня!\" говорю.\r\nТут уж он и совсем обомлел: \"Ваше благородие, батюшка, барин, да как вы... да стою ли я...\r\n\" и заплакал вдруг сам, точно как давеча я, ладонями обеими закрыл лицо, повернулся к окну и весь от слез так и затрясся, я же выбежал к товарищу, влетел в коляску, \"вези\" кричу:\r\n\"видал, кричу ему, - победителя, - вот он пред тобою!\r\n\" Восторг во мне такой, смеюсь, всю дорогу говорю, говорю, не помню уж, что и говорил.\r\nСмотрит он на меня: \"Ну брат, молодец же ты, вижу, что поддержишь мундир\".\r\nТак приехали мы на место, а они уже там, нас ожидают.\r\nРасставили нас, в двенадцати шагах друг от друга, ему первый выстрел, - стою я пред ним веселый, прямо лицом к лицу, глазом не смигну, любя на него гляжу, знаю, что сделаю.\r\nВыстрелил он, капельку лишь оцарапало мне щеку да за ухо задело, - \"слава богу, кричу, не убили человека!\r\n\" да свой-то пистолет схватил, оборотился назад, да швырком, вверх, в лес и пустил: \"Туда, кричу, тебе и дорога!\r\n\" Оборотился к противнику: \"Милостивый государь, говорю, простите меня, глупого молодого человека, что по вине моей вас разобидел, а теперь стрелять в себя заставил.\r\nСам я хуже вас в десять крат, а пожалуй еще и того больше. Передайте это той особе, которую чтите больше всех на свете\".\r\nТолько что я это проговорил, - так все трое они и закричали: \"Помилуйте, говорит мой противник, - рассердился даже, - если вы не хотели драться, к чему же беспокоили?\r\n\" - \"Вчера, говорю ему, - еще глуп был, а сегодня поумнел\", весело так ему отвечаю.\r\n- \"Верю про вчерашнее, говорит, но про сегодняшнее трудно заключить по вашему мнению\".\r\n- \"Браво, кричу ему, в ладоши захлопал, - я с вами и в этом согласен, заслужил!\" - \"Будете ли, милостивый государь, стрелять или нет?\r\n\" - \"Не буду, говорю, - а вы если хотите, стреляйте еще раз, только лучше бы вам не стрелять\".\r\nКричат и секунданты, особенно мой: \"Как это срамить полк, на барьере стоя, прощения просить; если бы только я это знал!\r\n\" Стал я тут пред ними пред всеми и уже не смеюсь:\r\n\"Господа мои, говорю, неужели так теперь для нашего времени удивительно встретить человека, который бы сам покаялся в своей глупости и повинился в чем сам виноват публично?\r\n\" - \"Да не на барьере же\", кричит мой секундант опять.\r\n- \"То-то вот и есть, отвечаю им, - это-то вот и удивительно, потому следовало бы мне повиниться только-что прибыли сюда,\r\nеще прежде ихнего выстрела, и не вводить их в великий и смертный грех, но до того безобразно, говорю, мы сами себя в свете устроили,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "Подплыла ко мне щука и говорит: прыгни, голубушка, в воду, я тебе что-то скажу! А я смотрю ей в глаза, словно околдованная, и все думаю: прыгну да прыгну!\r\n- как только бог спас! Однако одумалась: ладно, говорю, ты лучше в воде свои речи говори, а я тебя с берегу послушаю.\r\nНу, она видит, что с меня взятки гладки, и говорит:\r\n\"вот ты по доносчицкой части состоишь, целый день без ума квакаешь, а не видишь, что у тебя под носом делается - пискари-то ведь уж скоро остатние от вас уплывут\".\r\n- Как так? говорю.\r\n- \"Да так, говорит, я уж с неделю их поджидаю: как только подплывут к Волге - тут им всем от меня одно решение выйдет!\" Сказала, хлопнула хвостом и уплыла.\r\nА я бочком да ползком - на дно реки! подползла вот к этому пискарю, который теперь судится, да в грязь и легла.\r\nЛежу час, лежу другой - слышу: собираются. Окружили этого самого Хворова и стали галдеть.\r\nИ чего только я тут не наслушалась, вашескородие - даже сказать скверно. Все-то у нас гадко, все-то скверно, все-то переделать да разорить нужно.\r\nРеку чтоб поровну поделить, харч чтобы для всех вольный был, богатых или там бедных, как ноне - этого чтобы не было, а были бы только бедные;\r\nначальство чтоб упразднить, а прочим чтоб своевольничать: кто хочет - пущай по воле живет, а кто хочет - пущай в уху лезет.\r\n.. А один - risum teneatis, amici {Воздержитесь от смеха, друзья.\r\n} - даже такую штуку предложил: лягушек, говорит, беспременно из нашей реки чтобы выжить, потому что река эта завсегда была наша, дедушки наши в ней жили, и мы хотим жить...\r\nПрокурор (прерывая). Не можете ли вы, свидетельница, сказать определительнее, какую роль играл на этой сходке подсудимый Хворов?\r\nЛягушка (озлобленно). Он-то? да он, вашескородие, первый поджигатель и есть. Кабы не его изученье, да мы бы теперь...\r\nникаких бы у нас беспокойств не было! Самый это что ни на есть вредительный пискарь!\r\nКто что ни скажет, хоша бы самую, что называется, безлепицу, а он подхватит, да еще против того вдвое!\r\nЭто хоть у кого угодно справьтесь, у любого головастика спросите: знаешь Ивана Хворова? - всякий скажет, каков таков он пискарь есть!\r\nПрошипит это, что ему надо, свой яд выпустит, всех науськает, а сам в тину спрячется! Такой это.\r\n.\r\n.\r\nну, такой, что если б теперича не поймали его, были ли бы мы в живых - уж я и не знаю!\r\n(Хочет рассказать анекдот из жизни Хворова, но Иван Иваныч, опасаясь, не вышло бы какой непристойности, прерывает.\r\n)\r\nИван Иваныч. Полагаю, что вопрос, предложенный господином прокурором, разъяснен достаточно.\r\nПродолжайте, свидетельница, ваш рассказ, не увлекаясь обстоятельствами, к делу не относящимися.\r\nЛягушка. Только шумели они, шумели - слышу, еще кто-то пришел. А это карась.\r\nСпасайтесь, кричит, господа! сейчас вас ловить будут! мне исправникова кухарка сказала, что и невода уж готовы!\r\nНу, только что он это успел выговорить - все пискари так и брызнули! И об Хворове позабыли.\r\n.. бегут! Я было за ними - куда тебе! Ну, да ладно, думаю, не далеко уйдете: щука-то - вот она! Потом уж я слышала...\r\nИван Иваныч. Садитесь, Лягушка. Это все, что суду нужно было от вас знать.\r\nДалее вы будете свидетельствовать уж по слуху, а в практике кашинского окружного суда установился прецедент: \"не всякому слуху верь\".\r\n.. кажется, я так говорю, господа? (Семен Иваныч и Петр Иваныч утвердительно кивают головами.\r\n) Вы исполнили свой долг, лягушка, с чем вас и поздравляю.\r\nЗатем, живите смирно, никого не трогайте, и вас никто не тронет; а ежели что заметите вредное - идите к нам: теперь вам эта дорога известна.\r\nА мы уж распорядимся, потому что это наша обязанность. Ежели что похвальное узнаем - мы поощрим; ежели непохвальное - по головке не погладим.\r\nВот вам пискарь сидит! а за что сидит? - за то, что делал непохвальное!\r\nКабы он похвально себя держал - не за жандармами бы сидел, а, может быть, субсидии бы получал; а вздумал буянить да фордыбачить - не прогневайся, посиди! И все будут сидеть.\r\n(Голос из публики: правильно! Иван Иваныч ищет глазами.) А вот я этого грубияна, который меня прерывает, за ушко да на солнышко...\r\nИтак, повторяю: ежели что заметите - идите к нам, а сами не распоряжайтесь, потому что это в круг ваших обязанностей не входит.\r\nНынче много таких модников развелось, которые думают: зачем я в суд пойду? - лучше сам распоряжусь.\r\nИ оттого у нас в суде по целым месяцам заседаний не бывает - зачем же суд? Но вы так не делайте.\r\nСадитесь; еще раз поздравляю вас. Щука! Продолжайте рассказ Лягушки! какая была ваша роль в этом деле?\r\nЩука (разевает пасть, чтобы лжесвидетельствовать, но при виде ее разинутой пасти подсудимым овладевает ужас.\r\nОн неистово плещется в тарелке и даже подпрыгивает, с видимым намерением перескочить через край.\r\nУ щуки навертываются на глазах слезы от умиления, причем пасть ее инстинктивно то разевается, то захлопывается.\r\nОднако ж мало-помалу движения пискаря делаются менее и менее порывистыми; он уже не скачет, а только содрогается. Еще одно, два, три содрогания и...)\r\nТарара (вынимает подсудимого за хвост и показывает суду; голосом, в котором звучит торжественность). Уже вмер!!!\r\nИван Иваныч (взволнованный).\r\nДа послужит сие нам примером! Уклоняющиеся от правосудия да знают, а прочие пусть остаются без сомнения! Жаль пискаря, а нельзя не сказать: сам виноват!\r\nКабы не заблуждался, может быть, и теперь был бы целехонек! И нас бы не обременил, и сам бы чем-нибудь полезным занялся.\r\nНу, да впрочем, что об том говорить: умер - и дело с концом! Господин прокурор! ваше заключение?\r\nПрокурор (скороговоркой, наподобие, как причетника, в конце обедни: \"Слава отцу... слава тебе!\" произносят). Полагаю, за смерт... сужден... пр'кр'тить.\r\nИван Иваныч. Так я и знал. А о прочих, об отсутствующих... неужто продолжать?\n Прокурор. О прочих надлежит постановить заочное решение.\r\nИван Иваныч. И это я знал. Семен Иваныч! Петр Иваныч! как вы полагаете? как следует заочно с бунтовщиками поступить?\r\nПрокурор (встает, чтобы напомнить о существовании совещательной комнаты для постановления решений; но в эту минуту судебный следователь подает ему телеграмму.\r\nЧитает). \"От казанского прокурора кашинскому. В реке Казанке поймана шайка кашинских пискарей. По-видимому, бунтовщики. Подробности почтой\".\r\nИван Иваныч. Однако порядком-таки отчесали! Сколько это отсюда верст?\r\nПрокурор. Ввиду полученной телеграммы полагаю суждение о противозаконном оставлении отечества кашинскими пискарями приостановить.\r\nИван Иваныч (на все согласен). Что ж, приостановить так приостановить.\r\nПокуда были подсудимые, и мы суждение имели, а нет подсудимых - и нам суждение иметь не о ком. Коли некого судить, стало быть, и.\r\n.. (Просыпается.) Что, бишь, я говорю? (Смотрит на часы и приятно изумляется.) Четвертый час в исходе! время-то как пролетело! Семен Иваныч! Петр Иваныч! милости просим!\r\n(Уходят. Зала медленно пустеет.)\n\n -----\r\nМы тоже поспешили домой. Суд произвел на нас самое отрадное впечатление, хотя трагическая смерть пискаря и примешивала некоторую горечь в наши светлые воспоминания.\r\nГлавным образом, манера Ивана Иваныча понравилась. Вот человек: говорит строгие слова, а всем приятно.\r\nДаже адвокат Шестаков - и тот только вид делает, что боится, а в сущности очень хорошо понимает, что Иван Иваныч простит.\r\nВот пискарь - тот действительно умер, но и он умер не от Ивана Иваныча, а оттого, что заблуждался. А не заблуждался бы - и теперь был бы целехонек.\r\nНо то-то вот и есть, что все это утопия.\r\nИван Иваныч говорит: не заблуждайся! Семен Иваныч скажет: не воруй! а Петр Иваныч: не прелюбодействуй! Кого тут слушать!\r\nЭтак все-то начнут говорить - и конца-краю разговорам не будет! И вдруг выскочит из-за угла Держиморда и крикнет: это еще что за пропаганды такие!\r\nВо всяком благоустроенном обществе по штатам полагаются: воры, неисправные арендаторы, доносчики, издатели \"Помой\", прелюбодеи, кровосмесители, лицемеры, клеветники, грабители.\r\nА прочее все - утопия.\r\nНадо сказать правду, что с некоторого времени меня и Глумова начинали томить предчувствия.\r\nНаверное, отдадут нас под суд! - думалось нам, а невидимая сила так и толкала на самое дно погибели.\r\nУбеждение в неизбежности конца с присяжными заседателями с особенною ясностью представлялось теперь,\r\nкогда мы своими глазами увидели, с какою неумытною строгостью относится правосудие даже к такому преступлению, как неявка в уху.\r\nУж если Хворов должен был смертью искупить свои миниатюрные заблуждения, то что же предстоит нам за участие в подлоге, двоеженстве, в покушении основать заравшанский университет?\r\n- Как ты думаешь, по совокупности будут судить? - обратился я к Глумову.\r\n- Непременно.\n - Так что ежели в разных местах преступления были сделаны, то судить будут в том месте, где было совершено последнее?\r\n- Где прежде хватятся, там и будут.\n - Вот кабы у Ивана Иваныча!\n - Да, брат, у Ивана Иваныча - это...\r\n- Чего лучше, кабы у Ивана Иваныча! - отозвался и Очищенный, вслушавшись в наш разговор. - Только ведь Матрена Ивановна - она по месту жительства...\r\nСловом сказать, чтоб быть подсудными Ивану Иванычу, нам нужно было теперь же какую-нибудь такую подлость сделать, чтоб сейчас же нас в острог взяли и следствие начали.\r\nА потом уж к этому следствию и прочие вины будут постепенно присовокуплять.\r\nВ раздумье вступили мы под сень постоялого двора, но тут нас ожидала радость. На мое имя было получено письмо. Вскрываю и не верю глазам своим...\r\nот клуба Взволнованных Лоботрясов!\r\nОсведомившись о наших усилиях вступить на стезю благонамеренности, клуб, по собственному почину,\r\nзаписал нас всех шестерых в число своих членов, с обложением соответственною данью на увеселение (описка, вместо \"усиление\") средств.\r\nА именно: купец Парамонов обязывается ежегодно вносить по 25 тысяч, купчиха Стегнушкина - по 10 тысяч, а все прочие - по десяти рублей.\r\nПричем давалось нам знать: а) что все содеянные нами доселе преступления прощаются нам навсегда;\r\nб) что взносы могут быть производимы и фальшивыми кредитками, так как лоботрясы, имея прочные связи во всех слоях общества, берутся сбывать их за настоящие.\r\n- Глумов! - воскликнул я в восторге, - смотри! Лоботрясы простили нас! А мы-то унывали... маловеры!\n\n XXV\r\nНочью Глумову было сонное видение: стоит будто бы перед ним Стыд.\r\nК счастию, в самый момент его появления Глумов перевернулся на другой бок, так что не успел даже рассмотреть, каков он из себя.\r\nПомнит только, что приходил Стыд, - и больше ничего. Сообщив мне об этом утром, он задумался.\r\n- Да, братец, ежели он повадится... - начал он, но, не докончив фразы, махнул рукой и стал торопиться в дальнейший путь.\r\nКняжеская усадьба; которую арендовал искомый еврей, отстояла от города верстах в сорока на север, по направлению к Бежецку.\r\nНе доезжая верст десять, начались княжеские владения, о чем свидетельствовали поставленные по обеим сторонам дороги столбы, украшенные стертыми княжескими гербами.\r\nЗатем верст семь подряд тянулось обнаженное пространство, покрытое мхом и усеянное пнями, из которых ближайшие к дороге уже почернели и начали загнивать.\r\nЛет пятнадцать тому назад здесь рос отличнейший сосновый лес, но еврей-арендатор начисто его вырубил,\r\nа со временем надеялся выкорчевать и пни, с тем чтобы, кроме мхов, ничего уж тут не осталось.\r\nВерсты за три пошли поля, и впереди показалось большое село, а по сторонам несколько мелких деревень. За селом темнела господская усадьба.\r\nВ свое время здесь была полная чаша. Мужики в имении жили исправные, не вымученные ни непосильною барщиной, ни чрезмерными данями.\r\nПомещичье хозяйство также цвело, потому что владелец был человек толковый, понимавший,\r\nчто во всяком деле должен быть общий план, умевший начертать себе этот план, а затем и проследить за его выполнением.\r\nТем не менее новшеств никаких никогда в имении не вводилось, и на всем лежала печать самой строгой старозаветности.\r\nПо старинному поля делились на три части; травосеяния не существовало, леса береглись пуще глазу.\r\nВладелец не был жаден и довольствовался тем - впрочем, довольно значительным - доходом, который, благодаря уменью пользоваться крепостною силою, сам плыл к нему в руки.\r\nКнязь Спиридон Юрьевич Рукосуй-Пошехонский был потомок очень древнего рода и помнил это очень твердо.\r\nОн знал, что родичи его были вождями тех пошехонцев, которые начали свое историческое существование с того,\r\nчто в трех соснах заблудились, а потом рукавиц искали, а рукавицы у них за поясом были.\r\nМногие из его предков целовали кресты, многим были урезаны языки; немало было и таких, которых заточали в Пелым, Березов и другие более или менее отдаленные места.\r\nВообще это был род строптивый, не умевший угадать благоприятного исторического момента и потому в особенности много пострадавший во время петербургского периода русской истории.\r\nВ XVIII столетии Рукосуи совсем исчезли из Пошехонья, уступив место более счастливым лейб-кампанцам, брадобреям и истопникам,\r\nи только одному из них удалось сохранить за собой теплый угол, но и то не в Пошехонье, где процвело древо князей Рукосуев, а в Кашинском наместничестве.\r\nЗдесь князья Рукосуи окончательно угомонились; оставили всякие притязания на дворскую деятельность и служебное значение и всецело предались сельскому строительству.\r\nНынешний владелец усадьбы, князь Спиридон Юрьевич, в свое время представлял тип патриарха-помещика, который ревниво следил за каждым крестьянским двором,\r\nвходил в мельчайшие подробности мужицкого хозяйства, любя наказывал и любя поощрял и во всех случаях стоял за своих крестьян горой,\r\nнастойчиво защищая их против притязаний и наездов местных властей.\r\nКрестьянин представлял для него, так сказать, излюбленное занятие,\r\nкоторое не давало заглохнуть его мысли и в то же время определяло его личное значение на лестнице общественной иерархии.\r\nИли, говоря другими словами, князь считал себя ответственным не только перед крестьянином, но и _за_ крестьянина.\r\nПоэтому он не позволял себе ни одного из тех общедоступных бесчеловечий, которыми до краев было преисполнено крепостное право, и любил,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "и ежели ты сомневался, что даже в слове \"четвертование\" может вкрасться простосердечие, то взгляни на эти самодовольные фигуры, устремляющиеся в клуб обедать, - и убедись!\r\nМеня нередко занимает вопрос: может ли палач обедать? может ли он быть отцом семейства? какую картину должен представлять его семейный быт?\r\nласкает ли он жену свою? гладит ли по голове ребенка? Помнит ли он? то есть помнит ли, что он заплечный мастер?\r\nПризнаюсь, я долгое время не мог даже представить себе, чтоб палач имел надобность насыщаться; мне казалось, что он должен быть всегда сыт.\r\nНо с тех пор, как я увидел ташкентцев, которые, посулив кому-то четвертование и голодную смерть на необитаемом острове,\r\nтут же сряду устремлялись обедать, - мои сомнения сразу покончились.\r\nДа, сказал я себе, - это верно: палач может обедать, может иметь семейство, ласкать жену, гладить по голове ребенка! Что нужды, что он сегодня же утром гладил кого-то по спине?\r\n- был час и было дело; настал другой час - настало другое дело; в таком-то часу он заплечный мастер, в таком-то - отец семейства, в таком-то - полезный гражданин.\r\n.. Все часы распределены, и у всякого часа есть особенная клетка. Все имеет свою очередь, все идет своим порядком, и, следовательно, все обстоит благополучно...\r\nНо оставим заплечного мастера и займемся нашими ташкентцами, из разряда простодушных.\r\n\"Согнуть в бараний рог\" - ясно, что эти люди не понимают, как это больно, если они не теряют даже аппетита, выразивши своему ближнему такое странное пожелание.\r\nЯсно также, что они и о \"необитаемом острове\" имеют понятие только по слышанной ими в детстве истории о Робинзоне Крузое.\r\nМожет быть, им думается, что вот, дескать, Робинзон и в пустыне нашел средства приготовить себе обед и прикрыть свою наготу...\r\nНевежды! они не знают даже того, что это история вымышленная! Но в том-то и дело, что есть случаи, когда невежество не только не вредит, но помогает.\r\nВо-первых, оно освобождает человека от множества представлений, перед которыми он отступил бы в ужасе, если бы имел отчетливое понятие о их внутренней сущности;\r\nво-вторых, оно дозволяет содержать аппетит в постоянно достаточной степени возбужденности.\r\nЗащищенный бронею невежества, чего может устыдиться гулящий русский человек?\r\n- того ли, что в произнесенных им сейчас угрозах нельзя усмотреть ничего другого, кроме бессмысленного бреха?\r\nно почем же вы знаете, что он и сам не смотрит на все свои действия, на все свои слова, как на сплошной брех? Он ходит - брешет, ест - брешет.\r\nИ знает это, и нимало ему не стыдно.\r\nЧто тут есть брех - это несомненно. Но дело в том, что вас настигает не одиночный какой-нибудь брех, а целая совокупность брехов.\r\nИ вдруг вам объявляют, что эта-то совокупность именно и составляет общественное мнение.\r\nСначала вы не верите и усиливаете ваши наблюдения; но мало-помалу сомнения слабеют. Проходит немного времени, и вы уже восклицаете: как это странно, однако ж!.. все брешут!\r\nВсе не все; но это не мешает предполагать, что если б, при употреблении некоторых выражений, мы давали место элементу сознательности, то дело от этого едва ли бы проиграло.\r\nВозьмем для примера хоть одно такое выражение: согнуть в бараний рог.\r\nЧто нужно сделать, чтобы выполнить эту угрозу?\r\nнужно перегнуть человека почти вчетверо, и притом так, чтоб головой он упирался в живот, и чтоб потом ноги через голову перекинулись бы на спину.\r\nТогда только образуется Довольно правильное кольцо, обвившееся само около себя и представляющее подобие бараньего рога.\r\nВозможно ли подобное предприятие? - по совести, это сказать нельзя.\r\nЯ уверен, что человек умрет немедленно, как только начнут пригибать его голову с теми усилиями, какие необходимы для подобной операции.\r\nКогда он умрет, конечно, уже можно будет и пригибать и наматывать как угодно, но удовольствия в этом занятии не будет.\r\nКакая польза оперировать над трупом, который не может даже выразить, что он ценит делаемые по поводу его усилия?\r\nПо-моему, если уж оперировать, так оперировать над живым человеком, который может и чувствовать, и слегка нагрубить, и в то же время не лишен способности произвести правильную оценку.\r\n..\r\nНо, скажут мне, как же вы не понимаете, что выражение \"в бараний рог согнуть\" есть выражение фигуральное? Знаю я это, милостивые государи! знаю, что это даже просто брех.\r\nНо не могу не огорчаться, что в нашу и без того не очень богатую речь постепенно вкрадывается такое ужасное множество брехов самых пошлых, самых вредных.\r\nПо моему мнению, не мешало бы подумать и о том, чтобы освободиться от них.\r\nИтак, Ташкент может существовать во всякое время и на всяком месте.\r\nНе знаю, убедился ли в этом читатель мой, но я убежден настолько, что считаю себя даже вполне компетентным,\r\nчтобы написать довольно подробную картину нравов, господствующих в этой отвлеченной стране.\r\nТаким образом, я нахожу возможным изобразить:\r\nташкентца, цивилизующего in partibus; {в стране неверных.}\n ташкентца, цивилизующего внутренности;\r\nташкентца, разрабатывающего собственность казенную (в просторечии - казнокрад);\r\nташкентца, разрабатывающего собственность частную (в просторечии - вор);\n ташкентца промышленного;\n ташкентца, разрабатывающего смуту внешнюю;\r\nташкентца, разрабатывающего смуту внутреннюю;\n и так далее, почти до бесконечности.\r\nОчень часто эти люди весьма различны по виду; но у всех имеется один соединительный крик:\n Жрать!!\n\n -----\r\nЯ не предполагаю писать роман, хотя похождения любого из ташкентцев могут представлять много запутанного, сложного и даже поразительного.\r\nМне кажется, что роман утратил свою прежнюю почву с тех пор, как семейственность и все, что принадлежит к ней, начинает изменять свой характер.\r\nРоман (по крайней мере, в том виде, каким он являлся до сих пор) есть по преимуществу произведение семейственности.\r\nДрама его зачинается в семействе, не выходит оттуда и там же заканчивается.\r\nВ положительном смысле (роман английский), или в отрицательном (роман французский), но семейство всегда играет в романе первую роль.\r\nЭтот теплый, уютный, хорошо обозначившийся элемент, который давал содержание роману, улетучивается на глазах у всех.\r\nДрама начинает требовать других мотивов: она зарождается где-то в пространстве и там кончается.\r\nПокуда это пространство не освещено, все в нем будет казаться и холодно, и темно, и бесприютно. Перспектив не видно; драма кажется отданною в жертву случайности.\r\nТого пришибло, тот умер с голоду - разве такое разрешение может быть названо разрешением?\r\nКонечно, может;\r\nи мы не признаем его таковым единственно потому, что оно предлагается нам обрубленное,\r\nобнаженное от тех предшествующих звеньев, в которых собственно и заключалась никем не замеченная драма.\r\nНо эта драма существовала несомненно, и заключала в себе образцы борьбы гораздо более замечательной, нежели та, которую представлял нам прежний роман.\r\nБорьба за неудовлетворенное самолюбие, борьба за оскорбленное и униженное человечество, наконец,\r\nборьба за существование - все это такие мотивы, которые имеют полное право на разрешение посредством смерти.\r\nВедь умирал же человек из-за того, что его милая поцеловала своего милого, и никто не находил диким, что эта смерть называлась разрешением драмы.\r\nПочему? - а потому именно, что этому разрешению предшествовал самый процесс целования, то есть драма.\r\nТем с большим основанием позволительно думать, что и другие, отнюдь не менее сложные определения человека тоже могут дать содержание для драмы весьма обстоятельной.\r\nЕсли ими до сих пор пользуются недостаточно и неуверенно, то это потому только, что арена, на которой происходит борьба их, слишком скудно освещена.\r\nНо она есть, она существует, и даже очень настоятельно стучится в двери литературы.\r\nВ этом случае я могу сослаться на величайшего из русских художников, Гоголя, который давно провидел, что роману предстоит выйти из рамок семейственности.\r\nРоман современного человека разрешается на улице, в публичном месте - везде, только не дома; и притом разрешается самым разнообразным, почти непредвиденным образом.\r\nВы видите: драма начиналась среди уютной обстановки семейства, а кончилась бог знает где;\r\nначалась поцелуями двух любящих сердец, а кончилась получением прекрасного места, Сибирью и т.\r\nп.\r\nЭти резкие перерывы и переходы кажутся нам неожиданными, но между тем в них, несомненно, есть своя строгая последовательность,\r\nтолько усложнившаяся множеством разного рода мотивов, которые и до сих пор еще ускользают от нашего внимания или неправильно признаются нами недраматическими.\r\nПроследить эту неожиданность так, чтоб она перестала быть неожиданностью, - вот, по моему мнению, задача, которая предстоит гениальному писателю, имеющему создать новый роман.\r\nСамо собою разумеется, что я не пытаюсь даже подойти к подобной задаче; я сознаю, что она мне не по силам.\r\nНо так как я все-таки понимаю ее довольно ясно, то беру на себя роль собирателя материалов для нее.\r\nЕсть типы, которые объяснить небесполезно, в особенности в тех влияниях, которые они имеют на современность.\r\nЕсли справедливо, что во всяком положении вещей главным зодчим является история, то не менее справедливо и то,\r\nчто везде можно встретить отдельных индивидуумов, которые служат воплощением \"положения\" и представляют собой как бы ответ на потребность минуты.\r\nПонять и разъяснить эти типы значит понять и разъяснить типические черты самого положения,\r\nкоторое ими не только не заслоняется, но, напротив того, с их помощью делается более наглядным и рельефным.\r\nИ мне кажется, что такого рода разъяснительная работа хотя и не представляет условий совершенной цельности,\r\nно может внести в общую сокровищницу общественной физиологии материал довольно ценный.\r\nНо тут является еще одно условие - это отношение писателя к типам, им изображаемым.\r\nВсякая данная историческая минута, несмотря на то что ее можно охарактеризовать одним выражением (так, например,\r\nоб известных эпохах говорят, что это эпохи, когда \"злое начало в человеке пришло к спокойному и полному сознанию самого себя\") (Нибур.\r\nЧт. о др. ист.\r\n), представляет, однако ж, довольно много мотивов, очень разнообразных, из которых одни вызывают типы, возбуждающие негодование, другие - типы, возбуждающие сочувствие.\r\nКазалось бы, что нет повода ни для негодования, ни для сочувствия, если уж раз признано, что во всяком положении главным зодчим является история.\r\nМежду тем мы не можем воздержаться, чтобы одних не обвинять, а других не ставить на пьедестал, и чувствуем, что, поступая таким образом, мы поступаем совершенно законно и разумно.\r\nМне кажется, явление это объясняется тем, что в этом случае и сочувствие и негодование устремляются не столько на самые типы, сколько на то или иное воздействие их на общество.\r\nКроме действующих сил добра и зла, в обществе есть еще известная страдательная среда, которая, преимущественно, служит ареной для всякого воздействия.\r\nУпускать эту среду из вида невозможно, если б даже писатель не имел других претензий, кроме собирания материалов.\r\nОчень часто об ней ни слова не упоминается, и оттого она кажется как бы вычеркнутою;\r\nно эта вычеркнутость мнимая, в сущности же представление об этой страдательной среде никогда не покидает мысли писателя.\r\nЭто та самая среда, в которой прячется \"человек, питающийся лебедою\".\r\nЖивет ли он или только прячется? Мне кажется, что хотя он по преимуществу прячется, но все-таки и живет немного...\r\nСпрашивается: может ли писатель оставаться совершенно безучастным к тому или иному способу воздействия на эту страдательную среду?\r\nКак бы то ни было, но покуда арена, на которую, видимо, выходит новый роман, остается неосвещенною,\r\nскромность и сознание пользы заставляет вступать на нее не в качестве художника, а в качестве собирателя материалов.\r\nЭто развязывает писателю руки, это ставит его в прямые отношения к читателю.\r\nСобиратель материалов может дозволить себе внешние противоречия - и читатель не заметит их;\r\nон может навязать своим героям сколько угодно должностей, званий, ремесл; он может сегодня уморить своего героя, а завтра опять возродить его.\r\nСмерть в этом случае - смерть примерная; в сущности, герой жив до тех пор, покуда живо положение вещей, его вызвавшее.\r\nНо я чувствую, что уже достаточно распространился о том, какую цель имеют в виду предлагаемые этюды.\n\n -----\r\nНет ничего легче, как составить краткое известие о родопроисхождении любого \"ташкентца\".\r\nВ большинстве случаев это дворянский сын, не потому, чтобы в дворянстве фаталистически скоплялись элементы всевозможного ташкентства, а потому,\r\nчто сословие это до сих пор было единым действующим и, следовательно, невольно представляло собой рассадник всего, что так или иначе имело возможность проявлять себя.\r\nКроме пороков, тут были, конечно, и добродетели.\r\nЗатем, \"ташкентец\" непременно получил так называемое классические образование, то есть такое, которое имело свойством испаряться немедленно по оставлении пациентом школьной скамьи.\r\nЕще Грановский подметил это странное свойство российского классицизма.\r\n\"Студенты, - пишет он в одном из своих писем (\"Биографический очерк\" А.\r\nСтанкевича), - занимаются хорошо, пока не кончили курса\", или, другими словами, до тех пор, покуда может потребоваться сдача экзамена.\r\nПосле сего, как и следует ожидать, наступает полнейшая \"свобода от наук\".\r\nИ в самом деле, представьте себе молодого человека, который выходит из школы, предварительно сдавши свои экзат мены.\r\nПриготовление к ним стоило ему несколько недель самого усидчивого и назойливого труда и немало бессонных ночей.\r\nВ течение курса он занимался всем, чем хотите, только не приобретением знания.\r\nИнстинкт подсказывал ему, что даровая жизнь не требует знания и что знание, в свою очередь, не может даже иметь никаких применений к даровой жизни.\r\nПри таком положении вещей может существовать только один стимул для приобретения знания (в особенности знания с точки зрения классицизма,\r\nзнания, не имеющего немедленного и непосредственного приложения) - это любознательность.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Вера (вполголоса). Как она мне надоедает... (К Горскому.) Что ж вы молчите?\n Горский. Я? отчего я молчу? я самого себя спрашиваю:\r\nвиноват ли я перед вами? Точно, каюсь: виноват. Язык мой- враг мой. Но послушайте. Вера Николаевна...\r\nПомните, я вам вчера читал Лермонтова, помните, где он говорит о том сердце, в котором так безумно с враждой боролась любовь...\r\nВера тихо поднимает глаза.\n\t \n Ну, ну, вот я и не могу продолжать, когда вы на меня так смотрите...\n Вера (пожимает плечами). Полноте...\r\nГорский. Послушайте... Сознаюсь вам откровенно: мне не хочется, мне страшно поддаться тому невольному очарованию, которого я наконец не могу же не признать.\r\n.. Я всячески стараюсь от него отделаться, словами, насмешками, рассказами... Я болтаю, как старая девка, как ребенок...\r\nВера. Зачем же это? Отчего нам не остаться хорошими друзьями?.. Разве отношения между нами не могут быть просты и естественны?\r\nГорский. Просты и естественны... Легко сказать... (Решительно.) Ну да, я виноват перед вами и прошу у вас прощения: я хитрил и хитрю... но я могу вас уверить.\r\nВера Николаевна, что какие бы ни были мои предположения и решения в вашем отсутствии, с первых ваших слов все эти намерения разлетаются, как дым, и, я чувствую.\r\n.. вы будете смеяться... я чувствую, что я нахожусь в вашей власти...\r\nВера (понемногу переставая играть). Вы мне говорили то же самое вчера вечером...\n\n 1} Имел честь заслужить ваше доверие (франц.}.\r\n2} Что с вами. друг мои? Почему вы кашляете? (франц.)\n 3} Ничего, ничего... я не знаю... должно быть, эта соната очень трудная (франц.).\r\nГорский. Потому что я то же самое чувствовал вчера. Я решительно отказываюсь лукавить с вами.\n Вера (с улыбкой). А! видите!\r\nГорский. Я ссылаюсь на вас самих: вы должны же знать наконец, что я вас не обманываю, когда я вам говорю...\r\nВера (перебивая его). Что я вам нравлюсь... еще бы!\r\nГорский (с досадой). Вы сегодня недоступны и недоверчивы, как семидесятилетний ростовщик! (Он отворачивается; оба молчат некоторое время.)\r\nВера (едва продолжая наигрывать). Хотите, я вам сыграю вашу любимую мазурку?\r\nГорский. Вера Николаевна! не мучьте меня... Клянусь вам...\n Вера (весело). Ну, полноте, давайте руку. Вы прощены.\n\t \n Горский поспешно жмет ей руку.\r\nNous faisons la paix, bonne amiel 1}.\n M-lle Bienaime (с притворным удивлением). Ah! Est-ce que vous vous etiez quereiles? 2}\r\nВера (вполголоса). О невинность! (Громко.) Oui, un peu 3}. (Горскому.) Ну, хотите, я вам сыграю вашу мазурку?\r\nГорский. Нет; эта мазурка слишком грустна... В ней слышится какое-то горькое стремление вдаль; а мне, уверяю вас, мне и здесь хорошо.\r\nСыграйте мне что-нибудь веселое, светлое, живое, что бы играло и сверкало на солнце, словно рыбка в ручье...\r\nВера задумывается на мгновение и начинает играть блестящий вальс.\n\t \n Боже мой! как вы милы! Вы сами похожи на такую рыбку.\r\nВера (продолжая играть). Я вижу отсюда monsieur Мухина. Как ему, должно быть, весело! Я уверена, что он то и дело ремизится.\r\nГорский. Ништо ему.\n Вера (после небольшого молчания и все продолжая играть). Скажите, отчего Станицын никогда не досказывает своих мыслей?\r\nГорский. Видно, у него их много.\n Вера. Вы злы. Он неглуп; он предобрый человек. Я его люблю.\n Горский. Он превосходный солидный человек.\r\nВера. Да... Но отчего платье на нем всегда так дурно сидит? словно новое, только что от портного?\r\nГорский не отвечает и молча глядит на нее. \n\t \n О чем вы думаете?\n\t \n 1} Мы помирились, друг мой (франц.).\n 2} А! Разве вы ссорились? (франц.)\n 3} Да, немного (франц.).\r\nГорский. Я думал... Я воображал себе небольшую комнатку, только не в наших снегах, а где-нибудь на юге, в прекрасной далекой стороне...\r\nВера. А вы сейчас говорили, что вам не хочется вдаль.\r\nГорский. Одному не хочется... Кругом ни одного человека знакомого, звуки чужого языка изредка раздаются на улице, из раскрытого окна веет свежестью близкого моря.\r\n.. белый занавес тихо округляется, как парус, дверь раскрыта в сад, и на пороге, под легкой тенью плюща...\r\nВера (с замешательством). О, да вы поэт...\n Горский. Сохрани меня бог. Я только вспоминаю.\n Вера. Вы вспоминаете?\r\nГорский. Природу - да; остальное... все, что вы не дали договорить - сон.\n Вера. Сны не сбываются... в действительности.\r\nГорский. Кто это вам сказал? Mademoiselle Bienaime? Предоставьте, ради бога, все подобные изречения женской мудрости сорокапятилетним девицам и лимфатическим юношам.\r\nДействительность... да какое самое пламенное, самое творческое воображение угонится за действительностию, за природой? Помилуйте.\r\n.. какой-нибудь морской рак во сто тысяч раз фантастичнее всех рассказов Гофмана; и какое поэтическое произведение гения может сравниться.\r\n.. ну, вот уо гь с этим дубом, который растет у вас в саду на горе?\r\nВера. Я готова вам верить, Горский!\r\nГорский.\r\nПоверьте, самое преувеличенное, самое восторженное счастие, придуманное прихотливым воображеньем праздного человека,\r\nне может сравниться с тем блаженством, которое действительно доступно ему.\r\n.. если он только останется здоровым, если судьба его не возненавидит, если его имения не продадут с аукционного торгу и если, наконец, он сам хорошенько узнает, чего ему хочется.\r\nВера. Только!\n Горский. Но ведь мы... но ведь я здоров, молод, мое имение не заложено...\n Вера. Но вы не знаете, чего вам хочется...\r\nГорский (решительно). Знаю.\n Вера (вдруг взглянула на него). Ну, скажите, коли знаете.\n Горский. Извольте. Я хочу, чтобы вы...\r\nСлуга (входит из столовой и докладывает). Владимир Петрович Станицын.\r\nВера (быстро поднимаясь с места). Я не могу его теперь видеть... Горский! я, кажется, вас поняла наконец...\r\nПримите его вместо меня... вместо меня, слышите... puisque tout est arrange... 1} (Она уходит в гостиную.)\r\n1} Потому что все улажено (франц.).\r\nМ-11е Вienaime. Eh bien? Elle s'en va? 1} \n Горский (не без смущения). Oui... Elle est a1lee voir... 2} \n M-lle Bienaime (качая головой). Quelle petite folle! 3} (Встает и тоже\r\nуходит в гостиную.)\n \t \n 1} Вот как? Она ушла? (франц.)\n 2} Да... Она пошла посмотреть (франц.).\r\n3} Какая сумасбродка! (франц.)\r\nГорский (после небольшого молчания). Что ж это я? Женат?.. \"Я, кажется, вас поняла наконец\"... Вишь, куда она гнет...\r\n\"puisque tout est arrange\". Да я ее терпеть не могу в эту минуту! Ах, я хвастун, хвастун! Перед Мухиным я как храбрился, а теперь вот...\r\nВ какие поэтические фантазии я вдавался! Только недоставало обычных слов: спросите маменьку... Фу!.. какое глупое положение! Так или сяк надо кончить дело.\r\nКстати приехал Станицын! О судьба, судьба! скажи мне на милость, смеешься ты надо мною, что ли, или помогаешь мне? А вот посмотрим... Но хорош же мой дружок, Иван Павлыч...\r\nВходит Станицын. Он одет щеголем. В правой руке у него шляпа, s левой корзинка, завернутая в бумагу. Лицо его изображает волнение.\r\nПри виде Горского он внезапно останавливается и быстро краснеет. Горский идет к нему навстречу с самым ласкодым видом и протянутыми руками.\r\nЗдравствуйте, Владимир Петрович! как я рад вас видеть...\r\nСтаницын. И я... очень... Вы как... вы давно здесь?\n Горский. Со вчерашнего дня, Владимир Петрович!\n Станицын. Все здоровы?\r\nГорский. Все, решительно все, Владимир Петрович, начиная с Анны Васильевны и кончая собачкой, которую вы подарили Вере Николаевне... Ну, а вы как?\r\nСтаницын. Я... Я слава богу... Где же они?\n Горский. В гостиной!.. в карты играют.\r\nСтаницын. Так рано... а вы?\n Горский. А я здесь, как видите. Что это вы привезли? гостинец, наверное?\r\nСтаницын. Да, Вера Николаевна намедни говорила... я послал в Москву за конфектами...\n Горский. В Москву?\r\nСтаницын. Да, там лучше. А где Вера Николаевна? (Ставит шляпу и конспекты, на стол.)\n Горский. Она, кажется, в гостиной... смотрит, как играют в преферанс.\r\nСтаницын (боязливо заглядывая в гостиную). Кто это новое лицо?\n Горский. А вы не узнали? Мухин, Иван Павлыч.\r\nСтаницын Ах да... (Переминается на месте.)\n Горский. Вы не хотите войти в гостиную?.. Вы словно в волнении, Владимир Петрович!\r\nСтаницын. Нет, ничего... дорога, знаете, пыль... Ну, голова тоже...\r\nВ гостиной раздается взрыв общего cwexa... Все кричат: \"Без четырех, без четырех!\" Вера говорит: \"Поздравляю, monsieur Мухин!\r\n(Смеется и опять заглядывает в гостиную.) Что это там... обремизился кто-то?\r\nГорский. Да что ж вы не войдете?..\n Станицын. Сказать вам правду. Горский... мне бы хотелось поговорить несколько с Верой Николаевной.\r\nГорский. Наедине?\n Станицын (нерешительно). Да, только два слова. Мне бы хотелось... теперь... а то в течение дня... Вы сами знаете...\r\nГорский. Ну, что ж? войдите да скажите ей... Да возьмите ваши конфекты...\n Станицын. И то правда.\r\nПодходит к двери и все не решается войти, как вдруг раздается голос Анны Васильевны: \"C'est vous, Woldemar? Bonjour... Entrez dons...\" 1} Он входит.\r\nГорский (один). Я недоволен собой... Я начинаю скучать и злиться.\r\nБоже мой, боже мой! да что ж это во мне происходит такое? Отчего поднимается во мне желчь и приступает к горлу? отчего мне вдруг становится так неприятно весело?\r\nотчего я готов, как школьник, накуролесить всем, всем на свете, и самому себе между прочим?\r\nЕсли я не влюблен, что за охота мне дразнить и себя и других? Жениться? Нет, я не женюсь, что там ни говорите, особенно так, из-под ножа.\r\nА если так, неужели же я не могу пожертвовать своим самолюбием? Ну, восторжествует она,-ну, бог с ней.\r\n(Подходит к китайскому бильярду и начинает толкать шары.) Может быть, мне же лучше будет, если она выйдет замуж за.\r\n.. Ну, нет, это пустяки... Мне тогда не видать ее, как своих ушел... (Продолжает толкать шары.) Загадаю... Вот если я попаду...\r\nФу, боже мой, что за ребячество! (Бросает кий, подходит к столу и берется за книгу.) Что это? русский роман.\r\n.. Вот как-с. Посмотрим, что говорит русский роман. (Раскрывает наудачу книгу и читает.\r\n) \"И что же? не прошло пяти лет после брака, как уже пленительная, живая Мария превратилась в дебелую и крикливую Марью Богдановну... Куда девались все ее стремления, ее мечтания\".\r\n.. О господа авторы! какие вы дети! Вот вы о чем сокрушаетесь! Удивительно ли, что человек стареется, тяжелеет и глупеет? Но вот что жутко: мечтания и\r\nстремления остаются те же, глаза не успевают померкнуть, пушок со щеки еще\r\nне сойдет, а уж супруг не знает, куда деться... Да что! порядочного \n человека уже перед свадьбой лихорадка колотит... Вот они, кажется, сюда\r\nидут... Надо спасаться... Фу, боже мой! точно в \"Женитьбе\" Гоголя... Но \n я по крайней мере не выпрыгну из окошка, а преспокойно выйду в сад через\r\nдверь... Честь и место, господин Станицын!\n\n 1} Это вы. Владимир? Здравствуйте... Входите же (франц.).\r\nВ то время как он поспешно удаляется, из гостиной входят Вера и Станицын.\n\n Вера (Станицыну). Что это, кажется, Горский в сад побежал?\r\nСтаницын. Да-с... я... признаться... ему сказал, что я с вами наедине \n желал... только два слова...\r\nВера. А! вы ему сказали... Что же он вам...\n Станицын. Он... ничего-с...\n Вера. Какие приготовления!.. Вы меня пугаете... Я уже вчерашнюю вашу\r\nзаписку не совсем поняла...\n Станицын. Дело вот в чем, Вера Николаевна... Ради бога, простите мне мою\r\nдерзость... Я знаю... Я не стою...\n\t \n Вера медленно подвигается к окну; он идет за ней.\r\nДело вот в чем... Я... я решаюсь просить вашей руки...\n\n Вера молчит и тихо наклоняет голову.\r\nБоже мой! я слишком хорошо знаю, что я вас не стою... с моей стороны это, конечно... но вы меня давно знаете...\r\nесли слепая преданность... исполнение малейшего желания, если все это... Я прошу вас простить мою смелость... Я чувствую.\r\nОн останавливается. Вера молча протягивает ему руку.\r\nНеужели, неужели я не могу надеяться?\n\t \n Вера (тихо). Вы меня не поняли, Владимир Петрович.\r\nСтаницын. В таком случае... конечно... простите меня... Но об одном позвольте мне попросить вас, Вера Николаевна... не лишайте меня счастия хоть изредка видеть вас... Я вас уверяю...\r\nя вас не буду беспокоить... Если даже с другим... Вы... с избранным... Я вас уверяю...\r\nя буду всегда радоваться вашей радости... Я знаю себе цену... где мне, конечно... Вы, конечно, правы...\r\nВера. Дайте мне подумать, Владимир Петрович.\n Станицын. Как?\n Вера. Да, оставьте меня теперь... на короткое время... я вас увижу... я с вами поговорю...\r\nСтаницын. На что бы вы ни решились, вы знаете, я покорюсь без ропота. (Кланяется, уходит в гостиную и запирает за собою дверь.)\r\nВера (смотрит ему вслед, подходит к двери сада и зовет). Горский! подите сюда, Горский!\r\nОна идет к авансцене. Через несколько минут входит Горский.\n\t \n Горский. Вы меня звали?\r\nВера. Вы знали, что Станицын хотел говорить со мной наедине?\n Горский. Да, он мне сказал.\n Вера. Вы знали зачем?\r\nГорский. Наверное-нет.\n Вера. Он просит моей руки.\n Горский. Что ж вы ему отвечали?\r\nВера. Я? ничего.\n Горский. Вы ему не отказали?\n Вера. Я попросила его подождать.\n Горский. Зачем?\r\nВера.\r\nКак зачем, Горский? Что с вами? Отчего вы так холодно смотрите, так равнодушно говорите? что за улыбка у вас на губах? Вы видите, я иду к вам за советом, я протягиваю руку,- а вы...\r\nГорский. Извините меня. Вера Николаевна... На меня находит иногда какая-то тупость... Я на солнце гулял без шляпы... Вы не смейтесь... Право, может быть, от этого...\r\nИтак, Станицын просит вашей руки, а вы просите моего совета... а я спрашиваю вас: какого вы мнения о семейной жизни вообще? Ее можно сравнить с молоком... но молоко скоро киснет.\r\nВера. Горский! я вас не понимаю.\r\nЧетверть часа тому назад, на этом месте (указывая на фортепьяно), вспомните, так ли вы со мной говорили?\r\nтак ли я вас оставила? Что с вами, смеетесь вы надо мной? Горский, неужели я это заслужила?\r\nГорский (горько). Я вас уверяю, что я и не думаю смеяться.\r\nВера. Как же мне объяснить эту внезапную перемену? Отчего я вас понять не могу? Отчего, напротив, я... Скажите, скажите сами, не была ли я всегда откровенна с вами, как сестра?\r\nГорский (не без смущения). Вера Николаевна! я...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Сомов О", "role": "user" }, { "content": "Орест Михайлович Сомов\n\n Киевские ведьмы\r\nМолодой казак Киевского полка Федор Блискавка возвратился на свою родину из похода против утеснителей Малороссии, ляхов.\r\nХрабрый гетмап войска малороссийского Тарас Трясила после знаменитой Тарасовой ночи, в которую он разбил высокомерного Конецпольского,\r\nвыгнал ляхов из многих мест Малороссии, очистив оные и от коварных подножков польских, жидов-предателей.\r\nМного их пало от руки ожесточенных казаков, которые, добивая их, напевали то же самые ругательства, каковыми незадолго пред тем жиды оскорбляли православных.\r\nВсе было припомянуто:\r\nи науш ничество жидов, и услужливость их полякам, и мытарство их, и содержание на аренде церквей божиих, и продажа непомерною ценой святых пасох к светлому христову воскресению.\r\nСамо по себе разумеется, что имущество сих малодушных иноверцев было пощажено столь же мало, как и жизнь их.\r\nКазаки возвратились в домы свои, обременись богатою добычей, которую считали весьма законною и которую летописец Малороссии оправдывает в душе своей,\r\nрассудив, сколь неправедно было стяжание выходцев иудейских.\r\nЭто было справедливым возмездием за утеснения; и в сем случае казаки, можно сказать, забирали обратно свою собственность.\r\nТе, которые знали Федора Блискавку как лихого казака, догадывались, что он пришел домой не с пустыми руками.\r\nИ в самом деле, при каждой расплате с шинкаркой или с бандуристами он вытаскивал у себя из кишени целую горсть дукатов, а польскими злотыми только что не швырял по улицам.\r\nПри взгляде на золото разгорались глаза у шинкарей и крамарей ; а при взгляде на казака разгорались щеки у девиц и молодиц.\r\nИ было отчего: Федора Блискавку недаром все звали лихим казаком.\r\nВысокий его рост с молодецкою осанкой, статное, крепкое сложение тела, черные усы,\r\nкоторые он гордо покручивал, его молодость, красота и завзятость хоть бы кому могли вскружить голову.\r\nМудрено ли, что молодые киевлянки поглядывали на него с лукавою, приветливою усмешкой и что каждая из них рада была,\r\nкогда он заводил с нею речь или позволял себе какую-нибудь незазорную вольность в обхождении?\r\nПерекупки на Печерске и на Подоле знали его все, от первой до последней, и с довольными лицами перемигивались между собою, когда, бывало, он идет по базару.\r\nОни ждали этого как ворон крови, потому что Федор Блискавка из казацкого молодечества расталкивал у них лотки с кнышами,\r\nсластенами либо черешнями и раскатывал на все стороны большие вороха арбузов и дынь, а после платил за все втрое.\r\n- Что так давно не видать нашего завзятого? - говорила одна из подольских перекупок своей соседке.\r\n- Без него и продажа не в продажу: сидишь, сидишь, а ни десятой доли в целый день не выручишь того, чем от него поживишься за один миг.\r\n- До того ли ему! - отвечала соседка, - Видишь, он уви вается около Катруси Ланцюговны. С нею теперь спознался, так и на базарах не показывается.\r\n- А чем Ланцюговна ему не невеста? - вмешалась в разговор их третья перекупка.\r\n- Девчина как маков цвет; поглядеть - так волей и неволей скажешь: красавица!\r\nВолосы как смоль, черная бровь, черный глаз, и ростом и статью взяла; одна усмешка ее с ума сводит всех парубков.\r\nДа и мать ее - женщина не бедная; скупа, правда, старая карга! зато денег у нее столько, что хоть лопатой греби.\r\n- Все это так, - подхватила первая, - только про старую Ланцюжиху недобрая слава идет. Все говорят - наше место свято! - будто она ведьма.\r\n- Слыхала и я такие слухи, кумушка, - заметила вторая. - Сосед Панчоха сам однажды видел своими глазами, как старая Ланцюжиха вылетела из трубы и отправилась, видно, на шабаш...\r\n- Да мало ли чего можно о ней рассказать! - перебила ее первая.\r\n- Вот у Петра Дзюбенка извела она корову, у Юрчевских отравила собак за то, что одна из них была ярчук (Ярчук - собака,\r\nродившаяся с шестью пальцами и, по мало российскому поверью, имеющая природный дар узнавать ведьм во духу, даже кусать их.\r\nи узнавала ведьму по духу. А с Ничипором Проталием, поссорившись за огород, сделала то, что не приведи бог и слышать.\r\n- Что, что такое? - вскричали с любопытством две другие\n перекупки.\r\n- Ну, да уж что будет, то будет, а к слову пришлось рассказать. Старая Ланцюжиха испортила Ничипорову дочку так, что хоть брось.\r\nТеперь бедная Докийка то мяучит кошкой и царапается на стену, то лает собакой и кажет зубы, то стрекочет сорокой и прыгает на одной ножке...\r\n- Полно вам щебетать, пустомели! - перервала их разговор одна старая перекупка с недобрым видом, поглядывая на всех такими глазами, с какими злая собака рычит на прохожих.\r\n- Толковали бы вы про себя, а не про других, - продолжала она отрывисто и сердито. - У вас все пожилые женщины с достатком - ведьмы; а на свои хвосты так вы не оглянетесь.\r\nВсе перекупки невольно вскрикнули при последних словах старухи, но мигом унялись, ибо не смели с нею ссориться:\r\nпро нее тоже шла тишком молва, что и она принадлежала к кагалу киевских ведьм.\r\nНашлись, однако же, добрые люди, которые хотели предо стеречь Федора Блискавку от женитьбы на Катрусе Ланцюговне;\r\nно молодой казак смеялся им в глаза, отнюдь не думая отстать от Катруси.\r\nДа как было и верить чужим наговорам?\r\nМилая девушка смотрела на него так невинно, так добросердечно, улыбалась ему так умильно,\r\nчто хотя бы целый Киев собрался на площади у Льва и присягнул в том, что мать ее точно ведьма, - и тогда бы Федор не поверил этому.\r\nОн ввел молодую хозяйку в свой дом.\r\nСтарая Ланцюжиха осталась в своей хате одна и отказалась от приглашения своего зятя перейти к нему на житье,\r\nдав ему такой ответ, что ей, по старым ее привычкам, нельзя было б ужиться с молодыми людьми.\r\nФедор Блискавка не мог нарадоваться, глядя на милую жену свою, не мог нахвалиться ею.\r\nИ жаркие ласки, и пламенные поцелуи, и угодливость ее мужу своему, и досужество в домашнем быту - все было по сердцу нашему казаку.\r\nСтранно казалось ему только то, что жена его среди самых сладостных излияний супружеской нежности вдруг иногда становилась грустна,\r\nтяжело вздыхала и даже слезы навертывались у ней на глазах;\r\nиногда же он подмечал такие взоры больших, черных ее глаз, что у него невольно холод пробегал по жилам.\r\nОсобливо замечал он это под исход месяца. Тогда жена его делалась мрачною, отвечала ему коротко а неохотно, и, казалось, какая-то тоска грызла ее за сердце.\r\nВ это время все было не по ней: и ласки мужа, и приветы друзей его, и хозяйственные заботы;\r\nкак будто божий мир становился ей тесен, как будто она рвалась куда-то, но с отвращением, с крайним насилием самой себе и словно по некоторому непреодолимому влечению.\r\nПорой заметно было, что она хотела в чем-то открыться мужу;\r\nно всякой раз тяжкая тайна залегала у пей в груди, теснила ее - и только смертная бледность, потоки слез и трепет всего ее тела открывали мужу ее, что тут было нечто непросто:\r\nболее никакого признания не мог он от нее добиться.\r\nКатруся, вдруг овладев собою, оживлялась, начинала смеяться, играть как дитя и ласкать своего мужа больше прежнего;\r\nпотом уверяла его, что это был болезненный припадок от порчи, брошенной на нее с малолетства дурным глазом какой-то злой старухи, но что это не бывает продолжительно.\r\nФедор верил ей, потому что любил жену свою и сверх того видал примеры подобной порчи или болезни.\r\nОднако под исход месяца, с наступлением ночи всегда замечал он в жене своей необыкновенное беспокойство.\r\nОна, видимо, начинала чего-то бояться, поминутно вздрагивала и бледнела час от часу более.\r\nХотел он дознаться причины тому, но это было сверх сил его:\r\nвсякой раз, когда он с ве чера подмечал в Катрусе какое-то душевное волнение, какую- то скрытую тревогу,\r\n- неразгадаемый, глубокий сон одолевал его, лишь только он припадал головою к подушкам.\r\nСам ли он догадался, или добрые люди надоумили, только однажды в такую ночь под исход месяца Федор,\r\nложась в постелю, начал шарить рукой у себя под подушкой и нашел узелок каких-то трав.\r\nЕдва он дотронулся до них рукою, вдруг почувствовал, что рука стала тяжелеть и кровь утихать в ней мало-помалу, как будто засыпая.\r\nЖена его на тот раз была занята хозяйственными хлопотами и не примечала за ним. Федор мигом отдернул форточку у окна и выбросил узелок.\r\nДворная собака, лежавшая на приспе вероятно, думала, что бросили ей кость или другую поживу;\r\nона встала, отряхнулась, с одного скачка очутилась над узелком и начала его обнюхивать; но только что понюхала, как зашаталась, упала и заснула крепким сном.\r\n\"Эге! так вот от чего и я спал, дорогая моя женушка!\" - подумал Федор.\r\nСомнения его отчасти подтвердились;\r\nно чтобы совершенно убедиться в ужасной тайне и не навести подозрения жене своей, он притворился спящим и храпел так, как будто бы трое суток провел без сна.\r\nКатруся, возвратясь из клети, куда она выносила остатки ужина, подошла к своему мужу, положила руку на его грудь, поглядела ему в лицо и, тяжело вздохнув, отошла к печи.\r\nФедор Блискавка, не переставая храпеть изо всей силы, открыл до половины глаза и следил ими за своей женою.\r\nОн видел, как она развела в печи огонь, как поставила на уголья горшок с водою, как начала в него бросать какие-то снадобья, приговаривая вполголоса странные, дикие для слуха слова.\r\nВнимание Федора увеличивалось с каждою минутой: страх, гнев и любопытство боролись в нем; наконец последнее взяло верх.\r\nПритворяясь по-прежнему спящим, он высматривал, что будет далее.\r\nКогда в горшке вода закипела белым ключом, то над ним как будто прошумела буря, как будто застучал крупный дождь, как будто прогремел сильный гром;\r\nнаконец, раздалось из него писклявым и резким голосом, похожим на визг железа, чертящего по точилу, трижды слово: \"Лети, лети, лети!\r\n\" Тут Катруся поспешно натерлась какой-то мазью и улетела в трубу.\r\nДрожь проняла бедного казака, так что зуб на зуб не попадал. Теперь уже нет больше сомнения: жена его ведьма; он сам видел, как она снаряжалась, как отправилась на шабаш.\r\nНа что решиться?\r\nВ тогдашнем волнении чувств и тревоге душевной он ничего не мог придумать, даже не до ставало у него ни на что смелости;\r\nлучше отложить до следу ющего раза, чтоб иметь время все обдумать, ко всему при готовиться и запастись отвагой.\r\nТак он и решился. Однако же бессонница сто мучила, страх прогонял дремоту; ему все чудились какие-то отвратительные пугалища.\r\nОн ворочался на постеле, потом встал и ходил по хате; напрасно! сон бежал от него, в хате ему было душно.\r\nОн вышел на чистый воздух; тихая, прохладная ночь немного освежила его; месяц последним, бледным светом своим как будто прощался с землею до нового возрождения.\r\nПри его чуть брезжущем свете Федор увидел спавшую собаку и подле ней заколдованный узелок.\r\nЧтоб избавиться от тяжкой бессонницы и скрыть от жены своей, что он проник в ее тайну, Федор поднял узелок двумя щепками;\r\nи вмиг собака встрепенулась, вскочила, потрясла головой и начала ласкаться к своему хозяину.\r\nНе теряя времени, молодой казак возвратился в хату, положил узелок под изголовье, прилег на него и заснул как убитый.\r\nКогда он открыл глаза, то увидел, что Катруся лежала подле него.\r\nНа лице ее не было заметно даже и следов вче рашнего исступления, ни в глазах ее той неистовой дикости, с которою она делала заклинания свои.\r\nКакая-то томная нега, какая-то тихая радость отражались в ее взорах и улыбке.\r\nНикогда еще не расточала она столько страстных поцелуев, столько детских ласк своему мужу, как в это утро.\r\nСловом: она была молодая, милая и любящая женщина, творение бесхитростное и младенчески-резвое, но отнюдь не та страшная чародейка, которую муж ее видел ночью.\r\nИ казалось, это не было и не могло быть в ней притворством: она дышала только для любви, видела все счастие жизни только в милом друге своем.\r\nУже казак начал колебаться мыслями: вправду ли случилось то, чему он был свидетелем? не сон ля такой привиделся ему ночью?\r\nне злой ли дух смущал его страшными грезами, чтобы отвратить его сердце от жены любимой?\r\nПрошел и еще месяц. Катруся во все это время по-прежнему была домовитою хозяйкою, милою, веселою молодицей, ласковою, услужливою женой.\r\nОднако же Федор Блискавка обдумывал втайне, что должно ему было делать, и наконец надумался.\r\nПод исход месяца стал он прилежнее наблюдать за своей женою и заметил в ней те же самые признаки:\r\nи слезы, и тяжкие вздохи, и тайную тоску, и отвращение от всего, даже от ласк ее мужа, и порою дикий, неподвижный взор.\r\nЕще с вечера Федор объявил, что ему было душно в хате, и отворил оконце;\r\nкогда же ложился в постелю, то, запустив руку под изголовье, выхватил узелок и выбросил его на двор с такою же быстротою,\r\nс какою обыкновенно отбрасывал он горящий уголь, когда доставал его из печи, чтоб закурить трубку.\r\nВсе это было исполнено мигом, так, что Катруся никак не могла сего заметить. Радуясь успеху, казак притворился спящим и захрапел, как и в первый раз.\r\nЖена таким же образом подошла к постели и поглядела ему в лицо, положила руку на его грудь,\r\nнаклонилась, поцеловала мужа своего, и он почувствовал, что горячая слеза упала ему на щеку.\r\nПотом, с тяжким вздохом, и отирая себе глаза рукавом тонкой сорочки, она принялась за богоотступное свое дело.\r\nВнимание казака, подкрепляемое твердою его решимостью и отвагой, на сей раз удвоилось.\r\nОн присматривался, где и какие снадобья брала жена его., вслушивался в чудные слова и затвердил их.\r\nУже ничто не было ему страшно: ни пламенное, неистовое лицо и сверкающие глаза жены, ни рев бури, ни гром, ни резкий, отвратительный голос из горшка.\r\nИ едва молодая ведьма исчезла в трубу, муж ее вскочил с постели, подбросил новых дров на потухавшие уголья, налил свежей воды в горшок и поставил его на огонь.\r\nПотом отыскал небольшой ларец, спрятанный под лавкою в подполье и закладенный каменьями раскрыл его - и остолбенел от ужаса и омерзения.\r\nТам была человеческие кости и волосы, сушеные нетопыри и жабы, скидки змеиной кожи, волчьи зубы, чертовы пальцы,\r\nосиновые уголья, кости черной кошки, множество разных невиданных раковин, сушеных трав и кореньев и.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Григорьев А", "role": "user" }, { "content": "Бывают минуты, когда я становлюсь даже остер до последней степени:\r\nнемудрено, что К-й, которая только что вышла из пансиона, мне удалось вскружить голову до того,\r\nчто под конец она слушала мой вздор, не спуская с меня больших и, надобно сказать, прекрасных черных глаз.\r\nЗавтра к Л-у, {23} которого жена не ухвалится мною за нынешний вечер.\n\n XXX\r\nЯ был совсем не то, что вчера. Я хорош только тогда, когда могу примировать, {24} т. е. когда что-нибудь заставит меня примировать.\r\n.. Все это вытекает во мне из одного принципа, из гордости, которую всякая неудача только злобит, но поднять не в силах.\r\nВ эти минуты я становлюсь подозрителен до невыносимости. Дайте мне счастие - и я буду благороден, добр, человечествен.\r\nЕсли б я родился аристократом, я был бы совершенно Эгмонтом Гете, но теперь я только оскорблен и раздражен тем, что я не аристократ.\r\nЗдесь был Н. И. с женой и Лидией... Лидия до бесконечности добра и нежна со мною. Кстати - на меня не сердятся, потому что поручили просить меня прислать \"Роберта\". {25}\r\nМы ехали оттуда с К<авелиным>. Разговор наш был об ней - и как-то печален, как туман и холод, которые нас окружали.\r\nОн спрашивал меня: как я люблю ее, с надеждою или без надежды? Я отвечал отрицательно.\r\nДа и в самом деле, неужели можно считать надеждами несколько слов a double sens, {двусмысленных (франц.).\r\n} которые притом могли относиться к другому?\r\nИ между тем отчего же не могу я вполне отказаться от этой мысли - и между тем к чему же позволяли мне говорить всё, что я говорил? Боже мой!\r\nужели она не понимала ничего этого, не видала моих мук, моего лихорадочного трепета в разговоре с нею, когда я сказал ей:\r\n\"Человек становится невыносимо глуп, когда хочет скрыть то, чего скрыть нельзя\", - принимала за общие места мои упреки,\r\nмоления - всё, что я так ясно высказывал в разговоре с ее матерью о _женщинах_, - не понимала, с какою безумною страстью читал я ей:\r\n\"Они любили друг друга так долго и нежно.\r\n..\"?.. {26} \"Но если эта женщина полюбит кого-нибудь, она будет готова следовать за ним на край света\", - говорил Кавелин.\r\nЯ молчал: меня сжимал внутренний холод - мне было нестерпимо грустно.\r\nXXXI\r\nНынче в последний раз смотрел \"Роберта\" - и видел в бельэтаже madame Кум<анин>у с Лидией... \"Meinem Flehen Erhorung nur sehenke mit des Kindes Liebe Blick.\r\n.. Gieb mein Kind mir, gieb mein Kind mir, gieb mein Kind mir zuruck\"... {\"Услышь мою мольбу и подари любящий взгляд ребенка.\r\n.. Верни мне, верни мне, верни мне мое дитя\" (нем.).} Зачем бывают подобные минуты?.\r\n. Вот опять та же однообразная, бесконечно грустная действительность - несносная печка против самых глаз, нагоревшая свеча, болезненное бездействие.\r\n- Сейчас из собрания...\r\nДа!\r\nя подвержен даже зависти:\r\nчуждый среди этого блестящего мира и зачем-то (уж бог ведает зачем) постоянный и постоянно незаметный член этого мира,\r\nя с невольным негодованием смотрю, как к другим подходят целые толпы масок.\r\n..\r\nБогатство - имя!.. Но страшно, когда человек утратит веру в спасение внутреннею силою, когда только богатство, имя - кажутся ему выходом.\r\n.. И грустно подумать, что это чувство плебейской ненависти и зависти - почти общий источник мятежных порывов?..\r\nXXXII\r\nСидели опять целый вечер с К<авелиным> - и точно так же без толку. Мы не поймем один другого: социальное страдание останется вечною фразою для меня, как для него искания бога.\r\nЕго спокойствие, его разумный взгляд на любовь - мне более чем непонятны.\r\nВместо того, чтобы быть там, я остался дома, вследствие домашней догмы. И неужели мой ропот на это страшное рабство - преступление?\r\nXXXIII\r\nПрезабавная история! \"Je suis a vos pieds\" {\"Я у ваших ног\" (франц.).\r\n} - сказанное мною m-lle Б-й на вечере у нашего синдика, {27} принято за формальное изъяснение в любви, - и она сходит теперь с ума, падает в обмороки и т.\r\nп. Но забавнее всего то, что я должен был выслушать от З*** {28} проповедь... Что меня влечет всегда делать глупости?\r\nXXXIV\r\nДостал наконец денег - последние, кажется, какие можно достать - и послал при письме \"La derniere Aldini\" и \"Histoire de Napoleon\" {\"История Наполеона\" (франц.\r\n).}... {29} Долги растут, растут и растут... На все это я смотрю с беспечностию фаталиста.\r\nXXXV\r\nНынче она прислала за мною Валентина... {30} Я люблю его, как брата, этого ребенка; его голос так сходен с ее резки-ребяческим голосом.\r\nСтранно! Кавелин говорил, что это в ней одно, что делает ее женщиною du tiers etat; {третьего сословия (франц.).} а мне так нравится этот голос...\r\nОна больна... Она почти сердилась на меня за мои богохульства, за мою хандру, за мои рассказы о явлении иконы Толгской божией матери... {31}\r\n\"Вы хотите от жизни бог знает чего?\" - говорила она мне. Это правда. И если результатом всех этих безумных требований будет судьба чиновника?..\r\nМать ее говорит мне, что я установлюсь. Едва ли!\r\nПриехали Кр<ылов>ы и с ними какая-то дама, с которою они все засели в преферанс.\r\nЯ сидел на диване у стены, Лидия подле меня раскладывала карты, а Юлия {32} рассказывала мне какой-то вздор. Но мне было как-то wohl behaglich. {очень приятно (нем.).}\r\nОна подошла и села против меня на стуле.\r\nМы молчали долго - и я глядел на нее спокойно, тихо, не опуская глаз;\r\nя забылся, мне хотелось верить, что она меня любит, мне казалось в эту минуту, что я вижу перед собою прежнюю - добрую, доверчивую Нину, Нину за год до этого:\r\nмне припоминались первые мечты моей любви к ней, тихие, святые мечты, - благородные надежды пройти с ней путь жизни.\r\n..\r\nЯ снова, казалось, стоял перед иконостасом Донского монастыря и думал о будущем, и думал о том, что когда-нибудь я отвечу божественному: \"Се аз и чадо, его же дал ми еси\"...\r\nТо было то же чувство, которое майскою луною светило на меня, когда, рука об руку с нею пробегая аллеи их сада,\r\nя замечал отражение наших теней на старой стене - и был так рад, так гордо рад, что моя тень была выше.\r\n..\r\nНина заговорила первая, и заговорила о смерти. Она боится ее - и хотела бы верить в бессмертие.\r\n.. Но мой мистический бред о бессмертии едва ли в состоянии кого-нибудь ободрить и уверить.\r\n.. \"А вы, неужели вы в самом деле не боитесь умереть?\" - спросила она меня задумчиво и не подымая своих голубых глаз с резного стола, по которому чертила пальцем.\r\nЯ отвечал ей - что \"боюсь медленной смерти - но умереть вдруг готов хоть сейчас\"...\r\nМы замолчали снова; изредка только, почти невольно из меня вырывались темные, странно-мистические мечты о будущей жизни.\r\nЯ ушел в 11 часов.\r\nОпять хотелось мне рыдать и молиться; еще больше хотел бы я упасть у ее ног и с глубокою, бессознательною любовью смотреть на фосфор ее глаз, на бледную, прозрачную руку...\r\nXXXVI \n\n Вопрос - чем кончатся мои дела по службе и мои долги?.. Нельзя же вечно обманывать других и себя.\r\nНынче был Кав<елин>... Опять о бессмертии и об ней. Он говорит прямо, что если обеспечит свою будущность, то непременно женится на ней...\r\n\"Наш взгляд на семейную жизнь одинаков, - продолжал он, - на другой день брака я буду точно таков же, каков я теперь; жена моя будет свободна вполне\".\r\n.. А я - я знаю, что я бы измучил ее любовью и ревностью...\r\nЯ и она осуждены равно... {33} Я и она - сумеем найти бесконечное страдание в том, что другие зовут блаженством.\n\n XXXVII\r\nУ Н. И. был нынче какой-то господин, которого физиономия мне очень не нравится; он - что-то вроде откупщика и пахнет откупами и нравственностью.\r\nЦелый вечер я и Софья Кум<анин>а занимались бласфемиями. {34}\r\nПотом мы ходили с Лидией, она выпытывала от меня тайну моей хандры - а выпытывать, право, нечего; я даже не стараюсь и таиться. Да и она, кажется, только для эффекту выпытывает.\r\nЧитая строфу \"Сказки для детей\", она сделала такое ударение над именем Нины, что сомневаться в ее догадливости совершенно невозможно.\r\n- Послушайте, - говорил я, садясь подле нее в зале у окна, - когда встретишь такую женщину, то отдашь ей всю жизнь,\r\nвсю душу, все назначение, отвергнешь всякую цель, потому что всякую цель станешь считать богохулением.\r\n.. - Я говорил святую правду.\r\n- Да вы не найдете такой женщины.\n - А если?...\r\n- Вы обманетесь. Ecoutez moi, vous etes le comte Albert... Et Consuelo..., {Послушайте, вы - граф Альберт... А Консуэло... (франц.).} - она не договорила, но лукаво засмеялась.\r\n\"Consuelo, Consuelo, Consuelo di mi alma\", {\"Консуэло, Консуэло, Консуэло (утешение) души моей (итал.).} {35} - отвечал я с безумным порывом.\r\n- О чем вы так горячо рассуждаете? - спросила меня с улыбкою добрая Любовь Ф<едоровн>а, которая сидела у рояля с Софьей Кум<анино>й.\r\n- О \"Сказке для детей\", - отвечал я с всевозможным спокойствием.\r\nСели ужинать. Разговор между мною и Софьей Кум<анино>й склонился опять на то же.\r\nЯ был в духе - и по поводу мысли о наказании в будущей жизни стал рассказывать, как мне вообразилось однажды, что ко мне входит der alte Zebaoth.\r\n.. {старый Саваоф (нем.).} Яблочков отвернулся и плюнул, кажется... Я не остановился и продолжал ту же историю, - хотя предчувствовал, что это не пройдет даром.\r\nXXXVIII\r\nИ точно... Нынче в Совете Н. И., отведя меня в сторону, начал говорить мне, что \"это _именно_ и _опасно_ и с одной стороны неприлично\".\r\n.. Я смолчал - здесь было не место объясняться. Он прав, может быть, но замечаниям пора положить конец.\r\nКонец - но вместе с этим конец и всему. Будь воля рока - она влекла меня, она опутала меня сетями, которые можно только разрубить. Минута настала.\r\nНаписал письмо к Кр<ылов>у, желчное и умное, но софистическое во всяком случае. Я знаю сам, что я не прав.\r\n- Завтра я иду к Стр<оганову>, - сказал я Фету.\n - Зачем?\n - Проситься в Сибирь.\n Он не поверил.\r\nХочу молиться, в первый раз <за> этот год. Есть вечное Провидение - ж я хочу знать его _волю_.\n\n XXXIX \n\n Я оставлен самому себе... Вперед же, вперед...\n\n XL\r\nРазговор с Стр<огановым> был глуп - потому что я не хотел быть откровенен. Но дело идет. От него я поехал к Ane.\r\n{36} Она была поражена моим намерением - и между тем почти сквозь судорожный смех сказала мне: c'est pour la premiere foi que vous etes homme.\r\n{в первый раз вы поступаете как мужчина (франц.\r\n).} Оба мы были спокойны и холодны, но я знаю, чего стоит ей это спокойствие. При прощанье я пожал ее руку, и мне - эгоисту было как-то отрадно это пожатие.\r\nК чему таиться? мне было весело, что эта душа вполне принадлежит _мне_, что она страдает моими страданиями.\r\nЦелый вечер мы говорили с Фетом... Он был расстроен до того, что все происшедшее казалось ему сном, хотя видел всю роковую неизбежность этого происшедшего.\r\n- Черт тебя знает, что ты такое... Судьба, видимо, и явно хотела сделать из тебя что-то... Да недоделала, это я всегда подозревал, душа моя.\r\nМы говорили о прошедшем... Он был расстроен видимо...\r\nДа - есть связи на жизнь и смерть.\r\nЗа минуту участия женственного этой мужески-благородной, этой гордой души, за несколько, редких вечеров,\r\nкогда мы оба бывали настроены одинаково, - я благодарю Провидение больше, в тысячу раз больше, чем за всю мою жизнь.\r\nЕму хотелось скрыть от меня слезу - но я ее видел.\r\nМы квиты - мы равны. Я и он - мы можем смело и гордо сознаться сами в себе, что никогда родные братья не любили так друг друга.\r\nЕсли я спас его для жизни и искусства - он спас меня еще более, для великой веры в _душу человека_.\r\nО да! есть она, есть эта великая вера, наперекор попам и филистерам, наперекор духовному деспотизму и земной пошлости, наперекор гнусному догмату падения. Человек пал...\r\nно вы смеетесь, божественные титаны, великие богоборцы, вы смеетесь презрительно, вы гордо подымаете пораженное громами рока,\r\nно благородно-высокое чело, вы напрягаете могущественную грудь под клювом подлого раба Зевеса.\r\nИбо знаете вы, что не воля Зевеса, но воля вечного, величаво спокойного рока судила вам бороться и страдать,\r\nкак она судила Зевесу править недостойными рабами, как она судила беспредельному морю тщетно стремиться сокрушить ничтожные плотины земли.\r\nИ рванулось же море когда-то, но поглотило оно землю своей беспредельностью, но без брата огня не могло оно уничтожить своего врага.\r\n.. Горы-боги скрыли этот огонь, - и потом, когда великий Титан низвел его на землю, приковали к скале великого Титана...\r\nБоритесь же, боритесь, лучезарные, - и гордо отжените от себя надежду и награду.\n\n XLI\r\nВ Сибирь нельзя будет уехать тайно.\r\nТолько что пришел нынче в канцелярию военного генерал-губернатора, как встретил там одного знакомого моего отца, и вообще это требует предварительных сношений.\r\nНо разве это в силах остановить меня? Вздор! если нельзя в Сибирь через Москву, то можно через Петербург, взявши туда отпуск.\r\nЧто бы ни было - а минута развязки пришла. Глупо я сделал, что сказал о плане ехать в Сибирь Ч-у {37} и Назимову... Но все можно поправить. Надобно лгать, лгать и лгать.\r\n\"Да кой черт с вами делается? - сказал мне Хмельницкий. - Вы с ума сошли...\".\n\n XLII\r\nОтец уехал к сенатору... {38} Я сидел с матерью и говорил преспокойно о будущем, о моем желании остаться всегда при них.\r\n.. \"А там, бог даст, и женишься, возьмешь богатую невесту. Что ж Менщиков-то? Разве лучше тебя?\".\r\nА наверху Фет и Хмельницкий рассматривали мои вещи, думая, как бы повыгоднее заложить их.\r\nПриехал отец - и начался обыкновенный рассказ об сенаторе; я вторил его словам, по обыкновению, спокойно, точно так же, как всегда, полулежа на креслах.\r\nПробило 10. - Казенный час.\n \"Полуночник-то, чай, просидит у вас до полночи?\" - сказала мать, которая особенно как-то не расположена к Хмельницкому.\r\n\"И что сидит? - отвечал я, - хоть бы дело говорил-то... Покойной ночи!\".\n - Христос с тобой!\r\nЯ взошел наверх - и мы трое говорили об отъезде. Кажется, все уладим. Главное дело - отпуск.\n\n XLIII\r\nНазимову я сказал, что отец отпускает меня в Петербург и дает 1 000 рублей на дорогу... Отпуск написали - и я тотчас же повез его к ректору.\r\n{39} Я ждал его долго, до 4 часов. Когда он приехал, я сперва подал ему бумаги к подписанию, потом положил мой отпуск.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Леонид Андреев\n\n Молчание\n\n I\r\nВ одну лунную майскую ночь, когда пели соловьи, в кабинет к о. Игнатию вошла его жена.\r\nЛицо ее выражало страдание, и маленькая лампочка дрожала в ее руках. Подойдя к мужу, она коснулась его плеча и, всхлипнув, сказала:\r\n- Отец, пойдем к Верочке!\r\nНе поворачивая головы, о. Игнатий поверх очков исподлобья взглянул на попадью и смотрел долго и пристально, пока она не махнула свободной рукой и не опустилась на низенький диван.\r\n- Какие вы оба с ней...\r\nбезжалостные!\r\n- выговорила она медленно, с сильным ударением на последних слогах, и доброе,\r\nпухлое лицо ее исказилось гримасой боли и ожесточения, словно на лице хотела она показать, какие это жестокие люди - муж ее и дочь.\r\nО. Игнатий усмехнулся и встал. Закрыв книгу, он снял очки, положил их в футляр и задумался.\r\nБольшая черная борода, перевитая серебряными нитями, красивым изгибом легла на его грудь и медленно подымалась при глубоком дыхании.\r\n- Ну, пойдем! - сказал он. \n Ольга Степановна быстро встала и попросила заискивающим, робким голосом: \n - Только не брани ее, отец! Ты знаешь, какая она...\r\nКомната Веры находилась в мезонине, и узенькая деревянная лестница гнулась и стонала под тяжелыми шагами о. Игнатия.\r\nВысокий и грузный, он наклонял голову, чтобы не удариться о пол верхнего этажа, и брезгливо морщился, когда белая кофточка жены слегка задевала его лицо.\r\nОн знал, что ничего не выйдет из их разговора с Верой.\r\n- Чего это вы? - спросила Вера, поднимая одну обнаженную руку к глазам.\r\nДругая рука лежала поверх белого летнего одеяла и почти не отделялась от него, такая она была белая, прозрачная и холодная.\r\n- Верочка...- начала мать, но всхлипнула и умолкла. \n - Вера! - сказал отец, стараясь смягчить свой сухой и твердый голос.- Вера, скажи нам, что с тобою? \n Вера молчала.\r\n- Вера, разве мы, твоя мать и я, не заслуживаем твоего доверия? Разве мы не любим тебя?\r\nИ разве есть у тебя кто-нибудь ближе нас? Скажи нам о твоем горе, и, поверь мне, человеку старому и опытному, тебе будет легче.\r\nДа и нам. Посмотри на старуху мать, как она страдает...\r\n- Верочка!..\r\n- И мне...- сухой голос дрогнул, точно в нем что переломилось,- и мне, думаешь, легко? Как будто не вижу я, что поедает тебя какое-то горе.\r\n.. а какое? И я, твой отец, не знаю его. Разве должно так быть?\r\nВера молчала. О. Игнатий с особенной осторожностью провел по своей бороде, словно боялся, что пальцы против воли вопьются в нее, и продолжал:\r\n- Против моего желания поехала ты в Петербург - разве я проклял тебя, ослушницу? Или денег тебе не давал? Или, скажешь, не ласков был я? Ну, что же молчишь? Вот он, Петербург-то твой!\r\nО. Игнатий умолк, и ему представилось что-то большое, гранитное, страшное, полное неведомых опасностей и чуждых, равнодушных людей.\r\nИ там, одинокая, слабая, была его Вера, и там погубили ее. Злая ненависть к страшному и непонятному городу поднялась в душе о.\r\nИгнатия и гнев против дочери, которая молчит, упорно молчит.\r\n- Петербург здесь ни при чем,- угрюмо сказала Вера и закрыла глаза.- А со мной ничего. Идите-ка лучше спать, поздно.\r\n- Верочка! - простонала мать.- Доченька, да откройся ты мне! \n - Ах, мама! - нетерпеливо прервала ее Вера.\r\nО. Игнатий сел на стул и засмеялся. \n - Ну-с, так, значит, ничего? - иронически спросил он.\r\n- Отец,- резко сказала Вера, приподнимаясь на постели,- ты знаешь, что я люблю тебя и мамочку. Но...\r\nНу, так, скучно мне немножко. Пройдет все это. Право, идите лучше спать, и я спать хочу. А завтра или когда там - поговорим.\r\nО. Игнатий порывисто встал, так что стул ударился о стену, и взял жену за руку. \n - Пойдем! \n - Верочка...\r\n- Пойдем, говорю тебе! - крикнул о. Игнатий.- Если уже она бога забыла, так мы-то!.. Что уже мы!\r\nПочти насильно он вывел Ольгу Степановну, и, когда они спускались по лестнице, Ольга Степановна, замедляя шаги, говорила злым шепотом:\r\n- У-у! Это ты, поп, сделал ее такой. У тебя переняла она эту манеру. Ты и ответишь. Ах я несчастная...\r\nИ она заплакала, часто моргая глазами, не видя ступенек и так опуская ногу, словно внизу была пропасть, в которую ей хотелось бы упасть.\r\nС этого дня о. Игнатий перестал говорить с дочерью, но она словно не замечала этого.\r\nПо-прежнему она то лежала у себя в комнате, то ходила и часто-часто вытирала ладонями рук глаза, как будто они были у нее засорены.\r\nИ, сдавленная двумя этими молчащими людьми, сама любившая шутку и смех, попадья робела и терялась, не зная, что говорить и что делать.\r\nИногда Вера выходила гулять. Через неделю после разговора она вышла вечером, по обыкновению.\r\nБолее не видали ее живою, так как она в этот вечер бросилась под поезд, и поезд пополам перерезал ее.\r\nХоронил ее сам о. Игнатий. Жены в церкви не было, так как при известии о смерти Веры ее хватил удар.\r\nУ нее отнялись ноги, руки и язык, и она неподвижно лежала в полутемной комнате, пока рядом с нею, на колокольне, перезванивали колокола.\r\nОна слышала, как вышли все из церкви, как пели против их дома певчие, и старалась поднять руку, чтобы перекреститься, но рука не повиновалась; хотела сказать: \"Прощай, Вера!\r\n\"- но язык лежал во рту громадный и тяжелый.\r\nИ поза ее была так спокойна, что если бы кто-нибудь взглянул на нее, то подумал бы, что этот человек отдыхает или спит. Только глаза ее были открыты.\r\nВ церкви на похоронах было много народу, знакомых о.\r\nИгнатия и незнакомых, и все собравшиеся жалели Веру, умершую такою ужасною смертью, и старались в движениях и голосе о. Игнатия найти признаки тяжелого горя.\r\nОни не любили о.\r\nИгнатия за то, что он был в обхождении суров и горд, ненавидел грешников и не прощал их,\r\nа сам в то же время, завистливый и жадный, пользовался всяким случаем, чтобы взять с прихожанина лишнее.\r\nИ всем хотелось видеть его страдающим, сломленным и сознающим, что он виновен дважды в смерти дочери:\r\nкак жестокий отец и дурной священнослужитель, не могший уберечь от греха свою же плоть.\r\nИ все пытливо смотрели на него, а он, чувствуя направленные на его спину взгляды,\r\nстарался выпрямлять эту широкую и крепкую спину и думал не об умершей дочери, а о том, чтобы не уронить себя.\r\n- Каляный поп! - сказал, кивая на него, столяр Карзенов, которому он не отдал пяти рублей за рамы.\r\nИ так, твердый и прямой, прошел о. Игнатий до кладбища и такой же вернулся назад.\r\nИ только у дверей в комнату жены спина его согнулась немного; но это могло быть и оттого, что большинство дверей были низки для его роста.\r\nВойдя со свету, он с трудом мог рассмотреть лицо жены, а когда рассмотрел, то удивился, что оно совсем спокойно и на глазах нет слез.\r\nИ не было в глазах ни гнева, ни горя - они были немы и молчали тяжело, упорно, как и все тучное, бессильное тело, вдавившееся в перину.\r\n- Ну, что, как ты себя чувствуешь? - спросил о. Игнатий.\r\nНо уста были немы; молчали и глаза. О. Игнатий положил руку на лоб: он был холодный и влажный, и Ольга Степановна ничем не выразила, что она ощутила прикосновение. И когда рука о.\r\nИгнатия была им снята, на него смотрели не мигая два серые глубокие глаза, казавшиеся почти черными от расширившихся зрачков, и в них не было ни печали, ни гнева.\r\n- Ну, я пойду к себе,- сказал о. Игнатий, которому сделалось холодно и страшно.\r\nОн прошел в гостиную, где все было чисто и прибрано, как всегда, и одетые белыми чехлами высокие кресла стояли точно мертвецы в саванах.\r\nНа одном окне висела проволочная клетка, но была пуста, и дверца открыта.\r\n- Настасья! - крикнул о. Игнатий, и голос показался ему грубым, и стало неловко, что он так громко кричит в этих тихих комнатах, тотчас после похорон дочери.\r\n- Настасья! - тише позвал он,- где канарейка?\r\nКухарка, плакавшая так много, что нос у нее распух и стал красным, как свекла, грубо ответила:\r\n- Известно где. Улетела. \n - Зачем выпустила? - грозно нахмурил брови о. Игнатий.\r\nНастасья расплакалась и, вытираясь концами ситцевого головного платка, сквозь слезы сказала: \n - Душенька... барышнина... Разве можно ее держать?\r\nИ о.\r\nИгнатию показалось, что желтенькая веселая канарейка, певшая всегда с наклоненной головкой,\r\nбыла действительно душою Веры и что если бы она не улетела, то нельзя было бы сказать, что Вера умерла.\r\nИ он еще больше рассердился на кухарку и крикнул:\r\n- Вон! - и, когда Настасья не сразу попала в дверь, добавил: - Дура! \n\n II\r\nСо дня похорон в маленьком домике наступило молчание.\r\nЭто не была тишина, потому что тишина - лишь отсутствие звуков, а это было молчание, когда те, кто молчит, казалось, могли бы говорить, но не хотят. Так думал о.\r\nИгнатий, когда входил в комнату жены и встречал упорный взгляд, такой тяжелый, словно весь воздух обращался в свинец и давил на голову и спину.\r\nТак думал он, рассматривая ноты дочери, в которых запечатлелся ее голос, ее книги и ее портрет, большой, писанный красками, портрет, который она привезла с собою из Петербурга.\r\nВ рассматривании портрета у о.\r\nИгнатия установился известный порядок:\r\nсперва он глядел на щеку, освещенную на портрете, и представлял себе на ней царапину, которая была на мертвой щеке Веры и происхождения которой он не мог понять.\r\nИ каждый раз он задумывался о причинах: если бы это задел поезд, он раздробил бы всю голову, а голова мертвой Веры была совсем невредима.\r\nБыть может, ногой кто-нибудь задел, когда подбирали труп, или нечаянно ногтем?\r\nНо долго думать о подробностях Вериной смерти было страшно, и о. Игнатий переходил к глазам портрета.\r\nОни были черные, красивые, с длинными ресницами, от которых внизу лежала густая тень,\r\nот чего белки казались особенно яркими, и оба глаза точно были заключены в черную, траурную рамку.\r\nСтранное выражение придал им неизвестный, но талантливый художник: как будто между глазами и тем, на что они смотрели, лежала тонкая, прозрачная пленка.\r\nНемного похоже было на черную крышку рояля, на которую тонким, незаметным пластом налегла летняя пыль, смягчая блеск полированного дерева. И, как ни ставил портрет о.\r\nИгнатий, глаза неотступно следили за ним, но не говорили, а молчали; и молчание это было так ясно, что его, казалось, можно было услышать.\r\nИ постепенно о. Игнатий стал думать, что он слышит молчание.\r\nКаждое утро, после обедни, о.\r\nИгнатий приходил в гостиную, окидывал одним взглядом пустую клетку и всю знакомую обстановку комнаты, садился в кресло, закрывал глаза и слушал, как молчит дом.\r\nЭто было странное что-то.\r\nКлетка молчала тихо и нежно, и чувствовались в этом молчании печаль, и слезы, и далекий, умерший смех.\r\nМолчание жены, смягченное стенами, было упорно, тяжело, как свинец, и страшно, так страшно, что в самый жаркий день о. Игнатию становилось холодно.\r\nДолгим, холодным, как могила, и загадочным, как смерть, было молчание дочери.\r\nСловно самому себе было мучительно это молчание и страстно хотело перейти в слово, но что-то сильное и тупое, как машина, держало его неподвижным и вытягивало, как проволоку.\r\nИ где-то, на далеком конце, проволока начинала колебаться и звенеть тихо, робко и жалобно. О.\r\nИгнатий с радостью и страхом ловил этот зарождающийся звук и, опершись руками о ручки кресел, вытянув голову вперед, ждал, когда звук подойдет к нему. Но звук обрывался и умолкал.\r\n- Глупости!- сердито говорил о. Игнатий и поднимался с кресел, все еще прямой и высокий.\r\nВ окно он видел залитую солнцем площадь, мощенную круглыми, ровными камнями, и напротив каменную стену длинного, без окон, сарая.\r\nНа углу стоял извозчик, похожий на глиняное изваяние, и непонятно было, зачем он стоит здесь, когда по целым часам не показывалось ни одного прохожего.\r\nIII\r\nВне дома о.\r\nИгнатию приходилось говорить много: с причтом и с прихожанами, при исполнении треб, и иногда с знакомыми, где он играл в преферанс;\r\nно, когда он возвращался домой, он думал, что весь день молчал.\r\nЭто происходило оттого, что ни с кем из людей о. Игнатий не мог говорить о том главном и самом для него важном, о чем он размышлял каждую ночь: отчего умерла Вера?\r\nО. Игнатий не хотел понять, что теперь этого узнать нельзя, и думал, что узнать еще можно.\r\nКаждую ночь,- а они все теперь стали у него бессонными,- представлял он себе ту минуту, когда он и попадья в глухую полночь стояли у кровати Веры и он просил ее \"Скажи!\r\n\" и когда в воспоминаниях он доходил до этого слова, дальнейшее представлялось ему не так, как оно было.\r\nЗакрытые глаза его, сохранившие в своем мраке живую, нетускнеющую картину той ночи, видели, как Вера поднимается на своей постели, улыбается и говорит...\r\nНо что она говорит?\r\nИ это невысказанное слово Веры, которое должно разрешить все, казалось так близко,\r\nчто если отогнуть ухо и задержать биение сердца, то вот-вот услышишь его, и в то же время так безнадежно далеко.\r\nО. Игнатий вставал с постели, протягивал вперед сложенные руки и, потрясая ими, просил:\r\n- Вера!.. \n И ответом ему было молчание.\r\nОднажды вечером о. Игнатий пришел в комнату Ольги Степановны, у которой он не был уже около недели, сел у ее изголовья и, отвернувшись от упорного, тяжелого взгляда,сказал:\r\n- Мать! Я хочу поговорить с тобой о Вере. Ты слышишь? \n Глаза молчали, и о. Игнатий, возвысив голос, заговорил строго и властно, как он говорил с исповедующимися:\r\n- Я знаю, ты мыслишь, что я был причиной Вериной смерти. Но подумай, разве я любил ее меньше, чем ты? Странно ты рассуждаешь...\r\nЯ был строг, а разве это мешало ей делать, что она хочет? Я пренебрег достоинством отца, я смиренно согнул свою шею, когда она не побоялась моего проклятья и поехала.\r\n.. туда. А ты - ты-то не просила ее остаться и не плакала, старая, пока я не велел замолчать? Разве я родил ее такой жестокой? Не твердил я ей о боге, о смирении, о любви?\r\nО. Игнатий быстро взглянул в глаза жены - и отвернулся.\r\n- Что я мог сделать с ней, если она не хотела открыть своего горя? Приказывать - я приказал; просить - я просил.\r\nЧто же, по-твоему, я должен был стать на колени перед девчонкой и плакать, как старая баба? В голове... откуда я знаю, что у нее в голове! Жестокая, бессердечная дочь!\r\nО. Игнатий ударил кулаком по колену.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Решетников Ф", "role": "user" }, { "content": "- Ох, устала!\n - Не ты бы говорила, да не мы бы слушали. С самого с обеда не носила.\r\n- Ах, ты... Сосчитай, сколько теперь-то на баб мужчин, - перекорялись женщины.\n Мужчин с парнями было и теперь наполовину меньше всех женщин.\r\nЖенщины, числом девятнадцать, стали чередоваться с теми, которым некем было замениться, более прежнего острили над мужчинами и парнями,\r\nкоторые к вечеру уже без церемонии обращались с с в о и м и п р е д м е т а м и, щекотя и щипля их, перекидываясь с ними любезными словцами вроде:\r\n\"Матрешка толстопятая\", \"Офимья безголосая\", - на что и им отвечали соответственными выражениями.\r\nГорюнов старший скоро заметил, что соленошение идет не так успешно, как раньше,\r\nи прибавил еще два креста по просьбе одной тридцатилетней здоровой женщины, которой он частенько отпускал каламбуры, что и смешило ее чуть не до слез.\r\nОн не обращал внимания на шалость молодежи, но когда уже невозможно было определить, кто из какой смены, а молодежь стала дурачиться больше и бегать по варнице, тогда он крикнул:\r\n- Таскай, пока светло!\n - Ставь крест! - ответили ему.\n - Да я и так десять крестов лишних поставил.\n - Спасибо на этом, прибавь еще десяточек.\r\n- Кроме шуток говорю - робь! Смотритель придет - кто будет в ответе, как не я?\n - На празднике угостим! Считай за нами.\r\nТак Горюнов ничего и не мог сделать и относил всю причину беспорядков к присутствию мужчин, до которых бабы работали усердно.\r\n\"Впрочем, - думал он: - мне какое дело? Они будут получать деньги, а не я\", - и он подозвал племянницу.\r\n- Ты што же села?\r\n- А што мне идти, когда никто нейдет. Што скажут?\n - Да ведь еще сотни нету... Подумай, сколько тебе придется денег. Я и так уж много лишних крестов поставил.\r\n- Бабы! сходите раз, да и баста! - крикнула Пелагея Прохоровна.\r\n- Смотрите, как наша-то заводчанка разохотилась! Пойдемте нето, - проговорила одна женщина.\r\nНа этот раз пошли все сорок женщин враз, отстранив мужчин; в продолжение всего хода пели.\r\nЭто был последний раз.\r\nПрипасный, несмотря на то, что в графине уже не было водки, бодро держался на ногах, и,\r\nпо мере того как его пробирал хмель, становился придирчивее и ругался, по привычке, - без меры, но не от сердца.\r\nСколько его ни просили женщины сделать прибавку в своей бумаге, он твердил одно: нельзя!\r\nЗаперев дверь амбара, припасный с рабочими сошел вниз.\r\nТам, около варницы, собрались солоноски, около них терлись мужчины и парни. Дверь в варницу захлопнули за припасным.\r\nТам был в это время приказчик, приехавший с мешком медных денег, смотритель и Терентий Иваныч.\r\n- Противу прошлых разов сегодня больше отнесено соли. Не видите разе, что соли осталось чуть ли не на полсуток, - говорил приказчик, указывая на полати.\r\n- Да и я сомневаюсь. Больше восьмидесяти мешков по зимам не вынашивали, а сегодня выношено девяносто девять, - говорил смотритель.\r\nПрипасный стал считать на своей бумаге палочки. По его записке оказалось, что первая смена прошла шестьдесят девять раз, вторая - семьдесят.\r\n- Черт вас разберет тут! Сколько же всего разов-то схожено? - кричал приказчик.\n - Я сам считал! Я не мог ошибиться, - проговорил смотритель, строго смотря на Горюнова.\r\n- А я даром сидел? - горячился припасный.\n - Взятошники! Мошенники! Живодеры! - кричал приказчик.\n - Помилуй, Иван Сидорыч! С чего тут взято!\r\n- Вы думаете, надуете меня? Не-ет! - И подошедши к стене, он стер половину крестов.\r\n- Вот, коли так! Не плутуйте потом... Подай мне свою бумагу да зовите баб, - проговорил приказчик, обращаясь к припасному и к остальным.\r\nКогда женщины вошли в варницу, в ней уже был зажжен в фонаре сальный огарок.\r\n- Плохо же вы, бабы, нынче работаете. Прежде по полутораста мешков вынашивали, а теперь и плата больше, а вы и пятидесяти мешков в день не можете вынести.\r\n.. Вольные нынче стали!!. Свободу вам дали!!.\r\nЖенщины плохо понимали слова приказчика.\n - Што рты-то разинули? Сказано, всего по сорока пяти мешков вынесли.\r\n- Не грех тебе, Иван Сидорыч, обижать! - завопили женщины.\n - Ничего не знаю, так записано. Хотите получить по десяти копеек? И так уж целых три копейки делаю накладки.\r\nЖенщины было начали возражать, но приказчик прикрикнул на них и припугнул их тем, что они и этих денег не получат. Женщины согласились, ругая смотрителя и припасного.\r\nРассчитавшись с женщинами, приказчик приказал смотрителю непременно очистить завтра варницу от соли, сказав ему,\r\nчто он завтра не будет, а он, смотритель, может сам прийти или приехать к нему за деньгами для расплаты с солоносками.\r\nПотом приказчик уехал.\r\n- Эк, черт его принес! Я хотел сам рассчитать своими деньгами, а его сунуло... Однако ты, Горюнов, ловок приписывать! А знаешь ли ты, што стоит эта приписка? Сколько ты слупил с баб?\r\n- Провалиться на сем месте, штобы я приписал.\r\n- Клятвам мы, братец, не верим. Эту вину я тебе прощаю на первый раз, потому единственно, что тебе на первых порах разжиться немного не мешает.\n - Назар Пантелеич...\r\n- Не заговаривай... За тобой еще есть должишко?.. Вперед попадешься, не плачь. Спроси вон припасного, как эти дела нужно обделывать, штобы и волки были сыты, и овцы целы.\r\nС этими словами смотритель вышел из варницы, заперев дверь.\r\nТерентий Иваныч долго стоял в раздумье у варницы. Ни одной веселой мысли не приходило ему в голову.\r\nЖизнь казалась ему такою противною, приказчик, смотритель и припасный такими гадкими, что он готов был в эту же ночь уйти в другое место.\r\nА солоноски, в сопровождении мужчин, с песнями выходили с промыслов в село. И далеко раздавалась их протяжная, бестолковая, невеселая песня.\r\nVII ТЕРЕНТИЙ ГОРЮНОВ И УЛЬЯНОВ УХОДЯТ НА ЗОЛОТЫЕ ПРИИСКИ\r\nТак же начался и второй день на промыслах; только к обеду смотрителя соль была вся выношена из варницы, в которой служил Терентий Иваныч;\r\nно женщины не шли по домам, а дожидались расчета.\r\nТеперь они положительно знали, сколько каждою снесено мешков, потому что записывал сам смотритель, который,\r\nпрежде чем идти домой, объявил, что каждой бабе приходится за сегодняшнюю носку по шести с половиною копеек.\r\nЖенщины от нечего делать, в ожидании смотрителя, сперва хвастались тем, кто сколько из них принес вчера домой на рубахе и на загривке соли,\r\nнасыпавшейся туда от мешков, кто сколько принес соли в мешковых складках;\r\nкаждая старалась убедить другую, что она постоянно ворует соль, а одна девица укоряла тоже девицу, что та даже вся пропитана солью, как татарка козлятиной.\r\nНо тут не было и тени неудовольствия;\r\nговорили потому об этом, что говорить было не о чем, к тому же на промыслах без воровства нельзя жить - это даже говорит и Терентий Иваныч,\r\nкоторый рассказал уже женщинам несколько раз про вчерашний урок, данный ему смотрителем.\r\nНаконец надоело болтать, стали бороться, а более молодые и вертлявые даже начали кататься с лестницы, как будто у них и заботы никакой не было.\r\nНо смотритель не приходил долго; женщины стали зябнуть; развлечений нет никаких.\r\nПошли на берег; там по льду кое-где ребята катаются на коньках, на санках или просто бегают, кидаясь в то же время и снегом.\r\nСкучно и здесь, так бы и не глядел ни на что, не так, как летом.\r\nТогда так и рвутся солоноски на берег. Усядутся они на набережных или на сходнях и начинают петь.\r\n.. И чем дольше сидит женщина, тем ей кажется легче, она сосредоточивается сама в себе.\r\nНравится ей этот простор, эти бурые волны, лодки, слегка колеблемые ими; сердце у ней бьется, ноет - и ей хочется куда-то...\r\nИ долго-долго тогда сидят женщины, до тех пор, пока их не привезут всех на другой берег или пока не покатает кто-нибудь в лодке.\r\nПришел смотритель, рассчитал женщин, а Горюнову сказал, что с понедельника нужно пустить варницу в ход; до понедельника же он будет свободен.\r\nГорюнов попросил у него денег.\n - Какие такие тебе деньги? - спросил с неудовольствием смотритель.\r\n- Я уже восемь дней прослужил.\n - Стыдился бы ты говорить-то! Ведь ты уж содрал с баб шесть целковых?\r\n- Не стыдно тебе говорить-то это? Не знаешь ты меня...\n - Еще говори спасибо, что я держу тебя... А што касается до жалованья, так ты должен помнить условие.\r\n- Но чем же мне жить?.. Сам рассуди, я нанялся не для того, чтобы даром служить.\r\n- Даром! Ха-ха!.. И он мне еще говорит!.. Ступай-ко, братец ты мой, домой, сходи в баню, а завтра помолись богу за наше здоровье: может, поумнее будешь.\r\nСмотритель ушел.\r\n- И это у человека нет совести. Ну, хорошее же я житье нашел. Двадцать пять лет по крайней мере я жил своим умом, а теперь... Нет, правду сказал Короваев, не житье здесь...\r\nЗадумался Горюнов крепко. Денег у него всего только рубль, идти в другое место нет тоже резона, потому что нужно наперед отыскать место.\r\n.. Идти на золотые прииски, - пожалуй, дело рискованное.\r\nКазенные прииски и прииски богатых людей ему известны;\r\nони обставлены так, что там трудно чем-нибудь поживиться, а хотя и платят за работу, то тоже и там, в глуши, начальство самоуправничает,\r\nкак ему хочется, потому что, имея деньги, во всякое время может найти рабочих из беглых, ссыльных и других людей за бесценок.\r\nОстается идти на такие прииски, которые только что открываются, хозяева которых, люди неопытные в этом деле, вручают разработку мошенникам,\r\nкоторые только высасывают у хозяев деньги и, по нерадению своему и неумелости, доводят прииски до того, что их потом или бросают по негодности, или продают за бесценок.\r\n- Надо разузнать об этом, во что бы то ни стало... И лишь бы попасть мне только на такой прииск, забрал бы я его в руки!..\r\nЕлизар Матвеич был дома, и когда семейство его ушло в баню, Горюнов сообщил ему свои мысли.\r\n- И я, брат, думаю об этом уж давно. Недавно мимо меня проходил один беглый. Попросился погреться.\r\nЯ впустил и стал спрашивать: не знает ли он, где жизнь лучше? Ну, конешно, он захохотал, как и я в те поры, как впервые вас встрел.\r\n.\r\n. Ну, он все-таки сказал: супротив, говорит, того места, где я жил, не бывать лучше! Стал я от него добиваться правды, - нельзя, говорит: сказывать не велено, потому, говорит, штука!.\r\n. Раскольники тем местом пользуются; золота, говорит, там больно много, только про то раскольники и знают.\r\nНу, я думал, он врет, стал пытать: коли, мол, правду говоришь, зачем не жил там? Скажи да и только мне место, и говорю ему: живи, мол, ты у меня хоть сколько.\r\nНу, он уезд сказал, а место - нет. Там, говорит, верстах в пятидесяти уже моют золото, только непорядков много. А убежал он из острога и опять туда же пробирался.\r\n- Не махнуть ли нам туда, Елизар Матвеич?\n - Махнуть!.. Легко сказать. А пойди, и до половины не дойдешь.\r\n- Оно, правда, верст четыреста будет... Только я на твоем месте не так бы думал.\r\n- Как же?\n - А взял бы да и срубил остальной лес.\n - Ну, нет! Легко срубить, а отсчитываться-то как?\n - О, Елизар Матвеич! Я думаю, нечего тебя учить отсчитываться.\r\nСкоро приятели расстались, но оба они не спали целую ночь, думая, каким бы образом им разжиться деньгами, как лучше сделать относительно семейств:\r\nоставить ли их здесь или взять с собой?\r\nУ обоих только и было мысли о золотых приисках.\r\n.. \"Шутка - работать на приисках, своими руками доставать и промывать золото! Да тогда нужно дураком, олухом быть, чтобы пропускать этот металл в чужие руки даром.\r\nВот теперь дозволено даже крестьянам самим искать золото, за это им деньги платят, только иметь его у себя или продавать его нельзя.\r\nВот бы тогда я стал богач; сперва бы сделался доверенным, потом записался бы в купцы.\r\n..\" И много-много хорошего шло в головы обоих искателей счастия; много приходило несбыточного, и много такого, что могло осуществиться при особенном счастии и при ловкости человека.\r\nУтром, в воскресенье, в домах происходила стряпня. За неимением больших денег Степанида Власовна пекла яшные ватрушки и пирог с грибами.\r\nПелагее же Прохоровне нечего было печь: не на что было;\r\nхотя же Степанида Власовна и предлагала ей капусты, но у нее не было муки, и она еще рано утром купила на рынке две ковриги хлеба и фунт мяса.\r\nТерентий Иваныч сидел у окна задумчиво, племянники рассуждали о бабах и часто ссорились.\r\nВсе эти четыре лица, казалось, не обращали внимания друг на друга и, за исключением братьев, не относились друг к другу ни с каким вопросом и как будто тяготились друг другом.\r\nБратья еще плохо понимали жизнь;\r\nдядю считали за человека, равного себе относительно работы, и только потому,\r\nчто он теперь уставщик на варнице, думали, что он должен иметь деньги и им придется работать на варницах шутя.\r\nПелагея Прохоровна думала, что, пришедши сюда, она променяла кукушку на ястреба.\r\nЗдесь она хотя и свободная женщина, зато у нее ничего нет, а приобретет ли она что-нибудь впоследствии, сказать трудно.\r\nРабота тяжелая, люди чужие, обращение у них нехорошее. И все это случилось по милости дяди и Короваева.\r\nТерентий Иваныч думал, что ему не надо бы было брать племянницу и племянников: пусть бы они жили как хотят, и пусть ищут себе счастья сами.\r\nА то завел он их в такое место, где они совсем собьются с толку, потому что люди молодые...\r\nЗазвонили к обедне. Пелагея Прохоровна стала чесать голову. Пришла Лизавета Елизаровна.\r\n- Ты пойдешь? - спросила она Пелагею Прохоровну.\n - Чего я там забыла!\n - Пойдем. У нас певчие очень хорошо поют.\r\n- Ну уж! против городских вряд ли споют.\n - У вас только и хорошо в городе, а сами... Пойдем!\n - И я пойду! - сказал Терентий Иваныч.\n - И я! И я! - прокричали два брата.\r\nЧерез полчаса Горюновы, Пелагея Прохоровна и Лизавета Елизаровна отправились в православную церковь.\r\nЦерковь была битком набита народом;\r\nно мастеровые стояли направо, а заводские женщины и девицы налево, исключение составляли аристократки, которые стояли впереди на правой стороне,\r\nи их как будто отгораживали от рабочего класса купцы, чиновники и вообще люди высшего сельского общества.\r\nПожилые рабочие молились усердно, можно сказать, от всей души;\r\nно молодежь промысловая, надо сказать правду, пришла сюда ради развлечения: послушать певчих, дьякона, посмотреть на девиц, на их наряды и, при случае, подмигнуть и скорчить лицо.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Антон Павлович Чехов\n\n ЧАЙКА\n КОМЕДИЯ В ЧЕТЫРЕХ ДЕЙСТВИЯХ\n\n\n\n ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА\r\nИрина Николаевна Аркадина, по мужу Треплева, актриса.\n Константин Гаврилович Треплев, ее сын, молодой человек.\r\nПетр Николаевич Сорин, ее брат.\n Нина Михайловна Заречная, молодая девушка, дочь богатого помещика.\n Илья Афанасьевич Шамраев, поручик в отставке, управляющий у Сорина.\r\nПолина Андреевна, его жена.\n Маша, его дочь.\n Борис Алексеевич Тригорин, беллетрист.\n Евгений Сергеевич Дорн, врач.\n Семен Семенович Медведенко, учитель.\r\nЯков, работник.\n Повар.\n Горничная.\n\n Действие происходит в усадьбе Сорина. - Между третьим и четвертым действием проходит два года.\n\n ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ\r\nЧасть парка в имении Сорина.\r\nШирокая аллея, ведущая по направлению от зрителей в глубину парка к озеру, загорожена эстрадой, наскоро сколоченной для домашнего спектакля, так что озера совсем не видно.\r\nНалево и направо у эстрады кустарник. Несколько стульев, столик.\r\nТолько что зашло солнце. На эстраде за опущенным занавесом Яков и другие работники; слышатся кашель и стук. Маша и Медведенко идут слева, возвращаясь с прогулки.\r\nМедведенко. Отчего вы всегда ходите в черном?\n Маша. Это траур по моей жизни. Я несчастна.\r\nМедведенко. Отчего? (В раздумье.) Не понимаю... Вы здоровы, отец у вас хотя и небогатый, но с достатком. Мне живется гораздо тяжелее, чем вам.\r\nЯ получаю всего 23 рубля в месяц, да еще вычитают с меня в эмеритуру, а все же я не ношу траура. (Садятся.)\r\nМаша. Дело не в деньгах. И бедняк может быть счастлив.\r\nМедведенко. Это в теории, а на практике выходит так: я, да мать, да две сестры и братишка, а жалованья всего 23 рубля.\r\nВедь есть и пить надо? Чаю и сахару надо? Табаку надо? Вот тут и вертись.\r\nМаша (оглядываясь на эстраду). Скоро начнется спектакль.\r\nМедведенко. Да. Играть будет Заречная, а пьеса сочинения Константина Гавриловича.\r\nОни влюблены друг в друга, и сегодня их души сольются в стремлении дать один и тот же художественный образ. А у моей души и у вашей нет общих точек соприкосновения.\r\nЯ люблю вас, не могу от тоски сидеть дома, каждый день хожу пешком шесть верст сюда да шесть обратно и встречаю один лишь индифферентизм с вашей стороны.\r\nЭто понятно. Я без средств, семья у меня большая... Какая охота идти за человека, которому самому есть нечего?\r\nМаша. Пустяки. (Нюхает табак.) Ваша любовь трогает меня, но я не могу отвечать взаимностью, вот и все. (Протягивает ему табакерку.) Одолжайтесь.\r\nМедведенко. Не хочется.\n\n Пауза.\r\nМаша. Душно, должно быть, ночью будет гроза. Вы всё философствуете или говорите о деньгах.\r\nПо-вашему, нет большего несчастья, как бедность, а по-моему, в тысячу раз легче ходить в лохмотьях и побираться, Чем... Впрочем, вам не понять этого...\r\nВходят справа Сорин и Треплев.\r\nСорин (опираясь на трость). Мне, брат, в деревне как-то не того, и, понятная вещь, никогда я тут не привыкну.\r\nВчера лег в десять и сегодня утром проснулся в девять с таким чувством, как будто от долгого спанья у меня мозг прилип к черепу и все такое.\r\n(Смеется.) А после обеда нечаянно опять уснул, и теперь я весь разбит, испытываю кошмар, в конце концов...\r\nТреплев. Правда, тебе нужно жить в городе. (Увидев Машу и Медведенка.) Господа, когда начнется, вас позовут, а теперь нельзя здесь. Уходите, пожалуйста.\r\nСорин (Маше). Марья Ильинична, будьте так добры, попросите вашего папашу, чтобы он распорядился отвязать собаку, а то она воет. Сестра опять всю ночь не спала.\r\nМаша. Говорите с моим отцом сами, а я не стану. Увольте, пожалуйста. (Медведенку.) Пойдемте!\n Медведенко (Треплеву). Так вы перед началом пришлите сказать. (Оба уходят.)\r\nСорин. Значит, опять всю ночь будет выть собака. Вот история, никогда в деревне я не жил, как хотел.\r\nБывало, возьмешь отпуск на 28 дней и приедешь сюда, чтобы отдохнуть и все, но тут тебя так доймут всяким вздором; что уж с первого дня хочется вон.\r\n(Смеется.) Всегда я уезжал отсюда с удовольствием... Ну, а теперь я в отставке, деваться некуда, в конце концов. Хочешь - не хочешь, живи...\r\nЯков (Треплеву). Мы, Константин Гаврилыч, купаться пойдем.\r\nТреплев. Хорошо, только через десять минут будьте на местах. (Смотрит на часы.) Скоро начнется.\n Яков. Слушаю. (Уходит.)\r\nТреплев (окидывая взглядом эстраду). Вот тебе и театр. Занавес, потом первая кулиса, потом вторая и дальше пустое пространство.\r\nДекораций никаких. Открывается вид прямо на озеро и на горизонт. Поднимем занавес ровно в половине девятого, когда взойдет луна.\r\nСорин. Великолепно.\r\nТреплев. Если Заречная опоздает, то, конечно, пропадет весь эффект. Пора бы уж ей быть. Отец и мачеха стерегут ее, и вырваться ей из дому так же трудно, как из тюрьмы.\r\n(Поправляет дяде галстук.) Голова и борода у тебя взлохмачены. Надо бы постричься, что ли...\r\nСорин (расчесывая бороду). Трагедия моей жизни. У меня и в молодости была такая наружность, будто я запоем пил и все.\r\nМеня никогда не любили женщины. (Садясь.) Отчего сестра не в духе?\r\nТреплев. Отчего? Скучает. (Садясь рядом.) Ревнует.\r\nОна уже и против меня, и против спектакля, и против моей пьесы, потому что ее беллетристу может понравиться Заречная. Она не знает моей пьесы, но уже ненавидит ее.\r\nСорин (смеется). Выдумаешь, право...\r\nТреплев. Ей уже досадно, что вот на этой маленькой сцене будет иметь успех Заречная, а не она. (Посмотрев на часы.) Психологический курьез - моя мать.\r\nБесспорно талантлива, умна, способна рыдать над книжкой, отхватит тебе всего Некрасова наизусть, за больными ухаживает, как ангел; но попробуй похвалить при ней Дузе! Ого-го!\r\nНужно хвалить только ее одну, нужно писать о ней, кричать, восторгаться ее необыкновенною игрой в \"La dame aux camelias\" или в \"Чад жизни\",\r\nно так как здесь, в деревне, нет этого дурмана, то вот она скучает и злится, и все мы - ее враги, все мы виноваты.\r\nЗатем, она суеверна, боится трех свечей, тринадцатого числа. Она скупа. У нее в Одессе в банке семьдесят тысяч - это я знаю наверное. А попроси у нее взаймы, она станет плакать.\r\nСорин. Ты вообразил, что твоя пьеса не нравится матери, и уже волнуешься и все. Успокойся, мать тебя обожает.\r\nТреплев (обрывая у цветка лепестки). Любит - не любит, любит - не любит, любит - не любит. (Смеется.) Видишь, моя мать меня не любит.\r\nЕще бы! Ей хочется жить, любить, носить светлые кофточки, а мне уже двадцать пять лет, и я постоянно напоминаю ей, что она уже не молода.\r\nКогда меня нет, ей только тридцать два года, при мне же сорок три, и за это она меня ненавидит. Она знает также, что я не признаю театра.\r\nОна любит театр, ей кажется, что она служит человечеству, святому искусству, а по-моему, современный театр - это рутина, предрассудок.\r\nКогда поднимается занавес и при вечернем освещении, в комнате с тремя стенами, эти великие таланты,\r\nжрецы святого искусства изображают, как люди едят, пьют, любят, ходят, носят свои пиджаки;\r\nкогда из пошлых картин и фраз стараются выудить мораль, - мораль маленькую, удобопонятную, полезную в домашнем обиходе;\r\nкогда в тысяче вариаций мне подносят всё одно и то же, одно и то же, одно и то же, - то я бегу и бегу, как Мопассан бежал от Эйфелевой башни, которая давила ему мозг своею пошлостью.\r\nСорин. Без театра нельзя.\r\nТреплев. Нужны новые формы. Новые формы нужны, а если их нет, то лучше ничего не нужно. (Смотрит на часы.\r\n) Я люблю мать, сильно люблю; но она курит, пьет, открыто живет с этим беллетристом, имя ее постоянно треплют в газетах - и это меня утомляет.\r\nИногда же просто во мне говорит эгоизм обыкновенного смертного; бывает жаль, что у меня мать известная актриса, и, кажется, будь это обыкновенная женщина, то я был бы счастливее.\r\nДядя, что может быть отчаяннее и глупее положения:\r\nбывало, у нее сидят в гостях сплошь всё знаменитости, артисты и писатели, и между ними только один я - ничто, и меня терпят только потому, что я ее сын.\r\nКто я? Что я? Вышел из третьего курса университета по обстоятельствам, как говорится, от редакции не зависящим, никаких талантов, денег ни гроша, а по паспорту я - киевский мещанин.\r\nМой отец ведь киевский мещанин, хотя тоже был известным актером.\r\nТак вот, когда, бывало, в ее гостиной все эти артисты и писатели обращали на меня свое милостивое внимание,\r\nто мне казалось, что своими взглядами они измеряли мое ничтожество, - я угадывал их мысли и страдал от унижения.\r\n..\r\nСорин. Кстати, скажи, пожалуйста, что за человек ее беллетрист? Не поймешь его. Всё молчит.\r\nТреплев. Человек умный, простой, немножко, знаешь, меланхоличный. Очень порядочный. Сорок лет будет ему еще не скоро, но он уже знаменит и сыт, сыт по горло...\r\nТеперь он пьет одно только пиво и может любить только немолодых. Что касается его писаний, то...\r\nкак тебе сказать? Мило, талантливо... но... после Толстого или Зола не захочешь читать Тригорина.\r\nСорин. А я, брат, люблю литераторов. Когда-то я страстно хотел двух вещей: хотел жениться и хотел стать литератором, но не удалось ни то, ни другое.\r\nДа. И маленьким литератором приятно быть, в конце концов.\r\nТреплев (прислушивается). Я слышу шаги... (Обнимает дядю.) Я без нее жить не могу... Даже звук ее шагов прекрасен.\r\n.. Я счастлив безумно. (Быстро идет навстречу Нине Заречной, которая входит.) Волшебница, мечта моя...\r\nНина (взволнованно). Я не опоздала... Конечно, я не опоздала...\n Треплев (целуя ее руки). Нет, нет, нет...\r\nНина. Весь день я беспокоилась, мне было так страшно! Я боялась, что отец не пустит меня... Но он сейчас уехал с мачехой.\r\nКрасное небо, уже начинает восходить луна, и я гнала лошадь, гнала. (Смеется.) Но я рада. (Крепко жмет руку Сорина.)\r\nСорин (смеется). Глазки, кажется, заплаканы... Ге-ге! Нехорошо!\r\nНина. Это так... Видите, как мне тяжело дышать. Через полчаса я уеду, надо спешить. Нельзя, нельзя, бога ради не удерживайте. Отец не знает, что я здесь.\r\nТреплев. В самом деле, уже пора начинать. Надо идти звать всех.\r\nСорин. Я схожу и всё. Сию минуту. (Идет вправо и поет.) \"Во Францию два гренадера...\" (Оглядывается.\r\n) Раз так же вот я запел, а один товарищ прокурора и говорит мне: \"А у вас, ваше превосходительство, голос сильный\"... Потом подумал и прибавил: \"Но... Противный\". (Смеется и уходит.)\r\nНина. Отец и его жена не пускают меня сюда. Говорят, что здесь богема... боятся, как бы я не пошла в актрисы.\r\n.. А меня тянет сюда к озеру, как чайку... Мое сердце полно вами. (Оглядывается.)\r\nТреплев. Мы одни.\n Нина. Кажется, кто-то там...\n Треплев. Никого.\n\n Поцелуй.\n\n Нина. Это какое дерево?\r\nТреплев. Вяз.\n Нина. Отчего оно такое темное?\n Треплев. Уже вечер, темнеют все предметы. Не уезжайте рано, умоляю вас.\n Нина. Нельзя.\r\nТреплев. А если я поеду к вам, Нина? Я всю ночь буду стоять в саду и смотреть на ваше окно.\n Нина. Нельзя, вас заметит сторож. Трезор еще не привык к вам и будет лаять.\r\nТреплев. Я люблю вас.\n Нина. Тсс...\n Треплев (услышав шаги). Кто там? Вы, Яков?\n Яков (за эстрадой). Точно так.\n Треплев. Становитесь по местам. Пора. Луна восходит?\r\nЯков. Точно так.\n Треплев. Спирт есть? Сера есть? Когда покажутся красные глаза, нужно, чтобы пахло серой. (Нине.) Идите, там все приготовлено. Вы волнуетесь?..\r\nНина. Да, очень. Ваша мама - ничего, ее я не боюсь, но у вас Тригорин... Играть при нем мне страшно и стыдно... Известный писатель... Он молод?\r\nТреплев. Да.\n Нина. Какие у него чудесные рассказы!\n Треплев (холодно). Не знаю, не читал.\r\nНина. В вашей пьесе трудно играть. В ней нет живых лиц.\r\nТреплев. Живые лица! Надо изображать жизнь не такою, как она есть, и не такою, как должна быть, а такою, как она представляется в мечтах.\r\nНина. В вашей пьесе мало действия, одна только читка. И в пьесе, по-моему, непременно должна быть любовь...\n\n Оба уходят за эстраду.\r\nВходят Полина Андреевна и Дорн.\n\n Полина Андреевна. Становится сыро. Вернитесь, наденьте калоши.\n Дорн. Мне жарко.\r\nПолина Андреевна. Вы не бережете себя. Это упрямство.\r\nВы - доктор и отлично знаете, что вам вреден сырой воздух, но вам хочется, чтобы я страдала; вы нарочно просидели вчера весь вечер на террасе...\r\nДорн (напевает). \"Не говори, что молодость сгубила\".\r\nПолина Андреевна. Вы были так увлечены разговором с Ириной Николаевной... вы не замечали холода. Признайтесь, она вам нравится...\r\nДорн. Мне 55 лет.\n Полина Андреевна. Пустяки, для мужчины это не старость. Вы прекрасно сохранились и еще нравитесь женщинам.\n Дорн. Так что же вам угодно?\r\nПолина Андреевна. Перед актрисой вы все готовы падать ниц. Все!\r\nДорн (напевает). \"Я вновь пред тобою...\" если в обществе любят артистов и относятся к ним иначе, чем, например, к купцам, то это в порядке вещей. Это - идеализм.\r\nПолина Андреевна. Женщины всегда влюблялись в вас и вешались на шею. Это тоже идеализм?\r\nДорн (пожав плечами). Что ж? В отношениях женщин ко мне было много хорошего. Во мне любили главным образом превосходного врача.\r\nЛет 10 - 15 назад, вы помните, во всей губернии я был единственным порядочным акушером. Затем всегда я был честным человеком.\r\nПолина Андреевна (хватает его за руку). Дорогой мой!\n Дорн. Тише. Идут.\n\n Входят Аркадина под руку с Сориным, Тригорин, Шамраев, Медведенко и Маша.\r\nШамраев. В 1873 году в Полтаве на ярмарке она играла изумительно.\r\nОдин восторг! Чудно играла! Не изволите ли также знать, где теперь комик Чадин, Павел Семеныч? В Расплюеве был неподражаем, лучше Садовского, клянусь вам, многоуважаемая.\r\nГде он теперь?\r\nАркадина. Вы всё спрашиваете про каких-то допотопных. Откуда я знаю! (Садится.)\r\nШамраев (вздохнув). Пашка Чадин! Таких уж нет теперь. Пала сцена, Ирина Николаевна! Прежде были могучие дубы, а теперь мы видим одни только пни.\r\nДорн. Блестящих дарований теперь мало, это правда, но средний актер стал гораздо выше.\r\nШамраев. Не могу с вами согласиться. Впрочем, это дело вкуса. De gustibus aut bene, aut nihil.\r\n_______________\n О вкусах - или хорошо или ничего (лат.).\n\n Треплев выходит из-за эстрады.\n\n Аркадина (сыну). Мой милый сын, когда же начало?\r\nТреплев. Через минуту. Прошу терпения.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Гаршин В", "role": "user" }, { "content": "Темно-синее небо посерело, подернулось нежными перистыми облачками; серый полумрак поднимался с земли. Наступал третий день моего... Как это назвать? Жизнь? Агония?\r\nТретий... Сколько их еще осталось? Во всяком случае, немного...\r\nЯ очень ослабел и, кажется, даже не смогу отодвинуться от трупа. Скоро мы поравняемся с ним и не будем неприятны друг другу.\r\nНужно напиться. Буду пить три раза в день: утром, в полдень и вечером.\r\nСолнце взошло. Его огромный диск, весь пересеченный и разделенный черными ветвями кустов, красен, как кровь.\r\nСегодня будет, кажется, жарко. Мой сосед -что станется с тобой? Ты и теперь ужасен.\r\nДа, он был ужасен. Его волосы начали выпадать. Его кожа, черная от природы, побледнела и пожелтела; раздутое лицо натянуло ее до того, что она лопнула за ухом.\r\nТам копошились черви. Ноги, затянутые в штиблеты, раздулись и между крючками штиблет вылезли огромные пузыри. И весь он раздулся горою. Что сделает с ним солнце сегодня?\r\nЛежать так близко к нему невыносимо. Я должен отползти во что бы то ни стало.\r\nНо смогу ли я? Я еще могу поднять руку, открыть фляжку, напиться; но - передвинуть свое тяжелое, неподвижное тело? Все-таки буду двигаться, хоть понемногу, хоть на полшага в час.\r\nВсе утро проходит у меня в этом передвижении. Боль сильная, но что мне она теперь? Я уже не помню, не могу представить себе ощущений здорового человека. Я даже будто привык к боли.\r\nВ это утро я отполз-таки сажени на две и очутился на прежнем месте. Но я недолго пользовался свежим воздухом, если может быть свежий воздух в шести шагах от гниющего трупа.\r\nВетер переменяется и снова наносит на меня зловоние до того сильное, что\r\n20\r\nменя тошнит. Пустой желудок мучительно и судорожно сокращается; все внутренности переворачиваются. А зловонный, зараженный воздух так и плывет на меня. Я прихожу в отчаяние и плачу...\r\nСовсем разбитый, одурманенный, я лежал почти в беспамятстве. Вдруг... Не обман ли это расстроенного воображения? Мне кажется, что нет. Да, это - говор. Конский топот, людской говор.\r\nЯ едва не закричал, но удержался.\r\nА что, если это турки? Что тогда? К этим мучениям прибавятся еще другие, более ужасные, от которых дыбом волос становится, даже когда о них читаешь в газетах.\r\nСдерут кожу, поджарят раненые ноги... Хорошо, если еще только это; но ведь они изобретательны.\r\nНеужели лучше кончить жизнь в их руках, чем умереть здесь? А если это - наши? О проклятые кусты! Зачем вы обросли вокруг меня таким густым забором?\r\nНичего я не вижу сквозь них; только в одном месте будто окошко между ветвями открывает мне вид вдаль, в лощину.\r\nТам, кажется, есть ручеек, из которого мы пили перед боем. Да, вон и огромная песчаниковая плита, положенная через ручеек как мостик.\r\nОни, наверно, поедут через нее. Говор умолкает. Я не могу расслышать языка, на котором они говорят: у меня и слух ослабел.\r\nГосподи! Если это наши... Я закричу им; они услышат меня и от ручейка. Это лучше, чем рисковать попасть в лапы башибузукам.\r\nЧто ж они так долго не едут? Нетерпение томит меня; я не замечаю даже и запаха трупа, хотя он нисколько не ослабел.\r\nИ вдруг на переходе через ручей показываются казаки! Синие мундиры, красные лампасы, пики. Их целая полусотня.\r\nВпереди, на превосходной лошади, чернобородый офицер. Только что полусотня перебралась через ручей, он повернулся на седле всем телом назад и закричал:\r\n- Рысью, маарш!\r\n- Стойте, стойте, бога ради! Помогите, помогите, братцы!- кричу я; но топот дюжих коней, стук шашек и шумный казачий говор громче моего хрипенья, - и меня не слышат!\r\nО, проклятие! Я в изнеможении падаю лицом к земле и начинаю рыдать. Из опрокинутой мною фляжки течет вода, моя жизнь, мое спасенье, моя отсрочка смерти.\r\nНо я замечаю это уже тогда, когда воды осталось не больше полстакана, а остальная ушла в жадную сухую землю.\r\nМогу ли я припомнить то оцепенение, которое овладело мною после этого ужасного случая? Я лежал неподвижно, с полузакрытыми глазами.\r\nВетер постоянно переменялся и то дул на меня свежим, чистым воздухом, то снова обдавал меня вонью.\r\nСосед в этот день сделался страшнее всякого описания. Раз, когда я открыл глаза, чтобы взглянуть на него, я ужаснулся.\r\nЛица у него уже не было. Оно сползло с костей.\r\nСтрашная' костяная улыбка, вечная улыбка показалась мне такой отвратительной, такой ужасной,\r\nкак никогда, хотя мне случалось не раз держать черепа в руках и препарировать целые головы.\r\nЭтот скелет в мундире с светлыми пуговицами привел меня в содрогание. \"Это война, - подумал я,- вот ее, изображение\".\r\nА солнце жжет и печет по-прежнему. Руки и лицо у меня уже давно обожжены. Оставшуюся воду я выпил всю.\r\nЖажда мучила так сильно, что, решившись выпить маленький глоток, я залпом проглотил все.\r\nАх, зачем я не закричал казакам, когда они были так близко от меня! Если бы даже это были и турки, все-таки лучше.\r\nНу, мучили бы час, два, а тут я и не знаю еще, сколько времени придется валяться здесь и страдать.\r\nМать моя, дорогая моя! Вырвешь ты свои седые косы, ударишься головою об стену, проклянешь тот день, когда родила меня, весь мир проклянешь, что выдумал на страдание людям войну!\r\nНо вы с Машей, должно быть, и не услышите о моих муках. Прощай, мать, прощай, моя невеста, моя любовь! Ах, как тяжко, горько! Под сердце подходит что-то...\r\nОпять эта беленькая собачка! Дворник не пожалел ее, стукнул головою об стену и бросил в яму, куда бросают сор и льют помои. Но она была жива.\r\nИ мучилась еще целый день. А я несчастнее ее, потому что мучаюсь целые три дня. Завтра - четвертый, потом пятый, шестой... Смерть, где ты? Иди, иди! Возьми меня!\r\nНо смерть не приходит и не берет меня. И я лежу под этим страшным солнцем, и нет у меня глотка воды, чтоб освежить воспаленное горло, и труп заражает меня.\r\nОн совсем расплылся. Мириады червей падают из него. Как они копошатся! Когда он будет съеден и от него останутся одни кости и мундир, тогда - моя очередь. И я буду таким же.\r\nПроходит день, проходит ночь. Все то же. Наступает утро. Все то же. Проходит еще день...\r\nКусты шевелятся и шелестят, точно тихо разговаривают. \"Вот ты умрешь, умрешь, умрешь!\" - шепчут они. \"Не увидишь, не увидишь, не увидишь!\" - отвечают кусты с другой стороны.\r\n- Да тут их и не увидишь! -громко раздается около\n меня.\r\nЯ вздрагиваю и разом прихожу в себя. Из кустов глядят на меня добрые голубые глаза Яковлева, нашего ефрейтора.\n - Лопаты! - кричит он. - Тут еще двое, наш да их\n ний.\r\n\"Не надо лопат, не надо зарывать меня, я жив!\" - хочу я закричать, но только слабый стон выходит из запекшихся губ.\n - Господи! Да никак он жив? Барин Иванов! Ре\r\nбята! Вали сюда, наш барин жив! Да доктора зови!\n Через полминуты мне льют в рот воду, водку и еще что-то. Потом все исчезает.\r\nМерно качаясь, двигаются носилки. Это мерное движение убаюкивает меня. Я то проснусь, то снова забудусь.\r\nПеревязанные раны не болят; какое-то невыразимо отрадное чувство разлито во всем теле...\r\n- Сто-о-ой! 0-опуска-а-й! Санитары, четвертая смена,\n марш! За носилки! Берись, поды-ма-ай!\r\nЭто командует Петр Иваныч, наш лазаретный офицер, высокий, худой и очень добрый человек.\r\nОн так высок, что, обернув глаза в его сторону, я постоянно вижу его голову с редкой длинной бородой и плечи, хотя носилки несут на плечах четыре рослые солдата.\r\nПетр Иваныч! - шепчу я.\n Что, голубчик?\n Петр Иваныч наклоняется надо мною.\n Петр Иваныч, что вам сказал доктор? Скоро я умру?\r\nЧто вы, Иванов, полноте! Не умрете вы. Ведь у вас все кости целы. Этакий счастливец! Ни кости, ни артерии.\n Да как вы выжили эти четыре с половиною суток? Что вы ели?\r\nНичего.\n А пили?\n У турка взял флягу. Петр Иваныч, я не могу говорить теперь. После.\n - Ну, господь с вами, голубчик, спите себе.\n Снова сон, забытье...\r\nЯ очнулся в дивизионном лазарете.\r\nНадо мною стоят доктора, сестры милосердия, и, кроме них, я вижу еще знакомое лицо знаменитого петербургского профессора, наклонившегося над моими ногами.\r\nЕго руки в крови. Он возится у моих ног недолго и обращается ко мне:\r\n- Ну, счастлив ваш бог, молодой человек! Живы будете. Одну ножку-то мы от вас взяли; ну, да ведь это пустяки. Можете вы говорить?\r\nЯ могу говорить и рассказываю им все, что здесь написано.\n\t \n 1877 г.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Ничего я так, признаться, не люблю, как дорожные приключения... Иной раз едешь и на такой роман наскочишь, что ни у какого Тургенева не вычитаешь.\r\n.. Помню, вот точно таким же образом ехал я однажды по Самарской губернии.\r\nОстановился на почтовой станции... Ночь, понимаете ли, сверчок цвирикает в печке, тишина... Сижу за столом и пью чай... Вдруг слышу таинственный шорох... Дверь отворяется и...\r\nЗиночка (за дверью). Это возмутительно! Это ни на что не похоже! Это не станция, а безобразие! (Выглянув в дверь, кричит.) Смотритель! Станционный смотритель! Где вы?\r\nЗайцев (в сторону). Какая прелесть! (Ей.) Сударыня, смотрителя нет. Этот невежа теперь спит. Что вам угодно? Не могу ли я быть полезен?\r\nЗиночка. Это ужасно, ужасно! Клопы, вероятно, хотят съесть меня!\n Зайцев. Неужели? Клопы? Ах... как же они смеют?\r\nЗиночка (сквозь слезы). Одним словом, это ужасно! Я сейчас уеду! Скажите тому подлецу смотрителю, чтобы запрягал лошадей! У меня клопы всю кровь выпили!\r\nЗайцев. Бедняжка! Вы так прекрасны, и вдруг... Нет, это невозможно!\n Зиночка (кричит). Смотритель!\r\nЗайцев. Сударыня... mademoiselle...\n Зиночка. Я не mademoiselle... Я замужем...\r\nЗайцев. Тем лучше... (В сторону.) Какой душонок! (Ей.\r\n) То есть я хочу сказать, что, не имея чести знать, сударыня, вашего имени и отчества и будучи сам в свою очередь благородным,\r\nпорядочным человеком, я осмеливаюсь предложить вам свои услуги.\r\n.. Я могу помочь вашему горю...\r\nЗиночка. Каким образом?\n Зайцев. У меня есть прекрасная привычка - всегда возить с собой персидский порошок... Позвольте вам предложить его от чистого сердца, от глубины души!\r\nЗиночка. Ах, пожалуйста!\r\nЗайцев. В таком случае я сейчас... сию минуту... Достану из чемодана. (Бежит к чемодану и роется в нем.) Какие глазенки, носик... Быть роману! Предчувствую! (Потирая руки.\r\n) Уж моя фортуна такая: как застряну где-нибудь на станции, так и роман...\r\nТак красива, что у меня даже из глаз искры сыплются... Вот он! (Возвращаясь к двери.) Вот он, ваш избавитель...\r\nЗиночка протягивает из-за двери руку.\n\n Нет, позвольте, я пойду к вам в комнату сам посыплю...\n Зиночка. Нет, нет... Как можно в комнату?\r\nЗайцев. Почему же нельзя? Тут ничего нет такого особенного, тем более... тем более, что я доктор, а доктора и дамские парикмахеры имеют право вторгаться в частную жизнь...\r\nЗиночка. Вы не обманываете, что вы доктор? Серьезно?\r\nЗайцев. Честное слово!\n Зиночка. Ну, если вы доктор... пожалуй... Только зачем вам трудиться? Я могу мужа выслать к вам... Федя! Федя! Да проснись же, тюлень.\r\nГолос Гусева: \"А?\"\n\n Иди сюда, доктор так любезен, что предлагает нам персидского порошку. (Скрывается.)\r\nЗайцев.\r\nФедя! Благодарю, не ожидал! Очень мне нужен этот Федя! Черт бы его взял совсем! Только что как следует познакомился, только что удачно соврал, назвался доктором, как вдруг этот Федя.\r\n..\r\nТочно холодной водой она меня окатила... Возьму вот и не дам персидского порошку! И ничего в ней нет красивого.\r\n.. Так, дрянцо какое-то, рожица... ни то ни се... Терпеть не могу таких женщин!\r\nГусев (в халате и в ночном колпаке). Честь имею кланяться, доктор... Жена мне сейчас сказала, что у вас есть персидский порошок.\n Зайцев (грубо). Да-с!\r\nГусев. Будьте добры, одолжите нам немножко. Энциклопедия одолела...\n Зайцев. Возьмите!\n Гусев. Благодарю вас покорнейше... Весьма вам благодарен. И вас в дороге застала пурга?\r\nЗайцев. Да!\n Гусев. Так-с... Ужасная погода... Вы куда изволите ехать?\n Зайцев. В город.\r\nГусев. И мы тоже в город. Завтра в городе мне предстоит тяжелая работа, спать бы теперь надо, а тут энциклопедия, мочи нет.\r\n.. У нас ужасно безобразные почтовые станции. И клопы, и тараканы, и всякие скорпионы...\r\nЕсли бы моя власть, то я всех станционных смотрителей привлекал бы за клопов по сто двенадцатой статье Уложения о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, как за бродячий скот.\r\nВесьма вам благодарен, доктор... А вы по каким болезням изволите практиковать?\r\nЗайцев. По грудным и... и по головным.\n Гусев. Так-с... Честь имею... (Уходит.)\r\nЗайцев (один). Чучело гороховое! Если б моя власть, я б его с головы до ног зарыл в персидском порошке.\r\nОбыграть бы его, каналью, этак раз бы десять подряд оставить без трех! А то еще лучше играть бы с ним в биллиард и нечаянно смазать его кием, чтоб целую неделю помнил...\r\nВместо носа какая-то шишка, по всему лицу синие жилочки, на лбу бородавка и... и вдруг осмеливается иметь такую жену! Какое он имеет право? Это возмутительно! Нет, это даже подло.\r\n.. А еще тоже спрашивают, почему у меня такой мрачный взгляд на жизнь? Ну, как тут не быть пессимистом?\r\nГусев (в дверях). Ты, Зиночка, не стесняйся... Ведь он доктор! Не церемонься и спроси... Бояться тут нечего... Шервецов тебе не помог, а он, может быть, и поможет... (Зайцеву.\r\n) Извините, доктор, я вас побеспокою... Скажите, пожалуйста, отчего это у моей жены в груди бывает теснение? Кашель, знаете ли.\r\n.. теснит, точно, знаете ли, запеклось что-то... Отчего это?\r\nЗайцев. Это длинный разговор... Сразу нельзя определить...\n Гусев. Ну так что же? Время есть... все равно не спим. Посмотрите ее, голубчик!\n Зайцев (в сторону). Вот влопался-то!\r\nГусев (кричит). Зина! Ах, какая ты, право... (Ему.) Стесняется... Застенчивая, вся в меня...\r\nДобродетель хорошая вещь, но к чему крайности? Стесняться доктора, когда болен, это уж последнее дело...\r\nЗиночка (входит). Право, мне так совестно...\r\nГусев. Полно, полно... (Ему.) Надо вам заметить, что ее лечит Шервецов. Человек-то он хороший, душа, весельчак, знающий свое дело, но.\r\n.. кто его знает? Не верю я ему! Не лежит к нему душа, хоть ты что! Вижу, доктор, вы не расположены, но будьте столь любезны!\r\nЗайцев. Я... я не прочь... Я ничего... (В сторону.) Каково положенье-то!\r\nГусев. Вы ее посмотрите, а я тем временем пойду к смотрителю и прикажу самоварчик поставить... (Уходит.)\n Зайцев. Садитесь, прошу вас...\r\nСадятся.\n\n Вам сколько лет?\n Зиночка. Двадцать два года...\r\nЗайцев. Гм... Опасный возраст. Позвольте ваш пульс! (Щупает пульс.) Гм... М-да...\n\n Пауза.\n\n Что вы смеетесь?\r\nЗиночка. Вы не обманываете, что вы доктор?\r\nЗайцев. Ну вот еще! За кого вы меня принимаете! Гм... пульс ничего себе... М-да... И ручка маленькая, пухленькая...\r\nЧерт возьми, люблю я дорожные приключения! Едешь, едешь и вдруг встречаешь этакую... ручку... Вы любите медицину?\r\nЗиночка. Да.\n Зайцев. Как это приятно! Ужасно приятно! Позвольте ваш пульс!\n Зиночка. Но, но, но... держите себя в границах!\r\nЗайцев. Какой голосок, глазенки так и бегают... От одной улыбки можно сойти с ума... Ваш муж ревнив? Очень? Ваш пульс... один только пульс, и я умру от счастья!\r\nЗиночка. Позвольте, однако, милостивый государь... Милостивый государь! Я вижу, что вы меня принимаете за какую-то.\r\n.. Ошибаетесь, милостивый государь! Я замужем, мой муж занимает общественное положение.\r\nЗайцев. Знаю, знаю, но виноват ли я, что вы так прекрасны?\r\nЗиночка. И я, милостивый государь, вам не позволю... Извольте оставить меня, иначе я должна буду принять меры...\r\nМилостивый государь! Я слишком люблю и уважаю своего мужа, чтобы позволить какому-нибудь проезжему нахалу говорить мне разные пошлости.\r\n.. Вы слишком ошибаетесь, если думаете, что я... Вот мой муж, кажется, идет... Да, да, идет... Что же вы молчите? Чего вы дожидаетесь... Ну, ну... целуйте, что ли!\r\nЗайцев. Милая. (Целует.) Пупсик! Мопсик! (Целует.)\n Зиночка. Но, но, но...\r\nЗайцев. Котеночек мой... (Целует.) Финтифлюша... (Увидев входящего Гусева.) Еще один вопрос: когда вы больше кашляете, по вторникам или по четвергам?\r\nЗиночка. По субботам...\n Зайцев. Гм... Позвольте ваш пульс!\r\nГусев (в сторону). Словно как будто кто целовался... Точно так вот и у Шервецова... Ничего я в медицине не понимаю... (Жене.) Зиночка, ты посерьезнее...\r\nНельзя так... Нельзя манкировать здоровьем! Ты должна внимательно слушать, что говорит тебе доктор. Медицина теперь делает громадные шаги вперед! Громадные шаги!\r\nЗайцев. О да! Видите ли, что я должен вам сказать...\r\nВ здоровье вашей жены пока нет ничего опасного, но если она не будет серьезно лечиться, то ее болезнь может кончиться плохим: разрыв сердца и воспаление мозга...\r\nГусев. Вот видишь, Зиночка! Вот видишь! Такая мне с тобой забота... и не глядел бы, право...\r\nЗайцев. Сейчас я пропишу... (Вырывает из станционной книги клочок бумаги, садится и пишет.) Sic transit... две драхмы...\r\nGloria mundi... один унций... Aquae destillatae... два грана... Вот будете принимать порошки, по три порошка в день...\r\n_______________\n Так проходит... Мирская слава... Дистиллированной воды (лат.).\n\n Гусев. На воде или на вине?\r\nЗайцев. На воде...\n Гусев. На отварной?\n Зайцев. Да, на отварной.\n Гусев. Приношу вам искреннюю мою благодарность, доктор..", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Комната, в которой я спал с соловьями, выходила окнами в старый плодовитый сад, заросший густым вишенником, крыжовником и смородиною.\r\nВ хорошие ночи я спал в этой комнате с открытыми окнами, и в одну такую ночь в этой комнате произошел бунт, имевший весьма печальные последствия.\r\nОдин соловей проснулся, ударился о зеленый коленкоровый подбой клетки и затем начал неистово метаться. За одним поднялись все, и начался бунт. Дед был в ужасе.\r\n-- Ему приснилось, что он на воле, и он умрет от этого, -- говорил дед, указывая на клетку начавшего бунт соловья.\r\nПтицы нещадно метались, и к утру три из них были мертвы. Я смотрел, как околевал соловей, которому приснилось, что он может лететь, куда ему хочется.\r\nОн не мог держаться на жердочке, и его круглые черные глазки беспрестанно закрывались, но он будил сам себя и до последнего зевка дергал ослабевшими крыльями.\r\nУ красивой, сильной львицы, сидящей в Jardin des plantes (Ботаническом саду (фр.)) в Париже, раннею весною прошлого года родился львенок.\r\nЯ не знаю, как его взяли от матери, но я его увидел первый раз, должно быть, так в конце февраля; он тогда лежал на крылечке большой галереи и грелся.\r\nЭто была красивая грациозная крошка, и перед нею стояла куча всякого народа и особенно женщин.\r\nЛьвенок был привязан только на тоненькой цепочке и, катаясь по крылечку, обтирал свою мордочку бархатною лапкою,\r\nза которую его тормошили хорошенькие лапочки парижских львиц в лайковых перчатках.\r\nЭто было запрещено, и это всем очень нравилось.\r\nОдна маленькая ручка очень надоела львенку, и он тряхнул головенкою, издал короткий звук, на который тотчас же раздался страшный рев.\r\nВ ту же минуту несколько служителей бросились к наружной части галереи и заставили отделение львицы широкими черными досками,\r\nа сзади в этом отделении послышались скрип и стук железной кочерги по железным полосам.\r\nВскоре неистовый рев сменило тихое, глухое рычание.\r\nЯ дождался, пока снова отняли доски от клетки львицы. Львица казалась спокойною.\r\nПрижавшись в заднем углу, она лежала, пригнув голову к лапам;\r\nона только вздыхала и, не двигаясь ни одним членом, тревожно бросала во все стороны взоры, исполненные в одно и то же время и гордости и отчаяния.\r\nЛьвенка увели с крыльца, и толпа, напутствуемая энергическими замечаниями служителей, разошлась.\r\nПеред галереей проходил служитель в синей куртке и робеспьеровском колпаке из красного сукна. Этот человек по виду не был так сердит, как его товарищи, и я подошел к нему.\r\n-- Monsieur (Сударь (фр.)), -- спросил я, -- сделайте милость, скажите, что это сделалось с львицей?\r\n-- Тiens? -- отвечал француз, -- elle reve qu'elle est libre (А?.. ей грезится, что она свободна (фр.)).\r\nЯ еще подошел к клетке и долго смотрел сквозь железные полосы в страшные глаза львицы.\r\nОна хотела защитить свое дитя, и, поняв, что это для нее невозможно, она была велика в своем грозном молчании.\r\nЕгор Николаевич Бахарев теперь как-то напоминал собою всех:\r\nи мать, проводившую сына в рекруты, и кошку, возвращающуюся после поиска утопленных котят,\r\nи соловья, вспомнившего о минувших днях короткого счастия, и львицу, смирившуюся в железной клетке.\r\nВозвратясь домой, он все молчал. До самого вечера он ни с кем не сказал ни слова.\r\n-- Что с тобою, Егор Николаевич? -- спрашивала его Ольга Сергеевна.\r\nОн только махал рукою. Не грозно махал, а как-то так, что, мол, ``сил моих нет: отвяжитесь от меня ради Создателя``.\n В сумерки он прилег на диване в гостиной и задремал.\r\n-- Тсс! -- командовала по задним комнатам Абрамовна. -- Успокоился барин, не шумите.\r\nБарин, точно, чуть не успокоился.\r\nКогда Ольга Сергеевна пришла со свечою, чтобы побудить его к чаю, он лежал с открытыми глазами,\r\nдавал знак одною рукою и лепетал какой-то совершенно непонятный вздор заплетающимся языком.\r\nВ доме начался ад. Людей разослали за докторами. Ольга Сергеевна то выла, то обмирала, то целовала мужнины руки, согревая их своим дыханием.\r\nОстальные все зауряд потеряли головы и суетились. По дому только слышалось: ``барина в гостиной паралич ударил``, ``переставляется барин``.\r\nКаждый посланец нашел по доктору, и через час Егора Николаевича, выдержавшего лошадиное кровопускание, отнесли в его спальню.\r\nК полуночи один доктор заехал еще раз навестить больного; посмотрел на часы, пощупал пульс, велел аккуратно переменять компрессы на голову и уехал.\r\nСтарик тяжело дышал и не смотрел глазами.\r\nС Ольгой Сергеевной в гостиной поминутно делались дурноты; ее обтирали одеколоном и давали нюхать спирт. Софи ходила скорыми шагами и ломала руки.\r\nК трем часам Бахареву не было лучше, ни крошечки лучше.\r\nАбрамовна вышла из его комнаты с белым салатником, в котором растаял весь лед, приготовленный для компрессов.\r\nВозвращаясь с новым льдом через гостиную, она подошла к столу и задула догоравшую свечу.\r\nСвет был здесь не нужен. Он только мог мешать крепкому сну Ольги Сергеевны и Софи, приютившихся в теплых уголках мягкого плюшевого дивана.\r\nАбрамовна опять уселась у изголовья больного и опять принялась за свою фельдшерскую работу.\r\nСтарческая кожа была не довольно чутка к температурным изменениям.\r\nАбрамовна положила один очень холодный компресс, от которого больной поморщился и, открыв глаза, остановил их на старухе.\r\n-- Что, батюшка? -- прошептала с ласковым участием Абрамовна.\n Больной только тяжко дышал.\r\n-- Трудно тебе? -- спросила она, продолжая глядеть в те же глаза через полчаса. Старик кивнул головою: дескать ``трудно``.\r\n-- Где она? -- пролепетал он через несколько минут, однако так невнятно, что ничего нельзя было разобрать.\r\n-- Что, батюшка, говоришь? -- спросила Абрамовна.\n -- Где она? -- с большим напряжением и расстановкою произнес явственнее Бахарев.\r\n-- Кто, родной мой? О ком ты спрашиваешь?\n -- О Лизе, -- с тем же усилием и расстановкою выговорил Егор Николаевич.\r\nСтаруха хотела отмолчаться и стала выжимать смоченный компресс.\n -- Она умерла? -- устремив глаза, спрашивал Бахарев.\r\n-- Нет, батюшка, Христос, царь небесный, с нею: она жива. Уехала. Вы, батюшка, успокойтесь; она вернется. Не тревожь себя, родной, понапрасну.\r\n-- У-е-х-а-л... -- опять совсем уже невнятно прошептал больной.\r\nОн как будто впал в забытье; но через четверть часа опять широко раскрыл глаза и скоро-скоро, как бы боясь, что ему не будет время высказать свое слово, залепетал:\r\n-- Я полковник, я старик, я израненный старик. Меня все знают... мои ордена... мои раны... она дочь моя... Где она? Где о-н-а? -- произнес он, тупея до совершенной невнятности.\r\n-- О-д-н-а!.. р-а-з-в-р-а-т... Разбойники! Не обижайте меня; отдайте мне мою дочь, -- выговорил он вдруг с усилием, но довольно твердо и заплакал.\r\nСерый свет зарождающегося утра заглянул из-за спущенных штор в комнату больного, но был еще слишком слаб и робок для того, чтобы сконфузить мигавшую под зеленым абажуром свечу.\r\nБахарев снова лежал спокойно, а Абрамовна, опершись рукою о кресло, тихо, усыпляющим тоном, ворчала ему:\r\n-- Иная, батюшка, и при отце с матерью живет, да ведет себя так, что за стыд головушка гинет, а другая и сама по себе, да чиста и перед людьми и перед Господом.\r\nНа это взирать нечего. К чистому поганое не пристанет.\r\n-- Ты по-ез-жай, -- прошептал старик.\n Старуха промолчала.\r\n-- Возь-ми де-нег и по-ез-жай, -- повторял больной.\n -- Хорошо, сударь, поеду.\n -- Ддда, поезжай... а куда?\n Старуха зачесала головной платок.\r\n-- К-у-д-а? -- повторил больной.\n Старуха пожала плечами и пошла потушить свечу. Тяжелая ночь прошла, и наступило еще более тяжелое утро.\r\nНедавно публика любовалась картинкою, помещенною в одном из остроумных сатирических изданий.\r\nРисунок изображал отца, у которого дочь ушла. Отец был изображен на этом рисунке с ослиными ушами.\r\nМы сомневаемся, что художник сам видел когда-нибудь отца, у которого ушла дочь.\r\nХудожественная правда не позволила бы заглушить себя гражданской тенденции и заставила бы его, кроме ослиных ушей, увидать и отцовское сердце. 2\r\nВо флигеле Гловацких ничего нельзя было узнать.\r\nКомнаты были ярко освещены и набиты различными гостями;\r\nпод окнами стояла и мерзла толпа мещан и мещанок, кабинет Петра Лукича вовсе исчез из дома, а к девственной кроватке Женни была смело и твердо приставлена другая кровать.\r\nПолтора часа назад Женни перевенчали с Николаем Степановичем Вязмитиновым,\r\nзанявшим должность штатного смотрителя вместо Петра Лукича, который выслужил полный пансион и получил отставку.\r\nСегодня в четыре часа после обеда Петр Лукич отправил в дом покойной жены свой ветхий гардероб и книги.\r\nСегодня же он проведет первую ночь вне училищного флигеля, уступая новому смотрителю вместе с местом и свою радость, свою красавицу Женни.\r\nМежду гостями, наполняющими флигель уездного училища, мы прежде всех узнаем Петра Лукича.\r\nОн постарел еще более, голова его совсем бела, и длинная фигура несколько горбится; он и весел, и озабочен, и задумчив.\r\nПотом на почетном месте сидит посаженый отец жениха, наш давний знакомый, Алексей Павлович Зарницын.\r\nОн пополнел, и в лице его много важности и самоуверенности. Он ораторствует и заставляет всех себя слушать.\r\nК нему часто подходит и благопристойно его ласкает немолодая, но еще очень красивая и изящная дама.\r\nЭто Катерина Ивановна, бывшая вдова Кожухова (ныне madame Зарницына), владетельница богатого села Коробина.\r\nОна одета по-бальному, роскошно и несколько молодо; но этот наряд никому не бросается в глаза.\r\nОн даже заставляет всех чувствовать, что хотя сама невеста здесь, без сомнения, есть самая красивая женщина, но и эта барыня совсем не вздор в наш век болезненный и хилый.\r\nКатерина Ивановна здесь едва ли не самое видное лицо: она всем распоряжается, и на всем лежит ее инициатива.\r\nБлагодаря ей пир великолепен и роскошен. Петр Лукич сам не знает, откуда у него что берется. Саренко, в высочайшем жабо, тоже здесь с своею Лурлеей и с половиной в желтой шали.\r\nОн сочиняет приличные, по его мнению, настоящему торжеству пошлости и, разглаживая по голове свой хвост, ищет случая их позаметнее высказать новобрачной паре.\r\nО новобрачной паре говорят разно. Женни утомлена и задумчива. Мужчины находят ее красавицей, женщины говорят, что она тонирует.\r\nИз дам ласковее всех к ней madame Зарницына, и Женни это чувствует, но она действительно чересчур рассеяна;\r\nей припоминается и Лиза, и лицо, отсутствие которого здесь в настоящую минуту очень заметно.\r\nЖенни думает об умершей матери.\r\nВязмитинов нехорош. Ему не идет белый галстук с белым жилетом. Вырезаясь из черного фрака, они неприятно оттеняют гладко выбритое лицо и делают Вязмитинова как будто совсем без груди.\r\nОн сосредоточен и часто моргает. Вообще он всегда был несравненно лучше, чем сегодня.\r\nВ кучках гостей мужчины толкуют, что Вязмитинову будет трудно с женою на этом месте;\r\nчто Алексей Павлович Зарницын пристроился гораздо умнее и что Катерина Ивановна не в эти выборы, так в другие непременно выведет его в предводители.\r\n-- А тут что? -- добавляли к этим рассуждениям. -- Любовь! Любовь, батюшка, -- морковь: полежит и завянет.\n -- Она премилая девушка! -- замечали девицы.\r\n-- Что, сударыня, милая! -- возражала жена Саренки. -- С лица-то не воду пить, а жизнь пережить -- не поле перейти.\r\nИз посторонних людей не злоязычили втихомолку только Зарницын с женою.\r\nПервому было некогда, да он и не был злым человеком, а жена его не имела никаких оснований в чем бы то ни было завидовать Женни и искренно желала ей добра в ее скромной доле.\r\nСамое преданное Женни женское сердце не входило в пиршественные покои. Это сердце билось в груди сестры Феоктисты.\r\nЕще при первом слухе о помолвке Женни мать Агния запретила Петру Лукичу готовить что бы то ни было к свадебному наряду дочери.\r\n-- Оставь это, батюшка, мне. Я хочу вместо матери сама все приготовить для Геши, и ты не вправе мне в этом препятствовать.\n Петр Лукич и не препятствовал.\r\nВечером, под самый день свадьбы, из губернского города приехала сестра Феоктиста с длинным ящиком, до крайности стеснявшим ее на монастырских санях.\r\nВ ящике, который привезла сестра Феоктиста, было целое приданое. Тут лежал великолепный подвенечный убор: платье, девичья фата, гирлянда и даже белые атласные ботинки.\r\nДалее здесь были четыре атласные розовые чехла на подушки с пышнейшими оборками, два великолепно выстеганные атласные одеяла, вышитая кофта, ночной чепец, маленькие женские туфли,\r\nвышитые золотом по масаковому бархату, и мужские туфли, вышитые золотом по черной замше,\r\nковер под ноги и синий атласный халат на мягкой тафтяной подкладке, тоже с вышивками и с шнурками.\r\nИгуменья по-матерински справила к венцу Женни.\r\nДаже между двух образов, которыми благословили новобрачных, стоял оригинальный образ св. Иулиании, княжны Ольшанской.\r\nОбраз этот был в дорогой золотой ризе, не кованой, но шитой, с несколькими яхонтами и изумрудами.\r\nА на фиолетовом бархате, покрывавшем заднюю часть доски, золотом же было вышито: ``Сим образом св.\r\nдевственницы, княжны Иулиании, благословила на брак Евгению Петровну Вязмитинову настоятельница Введенского Богородицкого девичьего монастыря смиренная инокиня Агния``.\r\nВ брачный вечер Женни все эти вещи были распределены по местам, и Феоктиста, похаживая по спальне,\r\nто оправляла оборки подушек, то осматривала кофту, то передвигала мужские и женские туфли новобрачных.\r\nВ два часа ночи Катерина Ивановна Зарницына вошла в эту спальню и открыла одеяла кроватей. Вслед за тем она вышла и ввела сюда за руку Женни.\r\nВ доме уже никого не было посторонних. Последний, крестясь и перхая, вышел Петр Лукич. Теперь и он был здесь лишний.\r\nКатерина Ивановна и Феоктиста раздели молодую и накинули на нее белый пеньюар, вышитый собственными руками игуменьи.\r\nФеоктиста надела на ноги Женни туфли. Женни дрожала и безмолвно исполняла все, что ей говорили.\n Облаченная во все белое, она от усталости и волнения робко присела на край кровати.\r\n-- Помолитесь заступнице, -- шепнула ей Феоктиста. Женни стала на колени и перекрестилась.\n Свечи погасли, и осталась одна лампада перед образами.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Крестовский В", "role": "user" }, { "content": "- В таком случае,- предложил надзиратель,- позвольте уж ввести моих людей и разместить их, как следует. Одного мы спрячем в кухне, а другого в этой комнате.\r\nОн указал на спальню.\n\n Морденко с тоскливою недоверчивостью подумал с минуту.\n\n - Вводите, пожалуй!- махнул он рукою.\r\nЛюди были впущены в квартиру и спрятаны. Кухарке отдано приказание- впустить немедленно и беспрекословно каждого, кто бы ни постучался в дверь.\r\n- Я знаю... я знаю, что меня нынче убить хотят... Я все знаю!- ворчал Морденко, измеряя шагами от угла до угла пространство своей приемной комнаты.\r\n- А, это очень любопытно,- подхватил надзиратель.- Через кого же вы это знаете?\r\n- Через кого?\n\n Остановка посреди комнаты и долгий испытующий взгляд.\n\n - Через ясновиденье, государь мой... Мне ясновиденье было такое... Я знаю даже, кто и злоумышленники.\r\n- А кто же, вы полагаете?- спросил собеседник, уже сильно начинавший сомневаться, не с помешанным ли имеет он дело.\r\n- Я не полагаю, а удостоверяю!- подчеркнул старик безапелляционным образом.\n\n - Ну, так сообщите; интересно знать.\r\n- Извольте, милостивый государь.\r\nЭто- она, кухарка, Христина,- указал он на кухню, произнося свои слова таинственным шепотом,- она и приемный сын мой,\r\nназывающийся Иваном Вересовым- в актерах живет, стало быть, прямой блудник и безнравственник.\r\n..\r\nОни уж давно сговорившись- убить меня,- продолжал он, расхаживая в сильной ажитации,\r\n- мне сегодня всю ночь такое ясновиденье было, что сын большой топор точит, а она зелье в котле варила.\r\nДопросите ее, какое она зелье варила? Непременно допросите!\r\n- Да ведь это только одно ясновиденье,- заметил надзиратель.\n\n - Ну, да, ясновиденье! Потому-то, значит, она и взаправду варила, что мне царь небесный этакое ясновиденье послал!\r\n- Ну, на сей раз- извините- оно обмануло вас: ни кухарка, ни сын ваш не участвуют здесь. Это мне положительно известно.\r\n- Нет, участвуют! Уж это я знаю, и вы меня не разуверите!.. Положительно...\r\nДа, положительно только один господь бог и может знать что-либо; а мне сам господь бог это в ясновиденьи открыл- так уж тут никакие мудрования меня не разуверят!.\r\n. Незаконнорожденный сын мой давно уже на меня умысел держит; я вот потому хочу начальство упросить,- чтобы его лучше на Амур сослали.\r\n.. Разве мне это легко?.. Как вы полагаете,- легко ли мне все это? Мне- старику... отцу, одинокому?.\r\n.\r\nЛегко, я вас спрашиваю?\r\n- остановился он, сложа на груди руки, перед своим собеседником, и старческий голос его дрогнул, а на сухих и тусклых глазах вдруг просочились откуда-то тощие слезы.\r\nНо прошла минута, он замолчал- только еще суровее, с сосредоточенным видом стал ходить по комнате своими медленными и тяжелыми шагами.\r\nНесколько времени длилось полнейшее молчание, один только маятник стучал да Морденко ходил. Сырость и холод этой квартиры порядком-таки стали пронимать квартального.\r\n- Однако, у вас тово... холодновато... Нельзя ли затопить?- попросил он, поеживаясь и растирая руки.\r\nМорденко при этой неожиданной просьбе искоса взглянул на него, как бы на своего личного врага.\r\n- Затопить нельзя... вчера топлено,- сухо возразил он,- а вот чаю не угодно ли? У меня настой хороший- из целебных трав...\r\n- Нет, этого не хочу,- отказался квартальный,- а нет ли у вас эдак тово... насчет бы водочки?\r\nСтарик встрепенулся и так поглядел вокруг себя, словно бы услыхал что-нибудь очень оскорбительное для нравственности и даже кощунственное.\r\n- Боже меня упаси!- отрицательно замотал он головой.- Никогда не пью и в доме не держу...\r\nВ водке есть блуд и соблазн. Я плоть и дух свой постом и молитвой питаю, так уж какая тут водка!\r\nКвартальный полюбопытствовал оглядеть Морденкину квартиру, что старику не больно-то нравилось; однако нечего делать- пошел за ним с фонарем.\r\n\"Кстати,- подозрительно думалось ему,- огляжу хорошенько, не хапнул ли чего в спальне тот-то... спрятанный?\"\r\nОни вошли в эту комнату. Там особое внимание посетителя обратило на себя висевшее на стене довольно странное расписание:\r\nПонедельник- Картофель.\n\n Вторник- Овсянка.\n\n Среда (день постный)- Хлеб и квас.\n\n Четверток- Капуста кислая.\n\n Пяток (день постный)- Хлеб и квас.\r\nСуббота- Крупа гречневая.\n\n Воскресенье- Суп молочный и крупа ячневая.\n\n - Что это у вас за таблица?- осведомился квартальный.\r\nМорденко немножко замялся и закашлялся.\r\n- Гм... это... гм... э... обиходное расписание стола моего,- объяснил он,- в какие дни какую пищу вкушать надлежит... Я во всем люблю регулярность- поэтому у меня и распределено.\r\n- Но неужели же этим можно быть сытым?- изумился надзиратель, поедавший ежедневно весьма почтенное количество разных жирных снедей нашей российской кухни.\r\n- Кто, подобно мне, дни свои в посте и молитве проводит,- с глубоким и серьезным смирением заметил старик,- тот и об этой пище забудет.\r\n.. Ибо он насыщен уже тем, что духом своим с творцом беседует.\r\n- А это что за комната у вас под замками и печатями?\n\n Вопрос шел о кладовой.\r\n- Это... гм... гм... Это моя молельня,- поморщился Морденко.\r\n- Туда я от сует мирских уединяюсь и дни свои в духовном созерцании провождаю... Там мне господь бог и ясновидения посылает.\r\n\"Врешь, старый хрыч, там-то, надо быть, у тебя раки-то и зимуют!\"- усомнился про себя выпускной сокол.\r\nСтарая стенная кукушка, маятник которой, словно старик на костылях, спотыкаясь, отбивал секунды, захрипела и прокуковала шесть.\r\nСтарый попугай в своей клетке захрипел точно таким же образом, и тоже начал куковать. Надзиратель не выдержал и расхохотался. Морденко очень обиделся.\r\n- Над бессловесной тварью грех смеяться,- заворчал он, отвернувшись в сторону,- бессловесная тварь на обиду не может ответствовать обидою же; а почем знать, может, она тоже чувствует.\r\n.. Он у меня птица умная... все понимает...\r\nПрошло еще некоторое время среди молчания и ожиданий.\r\nНадзиратель уже начинал сердиться и подумывать, что следует задать Зеленькову изрядную вспушку за ложное показание, как вдруг в наружную дверь слегка постучали.\r\nЧасы показывали половину седьмого. Все встрепенулись при этом внезапном стуке, у всех слегка дрогнуло сердце.\r\nКухарка пошла отворять, и в ту же минуту раздался ее короткий пронзительный крик и глухой звук падения человеческого тела.\r\nУбийца тотчас же был схвачен и связан двумя силачами.\n\n Гречке не удалось. Зато совершенно удалась облава выпускного сокола.\n\n XIII\n\n ДОЗНАНИЕ И АКТ НА МЕСТЕ\r\nСвязанный Гречка молчал- только мрачно глядел исподлобья, поводя вокруг злобными глазами, да тихо покачивался со стороны в сторону, как медведь, пойманный в тенета.\r\nЕго, хоть и скрученного, не выпуская, держал за шиворот один из городовых сержантов.\r\nОстальные отправились в прихожую поглядеть, что сталось с кухаркой. Она лежала в обмороке, с раскроенной щекой.\r\nРана, хотя и не очень опасная, нанесена была железным орудием. Вскоре посредством вспрыскивания холодной водой женщину эту удалось привести в чувство.\r\nТогда один из людей был послан за понятыми, которые набираются в этих экстренных случаях из живущих в том же доме. Началось полицейское дознание.\r\n- Кто таков?- вопросил надзиратель, взяв у Морденки перо, чернила и лист бумаги.\r\n- Виленский мещанин Осип Иванов Гречка,- бойко отвечал связанный.\n\n - Лета?\n\n - Сорок пять.\n\n - Исповедания?\n\n - Ну, уж этого не знаю, а надо полагать- христианской веры.\r\n- Зачем приходил в квартиру господина Морденки?\n\n - Жилетку свою выкупать... у меня тут жилетка в закладе- в полтине серебра заложена.\r\n- Правду он показывает?- отнесся допросчик к Морденке.\r\nСтарик молчал, переминаясь с ноги на ногу, и не знал, что отвечать.\n\n - Правду ли он показывает?- повторил квартальный.\r\n- Да уж всеконечно правду, ваше благородие,- отозвался Гречка,- жилетка моя, надо полагать, лежит у него вон в той запертой комнате.\r\n- Там нет никакой жилетки! никакой жилетки нету!- тревожно забормотал встрепенувшийся Морденко.\r\n- Нет, есть!- оппонировал Гречка.- Коричневая, плюшевая, в желтую клетку, с бронзовыми пуговками.\r\nДа прикажите отпереть, ваше благородие, так и увидите сами; а то что ж человека за напрасну вязать? Я не разбойник какой, а пришел вещию свою выкупить.\r\n- Так, друг любезный, так!.. А кухарке-то щеку зачем раскроил?\r\n- Сама подвернулась... Она первая с кулачищами на меня накинулась, а я только, оборонямшись, призадел ее маленько...\r\n- Что и говорить! Не видал я, что ли?- вмешался державший его городовой.\r\n- А ты молчи, милый человек, потому ты по закону не свидетель; а как есть ты наш телохранитель, значит- ты и молчи!- наставительно поучал его Гречка.\r\n- Ишь ты, законник какой уродился!- балагурил выпускной сокол, с удовольствием потирая свои красные, полные ладони.- Надо быть, на юридическом факультете экзамен держал? а?\r\n- Это что пустяки толковать, ваше благородие! А вы прикажите лучше отпереть ту комнату, потому я вам дело докладываю.\r\n- Пожалуй, будь по-твоему...\r\nГосподин Морденко, отоприте!- предложил надзиратель, который, занимаясь специально разыскной частью, очень хорошо знал, что к ростовщикам часто приносятся краденые вещи.\r\nОн собственно для себя хотел оглядеть коллекцию Морденки в чаянии, не встретится ли там что-нибудь подходящее,\r\nза что можно бы уцепиться при случае во многих из производимых им розысков, где часто по одной случайно попавшей нитке разматывается целый запутанный клубок.\r\nСтарик еще пуще стал морщиться и заминаться от его предложения.\r\n- Да на что вам она, эта комната?- упрашивал он жалобным голосом.- Ничего там интересного для вас нету... Там образа мои хранятся...\r\n- Однако вы слышали показание этого человека? Надо же мне удостовериться! Я- закон!- внушительно произнес он со своей осанкой,- а закон беспристрастен.\r\n- Я не отворю ее,- решительно сказал Морденко.\n\n - В таком случае, когда придут понятые, я сам буду отворять при свидетелях.\r\nПоследний аргумент подействовал.\r\n\"Пусть лучше уж один оглядит, чем при людях-то- соблазну меньше\",- и со вздохом глубокого сокрушения снял старик дрожащею рукой печати,\r\nотмкнул висячий и дверной замки, отодвинул засов- и дверь растворилась.\r\nБольшая двухоконная комната снизу доверху была заставлена шкафами и полками, где хранились всевозможные вещи.\r\nПротив дверей висела на стене вышитая гарусом картина: какой-то швейцарец с мушкетом.\r\nЭта картина, подобно стеклянной раме в киотах, ходила на петлях и, отпираясь посредством особого механизма,\r\nоткрывала за собою целый потаенный шкафик, наполненный золотыми вещами, часами карманными, брильянтами и тому подобными драгоценностями.\r\nНа вешалках висели меха и множество всякого платья. К каждой вещи был привязан ярлык, на котором старинным почерком помечен нумер и сделана лаконическая надпись: \"Не укради!\"\r\n- Для чего же у вас эти надписи?- спросил следователь.\r\n- А это такой талисман,- пояснил Морденко.- Ежели, оборони бог, заберется сюда мошенник да протянет к ним руку, так рука у него тут же и отсохнет.\n\n - Это вы тоже по ясновиденью?\r\nМорденко состроил кислую физиономию: ему крайне неприятны были все эти вопросы.\r\n- И по ясновиденью,- поморщась, отвечал он с большою неохотою,- и по секрету от одного опытного человека, добродея моего.\r\n- Ваше благородие! вот моя жилетка! А вот и книжка, которую при мне отдавал им в заклад ихний сыночек!\r\n- воскликнул тем временем Гречка, по приказанию следователя введенный в ту же комнату под конвоем городового.\r\nНадзиратель очень озадачился последним сообщением преступника, а Морденко пристально поглядел на него весьма многозначительным взглядом, который ясно вопрошал:\r\n\"А что, не моя ли правда выходит?\r\n\"\r\n- Кто же были твои сообщники?- продолжал следователь свои вопросные пункты.\r\n- Никаких таких сообщников у меня и не было, ваше благородие, и не знаю я, зачем вы меня это спрашиваете?- твердо ответствовал Гречка.\r\n- Ну, а Фомка-блаженный?.. Этот как тебе придется?- вздумал огорошить его допросчик.\r\nГречка вздрогнул, но в тот же миг оправился и уставил на него недоумелые глаза.\r\n- В первый раз слышу имя такое, ваше благородие,- убедительно возразил он,- и никакого такого Фомки не знаю я. Так и запишите.\r\nГречка строго хранил все условия договора, заключенного в Полторацком.\r\nВ эту минуту в комнату вошло новое лицо.\n\n Старик встретил его злобной, торжествующей усмешкой.\r\n- Я пришел выкупить альбом и жилетку- вчера вечером деньги кой-какие получил,- начал Вересов, обращаясь к отцу и не различая еще в слишком слабо освещенной комнате посторонних людей.\r\n- Опоздал, друг любезный, опоздал!- кивал головою старик с какой-то злорадной иронией,- очень жаль, но что же делать, на себя пеняй,- опоздал.\r\n.. Надо бы раньше было, тогда б удалось, а теперь опоздал... опоздал...\r\n- Ваше благородие!- раздался голос Гречки.- Что ж тут таиться.\r\nПишите показание, повинен, мол; а вот и сообщник мой,- прибавил преступник, нагло указав на Вересова,- чай, сами изволили слышать, что пришел мою жилетку выкупать?\r\nВересов ничего еще не понимал, но уже догадался, что здесь, должно быть, произошло что-нибудь недоброе, страшное.\r\nВспомнил он, что, проходя переднюю, слышал стоны кухарки; теперь же- видит полицию и связанного человека. Он побледнел, смутился и, ослабев, опустился на стул.\r\n- Пишите же, ваше благородие, пока на меня такой стих нашел, а буде не запишете.\r\nТак раздумаю и откажусь, пожалуй!- торопил Гречка, в уме которого, при входе Вересова, блеснула такая мысль: \"Махну-ка, что молодец, мол, сообщник мой!\r\nОтец авось не захочет подымать на родного сына уголовщину и потушит дело, по крайности цел отвертишься\".\r\nКак задумал, так и махнул!\r\n- Пишите же, ваше благородие,- понукал он,- хоша от вашего акта завсегда в немогузнайку можно отыграться потом;\r\nодначе ж, так как ваша милость при этой оказии ни одной зуботычины мне не закатили, так хочу я по крайности уважение оказать вам: пущай вам за поимку вора Гречки награду пожалуют!\r\nПишите, что в субботу вечером мы с сыном ихним вот на лестнице внизу на убивство уговор держали.\r\nВошли понятые, между которыми находился и приказчик из мелочной лавки.\r\nУ Гречки сделан обыск, причем найдено: за голенищем- большой складной ножик, как видно, весьма недавно наточенный;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "\"Их так немного делают, что в магазин они и не поступают\", - сказал он. \"Ну первого сорта здешней свертки, крупных\". - \"Все вышли\", - был ответ.\r\n- \"Сегодня пришлют\", - прибавил он. \"Ну второго сорта?\" - спросил я.\r\nТагал порылся в ящиках, вынул одну пачку в бумаге, 125 штук, и положил передо мной. \"Una peso\" (\"Один пиастр\"), - сказал он.\r\n\"Да мне надо по крайней мере пачек двадцать одного этого сорта\", - заметил я. Тагал опять заглянул в ящик. \"Больше нет, - сказал он, - все вышли; сегодня будут\".\r\nТут следовало бы пожать плечами, но я был очень сердит, не до того было, чтоб прибегать к этим общим местам для выражения досады.\r\nВот подите же: где после этого доставать сигары? Я думаю, на Невском проспекте, у Тенкате: это всего вернее.\r\nКто-то искал счастья по всему миру и нашел же его, воротясь, у своего изголовья.\r\nНе был ли в Маниле этот путешественник и не охотник ли он курить сигары?\r\nВидно, уж так заведено в мире, что на Волге и Урале не купишь на рынках хорошей икры;\r\nв Эперне не удастся выпить бутылки хорошего шампанского, а в Торжке не найдешь теперь и знаменитых пожарских котлет: их лучше делают в Петербурге.\r\n\"Что ж у вас есть в магазине? - спросил я наконец, - ведь эти ящики не пустые же: там сигары?\" - \"Чируты!\r\n\" - сказал мне приказчик, то есть обрезанные с обеих сторон (которые, кажется, только и привозятся из Манилы к нам, в Петербург): этих сколько угодно!\r\nЕсть из них третий и четвертый сорты, то есть одни большие, другие меньше.\r\nА провожатый мой всё шептал мне, отворотясь в сторону, что надо прийти \"прямо и просто\", а куда - всё не говорил, прибавил только свое: \"Je vous parle franchement, vous comprenez?\r\n\" - \"Да не надо ли подарить кого-нибудь?\" - сказал я ему наконец, выведенный из терпения.\r\n\"Non, non, - сильно заговорил он, - но вы знаете сами, злоупотребления, строгости... но это ничего; вы можете всё достать.\r\n.. вас принимал у себя губернатор - оно так, я видел вас там; но все-таки надо прийти...\r\nпросто: vous comprenez?\" - \"Я приду сюда вечером, - сказал я решительно, устав слушать эту болтовню, - и надеюсь найти сигары всех сортов.\r\n..\" - \"Кроме первого сорта гаванской свертки\", - прибавил чиновник и сказал что-то тагалу по-испански... Я довез его до фабрики и вернулся домой.\r\nСмысл этих таинственных речей был, кажется, тот,\r\nчто всё количество заготовляемых на фабрике сигар быстро расходится официальным путем по купеческим конторам, оптом, и в магазин почти не поступает;\r\nчто туземцы курят чируты, и потому трудно достать готовые сигары высших сортов.\r\nНо если кто пожелает непременно иметь хорошие сигары не в большом количестве, тот,\r\nбез всяких фактур и заказов, обращается к кому-нибудь из служащих на фабрике или приходит прямо и просто,\r\nкак говорил мой провожатый, заказывает, сколько ему нужно, и получает за ту же цену мимо администрации, мимо магазина, куда деньги за эти сигары, конечно, уже не поступают.\r\nПо крайней мере я так понял загадочные речи моего провожатого. Et vous, mes amis, vous comprenez? je vous parle franchement.\r\n И вы, друзья мои, вы понимаете? я говорю с вами откровенно. - Фр.\r\nНасилу-то наконец вечером я запасся, для себя и для некоторых товарищей, несколькими тысячами сигар, почти всех сортов, всех величин и притом самыми свежими.\r\nНа ящиках было везде клеймо: \"Febrero (февраль)\", то есть месяц нашего там пребывания.\r\nЗапрос так велик, что не успевают делать. Другие мои спутники запаслись чрез нашего банкира, но только одними чирутами.\r\nЗа тысячу сигар лучшего сорта платят здесь четырнадцать долларов (около 19 р. сер.), а за чируты восемь долларов.\r\nВ Петербурге первых совсем нет, а вторые продаются, если не ошибаюсь, по шести и никак не менее пяти р.\r\nсер. за сотню. Каков процент! Табак не в сигарах не продается в Маниле; он дозволен только к вывозу.\r\nГоворят, есть еще несколько меньших фабрик, но я тех не видал, так же как и фабрики сигареток или папирос.\r\nНаконец объявлено, что не сегодня, так завтра снимаемся с якоря. Надо было перебраться на фрегат.\r\nЯ последние два дня еще раз объехал окрестности, был на кальсадо, на Эскольте, на Розарио, в лавках.\r\nВчера отправил свои чемоданы домой, а сегодня, после обеда, на катере отправился и сам.\r\nС нами поехал француз Рl. и еще испанец, некогда моряк, а теперь commandant des troupes, как он называл себя.\r\nВ этот день обещали быть на фрегате несколько испанских семейств, в которых были приняты наши молодые люди.\r\nКогда мы садились в катер, вдруг пришли сказать нам, что гости уж едут, что часть общества опередила нас.\r\nА мы еще не отвалили! Как засуетились наши молодые люди! Только что мы выгребли из Пассига, велели поставить паруса и понеслись.\r\nПод берегом было довольно тихо, и катер шел покойно, но мы видели вдали, как кувыркалась в волнах крытая барка с гостями.\r\nЧасов с трех пополудни до шести на неизмеримом манильском рейде почти всегда дует ветер свежее, нежели в другие часы суток;\r\nа в этот день он дул свежее всех прочих дней и развел волнение.\r\n\"Мы их догоним, - говорил барон, - тяни шкот! тяни шкот!\" - командовал он беспрестанно.\r\nПаруса надулись так, что шлюпка одним бортом лежала совершенно на воде; нельзя было сидеть в катере, не держась за противоположный борт.\r\nМы ногами упирались то в кадку с мороженым, то в корзины с конфектами, апельсинами и мангу,\r\nназначенными для гостей и стоявшими в беспорядке на дне шлюпки, а нас так и тащило с лавок долой.\r\n\"Не взять ли рифы?\" - спросил барон Крюднер. \"Надо бы; да тогда тише пойдем, не поспеем прежде гостей, - сказал Бутаков, - вот уж они где, за французским пароходом: эк их валяет!\"\r\nНаш катер вставал на дыбы, бил носом о воду, загребал ее, как ковшом, и разбрасывал по сторонам с брызгами и пеной.\r\nМы-таки перегнали, хотя и рисковали если не перевернуться совсем, так черпнуть порядком.\r\nА последнее чуть ли не страшнее было первого для барона: чем было бы тогда потчевать испанок, если б в мороженое или конфекты вкатилась соленая вода?\r\nПриставать в качку к борту - тоже задача.\r\nШлюпку приподнимает чуть не до борта, тут сейчас и пользуйтесь мгновением: прыгайте на трап, а прозевали, волна отступит и утащит опять в преисподнюю.\r\nМы только что вскочили на палубу, как и гости пристали вслед за нами.\r\nИх всего было человек семь испанцев да три дамы, две испанки, мать с дочерью, и одна англичанка. Прочие приглашенные не поехали, побоявшись качки.\r\nГостей угощали чаем, мороженым и фруктами, которые были, кажется, не без соли, как заметил я,\r\nпотому что один из гостей доверчиво запустил зубы в мангу, но вдруг остановился и стал рассматривать плод, потом поглядывал на нас.\r\nХотя мы не черпнули, но все-таки нельзя было запретить морской воде брызгать в шлюпку.\r\nС англичанкой кое-как разговор вязался, но с испанками - плохо. Девица была недурна собой, очень любезна; она играла на фортепиано плохо, а англичанка пела нехорошо.\r\nЯ сказал девице что-то о погоде, наполовину по-французски, наполовину по-английски, в надежде, что она что-нибудь поймет если не на одном,\r\nтак на другом языке, а она мне ответила, кажется, о музыке, вполовину по-испански, вполовину.\r\n.. по-тагальски, я думаю.\r\nНаконец мы простились с Манилой, да вот теперь и заштилели в виду Люсона. Я вошел в свою каюту, в которой не был ни разу с тех пор, как переехал на берег.\r\nВ ней горой громоздились ящики с сигарами, кучи белья, платья. Кое-как мы с Фаддеевым разобрали всё по углам, но каюта моя уменьшилась наполовину.\r\n\"А где соломенные шляпы?\" - спросил я. \"А вот они\", - сказал Фаддеев, показывая на потолок. \"Да как ты их укрепил?\" - спросил я, недоумевая, как они там держались.\r\nА очень просто: он вставил три или четыре шляпы одну в другую и поля гвоздиками прибил к потолку: прочно, не правда ли?\r\n\"Только-то? - скажете вы. - Тут и всё о Маниле?\" Вы недовольны? И я тоже. Я сам ожидал чего-то больше.\r\nА чего?\r\nМожет быть, ярче и жарче колорита, более грез поэзии и побольше жизни, незнакомой нам всем, европейцам, жизни своеобычной:\r\nи нашел, что здесь танцуют, и много танцуют, спят тоже много и краснеют всего, что похоже на свое.\r\nВыше я уже сказал, что, вопреки климату, здесь на обеды ездят в суконном платье, белое надевают только по утрам,\r\nходят в черных шляпах, предпочитают нежным изделиям манильской соломы грубые изделия Китая,\r\nчто даже индиец рядится в суконное пальто вместо своей воздушной ткани, сделанной из растения,\r\nкоторое выросло на его родной почве, и старается походить на метиса, метис на испанца, испанец на англичанина.\r\nЛюди изменяются до конца, до своей плоти и крови:\r\nи на этом благодетельном острове, как и везде, они перерождаются и меняют нравы,\r\nсбрасывают указанный природою костюм, забывают свой язык, забыли изменить только название острова и города.\r\nВас, может быть, вводят в заблуждение звучные имена Манилы, Люсона; они напоминают Испанию.\r\nРазочаруйтесь: эти имена не испанские, а индийские.\r\nСлово Манилла, или, правильнее, Манила, выработано из двух тагальских слов:\r\nmayron nila, что слово в слово значит там есть нила, а нилой называется какая-то трава, которая растет по берегам Пассига.\r\nМайрон-Нила называлось индийское местечко, бывшее на месте нынешней Манилы.\r\nЛюсон взято от тагальского слова лосонг: так назывались ступки, в которых жители этого острова толкли рис, когда пришли туда первые испанцы, а эти последние и назвали остров Лосонг.\r\nПочему нет? ведь наши матросы называют же англичан асеи, от слова \"I say\", то есть \"Эй, послушай!\", которое беспрестанно слышится в английском разговоре.\r\nТагал, или тагаилог, значит житель рек.\r\nЗато природа на Люсоне неизменна, как везде, и богата, как нигде.\r\nКак прекрасен этот союз северного и южного неба, будто встреча и объятия двух красавиц! Крест и Медведица, Орион и Канопус так близко кажутся друг от друга...\r\nНеобыкновенны переливы вечернего света на небе - яшмовые, фиолетовые, лазурные, наконец такие странные, темные и прекрасные тоны, под какие ни за что не подделаться человеку!\r\nГде он возьмет цвета для этого пронзительно-белого луча здешних звезд?\r\nкак нарисует это мление вечернего, только что покинутого солнцем и отдыхающего неба, эту теплоту и кротость лунной ночи?\r\nЧудесен и голубой залив, и зеленый берег, дальние горы, и все эти пальмы, бананы, кедры, бамбуки, черное, красное,\r\nкоричневое деревья, эти ручьи, островки, дачи - всё так ярко, так обворожительно, фантастически прекрасно!\r\n.\r\n.\r\nИ при всем том ни за что не остался бы я жить среди этой природы!\r\nЕсть отрадные мгновения - утром, например когда, вставши рано, отворишь окно и впустишь прохладу в комнату;\r\nно ненадолго оживит она:\r\nедва сдунет только дремоту, возбудит в организме игру сил и расположит к деятельности, как вслед за ней из того же окна дохнет на вас теплый пар раскаленной атмосферы.\r\nВдаль посмотреть нельзя: волны сверкают, как горячие угли, стены зданий ослепительно белы, воздух как пламя - больно глазам.\r\nЧасов в десять-одиннадцать, не говоря уже о полудне, сидите ли вы дома, поедете ли в карете, вы изнеможете: жар сморит; напрасно будете противиться сну.\r\nХотите говорить - и на полуслове зевнете; мысль не успела сформироваться, а вы уж уснули. Но и сон не отрада: подушка душит вас, легчайшая ткань кажется кандалами.\r\nДышишь горячо, ищешь ветра - его нет. Хочешь освежить высохший язык - вода теплая, положишь льду в нее - жди воспаления.\r\nК вечеру оживаешь, наслаждаешься, но и то в декабре, январе и феврале: дальше, говорят, житья нет.\r\nВ летние месяцы льются потоки дождя, свирепствуют грозы, время от времени ураганы и землетрясения.\r\nВ дождь ни выйти, ни выехать нельзя: в городе и окрестностях наводнение; землетрясение производит в домах и на улицах то же, что в качку на кораблях: всё в ужасе; индийцы падают ниц.\r\n..\r\nНо и вечером, в этом душном томлении воздуха, в этом лунном пронзительном луче, в тихо качающихся пальмах,\r\nв безмятежном покое природы, есть что-то такое, что давит мозг, шевелит нервы, тревожит воображение.\r\nСидя по вечерам на веранде, я чувствовал такую же тоску, как в прошлом году в Сингапуре.\r\nНаслаждаешься и страдаешь, нега и боль! Эта жаркая природа, обласкав вас страстно, напутствует сон ваш такими богатыми грезами, каких не приснится на севере.\r\nИ все-таки не останешься жить в Маниле, всё захочешь на север, пусть там, кроме снега, не приснится ничего!\r\nНе нашим нервам выносить эти жаркие ласки и могучие излияния сил здешней природы.\r\nА разве, скажете вы, нет никогда таких жарких дней и обаятельных вечеров и у нас?.\r\n.\r\nВыдаются дни беспощадные, жаркие и у нас, хотя без пальм, без фантастических оттенков неба:\r\nприрода, непрерывно творческая здесь и подолгу бездействующая у нас, там кладет бездну сил, чтоб вызвать в какие-нибудь три месяца жизнь из мертвой земли.\r\nНо у нас она дает пир, как бедняк, отдающий всё до копейки на пышный праздник, который в кои-то веки собрался дать: после он обречет себя на долгую будничную жизнь, на лишения.\r\nИ природа наша так же: в палящем дне на севере вы уже чувствуете удушливое дыхание земли, предвещающее к ночи грозу, потоки дождя и перемену надолго.\r\nА здесь дни за днями идут, как близнецы, похожие один на другой, жаркие, страстные, но сильные, ясные и безмятежные - в течение долгих месяцев.\r\nМожет быть, вы всё будете недовольны моим эскизом и потребуете чего-нибудь еще: да чего же? Кажется, я догадываюсь.\r\nВам лень встать с покойного кресла, взять с полки книгу и прочесть, что Филиппинские острова лежат между 114 и 134є восточн<ой> долг<оты>;\r\n5 и 20є северн<ой> шир<оты>, что самый большой остров - Люсон, с столичным городом Манила, потом следуют острова: Магинданао, Сулу, Палауан;\r\nменьшие: Самар, Панай, Лейт, Миндоро и многие другие.\r\nВ 1521 году Магеллан, первый, с своими кораблями пристал к юго-восточной части острова Магинданао и подарил Испании новую,\r\nцветущую колонию, за что и поставлен ему монумент на берегу Пассига.\r\nВторая экспедиция приставала к Магинданао в 1524 году, под начальством Хуана Гарсия Хозе де Лоаиза.\r\nСпустя недолго приходил мореплаватель Виллалобос, который и дал островам название Филиппинских в честь наследника престола, Филиппа II, тогда еще принца астурийского.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Платонов С", "role": "user" }, { "content": "Борьбы церковной и светской властей, знакомой Западу, Русь не знала (не было ее, строго говоря, и при Никоне).\r\nГромадный нравственный авторитет московских патриархов не стремился заменить собой авторитет государственной власти,\r\nи если раздавался со стороны русского иерарха голос протеста (например, митрополита Филиппа против Ивана IV), то он не сходил никогда с нравственной почвы.\r\nПетр вырос не под таким сильным влиянием богословской науки и не в такой благочестивой обстановке, как росли его братья и сестры.\r\nС первых же шагов своей сознательной жизни он сошелся с \"еретиками немцами\" и, хотя остался православным по убеждениям человеком,\r\nоднако свободнее относился ко многим обрядностям, чем обыкновенные московские люди, и казался зараженным \"ересью\" в глазах старозаветных ревнителей благочестия.\r\nМожно с уверенностью сказать, что Петр от своей матери и от консервативного патриарха Иоакима (ум. 1690) не раз встречал осуждение за свои привычки и знакомство с еретиками.\r\nПри патриархе Адриане (1690--1700), слабом и несмелом человеке, Петр встретил не более сочувствия своим новшествам,\r\nвслед за Иоакимом и Адриан запрещал брадобритие, а Петр думал сделать его обязательным.\r\nПри первых решительных нововведениях Петра все протестующие против них, видя в них ересь,\r\nискали нравственной опоры в авторитете церкви и негодовали на Адриана, который малодушно молчал, по их мнению, тогда, когда бы следовало стать за правоверие.\r\nАдриан действительно не мешал Петру и молчал, но он не сочувствовал реформам, и его молчание, в сущности, было пассивной формой оппозиции.\r\nНезначительный сам по себе, патриарх становился неудобен для Петра, как центр и объединяющее начало всех протестов,\r\nкак естественный представитель не только церковного, но и общественного консерватизма.\r\nПатриарх же, крепкий волею и духом, мог бы явиться могучим противником Петра,\r\nесли бы стал на сторону консервативного московского мировоззрения, осуждавшего на неподвижность всю общественную жизнь.\r\nПонимая эту опасность, Петр после смерти Адриана не спешил с избранием нового патриарха,\r\nа \"местоблюстителем патриаршего престола\" назначил Рязанского митрополита Стефана Яворского, ученого малоросса.\r\nУправление же патриаршим хозяйством перешло в руки особо назначенных светских лиц.\r\nНет нужды предполагать, как делают некоторые, что уже тотчас после смерти Адриана Петр решился упразднить патриаршество.\r\nВернее думать, что Петр просто не знал, что делать с избранием патриарха.\r\nК великорусскому духовенству Петр относился с некоторым недоверием, потому что много раз убеждался, как сильно не сочувствует оно реформам.\r\nДаже лучшие представители древней русской иерархии, которые сумели понять всю национальность внешней политики Петра и помогали ему как могли (Митрофаний Воронежский,\r\nТихон Казанский, Иов Новгородский), -- и те были против культурных новшеств Петра.\r\nВыбрать патриарха из среды великорусов для Петра значило рисковать создать себе грозного противника.\r\nМалорусское духовенство держало себя иначе: оно само подверглось влиянию западной культуры и науки и сочувствовало новшествам Петра.\r\nНо поставить малоросса патриархом было невозможно потому,\r\nчто во время патриарха Иоакима малорусские богословы были скомпрометированы в глазах московского общества, как люди с латинскими заблуждениями;\r\nза это на них было воздвигнуто даже гонение.\r\nВозведение малоросса на патриарший престол повело бы поэтому к общему соблазну. В таких обстоятельствах Петр и решил остаться без патриарха.\r\nУстановился временно такой порядок церковного управления:\r\nво главе церковной администрации стояли местоблюститель Стефан Яворский и особое учреждение, Монастырский приказ, со светскими лицами во главе;\r\nверховным авторитетом в делах религии признавался собор иерархов; сам Петр, как и прежние государи, был покровителем церкви и принимал живое участие в ее управлении.\r\nЭто участие Петра привело к тому, что в церковной жизни важную роль стали играть архиереи малороссы, прежде гонимые.\r\nНесмотря на протесты и на Руси, и на православном Востоке, Петр постоянно выдвигал на архиерейские кафедры малорусских ученых монахов.\r\nВеликорусское малообразованное и враждебное реформе духовенство не могло явиться помощником Петру,\r\nтогда как малороссияне, имевшие более широкий умственный кругозор и выросшие в стране,\r\nгде православие вынуждено было к деятельной борьбе с католицизмом, воспитали в себе лучшее понимание задач духовенства и привычку к широкой деятельности.\r\nВ своих епархиях они не сидели сложа руки, а обращали в православие инородцев, действовали против раскола,\r\nзаводили школы, заботились о быте и нравственности духовенства, находили время и для литературной деятельности.\r\nПонятно, что они более отвечали желаниям преобразователя, и Петр ценил их более, чем тех духовных лиц из великорусов, узкие взгляды которых часто становились ему на дороге.\r\nМожно привести длинный ряд имен малороссов архиереев, занявших видные места в русской иерархии. Но особенно замечательны из них: помянутый выше Стефан Яворский, св.\r\nДмитрий, митрополит Ростовский и, наконец, Феофан Прокопович, при Петре -- епископ Псковский, впоследствии архиепископ Новгородский.\r\nЭто был очень способный, живой и энергичный человек, склонный к практической деятельности гораздо более, чем к отвлеченной науке,\r\nоднако весьма образованный и изучивший богословскую науку не только в Киевской академии, но и в католических коллегиях Львова, Кракова и даже Рима.\r\nСхоластическое богословие католических школ не повлияло на живой ум Феофана, напротив, -- поселило в нем неприязнь к схоластике и католичеству.\r\nНе получая удовлетворения в православной богословской науке, тогда плохо и мало разработанной,\r\nФеофан от католических доктрин обратился к изучению протестантского богословия и, увлекаясь им, усвоил некоторые протестантские воззрения, хотя был православным монахом.\r\nЭта наклонность к протестантскому мировоззрению, с одной стороны, отразилась на богословских трактатах Феофана,\r\nа с другой стороны -- помогла ему сблизиться с Петром во взглядах на реформу.\r\nЦарь, воспитавшийся на протестантской культуре, и монах, закончивший свое образование на протестантском богословии, прекрасно поняли друг друга.\r\nПознакомясь с Феофаном впервые в Киеве в 1706 г.\r\n, Петр в 1716г.\r\nвызвал его в Петербург, сделал его своей правой рукой в деле церковного управления и защищал от всех нападков со стороны прочего духовенства,\r\nзаметившего в любимце Петра протестантский дух.\r\nФеофан же в своих знаменитых проповедях явился истолкователем и апологетом реформ Петра, а в своей практической деятельности был искренним и способным его помощником.\r\nФеофану и принадлежит разработка и, может быть, даже самая мысль того нового плана церковного управления, на котором остановился Петр.\r\nБолее двадцати лет (1700-- 1721) продолжался временный беспорядок, при котором русская церковь управлялась без патриарха.\r\nНаконец, 14 февраля 1721 г. совершилось открытие \"Святейшего Правительствующего Синода\". Эта духовная коллегия навсегда заменила собой патриаршую власть.\r\nВ руководство ей был дан Духовный регламент, составленный Феофаном и редактированный самим Петром.\r\nВ регламенте откровенно указывалось на несовершенство единоличного управления патриарха и на политические неудобства,\r\nпроистекающие от преувеличения авторитета патриаршей власти в делах государственных.\r\nКоллегиальная форма церковного управления рекомендовалась как наилучшая во всех отношениях. Состав Синода по регламенту определяется так:\r\nпрезидент, два вице-президента, четыре советника и четыре асессора (в число их входили представители черного и белого духовенства).\r\nЗаметим, что состав Синода был аналогичен с составом светских коллегий.\r\nЛица, состоявшие при Синоде, были таковы же, как и при коллегиях;\r\nпредставителем особы государя в Синоде был обер-прокурор, при Синоде было и целое ведомство фискалов, или инквизиторов.\r\nВнешняя организация Синода была, словом, взята с общего типа организации коллегии.\r\nГоворя о положении Синода в государстве, следует строго различать роль его в сфере церкви от роли в общей системе государственного управления.\r\nЗначение Синода в церковной жизни ясно определяет Духовный регламент, по выражению которого Синод имеет \"силу и власть патриаршую\".\r\nВсе сферы ведения и вся полнота церковной власти патриарха присущи Синоду.\r\nЕму передана и епархия патриарха, бывшая под его личным управлением. Этой епархией Синод управлял через особую коллегию, получившую название дикастерии, или консистории.\r\n(По образцу этой консистории были постепенно устроены консистории и в епархиях всех архиереев). Так, в церковных делах Синод вполне заменил патриарха.\r\nНо в сфере государственного управления Синод не вполне наследовал патриарший авторитет.\r\nО значении Синода в общем составе администрации при Петре существуют у нас разнообразные мнения.\r\nОдни полагают, что \"Синод во всем был сравнен с Сенатом и наряду с ним непосредственно подчинен государю\" (такого мнения держится, например, П.\r\nЗнаменский в своем \"Руководстве к Русской церковной истории\"). Другие же думают, что при Петре, на практике, государственное значение Синода стало ниже значения Сената.\r\nХотя Синод и стремится стать независимо от Сената, однако последний, рассматривая Синод как обыкновенную коллегию по духовным делам, считал его себе подчиненным.\r\nТакой взгляд Сената оправдывался общей мыслью преобразователя, положенной в основу церковной реформы:\r\nс учреждением Синода церковь становилась в зависимость не от лица государя, как прежде, а от государства, управление ею было введено в общий административный порядок и Сенат,\r\nуправлявший делами церкви до учреждения Синода, мог считать себя выше Духовной коллегии,\r\nкак верховный административный орган в государстве (такой взгляд высказан в одной из статей проф.\r\nВладимирского-Буданова). Трудно решить, какое мнение справедливее.\r\nЯсно одно, что политическое значение Синода никогда не поднималось так высоко, как высоко стоял авторитет патриархов (о начале Синода см.\r\nП. В. Верховского \"Учреждение Духовной коллегии и Духовный регламент\", два тома. 1916;\r\nтакже Г. С. Рункевича \"Учреждение и первоначальное устройство Св. Пр. Синода\", 1900).\r\nТак учреждением Синода Петр вышел из того затруднения, в каком стоял много лет.\r\nЕго церковно-административная реформа сохранила в русской церкви авторитетную власть, но лишила эту власть того политического влияния, с каким могли действовать патриархи.\r\nВопрос об отношении церкви и государства был решен в пользу последнего, и восточные иерархи признали вполне законной смену патриарха Синодом.\r\nНо эти же восточные греческие иерархи при царе Алексее уже решили в принципе тот же вопрос и в том же направлении.\r\nПоэтому церковные преобразования Петра, являясь резкой новинкой по своей форме, были построены на старом принципе, завещанном Петру Московской Русью.\r\nИ здесь, как и в других реформах Петра, мы встречаемся с непрерываемостью исторических традиций.\r\nЧто касается до частных мероприятий по делам церкви и веры в эпоху Петра, то мы можем лишь кратко упомянуть о главнейших из них, именно:\r\nо церковном суде и землевладении, о духовенстве черном и белом, об отношении к иноверцам и расколу.\r\nЦерковная юрисдикция была при Петре очень ограничена:\r\nмасса дел от церковных судов отошла в суды светские (даже суд о преступлениях против веры и церкви не мог совершаться без участия светской власти).\r\nДля суда над церковными людьми, по искам светских лиц, был в 1701 г.\r\nвосстановлен (закрытый в 1677 г.) Монастырский приказ со светскими судами.\r\nВ таком ограничении судебной функции духовенства можно видеть тесную связь с мероприятиями Уложения 1649 г., в которых сказалась та же тенденция.\r\nТакую же тесную связь с древней Русью можно видеть и в мерах Петра относительно недвижимых церковных имуществ.\r\nЗемельные вотчины духовенства при Петре сперва подверглись строгому контролю государственной власти, а впоследствии были изъяты из хозяйственного ведения духовенства.\r\nУправление ими было передано Монастырскому приказу; они обратились как бы в государственное имущество, часть доходов с которого шла на содержание монастырей и владык.\r\nТак пробовал Петр разрешить вековой вопрос о земельных владениях духовенства на Руси. На рубеже XV и XVI вв.\r\nправо монастырей владеть вотчинами отрицалось частью самого монашества (Нил Сорский); к концу XVI в.\r\nправительство обратило внимание на быстрое отчуждение земель из рук служилых людей в руки духовенства и стремилось если не вовсе прекратить, то ограничить это отчуждение. В XVII в.\r\nземские челобитья настойчиво указывали на вред такого отчуждения для государства и дворянского класса; государство теряло земли и повинности с них; дворяне становились безземельными.\r\nВ 1649 г. в Уложении явился, наконец, закон, запрещавший духовенству дальнейшее приобретение земель.\r\nНо Уложение еще не решилось возвратить государству те земли, которыми владело духовенство.\r\nЗаботясь о поднятии нравственности и благосостояния в среде духовенства, Петр с особым вниманием относился к быту белого духовенства,\r\nбедного и малообразованного, \"ничем от пахотных мужиков неотменного\", по выражению современника.\r\nРядом указов Петр старался очистить среду духовенства тем,\r\nчто насильно отвлекал лишних его членов к другим сословиям и занятиям и преследовал дурные его элементы (бродячее духовенство).\r\nВместе с тем Петр старался лучше обеспечить приходское духовенство уменьшением его числа и увеличением района приходов.\r\nНравственность духовенства он думал поднять образованием и строгим контролем. Однако все эти меры не дали больших результатов.\r\nК монашеству Петр относился не только с меньшей заботой, но даже с некоторой враждой.\r\nОна исходила из того убеждения Петра, что монахи были одной из причин народного недовольства реформой и стояли в оппозиции.\r\nЧеловек с практическим направлением, Петр плохо понимал смысл современного ему монашества и думал, что в монахи большинство идет \"от податей и от лености, чтобы даром хлеб есть\".", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Данилевский Г", "role": "user" }, { "content": "- Видите ли, как бы вам сказать? - произнесла Нелидова. - Государь-наследник не мешается в дела правления; он может только ходатайствовать, просить… от кого зависит ваше дело?\r\n- Князь Потемкин мог бы, - ответила Ирина, вспомнив наставления отца Петра, - этому сановнику легко предписать послам и консулам.\r\nЛейтенант Концов, быть может, снова где-нибудь в плену у мавров, негров, на островах атлантических дикарей.\r\n- Вы долго здесь пробудете? - спросила Нелидова.\n - Мать-игуменья обители, где я живу, давно отзывает, ждет. Мои поиски все осуждают, именуют грехом.\r\n- Как же и куда вам дать знать?\n Ирина назвала обитель и задумалась, взглянув на подушку, вышитую великой княгинею.\r\n- Я так исстрадалась и столько ждала, - проговорила она, подавляя слезы, - не пишите мне ничего, ни слова! а вот что… вложите в пакет… если удача - розу, неудача - миртовый листок.\r\nНелидова обняла Ирину.\r\n- Все сделаю, все, - ласково сказала она. - Попрошу великую княгиню, государя-цесаревича. Вам нечего здесь ждать. Поезжайте, милая, хорошая. Что узнаю, вам сообщу.\r\n____________________\n\n 34\r\nВестей не приходило. Наступил 1781 год.\r\nС удалением князя Григория Орлова и с падением влияния воспитателя цесаревича, Панина, новые советники императрицы Екатерины, с целью устранить от нее влияние сына,\r\nПавла Петровича, подали ей мысль отправить цесаревича и его супругу, для ознакомления с чужими странами, в долгий заграничный вояж.\r\nИрина с трепетом узнала об этом в монастыре из писем Вари.\r\nИх высочества оставили окрестности Петербурга 19 сентября 1781 года.\r\nВ половине октября, под именем графа и графини Северных, они в украинском городке Василькове проехали русскую границу с Польшей.\r\nЗдесь фрейлину Нелидову ожидала подъехавшая накануне по киевскому тракту некая молодая, в черной монашеской рясе, особа.\r\nОна была введена в помещение Катерины Ивановны. Туда же через сад, как бы невзначай, пока перепрягали лошадей, вошел граф и графиня Северные.\r\nОни здесь оставались несколько минут и вышли - граф сильно бледный, графиня в слезах.\r\n- Бедная Пенелопа, - сказал Павел Нелидовой, садясь в экипаж и глядя на видневшуюся сквозь деревья темную фигуру Ирины.\r\nБеседа Катерины Ивановны с незнакомкой по отъезде высоких путников длилась так долго, что фрейлинский экипаж по маршруту запоздал и должен был догонять великокняжеский поезд вскачь.\r\n- Роза, роза!.. Не мирт… - загадочно для всех крикнула незнакомке Нелидова по-французски, маша ей, как бы в одобрение, из кареты платком.\r\n«Действительно, плачущая Пенелопа!» - подумала Катерина Ивановна, уезжая и видя издали на пригорке неподвижную темную фигуру Ирины.\r\nЗаграничный годовой вояж графа и графини Северных был очень разнообразен. Они объехали Германию и встретили новый, 1783 год в Венеции.\r\nВосьмого января 1783 года великий князь Павел Петрович в живописном итальянском плаще «табарро»,\r\nа великая княгиня в нарядной венецианской мантилье и в «цендаде» посетили утром картинную галерею и замок дожей,\r\nа вечером - театр «Пророка Самуила», где для высоких гостей давали их любимую оперу «Ифигения в Тавриде».\r\nСам знаменитый маэстро-композитор Глюк управлял оркестром.\r\nПосле оперы публика повалила на площадь святого Марка.\r\nТам в честь высоких путешественников был устроен импровизированный народный маскарад. Площадь кипела разнообразною, оживленною толпой.\r\nВсе заметили, что граф Северный, проводив супругу из театра в приготовленный для них палаццо, гулял по площади в маске, в стороне от других,\r\nбеседуя с каким-то высоким, тоже в маске, иностранцем, который ему был представлен в тот вечер Глюком в театральной ложе.\r\nСветил яркий полный месяц, горели разноцветные огни. Шум и говор пестрой толпы не развлекал собеседников.\r\n- Кто это? - спросила одна дама своего мужа, указывая, как внимательно слушал граф Северный шедшего рядом с ним незнакомца.\r\n- Да разве ты не узнаешь? Друг Глюка, наш знаменитый маг и вызыватель духов…\r\nПавел был взволнован и не в духе. Он хотел подшутить над незнакомцем, но вспомнил одно обстоятельство и невольно смутился.\r\n- Вы - чародей, живущий, по вашим словам, несчетное число лет, - произнес он любезно, хотя с нескрываемою усмешкой в голосе.\r\n- Вы, как уверяют, имеете общение не только со всеми живущими, но и с загробной жизнью.\r\nЭто, без сомнения, шутка с вашей стороны, и я, разумеется, этому не верю! - прибавил он, стараясь быть любезным.\r\n- Смешно верить сказкам… Но есть сказки и сказки, поймите меня… Хотелось бы вас спросить об одном явлении.\r\n- Приказывайте, слушаю, - ответил незнакомец.\r\n- Например… и это опять только без сомнения, разговор кстати, - продолжал граф Северный,\r\n- меня всегда занимали вопросы высшей жизни, непонятные вмешательства в нашу духовную область сверхъестественных сил.\r\nМне бы хотелось… я бы вас просил - раз мы встретились так нежданно, - объясните мне одну загадочную вещь, странную встречу…\r\n- К вашим услугам, - ответил, вежливо кланяясь, незнакомец.\n Его собеседник молча прошел несколько шагов.\r\nПавел боролся с собой, стараясь в чем-то поймать кудесника и в то же время заглушая в себе нечто тяжелое и томительное, что, очевидно, составляло одно из его тайных мучений.\r\nПриподняв маску, он отер лоб.\r\n- Я видел духа, - проговорил он нерешительно, всилу сдерживая волнение, - видел тень, для меня священную…\r\nНезнакомец опять слегка поклонился, идя рядом с Павлом, который своротил с площади к полуосвещенной набережной.\n - Однажды, это было в Петербурге… - начал граф Северный.\r\nИ он передал собеседнику известный, незадолго перед тем кем-то уже оглашенный в чужих краях рассказ о виденной им тени предка:\r\nкак он в лунную ночь шел с адъютантом по улице и как вдруг почувствовал, что слева между ними и стеной дома молча двигалась какая-то рослая, в плаще и старомодном треуголе, фигура,\r\n- как он ощущал эту фигуру по ледяному холоду, охватившему его левый бок, и с каким страхом следил за шагами призрака, стучавшими о плиты тротуара, подобно камню, стучащему о камень.\r\nНе зримый адъютанту, призрак обратил к Павлу грустный и укорительный голос: «Павел, бедный Павел, бедный князь! Не особенно привязывайся к миру: ты недолго будешь в нем.\r\nБойся укоров совести, живи по законам правды… Ты в жизни…»\r\n- Тень не договорила, - заключил граф Северный, - я не понимал, кто это, но поднял глаза и обмер:\r\nпередо мной, ярко освещенный лунным блеском, стоял во весь рост мой прадед Петр Великий.\r\nЯ сразу узнал его ласковый, дышавший любовью ко мне взгляд; хотел его спросить… он исчез, а я стоял, прислонясь к пустой, холодной стене…\r\nПроговорив это, Павел снова снял маску и отер платком лицо; оно было смущенно и бледно. Перед его глазами как бы еще стоял дорогой, печальный призрак.\r\n____________________\n\n 35\r\n- Как думаете, синьор? - спросил, помолчав, граф Северный. - Была ли это греза, или я действительно видел в то время тень моего прадеда?\n - Это был он, - ответил собеседник.\r\n- Что же значили его слова? И почему он их не договорил?\n - Вы хотите это знать?\n - Да.\n - Ему помешали.\n - Кто? - спросил Павел, продолжая идти по опустелой набережной.\r\n- Призрак исчез при моем приближении, - ответил собеседник. - Я в то время шел от вашего банкира Сатерланда; вы меня не заметили, но я видел вас обоих и невольно спугнул великую тень.\r\nГраф Северный остановился. Ему было смешно и досадно явное шарлатанство мага и вместе хотелось еще нечто от него узнать.\r\n- Вы шутите, - произнес он, - разве вы посещали Петербург? Что-то об этом не слышал.\r\n- Имел удовольствие… но на короткое время… меня тогда приняли недружелюбно.\r\nКак иностранец и любознательный человек, я ожидал внимания; но ваш первый министр обидел меня, предложив мне удалиться. Я взял от банкира свои деньги и в ту же ночь выехал.\r\n«Шут, скоморох! - презрительно усмехнувшись, подумал граф Северный. - Какие басни плетет!»\r\n- Приношу извинения за грубость нашего министра, - с изысканной вежливостью сказал он, чуть касаясь рукой шляпы. - Но что, объясните, значат недосказанные слова тени?\r\n- Лучше о них не спрашивайте, - ответил незнакомец. - Есть вещи… лучше не допытывать о них немой судьбы…\r\nВ это время с большого канала донеслись звуки лютни. Кто-то на гондоле пел. Павел прислушался: то был его любимый гимн.\r\nОн вспомнил мызу Паульслуст, музыкальные утра Нелидовой и ее предстательство за Ракитину.\r\n- Хорошо, - сказал он, - пусть так; правду скажет будущее. Но у меня к вам еще просьба… Особа, которой я хотел бы искренно, во что бы то ни стало, услужить, желает знать одну вещь.\r\n- Очень рад, - произнес собеседник. - Чем могу еще служить вашему высочеству?\r\n- Одна особа, - продолжал граф Северный, - просила меня разведать здесь, в Италии, в Испании, вообще у моряков, жив ли один флотский?\r\nОн был на корабле, который пять лет назад погиб без следа.\r\n- Русский корабль?\n - Да.\n - Был унесен и разбит бурей в океане, невдали от Африки?\r\n- Да.\n - «Северный орел»?\n - Он самый… вы почем знаете?\n - На то меня зовут чародеем.\r\n- Говорите же скорее, спасся ли, жив ли этот моряк? - нетерпеливо произнес граф Северный.\r\nСобеседники стояли у края набережной. Волны, серебрясь, тихо плескались о каменные ступени. Вдали, окутанный сумерками, колыхался темный, с подвязанными парусами, очерк корабля.\r\n- Завтра на этой шкуне, - сказал собеседник Павла, - я покидаю Венецию.\r\nНо прежде, чем уйти в море и ответить на новый ваш вопрос, мне бы хотелось, простите,\r\nзнать… будет ли граф Северный, взойдя на престол, более ко мне снисходителен, чем министры его родительницы?\r\nПозволит ли он мне в то время снова навестить его страну, каков бы ни был ответ мой о моряке?\r\nНервное волнение, охватившее Павла при рассказе о встрече с тенью прадеда, несколько улеглось. Он начинал более собою владеть. Вопрос собеседника привел его в негодование.\r\n«Наглец и дерзкий пролаз! - подумал он с приливом подозрительности и гнева. - Каково нахальство и какой дал оборот разговору! Базарный акробат, шарлатан!..»\r\nПавел едва сдерживал себя, комкая в руках снятую перчатку.\r\n- За будущее трудно ручаться, по вашим же словам, - сказал он, несколько одумавшись, - впрочем, я убежден,\r\nчто в новый приезд вы в России во всяком случае найдете более вежливый и достойный чужестранца прием.\r\nСобеседник отвесил низкий поклон.\r\n- Итак, вам хочется знать о судьбе моряка? - произнес он.\n - Да, - ответил Павел, готовясь опять услышать что-либо фиглярское, иносказательное, пустое.\r\n- Пошлите особе, ожидающей вашего известия, - проговорил итальянец, - миртовую ветвь…\r\n- Как? Что вы сказали? Повторите! - вскрикнул Павел. - Мирт, мирт? Так он погиб?\r\n- Моряк спасся на обломке корабля у острова Тенериф и некоторое время жил среди бедных прибрежных монахов.\n - А теперь? Говорите же, молю вас…\r\n- Год спустя его убили пираты, грабившие прибрежные села и монастырь, где он жил.\n - Откуда вы все это знаете?\r\n- Я также в то время жил на Тенерифе, - ответил собеседник, - списывал в монастырском архиве одну, нужную мне, древнюю латинскую рукопись.\r\n«Да что же это наконец? Фокусник он или действительно всесильный маг? - в мучительном сомнении раздумывал Павел.\r\n- По виду - ловкий отгадчик, смелый шарлатан, не более… Но откуда все это сокровенное - берега Африки, имя погибшего корабля… и эта условленная, роковая, миртовая ветвь?\r\nНеужели выдала Катерина Ивановна? Но он ее не видел, она нездорова, все время не выходит из комнат, никого не принимает и нигде не была…»\r\nПавел еще хотел что-то сказать и не находил слов. Над взморьем, где виднелась шкуна, уже начинался рассвет.\r\n- Я провожу ваше высочество до палаццо, - сказал, искательно и как-то низменно-мещански изгибаясь, собеседник, - дозволите ли?\r\nПавел чуть взглянул на мишурно-балаганный, ставший жалким в лучах рассвета, бархатный с блестками наряд мага и,\r\nсняв маску, не говоря более ни слова, угрюмо и величаво, пошел назад по опустелой набережной.\r\n«Бедная, плачущая Пенелопа! Бедная красавица Ирен! - мыслил он.\r\n- Не разъяснили ей мучительной загадки министры, рыцари и послы; пошлем ей миртовую ветвь итальянского скомороха и вызывателя духов»\r\n____________________\n\n 36\n\n Прошло еще пятнадцать лет… 1796 год приближался к концу.\r\nБыли первые месяцы царствования императора Павла.\n В Петербурге радостно толковали об освобождении из крепости знаменитого Новикова и о возврате из Сибири Радищева.\r\nИмператор с августейшею супругой и некоторыми лицами свиты посетил собор Петропавловской крепости.\r\nПолицеймейстер Архаров предложил государю взглянуть на главное здание Алексеевского равелина, где в то время кончались неотложные исправления.\r\nОдин из казематов привлек особое внимание высоких посетителей.\r\n- Здесь содержался кто-нибудь из итальянцев? - спросил государь коменданта.\n - Никак нет-с, ваше величество, раскольники.\r\n- Но как же, смотрите, - указал государь на окно, - вот надпись на стекле алмазом - o Dio mio! О, бог мой! (ит.)\r\nАрхаров и комендант озабоченно склонились к оконной раме. Комендант, впрочем, был новый, не успел еще ознакомится с преданиями о прошлом крепости.\r\n- Любопытно было бы узнать, - произнесла государыня Мария Федоровна. - Почерк женский. Бедная! Кто бы это был?\r\n- Не Тараканова ли? - сказала бывшая здесь Нелидова. - Помните ли, ваше величество, несчастье с моряком Концовым и ту девушку из Малороссии?\r\n- Тараканова в то время утонула, - сказал кто-то, - ее здесь залило наводнением.\r\nВсе на это замечание промолчали. Одна императрица Мария Федоровна, взглянув на Нелидову и указав ей в окно на одиноко разросшуюся среди глухого сада равелина белую березу, шепнула:\r\n- Вот ее могила! Помните? Но где записки о ней?\n Государь, очевидно, слышал это замечание. Садясь в коляску, он сказал Архарову:\r\n- Надо, во что бы то ни стало, это разузнать, здесь совершено прискорбное дело… Были смутные времена:\r\nпокушение Мировича, бунт Пугачева, потом эта… эта… несчастная… Я видел слезы матушки… она до своей кончины не могла себе простить,\r\nчто допустила допрашивать арестованную в свое отсутствие из Петербурга.\r\nПолиция начала розыски. Где-то в богадельне нашли престарелого слепого инвалида Антипыча, двадцать лет назад служившего сторожем в крепости… Инвалид указал на какого-то огородника,\r\nа этот на дьячка Казанской церкви, видевшего когда-то при переборке церковных дел у покойного протоиерея отца Петра сундук с бумагами и в нем некий важный, особо хранившийся пакет.\r\nБросились искать семью отца Петра. Прямого потомства у него не оказалось.\r\nНашли его внучку, дочь его племянницы Варвары, жену сенатского писца. Ее навестил сам Архаров, но также ничего не добился.\r\nКуда делся сундук с бумагами отца Петра и был ли он, с другою рухлядью, по его смерти отослан племяннице в Москву, или иному кому, никто этого не знал.\r\nДело объяснилось впоследствии, в глубине Украины, в уединенном и бедном монастыре, где некогда поселилась Ирина и где она,\r\nприняв окончательный постриг, тихо скончалась в престарелых годах, горячо молясь за погибшего в море жениха, раба божьего Павла.\r\nВ числе немногих вещей покойной нашли пачку бумаг с надписью: «От отца Петра» - и между ними засохшую миртовую ветвь, при письме одной важной особы.\r\nБумаги у игуменьи выпросил на время и зачитал любитель старины сосед, кончивший впоследствии жизнь в чужих краях.\r\n…Граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский женился в год путешествия в чужие края графа и графини Северных.\r\nЕго побочный сын от таинственной княжны Таракановой, Александр Чесменский, умер в чине бригадира в конце прошлого века.\r\nПережив императрицу Екатерину и императора Павла, граф Алексей Григорьевич оставил после себя единственную, умершую безбрачною, дочь,\r\nизвестную графиню Анну Алексеевну, и скончался в Москве в царствование императора Александра I, накануне рождества, в 1807 году.\r\nПреследовали ли его при кончине угрызения совести за его поступок с Таракановой, или в крепкую душу графа Алехана до конца жизни не западало укоров совести - неизвестно.\r\nСохранилось, впрочем, достоверное предание, что предсмертные муки графа Алексея Григорьевича были особенно невыносимы.\r\nЧтоб не было на улице слышно ужасных стонов и криков умирающего «исполина времен» - было признано нужным заставить его домашний оркестр,\r\nразучивавший в соседнем флигеле какую-то сонату, играть как можно громче.\r\n1882", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Апухтин А", "role": "user" }, { "content": "Накануне. Самсон - библейский герой, длинные волосы которого Давали ему исполинскую силу.\r\nЕго возлюбленная филистимлянка Далила остригла спящего Самсона и позвала филистимлянских воинов, которые ослепили его и заковали в цепи.\r\nВ заточении волосы Самсона вновь отросли, после чего Самсон разрушил храм, под развалинами которого вместе с ним погибли филистимляне.\r\nЛегенда о Самсоне многократно воплощена в памятниках мирового искусства.\r\n\"В темную ночь, непроглядную…\" Стихотворение начато строкой Цыганского романса.\r\n\"Мне не жаль, что тобою я не был любим…\" Положено на музыку Д. Николаевым, Н. Киршбаумом, А. В. Щербачевым, Д. К. Сартинским-Беем.\r\n\"В уютном уголке сидели мы вдвоем…\" Жедринская Мария Дмитриевна - жена курского губернатора в 1866-1881 гг. А. Н.\r\nЖедринского. Апухтин был очень близок с семьей Жедринских, особенно с сыновьями Марии Дмитриевны Владимиром и Александром.\r\nПосле смерти своей:\r\nматери и раздела имущества братьями поэт перестал ездить в родное село Павлодар, большей частью проводя лето в имении Жедринских Рыбница,\r\nОрловской губернии, где им было написано немало стихотворений и поэма \"Год в монастыре\".\r\nПоложено на музыку А. Васильевым, А. В. Щербачевым.\r\nПамяти Ф. И. Тютчева. По воспоминаниям А. В.\r\nЖиркевича, \"Апухтин восторгался Тютчевым, которого знал хорошо и которого читал вслух как-то особенно, точно священнодействуя…\" (Ист. вестник. - 1906. - Э 11. - С.\r\n499).\n\n \"Ни отзыва, на слова, ни привета…\" Положено на музыку П. И. Чайковским, Ц. А. Кюи.\r\n\"Я люблю тебя так оттого…\" Положено на музыку А. Н. Шефер. Подражание древним. Впервые: Моск. вестник. - 1860. - Э 20.С. 317.\r\n\"Когда Израиля в пустыне враг настиг…\" Начало стихотворения представляет собой изложение библейского стиха, обозначенного в эпиграфе.\r\nИсход - одна из книг Ветхого завета, повествующая об \"исходе\" евреев из Египта. Положено на музыку П. Г. Чесноковым.\r\nБудущему читателю. Козлова Ольга Александровна - жена поэта и переводчика Павла Алексеевича Козлова.\r\nСобрала альбом автографов известных русских и иностранных писателей. Все струны порвались, но звук еще дрожит. - Ср. четверостишие С. Я. Надсона (1886):\r\nНе говорите мне: \"он умер\". - Он живет! Пусть жертвенник разбит - огонь еще пылает, Пусть роза сорвана - она еще цветет. Пусть арфа сломана - аккорд еще рыдает!..\r\nАстрам. Положено на музыку Н. А. Соколовым, К. Ю. Давыдовым, Е. Вильбушевичем, С. М. Блуменфельдом, В. И. Ребиковым.\r\nЛюбовь. Положено на музыку С. В. Юферовым; известно как цыганский романс на музыку А. Шишкина.\r\nДва голоса. Посвящено Зыбиным Софье Александровне и ее дочери Екатерине Кирилловне, в замужестве Остен-Сакен (1845-1923).\r\nСтихотворение Е. К. Остен-Сакен \"Памяти А. Н. Апухтина\" см. в Приложении.\r\nСудьба. Основная тема Пятой симфонии Бетховена - борьба с судьбой. Судьба, как грозный часовой… - отзвук строки из стихотворения А.\r\nС. Пушкина \"Анчар\": \"Анчар, как грозный часовой…\" Положено на музыку С. В. Рахманиновым.\r\n\"Праздником Праздник\". Написано под впечатлением пасхальной заутрени в Кремле.\r\nВ заглавие вынесено наименование Пасхи - главного христианского праздника - в одном из пасхальных песнопений.\r\nИз поэмы \"Последний романтик\". Других частей этой поэмы или сведений о ее замысле не обнаружено.\r\nАкафист - особые хвалебные песнопения и молитвы в честь Иисуса Христа, богородицы и святых, исполняемые стоя.\r\n\"Застольная песня\" была положена на музыку С. Донауровым, М. Данилевской, Н. Шишкиным, бытовала как цыганский романс.\r\nУмирающая мать. Французский источник не установлен. Положено на музыку С. М. Блуменфельдом.\r\nМолодая узница. Перевод стихотворения А. Шенье \"La jeune Captive\". Шенье Андре (1762-1794)-французский поэт, жертва якобинского террора.\r\nФиломела - в греческой мифологии царевна, превращенная в соловья. Здесь: соловей.\r\nНине. Мюссе Альфред (1810-1857) - французский писатель, романист, поэт, драматург. Стихотворение написано в 1837 г.\r\nПроизведения Мюссе переводили на русский язык Тургенев, Фет, Надсон, Курочкин, Минаев, Брюсов, Бунин.\r\nПепите. Перевод стихотворения А. Мюссе \"А Рера\" (1831).\r\nОтрывок. Перевод отрывка из поэмы Мюссе \"La nuit de mai\" (\"Майская ночь\".) Положено на музыку С. В. Рахманиновым, Н. Харито.\r\n\"Черная туча висит над полями…\" Положено на музыку А. А. Кошиц.\r\nРазбитая ваза. Подражание стихотворению \"La vase brise\" Сюлли-Прюдома. Рене Франсуа Арман Прюдом (Сюлли-Прюдом) - французский поэт (1839-1907).\r\nПервый лауреат Нобелевской премии по литературе. Положено на музыку А. С. Аренским, А. А. Оппель.\r\nПамяти прошлого. Положено на музыку Г. Э. Конюсом.\r\n\"Приветствую вас, дни труда и вдохновенья!..\" Первоначально было посвящено В. П. Мещерскому; после разрыва отношений с ним Апухтин сделал новую редакцию стихотворения.\r\nКнязь Мещерский Владимир Петрович (1839-1914) - товарищ Апухтина по Училищу правоведения, редактор-издатель газеты \"Гражданин\", с которой сотрудничал, в частности, Ф.\r\nМ. Достоевский; журналист с охранительными взглядами. Одно время Апухтин был близок с Мещерским, потом они разошлись.\r\nВ первой строке стихотворения явствен отзвук пушкинской \"Деревни\": \"Приветствую тебя, пустынный уголок, Приют спокойствия, трудов и вдохновенья…\"\r\n5 декабря 1885 т. Написано в связи с празднованием 50-летия императорского Училища правоведения.\r\nПринц Петр - его императорское высочество принц Петр Георгиевич Ольденбургский (1812-1881) был с 1835 по 1881 г. попечителем Училища правоведения.\r\nА. Г. Рубинштейну. Рубинштейн Антон Григорьевич (1829-1894) - русский пианист, композитор, дирижер, музыкально-общественный деятель.\r\nОснователь Русского музыкального общества (1859) и первой русской консерватории (1862; Петербург).\r\nГастролировал в России и Европе с циклом исторических концертов, посвященных развитию мировой фортепьянной музыки от ее истоков до современности.\r\n\"Проложен жизни путь бесплодными степями…\" Положено на музыку А. А. Олениным, Ф. Ю. Бенуа.\n \"Птичкой ты резвой росла…\" Положено на музыку Г. Л. Катуаром.\r\nСумасшедший.\r\nСтихотворение входило во все дореволюциолные \"Чтецы-декламаторы\", было очень популярным в эстрадном и любительском декламационном репертуаре, с большим успехом исполнялось артистом П.\r\nН. Орленевым.\r\nИзвестно, что \"Сумасшедшего\" любил декламировать молодой Блок. Да, васильки, васильки.\r\n- Этот фрагмент с некоторыми изменениями стал популярным мещанским романсом. Положено на музыку для мелодекламации Н. В. Киршбаумом.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Татьяна Павловна, вы ужасно любите кроить! Как это ни аристократично, но я все-таки больше люблю женщину совсем не работающую. Не прими на свой счет, Софья.\r\n.. Да где тебе! Женщина и без того великая власть. Это, впрочем, и ты знаешь, Соня. Как ваше мнение, Аркадий Макарович, наверно, восстаете?\r\n- Нет, ничего, - ответил я.\r\n- Особенно хорошо выражение, что женщина - великая власть, хотя не понимаю, зачем вы связали это с работой? А что не работать нельзя, когда денег нет, - сами знаете.\r\n- Но теперь довольно, - обратился он к матушке, которая так вся и сияла (когда он обратился ко мне,\r\nона вся вздрогнула), - по крайней мере хоть первое время чтоб я не видал рукоделий, для меня прошу.\r\nТы, Аркадий, как юноша нашего времени, наверно, немножко социалист; ну, так поверишь ли, друг мой, что наиболее любящих праздность - это из трудящегося вечно народа!\r\n- Отдых, может быть, а не праздность.\r\n- Нет, именно праздность, полное ничегонеделание; в том идеал! Я знал одного вечного труженика, хоть и не из народа; он был человек довольно развитой и мог обобщать.\r\nОн всю жизнь свою, каждый день может быть, мечтал с засосом и с умилением о полнейшей праздности, так сказать,\r\nдоводя идеал до абсолюта - до бесконечной независимости, до вечной свободы мечты и праздного созерцания.\r\nТак и было вплоть, пока не сломался совсем на работе; починить нельзя было; умер в больнице.\r\nЯ серьезно иногда готов заключить, что о наслаждениях труда выдумали праздные люди, разумеется из добродетельных. Это одна из \"женевских идей\" конца прошлого столетия.\r\nТатьяна Павловна, третьего дня я вырезал из газеты одно объявление, вот оно (он вынул клочок из жилетного кармана),\r\n- это из числа тех бесконечных \"студентов\", знающих классические языки и математику и готовых в отъезд, на чердак и всюду.\r\nВот слушайте: \"Учительница подготовляет во все учебные заведения (слышите, во все) и дает уроки арифметики\", - одна лишь строчка, но классическая!\r\nПодготовляет в учебные заведения - так уж конечно и из арифметики? Нет, у ней об арифметике особенно.\r\nЭто - это уже чистый голод, это уже последняя степень нужды.\r\nТрогательна тут именно эта неумелость: очевидно, никогда себя не готовила в учительницы, да вряд ли чему и в состоянии учить.\r\nНо ведь хоть топись, тащит последний рубль в газету и печатает, что подготовляет во все учебные заведения и, сверх того, дает уроки арифметики. Per tutto mondo e in altri siti.\r\n- Ax, Андрей Петрович, ей бы помочь! Где она живет? - воскликнула Татьяна Павловна.\r\n- Э, много таких! - Он сунул адрес в карман. - В этом кульке все гостинцы - тебе, Лиза, и вам, Татьяна Павловна; Софья и я, мы не любим сладкого.\r\nПожалуй, и тебе, молодой человек. Я сам все взял у Елисеева и у Балле.\r\nСлишком долго \"голодом сидели\", как говорит Лукерья. (NB. Никогда никто не сидел у нас голодом.\r\n) Тут виноград, конфеты, дюшесы и клубничный пирог; даже взял превосходной наливки; орехов тоже.\r\nЛюбопытно, что я до сих пор с самого детства люблю орехи, Татьяна Павловна, и, знаете, самые простые. Лиза в меня; она тоже, как белочка, любит щелкать орешки.\r\nНо ничего нет прелестнее, Татьяна Павловна, как иногда невзначай, между детских воспоминаний, воображать себя мгновениями в лесу, в кустарнике, когда сам рвешь орехи.\r\n.. Дни уже почти осенние, но ясные, иногда так свежо, затаишься в глуши, забредешь в лес, пахнет листьями... Я вижу что-то симпатическое в вашем взгляде, Аркадий Макарович?\r\n- Первые годы детства моего прошли тоже в деревне.\n - Как, да ведь ты, кажется, в Москве проживал... если не ошибаюсь.\r\n- Он у Андрониковых тогда жил в Москве, когда вы тогда приехали; а до тех пор проживал у покойной вашей тетушки, Варвары Степановны, в деревне, - подхватила Татьяна Павловна.\r\n- Софья, вот деньги, припрячь. На днях обещали пять тысяч дать.\n - Стало быть, уж никакой надежды князьям? - спросила Татьяна Павловна.\r\n- Совершенно никакой, Татьяна Павловна.\r\n- Я всегда сочувствовала вам, Андрей Петрович, и всем вашим, и была другом дома; но хоть князья мне и чужие, а мне, ей-богу, их жаль. Не осердитесь, Андрей Петрович.\r\n- Я не намерен делиться, Татьяна Павловна.\r\n- Конечно, вы знаете мою мысль, Андрей Петрович, они бы прекратили иск, если б вы предложили поделить пополам в самом начале; теперь, конечно, поздно.\r\nВпрочем, не смею судить... Я ведь потому, что покойник, наверно, не обошел бы их в своем завещании.\r\n- Не то что обошел бы, а наверно бы все им оставил, а обошел бы только одного меня, если бы сумел дело сделать и как следует завещание написать; но теперь за меня закон - и кончено.\r\nДелиться я не могу и не хочу, Татьяна Павловна, и делу конец.\r\nОн произнес это даже с озлоблением, что редко позволял себе. Татьяна Павловна притихла. Мать как-то грустно потупила глаза: Версилов знал, что она одобряет мнение Татьяны Павловны.\r\n\"Тут эмская пощечина!\" - подумал я про себя. Документ, доставленный Крафтом и бывший у меня в кармане, имел бы печальную участь, если бы попался к нему в руки.\r\nЯ вдруг почувствовал, что все это сидит еще у меня на шее; эта мысль, в связи со всем прочим, конечно, подействовала на меня раздражительно.\r\n- Аркадий, я желал бы, чтоб ты оделся получше, мой друг;\r\nты одет недурно, но, ввиду дальнейшего, я мог бы тебе отрекомендовать хорошего одного француза, предобросовестного и со вкусом.\r\n- Я вас попрошу никогда не делать мне подобных предложений, - рванул я вдруг.\r\n- Что так?\r\n- Я, конечно, не нахожу унизительного, но мы вовсе не в таком соглашении, а, напротив, даже в разногласии,\r\nпотому что я на днях, завтра, оставляю ходить к князю, не видя там ни малейшей службы.\r\n..\r\n- Да в том, что ты ходишь, что ты сидишь с ним, - служба!\r\n- Такие мысли унизительны.\r\n- Не понимаю; а впрочем, если ты столь щекотлив, то не бери с него денег, а только ходи. Ты его огорчишь ужасно; он уж к тебе прилип, будь уверен... Впрочем, как хочешь...\r\nЕму, очевидно, было неприятно.\r\n- Вы говорите, не проси денег, а по вашей же милости я сделал сегодня подлость: вы меня не предуведомили, а я стребовал с него сегодня жалованье за месяц.\r\n- Так ты уже распорядился; а я, признаюсь, думал, что ты не станешь просить; какие же вы, однако, все теперь ловкие! Нынче нет молодежи, Татьяна Павловна.\r\nОн ужасно злился; я тоже рассердился ужасно.\n - Мне надо же было разделаться с вами... это вы меня заставили, - я не знаю теперь, как быть.\r\n- Кстати, Софи, отдай немедленно Аркадию его шестьдесят рублей; а ты, мой друг, не сердись за торопливость расчета.\r\nЯ по лицу твоему угадываю, что у тебя в голове какое-то предприятие и что ты нуждаешься... в оборотном капитале... или вроде того.\r\n- Я не знаю, что выражает мое лицо, но я никак не ожидал от мамы, что она расскажет вам про эти деньги, тогда как я так просил ее, - поглядел я на мать, засверкав глазами.\r\nНе могу выразить, как я был обижен.\r\n- Аркаша, голубчик, прости, ради бога, не могла я никак, чтобы не сказать...\r\n- Друг мой, не претендуй, что она мне открыла твои секреты, - обратился он ко мне, - к тому же она с добрым намерением - просто матери захотелось похвалиться чувствами сына.\r\nНо поверь, я бы и без того угадал, что ты капиталист. Все секреты твои на твоем честном лице написаны. У него \"своя идея\", Татьяна Павловна, я вам говорил.\r\n- Оставим мое честное лицо, - продолжал я рвать, - я знаю, что вы часто видите насквозь, хотя в других случаях не дальше куриного носа, - и удивлялся вашей способности проницать.\r\nНу да, у меня есть \"своя идея\". То, что вы так выразились, конечно случайность, но я не боюсь признаться: у меня есть \"идея\". Не боюсь и не стыжусь.\r\n- Главное, не стыдись.\n - А все-таки вам никогда не открою.\r\n- То есть не удостоишь открыть. Не надо, мой друг, я и так знаю сущность твоей идеи; во всяком случае, это: Я в пустыню удаляюсь.\r\n.. Татьяна Павловна! Моя мысль - что он хочет... стать Ротшильдом, или вроде того, и удалиться в свое величие.\r\nРазумеется, он нам с вами назначит великодушно пенсион, - мне-то, может быть, и не назначит, - но, во всяком случае, только мы его и видели.\r\nОн у нас как месяц молодой - чуть покажется, тут и закатится.\r\nЯ содрогнулся внутри себя.\r\nКонечно, все это была случайность: он ничего не знал и говорил совсем не о том, хоть и помянул Ротшильда; но как он мог так верно определить мои чувства: порвать с ними и удалиться?\r\nОн все предугадал и наперед хотел засалить своим цинизмом трагизм факта.\r\nЧто злился он ужасно, в том не было никакого сомнения.\r\n- Мама! простите мою вспышку, тем более что от Андрея Петровича и без того невозможно укрыться, - засмеялся я притворно и стараясь хоть на миг перебить все в шутку.\r\n- Самое лучшее, мой милый, это то, что ты засмеялся. Трудно представить, сколько этим каждый человек выигрывает, даже в наружности. Я серьезнейшим образом говорю.\r\nУ него, Татьяна Павловна, всегда такой вид, будто у него на уме что-то столь уж важное, что он даже сам пристыжен сим обстоятельством.\r\n- Я серьезно попросил бы вас быть скромнее, Андрей Петрович.\r\n- Ты прав, мой друг; но надо же высказать раз навсегда, чтобы уж потом до всего этого не дотрогиваться.\r\nТы приехал к нам из Москвы с тем, чтобы тотчас же взбунтоваться, - вот пока что нам известно о целях твоего прибытия.\r\nО том, что приехал с тем, чтоб нас удивить чем-то, - об этом я, разумеется, не упоминаю.\r\nЗатем, ты весь месяц у нас и на нас фыркаешь, - между тем ты человек, очевидно,\r\nумный и в этом качестве мог бы предоставить такое фырканье тем, которым нечем уж больше отмстить людям за свое ничтожество.\r\nТы всегда закрываешься, тогда как честный вид твой и красные щеки прямо свидетельствуют, что ты мог бы смотреть всем в глаза с полною невинностью.\r\nОн - ипохондрик, Татьяна Павловна; не понимаю, с чего они все теперь ипохондрики?\r\n- Если вы не знали, где я даже рос, - как же вам знать, с чего человек ипохондрик?\n - Вот она разгадка: ты обиделся, что я мог забыть, где ты рос!\r\n- Совсем нет, не приписывайте мне глупостей.\r\nМама, Андрей Петрович сейчас похвалил меня за то, что я засмеялся; давайте же смеяться - что так сидеть!\r\nХотите, я вам про себя анекдоты стану рассказывать? Тем более что Андрей Петрович совсем ничего не знает из моих приключений.\r\nУ меня накипело.\r\nЯ знал, что более мы уж никогда не будем сидеть, как теперь, вместе и что, выйдя из этого дома, я уж не войду в него никогда, - а потому, накануне всего этого, и не мог утерпеть.\r\nОн сам вызвал меня на такой финал.\r\n- Это, конечно, премило, если только в самом деле будет смешно, - заметил он, проницательно в меня вглядываясь,\r\n- ты немного огрубел, мой друг, там, где ты рос, а впрочем, все-таки ты довольно еще приличен.\r\nОн очень мил сегодня, Татьяна Павловна, и вы прекрасно сделали, что развязали наконец этот кулек.\r\nНо Татьяна Павловна хмурилась; она даже не обернулась на его слова и продолжала развязывать кулек и на поданные тарелки раскладывать гостинцы.\r\nМать тоже сидела в совершенном недоумении, конечно понимая и предчувствуя, что у нас выходит неладно. Сестра еще раз меня тронула за локоть.\r\nIII.\r\n- Я просто вам всем хочу рассказать, - начал я с самым развязнейшим видом, - о том, как один отец в первый раз встретился с своим милым сыном; это именно случилось \"там, где ты рос\".\r\n..\r\n- Друг мой, а это будет... не скучно? Ты знаешь: tous les genres...\r\n- Не хмурьтесь, Андрей Петрович, я вовсе не с тем, что вы думаете. Я именно хочу, чтоб все смеялись.\r\n- Да услышит же тебя бог, мой милый. Я знаю, что ты всех нас любишь и... не захочешь расстроить наш вечер, - промямлил он как-то выделанно, небрежно.\r\n- Вы, конечно, и тут угадали по лицу, что я вас люблю?\r\n- Да, отчасти и по лицу.\r\n- Ну, а я так по лицу Татьяны Павловны давно угадал, что она в меня влюблена. Не смотрите так зверски на меня, Татьяна Павловна, лучше смеяться! Лучше смеяться!\r\nОна вдруг быстро ко мне повернулась и пронзительно с полминуты в меня всматривалась.\r\n- Смотри ты!\r\n- погрозила она мне пальцем, но так серьезно, что это вовсе не могло уже относиться к моей глупой шутке, а было предостережением в чем-то другом: \"Не вздумал ли уж начинать?\"\r\n- Андрей Петрович, так неужели вы не помните, как мы с вами встретились, в первый раз в жизни?\r\n- Ей-богу, забыл, мой друг, и от души виноват. Я помню лишь, что это было как-то очень давно и происходило где-то...\r\n- Мама, а не помните ли вы, как вы были в деревне, где я рос, кажется, до шести- или семилетнего моего возраста, и, главное,\r\nбыли ли вы в этой деревне в самом деле когда-нибудь, или мне только как во сне мерещится, что я вас в первый раз там увидел?\r\nЯ вас давно уже хотел об этом спросить, да откладывал; теперь время пришло.\r\n- Как же, Аркашенька, как же!\r\nда, я там у Варвары Степановны три раза гостила;\r\nв первый раз приезжала, когда тебе всего годочек от роду был, во второй - когда тебе четвертый годок пошел, а потом - когда тебе шесть годков минуло.\r\n- Ну вот, я вас весь месяц и хотел об этом спросить.\n Мать так и зарделась от быстрого прилива воспоминаний и с чувством спросила меня:\r\n- Так неужто, Аркашенька, ты меня еще там запомнил?\r\n- Ничего я не помню и не знаю, но только что-то осталось от вашего лица у меня в сердце на всю жизнь, и, кроме того, осталось знание, что вы моя мать.\r\nЯ всю эту деревню как во сне теперь вижу, я даже свою няньку забыл. Эту Варвару Степановну запомнил капельку потому только, что у ней вечно были подвязаны зубы.\r\nПомню еще около дома огромные деревья, липы кажется, потом иногда сильный свет солнца в отворенных окнах, палисадник с цветами, дорожку, а вас,\r\nмама, помню ясно только в одном мгновении, когда меня в тамошней церкви раз причащали и вы приподняли меня принять дары и поцеловать чашу;\r\nэто летом было, и голубь пролетел насквозь через купол, из окна в окно.\r\n..\r\n- Господи! Это все так и было, - сплеснула мать руками, - и голубочка того как есть помню. Ты перед самой чашей встрепенулся и кричишь: \"Голубок, голубок!\"\r\n- Ваше лицо, или что-то от него, выражение, до того у меня осталось в памяти, что лет пять спустя, в Москве, я тотчас признал вас, хоть мне и никто не сказал тогда, что вы моя мать.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Воскресение автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Она знала историю с Катюшей.\n - Да, я всему причиной. И вот это изменило все мои планы.\r\n- Какая же от этого может для вас быть перемена - сдерживая улыбку, сказала Аграфена Петровна.\r\n- А та, что если я причиной того, что она пошла по этому пути, то я же и должен сделать, что могу, чтобы помочь ей.\r\n- Это ваша добрая воля, только вины вашей тут особенной нет.\r\nСо всеми бывает, и если с рассудком, то все это заглаживается и забывается, и живут, - сказала Аграфена Петровна строго и серьезно, - и вам это на свой счет брать не к чему.\r\nЯ и прежде слышала, что она сбилась с пути, так кто же этому виноват?\r\n- Я виноват. А потому и хочу исправить.\n - Ну, уж это трудно исправить.\n - Это мое дело. А если вы про себя думаете, то то, что мама желала...\r\n- Я про себя не думаю. Я покойницей так облагодетельствована, что ничего не желаю.\r\nМеня Лизанька зовет (это была ее замужняя племянница), я к ней и поеду, когда не нужна буду. Только вы напрасно принимаете это к сердцу, со всеми это бывает.\r\n- Ну, я не так думаю. И все-таки прошу вас, помогите мне сдать квартиру и вещи убрать. И не сердитесь на меня. Я вам очень, очень благодарен за все.\r\nУдивительное дело: с тех пор как Нехлюдов понял, что дурен и противен он сам себе, с тех пор другие перестали быть противны ему;\r\nнапротив, он чувствовал и к Аграфене Петровне и к Корнею ласковое и уважительное чувство.\r\nЕму хотелось покаяться и перед Корнеем, но вид Корнея был так внушительно-почтителен, что он не решился этого сделать.\r\nДорогой в суд, проезжая по тем же улицам, на том же извозчике, Нехлюдов удивлялся сам на себя, до какой степени он нынче чувствовал себя совсем другим человеком.\r\nЖенитьба на Мисси, казавшаяся еще вчера столь близкой, представлялась ему теперь совершенно невозможной.\r\nВчера он понимал свое положение так, что не было и сомнения, что она будет счастлива пойти за него; нынче он чувствовал себя недостойным не только жениться, но быть близким с нею.\r\n\"Если бы она только знала, кто я, то ни за что не принимала бы меня. А я еще в упрек ставил ей ее кокетство с тем господином.\r\nДа нет, если бы даже она и пошла теперь за меня, разве я мог бы быть не то что счастлив, но спокоен, зная, что та тут, в тюрьме, и завтра, послезавтра пойдет с этапом на каторгу.\r\nТа, погубленная мной женщина, пойдет на каторгу, а я буду здесь принимать поздравления и делать визиты с молодой женой.\r\nИли буду с предводителем, которого я постыдно обманывал с его женой,\r\nна собрании считать голоса за и против проводимого постановления земской инспекции школ и тому подобное, а потом буду назначать свидания его жене (какая мерзость!\r\n);\r\nили буду продолжать картину, которая, очевидно, никогда не будет кончена, потому что мне и не следует заниматься этими пустяками и не могу ничего этого делать теперь\",\r\n- говорил он себе и не переставая радовался той внутренней перемене, которую чувствовал.\r\n\"Прежде всего, - думал он, - теперь увидать адвоката и узнать его решение, а потом... потом увидать ее в тюрьме, вчерашнюю арестантку, и сказать ей все\".\r\nИ когда он представлял себе только, как он увидит ее, как он скажет ей все, как покается в своей вине перед ней, как объявит ей, что он сделает все,\r\nчто может, женится на ней, чтобы загладить свою вину, - так особенное восторженное чувство охватывало его, и слезы выступали ему на глаза.\r\nXXXIV\r\nПриехав в суд, Нехлюдов в коридоре еще встретил вчерашнего судебного пристава и расспросил его,\r\nгде содержатся приговоренные уже по суду арестанты и от кого зависит разрешение свидания с ними.\r\nСудебный пристав объяснил, что содержатся арестанты в разных местах и что до объявления решения в окончательной форме разрешение свиданий зависит от прокурора.\r\n- Я вам скажу и провожу вас сам после заседания. Прокурора теперь и нет еще. А после заседания. А теперь пожалуйте в суд. Сейчас начинается.\r\nНехлюдов поблагодарил показавшегося ему нынче особенно жалким пристава за его любезность и пошел в комнату присяжных.\r\nВ то время как он подходил к этой комнате, присяжные уж выходили из нее, чтобы идти в залу заседания.\r\nКупец был так же весел и так же закусил и выпил, как и вчера, и, как старого друга, встретил Нехлюдова,\r\nИ Петр Герасимович не вызывал нынче в Нехлюдове никакого неприятного чувства своей фамильярностью и хохотом.\r\nНехлюдову хотелось и всем присяжным сказать про свое отношение к вчерашней подсудимой.\r\n\"По-настоящему, - думал он, - вчера во время суда надо было встать и публично объявить свою вину\".\r\nНо когда он вместе с присяжными вошел в залу заседания и началась вчерашняя процедура:\r\nопять \"суд идет\", опять трое на возвышении в воротниках, опять молчание, усаживание присяжных на стульях с высокими спинками, жандармы,\r\nпортрет, священник, - он почувствовал, что хотя и нужно было сделать это, он и вчера не мог бы разорвать эту торжественность.\r\nПриготовления к суду были те же, что и вчера (за исключением приведения к присяге присяжных и речи к ним председателя).\r\nДело сегодня было о краже со взломом.\r\nПодсудимый, оберегаемый двумя жандармами с оголенными саблями, был худой, узкоплечий двадцатилетний мальчик в сером халате и с серым бескровным лицом.\r\nОн сидел один на скамье подсудимых и исподлобья оглядывал входивших.\r\nМальчик этот обвинялся в том, что вместе с товарищем сломал замок в сарае и похитил оттуда старые половики на сумму три рубля шестьдесят семь копеек.\r\nИз обвинительного акта видно было, что городовой остановил мальчика в то время, как он шел с товарищем, который нес на плече половики.\r\nМальчик и товарищ его тотчас же повинились, и оба были посажены в острог.\r\nТоварищ мальчика, слесарь, умер в тюрьме, и вот мальчик судился один. Старые половики лежали на столе вещественных доказательств.\r\nДело велось точно так же, как и вчерашнее, со всем арсеналом доказательств, улик, свидетелей, присяги их, допросов, экспертов и перекрестных вопросов.\r\nСвидетель-городовой на вопросы председателя, обвинителя, защитника безжизненно отрубал: \"Так точно-с\", \"Не могу знать\" - и опять \"Так точно.\r\n..\", но, несмотря на его солдатское одурение и машинообразность, видно было, что он жалел мальчика и неохотно рассказывал о своей поимке.\r\nДругой свидетель, пострадавший старичок, домовладелец и собственник половиков, очевидно желчный человек,\r\nкогда его спрашивали, признает ли он свои половики, очень неохотно признал их своими;\r\nкогда же товарищ прокурора стал допрашивать его о том, какое употребление он намерен был сделать из половиков, очень ли они ему были нужны, он рассердился и отвечал:\r\n- И пропади они пропадом, эти самые половики, они мне и вовсе не нужны.\r\nКабы я знал, что столько из-за них докуки будет, так не то что искать, а приплатил бы к ним красненькую, да и две бы отдал, только бы не таскали на допросы.\r\nЯ на извозчиках рублей пять проездил. А я же нездоров. У меня и грыжа и ревматизмы.\r\nТак говорили свидетели, сам же обвиняемый во всем винился и, как пойманный зверок, бессмысленно оглядываясь по сторонам, прерывающимся голосом рассказывал все, как было.\r\nДело было ясно, но товарищ прокурора так же, как и вчера, поднимая плечи, делал тонкие вопросы, долженствовавшие уловить хитрого преступника.\r\nВ своей речи он доказывал, что кража совершена в жилом помещении и со взломом, а потому мальчика надо подвергнуть самому тяжелому наказанию.\r\nНазначенный же от суда защитник доказывал, что кража совершена не в жилом помещении и что потому,\r\nхотя преступление и нельзя отрицать, но все-таки преступник еще не так опасен для общества, как это утверждал товарищ прокурора.\r\nПредседатель, так же как и вчера, изображал из себя беспристрастие и справедливость и подробно разъяснял и внушал присяжным то, что они знали и не могли не знать.\r\nТак же, как вчера, делались перерывы, так же курили;\r\nтак же судебный пристав вскрикивал: \"Суд идет\", и так же, стараясь не заснуть, сидели два жандарма с обнаженным оружием, угрожая преступнику.\r\nИз дела видно было, что этот мальчик был отдан отцом мальчишкой на табачную фабрику, где он прожил пять лет.\r\nВ нынешнем году он был рассчитан хозяином после происшедшей неприятности хозяина с рабочими и, оставшись без места, ходил без дела по городу, пропивая с себя последнее.\r\nВ трактире он сошелся с таким же, как он, еще прежде лишившимся места и сильно пившим слесарем, и они вдвоем ночью, пьяные, сломали замок и взяли оттуда первое, что попалось.\r\nИх поймали. Они во всем сознались. Их посадили в тюрьму, где слесарь, дожидаясь суда, умер. Мальчика же вот теперь судили, как опасное существо, от которого надо оградить общество.\r\n\"Такое же опасное существо, как вчерашняя преступница, - думал Нехлюдов, слушая все, что происходило перед ним. - Они опасные, а мы не опасные?.\r\n.\r\nЯ - распутник, блудник, обманщик, и все мы, все те, которые, зная меня таким, каков я есмь, не только не презирали, но уважали меня?\r\nНо если бы даже и был этот мальчик самый опасный для общества человек из всех людей, находящихся в этой зале, то что же, по здравому смыслу, надо сделать, когда он попался?\r\nВедь очевидно, что мальчик этот не какой-то особенный злодей, а самый обыкновенный - это видят все - человек и что стал он тем,\r\nчто есть, только потому, что находился в таких условиях, которые порождают таких людей.\r\nИ потому, кажется, ясно, что, для того чтобы не было таких мальчиков, нужно постараться уничтожить те условия, при которых образуются такие несчастные существа.\r\nЧто же мы делаем?\r\nМы хватаем такого одного случайно попавшегося нам мальчика, зная очень хорошо, что тысячи таких остаются не пойманными,\r\nи сажаем его в тюрьму, в условия совершенной праздности или самого нездорового и бессмысленного труда,\r\nв сообщество таких же, как и он, ослабевших и запутавшихся в жизни людей,\r\nа потом ссылаем его на казенный счет в сообщество самых развращенных людей из Московской губернии в Иркутскую.\r\nДля того же, чтобы уничтожить те условия, в которых зарождаются такие люди, не только ничего не делаем, но только поощряем те заведения, в которых они производятся.\r\nЗаведения эти известны: это фабрики, заводы, мастерские, трактиры, кабаки, дома терпимости.\r\nИ мы не только не уничтожаем таких заведений, но, считая их необходимыми, поощряем, регулируем их.\r\nВоспитаем так не одного, а миллионы людей, и потом поймаем одного и воображаем себе, что мы что-то сделали,\r\nоградили себя и что больше уже и требовать от нас нечего, мы его препроводили из Московской в Иркутскую губернию,\r\n- с необыкновенной живостью и ясностью думал Нехлюдов, сидя на своем стуле рядом с полковником и слушая различные интонации голосов защитника,\r\nпрокурора и председателя и глядя на их самоуверенные жесты.\r\n- И ведь сколько и каких напряженных усилий стоит это притворство, - продолжал думать Нехлюдов,\r\nоглядывая эту огромную залу, эти портреты, лампы, кресла, мундиры, эти толстые стены, окна,\r\nвспоминая всю громадность этого здания и еще большую громадность самого учреждения, всю армию чиновников, писцов,\r\nсторожей, курьеров, не только здесь, но во всей России, получающих жалованье за эту никому не нужную комедию.\r\n- Что, если бы хоть одну сотую этих усилий мы направляли на то, чтобы помогать тем заброшенным существам,\r\nна которых мы смотрим теперь только как на руки и тела, необходимые для нашего спокойствия и удобства.\r\nА ведь стоило только найтись человеку, - думал Нехлюдов, глядя на болезненное, запуганное лицо мальчика,\r\n- который пожалел бы его, когда его еще от нужды отдавали из деревни в город, и помочь этой нужде;\r\nили даже когда он уж был в городе и после двенадцати часов работы на фабрике шел с увлекшими его старшими товарищами в трактир, если бы тогда нашелся человек, который сказал бы:\r\n\"Не ходи, Ваня, нехорошо\", - мальчик не пошел бы, не заболтался и ничего бы не сделал дурного.\r\nНо такого человека, который бы пожалел его, не нашлось ни одного во все то время, когда он, как зверок,\r\nжил в городе свои года ученья и, обстриженный под гребенку, чтоб не разводить вшей, бегал мастерам за покупкой;\r\nнапротив, все, что он слышал от мастеров и товарищей с тех пор, как он живет в городе, было то, что молодец тот, кто обманет, кто выпьет, кто обругает, кто прибьет, развратничает.\r\nКогда же он, больной и испорченный от нездоровой работы, пьянства, разврата, одурелый и шальной, как во сне,\r\nшлялся без цели по городу и сдуру залез в какой-то сарай и вытащил оттуда никому не нужные половики, мы,\r\nвсе достаточные, богатые, образованные люди, не то что позаботились о том, чтобы уничтожить те причины,\r\nкоторые довели этого мальчика до его теперешнего положения, а хотим поправить дело тем, что будем казнить этого мальчика.\r\nУжасно! Не знаешь, чего тут больше - жестокости или нелепости. Но, кажется, и то и другое доведено до последней степени\".\r\nНехлюдов думал все это, уже не слушая того, что происходило перед ним. И сам ужасался на то, что ему открывалось.\r\nОн удивлялся, как мог он не видеть этого прежде, как могли другие не видеть этого.\r\nXXXV\r\nКак только сделан был первый перерыв, Нехлюдов встал и вышел в коридор с намерением уже больше не возвращаться в суд.\r\nПускай с ним делают, что хотят, но участвовать в этой ужасной и гадкой глупости он более не может.\r\nУзнав, где кабинет прокурора, Нехлюдов пошел к нему. Курьер не хотел допустить его, объявив, что прокурор теперь занят.\r\nНо Нехлюдов, не слушая его, прошел в дверь и обратился к встретившему его чиновнику, прося его доложить прокурору, что он присяжный и что ему нужно видеть его по очень важному делу.\r\nКняжеский титул и хорошая одежда помогли Нехлюдову. Чиновник доложил прокурору, и Нехлюдова впустили.\r\nПрокурор принял его стоя, очевидно недовольный настоятельностью, с которой Нехлюдов требовал свиданья с ним.\r\n- Что вам угодно? - строго спросил прокурор.\r\n- Я присяжный, фамилия моя Нехлюдов, и мне необходимо видеть подсудимую Маслову, - быстро и решительно проговорил Нехлюдов,\r\nкраснея и чувствуя, что он совершает такой поступок, который будет иметь решительное влияние на его жизнь.\r\nПрокурор был невысокий смуглый человек с короткими седеющими волосами, блестящими быстрыми глазами и стриженой густой бородой на выдающейся нижней челюсти.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "...Не находя силы продолжать повесть, я расскажу вам ее план.\r\nМне хотелось в Анатоле представить человека полного сил, энергии, способностей, жизнь которого тягостна,\r\nпуста, ложна и безотрадна от постоянного противуречия между его стремлениями и его долгом.\r\nОн усиливается и успевает всякий раз покорять свою мятежную волю тому, что он считает обязанностию, и на эту борьбу тратит всю свою жизнь.\r\nОн совершает героические акты самоотвержения и преданность, тушит страсти, жертвует влечениями и всем этим достигает того вялого,\r\nбесцветного состояния, в котором находится всякая посредственная и бездарная натура.\r\nСила этого человека должна была потребиться без пользы для других, без отрады для него.\r\nЭтот характер и среда, в которой он развивался, наша родная почва, или, лучше, наше родное болото, утягивающее, морящее исподволь,\r\nзаволакивающее непременно всякую личность, как она там себе ни бейся, - вот что мне хотелось представить в моей повести.\r\nС самой первой юности Анатоль втянут в роковое столкновение с долгом. Перед ним в страшной нелепости является родительская власть.\r\nОн ненавидит Михайла Степановича, но он переламывает свое естественное отвращение и повинуется этому человеку, потому что он его отец.\r\nГонимый и притесняемый, Анатоль нашел выход, который находят все юноши с теплым и чистым сердцем: он встретил девушку, которую полюбил искренно, откровенно.\r\nДля их счастия недоставало одного - воли.\r\nПришла и она. \n Михайло Степанович, наконец, умер к неописанной радости дворовых людей. Анатоль, как Онегин:\r\nЯрем он барщины старинной Оброком легким заменил, Мужик судьбу благословил,\r\nа семидесятилетний моряк слег в постель и не вставал больше от этого \"дебоша\";\r\nон, грустно качая головой, повторял: \"А все библейское общество, все библейское общество, это из Великобритании идет\".\r\nАнатоль между тем начинал чувствовать усталь от своей любви, ему было тесно с Оленькой, ее вечный детский лепет утомлял его.\r\nЧувство, нашедшее свой предел, непрочно, бесконечная даль так же нужна любви и дружбе, как изящному виду.\r\nОленька принадлежала к тем милым, но неглубоким и неразвивающимся натурам, которые, однажды вспыхнув сильным чувством, готовы, оседают и уже дальше не идут.\r\nКогда Анатоль убедился, что он ее не любит, он ужаснулся своей сухости, своей неблагодарности;\r\nв несчастии он не находил другой отрады, иного утешения, как в ее любви, а теперь, свободный, богатый, он готов ее покинуть.\r\nРазумеется, после этого рассуждения он женился.\r\nБлизость лиц - факт психологический, легко любить ни за что и очень трудно любить за что-нибудь.\r\nЛюдские отношения, кроме деловых, основанные на чем-нибудь, вне вольного сочувствия, поверхностны, разрушаются или разрушают.\r\nБыть близким только из благодарности, из сострадания, из того, что этот человек мой брат, что этот другой меня вытащил из воды,\r\nа этот третий упадет сам без меня в воду, - один из тягчайших крестов, которые могут пасть на плечи.\r\nАнатоль через несколько месяцев после брака был несчастен и губил своим несчастием бедную Оленьку.\r\nМой герой (вы, может, и не подозреваете этого) был конно-егерским офицером; вскоре после его свадьбы его назначили адъютантом корпусного начальника, который ему был сродни.\r\nКорпусный командир был не кто иной, как наш старый знакомый князь, - князь, взявший с собой из Парижа маленькую Нину, в то время как парижский народ брал Бастилию.\r\nОн славно сделал свою карьеру и воротился из кампании в 1815 году, обвешанный крестами всех немецких государей, введенных казаками во владение, и млечным путем русских звезд.\r\nОн был прострелен двумя пулями и весь в долгах.\r\nОн уже плохо видел, нетвердо ступал, неясно слышал;\r\nно все еще с некоторым fion зачесывал седые волосы a la Titus, подтягивал мундир, прыскался духами, красил усы,\r\nволочился за барышнями и бог знает для чего, кажется, из одного приличия, держал французскую актрису на содержании.\r\nЭто лицо меня чрезвычайно занимало; его мне хотелось особенно отделать.\r\nКнязь должен был принадлежать к типу людей, который утрачивается, который я еще очень хорошо знал и который необходимо сохранить, - к типу русского генерала 1812 года.\r\nРусское общество с Петра I раза четыре изменяло нравы.\r\nОб екатерининских стариках говорили очень много, но люди александровского времени будто забыты, оттого ли, что они ближе к нам, или от чего другого,\r\nно их мало выводят на сцену, несмотря на то, что они совсем не похожи на современных актеров \"памятной книжки\" и действующих лиц \"адрес-календаря\".\r\nПри Екатерине сложилась в высшем петербургском обществе не аристократия, а какое-то служилое вельможничество, надменное, гордое и недавно сделанное ручным.\r\nС 1725 и до 1762 года эти люди участвовали во всех низвержениях и возведениях на престол, они распоряжались русской короной, упавшей на финскую грязь, как своим добром,\r\nи очень хорошо знали, что ножки петербургского трона не так-то крепки и что не только Петропавловская крепость и Шлюссельбург, но Пелым и вообще Сибирь не так-то далеки от дворца.\r\nКрамольная горсть богатых сановников, с участием гвардейских офицеров, двух-трех немецких плутов,\r\nхраня наружный вид рабского подобострастия и преданности, сажала, кого хотела, на царское место, давая знать о том к сведению другим городам империи;\r\nв сущности народу было безразлично имя тех, которые держали кнут, спине одинаково было больно.\r\nАнгальт-Цербстская принцесса, произведенная Орловыми в чин императрицы всероссийской,\r\nумела с лукавой хитростию женщины и куртизаны обстричь волосы буйным олигархам и усыпить их дикие порывы важным почетом,\r\nмилостивой улыбкой, крестьянскими душами, а иногда своим собственным высочайшим телом.\r\nИз них образовалось в половине ее царствования вельможничество, о котором мы говорили.\r\nВ этих людях было смешано русское патриархальное барство с версальским царедворством,\r\nнеприступная \"морга\" западных аристократов и удаль казацких атаманов, хитрость дипломатов и зверство диких.\r\nЛюди эти были спесивы по-русски и дерзки по-французски; они обходились учтиво с одними иностранцами;\r\nс русскими они иногда были ласковы, иногда милостивы, но всем до полковничьего чина говорили \"ты\".\r\nОграниченные и надутые собой, вельможи эти хранили какое-то чувство собственного достоинства, любили матушку императрицу и святую Русь.\r\nЕкатерина II щадила их и снисходительно слушала их советы, не считая нужным исполнять их.\r\nТяжелый и важный век этих старых ворчунов, обсыпанных пудрою и нюхательным табаком, сенаторов и кавалеров ордена св.\r\nВладимира первой степени, с тростью в руках и гайдуками за каретой, - век этих стариков, говоривших громко, смело и несколько в нос, - был разом подрезан воцарением Павла Петровича.\r\nОн в первые двадцать четыре часа после смерти матери сделал из роскошного, пышного, сладострастного мужского сераля,\r\nназывавшегося Зимним дворцом, - казарму, кордегардию, острог, экзерциргауз и полицейский дом.\r\nПавел был человек одичалый в Гатчине, едва сохранивший какие-то смутные рыцарские порывы от прежнего состояния;\r\nэто был бенгальский тигр с сентиментальными выходками, угрюмый и влюбленный,\r\nвечно раздраженный и вечно раздражаемый, он, наверное, попал бы в сумасшедший дом, если бы не попал прежде на трон.\r\nПеревернул он старых вельмож, привыкших при Екатерине к покою и уважению. Ему не нужны были ни государственные люди. ни сенаторы, ему нужны были штык-юнкеры и каптенармусы.\r\nНедаром учил Павел на своей печальной даче лет двадцать каких-то троглодитов новому артикулу и метанию эспонтоном,\r\nон хотел ввести гатчинское управление в управление Российской империи, он хотел царствовать по темпам.\r\nВ такой простой, в такой наивной форме самовластье еще ни разу не являлось в России, как при Павле.\r\nЭто был бред, хаос; его марсомания, которую он передал всем своим детям, доходила до смешного, до презрительного и в то же время до трагического;\r\nэтот коронованный Казимодо со слезами на глазах бил рукою такт, разгорался в лице, был счастлив, когда солдаты верно маршировали.\r\nТе же пароксизмы бывали потом у цесаревича Константина.\r\nСвирепости Павла не оправдываются даже государственными необходимостями, его деспотизм был бессмысленный, горячечный, ненужный;\r\nкого пытал он и ссылал толпами с своим генерал-прокурором Обольяниновым и за что?\r\nНикто не знает.\r\nНо вельмож он приструнил, струсили они и вспомнили, что они такие же крепостные холопи, как их слуги.\r\nС ужасом смотрели они, как император \"шутит шутки нехорошие\", то того в Сибирь, то другого в Сибирь;\r\nони втихомолку укладывались и тащились на крестьянских лошадях в тяжелых колымагах в Москву и в свои жалованные покойной императрицей вотчины.\r\nТам их и оставил Александр после кончины Павла;\r\nон не счел нужным вызывать из деревень маститых государственных людей, благо они засели, обленились и задремали, учреждая в своих поместьях небольшие дворики, вроде екатерининских.\r\nАлександр окружил себя новым поколением.\r\nПоколение, захваченное в гвардии павловской сиверкой, было бодро и полно сил. События их довоспитали.\r\nШуточное ли дело Аустерлиц, Эйлау, Тильзит, борьба 1812 года, Париж в Москве, Москва в Париже?\r\nСтарые гвардейцы возвращались победоносными генералами.\r\nОпасности, поражения, победы, соприкосновение с армией Наполеона и с чужими краями - все это образовало их характер;\r\nсмелые, добродушные и очень недальние, с религией дисциплины и застегнутых крючков, но и с религией чести,\r\nони владели Россией до тех пор, пока подросло николаевское поколение военных чиновников и статских солдат.\r\nЛюди эти занимали не только все военные места, но девять десятых высших гражданских должностей, не имея ни малейшего понятия о делах и подписывая бумаги, не читая их.\r\nОни любили солдат и били их палками не на живот, а на смерть, оттого что им ни разу не пришло в голову, что солдата можно выучить, не бивши его палкой.\r\nОни тратили страшные деньги и, не имея своих, тратили казенные; красть собак, книги и казну у нас никогда не считалось воровством.\r\nНо они не были ни доносчиками, ни шпионами и за подчиненных стояли головой.\r\nОдин из полнейших типов их был граф Милорадович, храбрый, блестящий, лихой, беззаботный, десять раз выкупленный Александром из долгов, волокита, мот, болтун,\r\nлюбезнейший в мире человек, идол солдат, управлявший несколько лет Петербургом, не зная ни одного закона, и как нарочно убитый в первый день царствования Николая.\r\nКогда раненого Милорадовича принесли в конногвардейские казармы и Арендт, осмотрев его раны, приготовлялся вынуть пулю, Милорадович сказал ему:\r\n\"Ну, ma foi, рана смертельная, я довольно видел раненых, так уж если надо еще пулю вынимать, пошлите за моим старым лекарем;\r\nмне помочь нельзя, а старика огорчит, что не он делал операцию\".\r\nДействительно, пулю вынул старый лекарь, заливаясь слезами. После операции адъютант спросил графа, не желает ли он продиктовать какие-нибудь распоряжения.\r\nМилорадович тотчас потребовал нотариуса;\r\nно когда тот пришел, он думал, думал - и сказал наконец:\r\n\"Ну, братец, это очень мудрено, ну, так все как по закону следует, разве вот что - у одного старого приятеля моего есть сын, славный малый,\r\nно такая горячая голова, он, я знаю, замешан в это дело, ну, так напишите, что я, умирая, просил государя его помиловать - больше, ma foi, ничего не знаю\".\r\nПотом он умер и хорошо сделал.\r\nПрозаическому, осеннему царствованию Николая не нужно было таких людей, которые, раненные насмерть,\r\nпомнят о старом лекаре и, умирая, не знают, что завещать, кроме просьбы о сыне приятеля.\r\nЭти люди вообще неловки, громко говорят, шумят, иногда возражают, судят вкривь и вкось;\r\nони, правда, готовы всегда лить свою кровь на поле сражения и служат до конца дней своих верой и правдой; но войны внешней тогда не предвиделось, а для внутренней они не способны.\r\nГоворят, что граф Бенкендорф, входя к государю, а ходил он к нему раз пять в день, всякий раз бледнел, - вот какие люди нужны были новому государю.\r\nЕму нужны были агенты, а не помощники, исполнители, а не советники, вестовые, а не воины.\r\nОн никогда не мог придумать, что сделать из умнейшего всех русских генералов - Ермолова, и оставил его в праздности доживать век в Москве.\r\nНадобно,было много труда, усилий, времени, чтоб воспитать современное поколение чиновников по особым поручениям, корреспондентов,\r\nгенералов \"от чернил\" и прочих жандармов под разными учтивыми названиями, чтобы дойти до той степени совершенства и виртуозности, до которой дошло петербургское правительство теперь.\r\nДа, износил, истер, исказил все хорошее александровского поколения, все хранившее веру в близкую будущность Руси,\r\nжернов николаевской мельницы, целую Польшу смолол, балтийских немцев зацепил, бедную Финляндию, и все еще мелет - все еще мелет.\r\n..\r\nУ отца была белая горячка самовластья, delirium tyranorum, у сына она перешла в хроническую fievre lente.\r\nПавел душил из всех сил Россию и в четыре года свернул шею - не России, а себе.\r\nНиколай затягивает узел исподволь, не торопясь, - сегодня несколько русских в рудники, завтра несколько поляков, сегодня нет заграничных пасов, завтра закрыты две, три школы.\r\n.. двадцать седьмой год трудится его величество, воздуху нам недостает, дышать трудно, а он все затягивает - и до сих пор, слава богу, здоров.\r\nВ царствование Николая желтая, желчная, злая фигура Аракчеева нежно исчезает - Рогнедой, плачущей на гробе Анастасии, но школа его растет, но его ставленники, его ученики идут вперед.\r\nШкола писарей, кантонистов и аудиторов, дельцов и флигельманов, людей бездарных - но точных,\r\nлюдей бездушных - но полных честолюбия, людей посредственных - но которых \"усердие все превозмогает!\r\n\"\r\nДля этих людей, может, найдется место в министерствах и в арестантских ротах, но, наверно, нет в повестях...\r\n[В первом издании тут были пропущены несколько страниц, мы их помещаем в том виде, в котором они были написаны в Ницце в 1851 году. (Прим. А. И. Герцена.)]\r\nКак попал Анатоль в военную службу, трудно сказать. Эти вещи у нас делывались обыкновенно случайно.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Данилевский Г", "role": "user" }, { "content": "А тут вдруг из тумана выходил перед ним его департамент, теплые огромные покои, швейцар, скрип перьев,\r\nстолоначальники, нюхавшие табачок над только что состряпанными громовыми бумагами в провинцию.\r\nВозле - снова улицы;\r\nгородовой на углу какого-то громадного моста, расхаживающий по морозу и наедине рассуждающий о том, сколько это рублей и копеек выйдет всего, если сложить в казне жалованье и пенсию,\r\nкоторая после него останется, и пойдет ли, например, провожать его самого на Смоленское кладбище былой камрад его по гвардии, Иванов десятый?\r\nПредставлялась Рубашкину в прогулках по работам в имении, без всякой, по-видимому,\r\nпричины Адмиралтейская игла, за нею какая-то уксусная барыня в желтых лентах, метившая попасть ко двору.\r\nВ голове генерала, наконец, роились разные служебные интриги, игра чиновников в реформы, в громкие фразы и в споры о значении разных углов и захолустьев отчизны.\r\nА вокруг Рубашкина наяву во дворе звонкими блестящими пилами в десятки рук пилился на постройки тес, очищалось и обделывалось множество колод, сновали новые нанятые батраки:\r\nконюхи иной раз гоняли на веревке молодого жеребца, чистили на разостланных холстинах перемолоченный хлеб из запаса, захваченного после выезда Перебоченской.\r\nОкна в доме были старательно законопачены, двери обиты полстьми и клеенкой;\r\nв комнатах появились ковры и прочая петербургская рухлядь генерала: бронзы, хрусталь, скатертки, всякие поддонички и картины.\r\nВ кабинете, переделанном из обширной и ни к чему не нужной гостиной, появился еще с осени, вместо печи, камин, а вместо твердого дивана,\r\nна котором сиживала, раскладывая карты, Перебоченская, явилась мягкая обширная софа из города, уложенная гарусными и штофными подушками.\r\nДеловые бумаги и хозяйственные книги лежали тут на двух столах.\r\nВозле них изредка копался над листком газеты гость хозяина, отец Смарагд, иногда оставлявший больную жену, или сам Рубашкин,\r\nворотившись с обхода по хозяйству и лежа на мягкой софе, читал и соображал разные, им самим сочиненные, проекты спекуляции.\r\nЧасы в передней остались прежние. Остался по-былому в углу залы и дрозд в клетке.\r\nОн так же упорно, как и при бывшей своей хозяйке, среди тишины комнат, прыгал со дна клетки на жердочку и обратно,\r\nбудто с крыши весной на землю капали непрестанные и ровные капли оттепели.\r\nКамин часто топился в кабинете, добродушно потрескивая в ту пору, как генерал писал, толковал с рабочими, вообще туго понимавшими то,\r\nчто от них требовалось, и волком смотревшими в лес, или когда Рубашкин урывками, за чтением смет и проектов, переговаривался с отцом Смарагдом.\r\n- Вы, я слышал, соль на пристани закупили? - спрашивал священник. \n - На спекуляцию! Каков-то будет ее новый сбор в Елтонском озере с весны! \n - Пшеницы еще не спрашивали у вас?\r\n- Нет. Я не думаю и продавать, а еще бы поискал купить; разузнайте и вы стороной. Хочу подобрать хорошую партию к открытию пристаней. Впрочем, вижу еще потемки тут во всем.\r\n- Денег много еще у вас осталось от займа?\r\n- Довольно. Полагаю взять на аренду еще соседние куски земли; павловский, урюпинский и землю у жены Кебабчи. Пущу туда чужие гурты.\r\n- Вот как! Кебабчи? \n - Просит сама, бедная. Муж все еще в остроге сидит.\r\n- Как идет их дело?\r\n- Плохо кончится. Не те времена. Жена Кебабчи с сестрой Хутченко ездила в Петербург, потратилась и воротилась ни с чем.\r\nТам дело поняли хорошо. Правит теперь у нас все народ из молодых...\r\n- Отлично. Узнал бы Саддукеев, еще бы пять лет со ста скостил из того, что прожить хочет.\r\n- Знает, знает. От него тоже письмо на днях я получил. Поздравляет; пишет, что и в городе у них хорошо; только чуть, кажется, его самого из гимназии не изгоняют. \n - За что?\r\n- Пишет, чудак, что вздумал распространяться о чем-то по истории, знаете...\r\nи касательно тоже прав гражданства каждого человека и личной там, что ли, свободы... Но письмо его что-то отзывается грустью.\r\nПозвольте, где оно? По правде сказать: пустоват ваш приятель, извините...\r\nЧто это за фразы о старании прожить сто лет? Что за недоверие к успехам времени? Что за радикализм, да еще голословный. Да, пустоват; я его раскусил...\r\nСвященник вспыхнул, нахмурился еще более и сел на дальнем стуле. \n - Странно, что вы его не жалеете, когда его гонят со службы...\r\n- Ах, если, отец Смарагд, от всего на свете проникаться жалостью, то не стоит и жить.\r\nНегодование да сострадание - это два чувства, от которых более всего должен беречься деловой человек... В управители вдруг ко мне просится. Ну, какой же, скажите, он управитель?\r\nРубашкин встал и подошел к рабочему столу.\r\n- Вот его письмо! Да! Он еще приписывает и любопытную для нас с вами новость.\r\nПредставьте, Перебоченскую опять из губернского города перевели в уездный и позволили ей снова жить в ее доме и на хуторе.\r\n.. Загадки! А чувствуется, что о ней, вероятно, собираются грозные справки. Лазарь Лазарич недаром все вертится возле нее...\r\nСвященник вздохнул и молча стал пересматривать листок газеты, куря крепчайший турецкий табак.\r\nГенерал закурил благовонную сигару и лег опять на софу. Он, как видно, хотел еще поговорить.\r\n- Великое дело комфорт! - сказал он, потягиваясь, - что делать! Привык нему в столице!\r\nСвященник на это ничего не отвечал. Разговор, видимо, не клеился.\r\nСвященник, очевидно, был смущен холодным и беспощадным эгоизмом Рубашкина, который становился ему все более и более понятен.\r\nОтец Смарагд чувствовал, что и на него-то самого генерал смотрел, как на одну из вещей, способствующих его комфорту,\r\nразвлечению, и не видит в нем человека, с которым он готов обоюдно поделиться и радостями и горем.\r\nОтговариваясь нездоровьем жены, священник сухо простился и ушел.\r\nУж много раз он давал себе слово прекратить сношения с Рубашкиным; но тоска и скука всякий раз загоняли его опять в просторные и удобные покои генерала.\r\nСрывалась метель. Вечерело. К Илье в хату зашел Кирилло Безуглый. \n - Пойдем, Илья, походим. \n - С ума ты сошел! Такая погода!\r\n- Пойдем, дело есть. \n - В хате говори. \n - Выстроил хату, так и не вытащишь тебя! Где был все эти дни? Как ни зайдешь, нету.\r\n- Барские три дня был на барщине, а свои у попа долг отрабатывал за хату.\r\n- Вот как. Вы уже нынче мужичком-с, не тронь нас! гражданин-с, на-поди; по три дня, не то - что мы день каждый в деле.\r\nВ голосе флейтиста слышалось непривычное раздражение.\r\n- Уж будто вы, что день и в деле? А, кажись, так болтаетесь по селу. - Илюша, пойдем, не подошел бы кто-нибудь, не подслушал бы нас! Пойдем, сердце!\r\nИлья оделся в шубу, бросил долото, которым долбил кому-то чашку, взял шапку и вышел. \n - Куда же идти? Говори.\r\nКирилло направился к заметенному и шумевшему от ветра саду. Сумерки сгущались. По саду были протоптаны тропинки от гумна мимо барского дома к двору.\r\nНоги тонули в сугробах. Миновав заваленную до крыши садовую пустку Ильи, Кирилло прошел в кусты, разбирая ветви, скрипевшие от гололедицы под рукою, и тут остановился.\r\nБыло уже совершенно темно. Они снова выбрались из сугробов на тропинку к дому. Пройдя опять несколько шагов, остановились и присели на заметенную снегом лавочку.\r\nОгромный дом сурово молчал с закрытыми на крючки и на железные болты ставнями. Ветер шумел и стучал болтами.\r\nКирилло помолчал.\r\n- Илья! \n - Что? \n - В доме тут болты замыкаются снутри? \n - Снутри. \n - В дом теперь из твоих кто-нибудь ходит?\r\n- Вряд ли. Отцу незачем: все у него под замками. У крылец часовые по наряду с села ночуют. Разве мать иной раз с фонарем в верхнюю кладовую пройдет.\r\n- Что же там в той кладовой? \n - Варенье, мед стоит там, наливка, вина какие лучшие в ящиках стоят.\r\n- Вот бы поживиться наливочкою! - сказал, смеясь, Кирилло. \n - Что ты! Как можно! Губа-то у тебя не дура...\r\n- Я пошутил... так... А где хранятся, Илья, конторские деньги?\r\n- Должно быть, при себе отец держит. Немного там запасу бывает! Что соберется, сейчас князю шлют. Живет себе наш барин где-то и нуждушки ему мало, как люди тут маются...\r\n- Поверишь, брат Илья, животы подвело с той месячины: по два пудика отсыплют муки с трухой пополам, да четыре фунта соли, да гарнец пшена, вот и живи.\r\nБольше ничего не полагается дворовому на харчи, сам знаешь. Даже венгерец наш бунтует. Напьется пьян и кричит: \"Убью Романа!\" Знаешь что, Илья, я думаю? - прибавил Кирилло.\r\n- Говори. \n - Обокрадем, право, кладовую в доме! Хоть наливки напьемся вдоволь, варенья со скуки наедимся. И для кого его варят? Когда эти господа еще наедут?\r\n- Что ты, что ты, беспутный! Вором, брат, я еще не бывал и не буду никогда! \n Кирилло засмеялся.\r\n- Я пошутил... не сердись. Тошно на свете жить, вот что. Даже на флейте не играл с той поры, как Фрося в город с барыней уехала... \n - Так никогда не шути со мной...\r\n- Прощай! Знаешь ли, я хочу бежать с Фросей! Она ладится.\r\nМожет быть, надует, не знаю! падка она больно на наряды; прежде, на горячих порах, как мы сошлись, меня дарила, а теперь все требует денег...\r\n- Обождите весны лучше...\r\n- Хорошо тебе ждать. Спорил с отцом, а все-таки на своем поставил и живешь нынче, как хочешь. Попробовал бы я или кто другой из наших дворовых.\r\nБросит меня Фроська, удавлю ее! Эх, Илья, Илья! Беда, пожалуй, будет, либо наши-то венгерца сдуру убьют, либо разбегутся сами все, как волки...\r\n- Какие волки? - спросил рассеянно Илья, прислушиваясь к гулу ветра на деревьях. И они, не останавливаясь, пошли далее. \n\n\n\t \n Х \n Степной линч\r\nПрошло несколько недель.\r\nПриказчик Роман, потерявший надежду сплавить сразу сына из деревни и из губернии,\r\nвыжидал случая как-нибудь его-таки уломать - отказаться от показаний его в деле выезда чиновников к Перебоченской.\r\nСтарик Танцур хоть все еще сильно тосковал, но как будто на время успокоился, так как из города вести на время затихли, и сама Перебоченская тоже его не натравливала на сына.\r\nРоман стал помышлять даже о том, как бы в самом деле, под шумок, сделать хорошую штуку, именно помочь сыну жениться на дочке разбогатевшего Талаверки,\r\nно, не желая показать, что сразу сдался, все еще хмурился и относился к сыну, как к опальному.\r\nВ то же время старый хитрец неожиданно запустил разные приемы, лично и через других, чтобы сойтись с новым соседом, Рубашкиным.\r\nТолкало ли и его на это затишье в торговле зимой и отсутствие разного заезжего люда, с которым он любил водить хлеб-соль,\r\nили другие какие причины, только он положил себе непременно войти в приязнь нового обитателя Конского Сырта.\r\nОн уже сам побывал раза три у генерала, как будто невзначай, то занять у него веревок,\r\nто сено обменять на двойное или тройное количество соломы, то условиться о ловле рыбы в общих тонях по Лихому и по Волге.\r\nРаз, в ясное морозное утро, приехав, по своему обычаю, верхом в усадьбу Конского Сырта, Роман был допущен в кабинет генерала,\r\nи в синей шубе, с серыми бараньими оторочками, почтительно стоял у дверей, беседуя с Рубашкиным.\r\nСтарая служанка подносила приказчику по временам чай с пуншем. Топился опять камин. Генерал лежал на любимом месте у стола на софе, в бархатном сюртучке и в туфлях, и курил сигару.\r\n- Оно точно, сударь! - беседовал Роман Танцур, стоя с стаканом чаю в руках и приобретя в голосе от недавней простуды лишние ноты густого баса, - вы рисково думаете вести хозяйство.\r\nПрочтут волю, с деньгами тут вы всех подорвете. Только, полагаю, напрасно вы из чужих краев думаете немецких али французских колонистов сюда выписывать.\r\nНарод неподходящий. Разорят они вас, замучат всякими ломаньями да баловством. Сейчас кофий потребуют, постели, матрацы там всякие, белый хлеб, - это первое.\r\nПотом каждому давай либо особую избу, либо свою комнату - это второе. Картофелю им поставляй, пива потребуют. Видели мы их тут вдоволь.\r\nГенерал молчал, видимо, его не слушая. \n - Роман, у меня к тебе просьба... \n - Какая-с?\r\n- Беда здесь у вас насчет... насчет женщин. Не знаешь ли какой порядочной, чтобы согласилась ко мне идти в прачки, что ли? Понимаешь? \n Роман слушал, не поднимая глаз.\r\n- Вот я тут случайно видел горничную Перебоченской, эту Фросю, знаешь. Мне она нравится. Говорят, что ваш флейтист Безуглый за нею тут волочился.\r\nДа теперь ее отпускает барыня в наймы, и она - кто-то мне тут болтал - с ним уже будто врозь... Съезди, поговори, нельзя ли, а?\r\n- Можно-с! - начал старый Роман, - для вас можно... оно точно, здесь трудно: нравы крутые-с... Вот и наш князь, как наезжал...\r\nРоман не договорил. В лакейской, а потом и в зале послышался шум, раздавалась возня разом вошедших нескольких лиц.\r\n- Кто там? - крикнул Рубашкин. \n Ответа не было, но робкие и вместе торопливые шаги раздавались по зале.\r\n- Кто там? - опять спросил генерал. \n Роман выглянул в залу и отшатнулся! \n - Чего вы, беспутные? - спросил он тихо, не веря своим глазам.\r\nРубашкин тоже выскочил в залу.\r\nУ ног Романа валялась упавшая на пол почти без чувств жена старика, а Власик перепуганными глазами,\r\nвесь синий от холода и от усталости, смотрел на кучу батраков генерала, выглядывавших из лакейской.\r\n- Говори, говори, что случилось! - говорил Роман Танцур, силясь поднять жену с пола.\r\n- Ой, батюшки, батюшки! Разорили, погубили нас всех дотла. Дом наш... княжеский дом наш... весь обокраден. Насилу мы сюда к тебе добежали!.. \n - Дом? Быть не может!\r\n- Весь дочиста обокраден... Замки везде переломаны, кладовая наверху отбита; выпиты и перебиты бутылки с винами, варенье съедено и разлито везде по комнатам.\r\nСеребро из шкафов, вещи разные, все пропало, растаскано!\r\n- Кто же это первый узнал? Давно ли это сделано?\r\n- Я первая узнала... Пошла с Власиком наверх крупы на кашу взять; он еще фонарь за мною нес. Я в шубе и он в шубе. Холодно там, и окна, ты знаешь, все заперты ставнями.\r\nНа лестнице я обо что-то споткнулась; смотрю, твоя старая шуба лежит, а далее по ступенькам две прежние лакейские ливреи.\r\nЯ замерла от страху, поднялась в верхнюю переднюю, заглянула в залу: по полу везде смородинное варенье накапано.\r\nЯ в барскую спальню, в гостиную, - замки в комодах отбиты, ящики раскрыты...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Грин А", "role": "user" }, { "content": "\"Не белое ли оно, с черными ямами?\" - мелькнуло у Моргианы. Представление это навязалось с силой, вызвавшей у нее дрожь, и она громко сказала: \"Обернитесь!\"\r\nСлэкер не расслышал, но обернулся и хмуро кивнул, думая, что возглас значит: \"Поторопитесь\".\r\nМашина удвоила бег, и хотя Моргиана теперь продолжала знать, что ее везет Слэкер, его мрачный кивок еще более расстроил ее.\r\nОна ехала, то решаясь, то отказываясь от своего замысла. Внушение ночи исчезло; во всех светлых подробностях начался день, развлекая и как бы примиряя с самой безвыходностью.\r\nПриступы малодушия угнетали Моргиану не меньше, чем насильственно восстанавливаемая решимость. Обман шел с ней до конца, но она уже не различала его.\r\nПодъезжая к дому, Моргиана не знала, что ее ждет - арест или вопрос врача? Ее внутренняя поза исчезла. Моменты невменяемости перемежались угрожающим озарением.\r\nЕе встретили Эрмина и Герда, которые провели ночь без сна и лишь недавно получили от Евы известие, что Джесси благополучно нашлась.\r\nМоргиана понимала, что они говорят ей о происшествии, но слышала одни восклицания, не различая слов и тупо смотря на других слуг,\r\nпоказывавшихся в отдалении, как будто по своему делу, но - она знала это - изучающих и рассматривающих ее.\r\n- Сестра спит? - сказала Моргиана.\r\nУзнав, что Джесси находится в доме Готорна, она удивилась и вздохнула свободнее.\r\nОна хотела отослать женщин, чтобы несколько последних минут провести в этой высокой зале, поддерживающей чувство достоинства своими огромными окнами, светящими всей.\r\nкрасотой утра на отраженные паркетом люстру и мебель.\r\n- Оставьте меня, - тихо сказала Моргиана и, оставшись одна, подошла к окнам.\r\nВ простенке, у трюмо, стояли бронзовые часы с медленно отзванивающим падение секунд маятником в форме лиры. Было пятьдесят пять минут девятого.\r\nМоргиана сжала рукой маятник; он двинулся в ее пальцах и неровно остановился.\r\nУслышав легкие шаги, она обернулась, увидев свою сестру, Джесси, - в сиреневом костюме сверх кофты и в белой шляпе, отделанной цветами ромашки. У Джесси были голубые глаза.\r\n- Кто пропустил вас? - сказала Моргиана, едва ее страх прошел.\r\n- Все было открыто, - ответила неизвестная, заплатив смелым румянцем за свое появление. - Одна дверь… и все двери были открыты.\r\nЯ шла; никто меня не остановил, и я не видела никого. Я пришла к Джермене Тренган, девушке, которая больна. Вчера я не могла прийти к ней.\r\n- Вы ее знаете?\n - Мы - тезки, - сказала молодая женщина, перестав улыбаться. - Мое имя - Джермена Кронвей. Мы говорили через решетку сада.\r\n- Я сестра вашей знакомой, - сказала Моргиана.\r\n- Могу ли я увидеть ее? - спросила посетительница, отступая перед упорным взглядом, почти безумным.\r\n- Нет. Ее здесь нет. Идите к ее подруге. Там лежит Джесси, так похожая на вас, что хорошо бы и вам прилечь вместе с ней.\n - Я рассердила вас?\r\n- Вы меня насмешили. Что вы так смотрите? Наступит старость, и вы будете такая, как я.\r\n- Может быть, я вас поняла, - сказала Джесси Кронвей, побледнев и поворачиваясь уйти, - но вы неправы. Лучше бы вы не говорили со мной!\r\nОна растерянно оглянулась и пошла, не сразу найдя дверь, - сначала тихо, потом быстрее.\r\nУже ее не было, но после ее исчезновения в зале как бы остались две голубые точки, мелькавшие в ливне лучей.\r\n\"Так что же? Оставить вас греться и жмуриться, а самой сгнить? - сказала Моргиана.\r\n- И вы поплачете надо мной? Страшно молчание этих часов. Проклинайте, но последнее слово оставляю я за собой!\"\r\nОна тронула маятник, начавший неторопливо звучать, и прошла в комнату, которую уже имела в виду, направляясь сюда, - в ту,\r\nне имеющую никакого назначения комнату, где был у нее разговор с Евой Страттон, - и, присев к угловому столику, начала писать в записной книжке карандашом.\r\n\"Я родилась некрасивой, выросла безобразной.\r\nМоя жизнь…\" Не дописав, она зачеркнула эти слова так, чтобы их можно было прочесть;\r\nзатем объяснила, как произошло преступление: \"Я была у гадалки; не имея будущего, я хотела, вероятно, обмана; за деньги это доступно.\r\nЯ познакомилась с ней и, под видом жестокого милосердия к безнадежно больному родственнику, выпытала кое-что о том темном мире, где можно добыть яд.\r\nНевозможно объяснить, как все это произошло в душе моей; нет объяснения.\r\nДжесси росла на моих глазах, и я отравила ее. Не жалости…\"\n Моргиана зачеркнула эти два слова, но опять были они доступны прочтению.\r\n\"Так не казните меня, - написала Моргиана, отчетливо представляя и изыскивая действие своей записки, - моя жизнь была - моя казнь!\r\nХорошего я ничего не видела и не увижу. Это все - для других\". Перечитав, Моргиана прозрачно зачеркнула все, кроме слов о гадалке и слов: \"Джесси выросла… я отравила ее\".\r\nОставив записную книжку лежать на столе, она вышла в залу, позвонила и сказала Эрмине:\r\n- Я уронила золотую монету, поищите ее под стульями.\r\nЭрмина начала обходить зал;\r\nтогда, с омерзением риска, но также с сознанием, что лишь единственно этим путем может смягчить сердца ею презираемых, могущих горько задуматься людей,\r\nМоргиана встала на стул в лишней комнате, рядом с большой индийской вазой, стоявшей на высокой подставке, и прикрепила шнурок к крюку картины, изображающей жатву.\r\nСделав петлю, Моргиана сунула в нее голову и рассчитала прыжок так, чтобы задеть вазу ногой.\r\nОна слышала, как Эрмина отодвигает стулья, и была поэтому почти спокойна за исход затеи; лишь странное чувство операции сопровождало движение ее холодных, как лед, рук.\r\nЧто-то мелькнуло в ее уме, - не свет, не отчаяние; быть может, тоска и скука опасности…\n Она взялась за петлю у горла обеими руками и, задрожав, повисла, не теряя из вида вазу.\r\nНо не все было рассчитано. Тонкий шнурок резко сдавил ее пальцы и горло. Оттолкнутый стул упал; она протянула руки, стараясь ухватить что-нибудь и силясь ударить вазу ногой.\r\nНо было уже поздно; носок башмака скользнул по фарфору, не достигнув цели. Тьма и боль губили ее с быстротой внезапного удара по голове. Ваза закачалась, но устояла.\r\nЭрмина, бросившаяся на шум, увидела повисшую женщину, но вместо того, чтобы освободить ее из петли, перерезав шнурок и тем ослабив давление, остановилась, как вкопанная.\r\nЕй сделалось дурно. Когда, опомнясь и совладав с собой, она побежала, призывая на помощь, - Моргиане помощь была уже не нужна.\r\nШнурок доконал ее, вызвав паралич сердца;\r\nрасчет был точен, но еще точнее была случайность, подстерегающая ум наш, как кошка у входа, за которую, торопясь, запнулась уверенно шагающая нога.\r\nГлава XXIII\r\n- Теперь можно с ней говорить, - сказал Сурдрег. - Я думаю, что лучше сделать это теперь, пока ее восприимчивость остается притупленной.\r\nЛучше, если она узнает все это от вас, чем самостоятельно.\r\n- Я поступаю, как вы советуете, - ответила Ева. - Какой это был яд?\r\n- Не знаю. Во всяком случае, ни один из тех, какие распознаются лабораторным анализом.\r\nНо это неудивительно, так как наука еще недостаточно исследовала страну темных сил, скрытую в органическом мире.\r\nЕсть много ядовитых растений, грибов, насекомых, рыб, моллюсков, жаб и ящериц; многочисленны разновидности трупного яда; даже в человеке есть яды, - в слюне, например.\r\nКто знает, какие и где производятся тайные опыты над действием веществ, опасных для жизни?\r\nИскусный дегустатор, достаточно безнравственный и достаточно образованный, чтобы правильно проводить эксперимент, может добиться результатов в своем роде гениальных.\r\nВспомните хотя бы яд \"акватофана\".\r\nНо, конечно, при состоянии медицины в средние века, когда паллиативное лечение не знало тех средств, поддерживающих сердце, какие в ходу теперь, - бороться с отравлением было труднее.\r\nИ все же я думаю, - неожиданно закончил Сурдрег, - что стакан водки был ей полезен!\r\n- Камфора, - благоговейно произнесла Ева.\r\n- Спирт затрубил в рог, - продолжал Сурдрег, с удовольствием либерала, поддразнивающего единомышленника еретической шуткой, - он встряхнул организм и объявил ему об опасности.\r\nНесомненно, спирт вызвал благодетельную реакцию, - положил ей начало.\r\nСтарый врач никогда не отнесется без внимания к таким вещам.\r\nКстати: появилось еще одно подозрительное заболевание сходного типа, и я думаю, что от него можно будет начать расследование о злоумышленниках. С той стороны - молчание?!\r\n- Когда я бросилась в дом Джесси, - при известии о самоубийстве Моргианы, - кто-то вызвал к телефону Джесси, но узнав, что ее нет, спросил умершую.\r\nМне передавала прислуга. На словах: \"несчастье, она скончалась\", - разговор прекратился.\r\n- Побоялись, - сказал Сурдрег. Ева рассталась с ним и вошла к Джесси. Джесси сидела в кресле, держа на коленях книгу с клочком бумаги поверх нее, что-то рисовала и черкала.\r\n- Сегодня запрет снят, - начала Ева, тихо отнимая у нее бумагу и карандаш. - Ты выспалась? Хотя рано, но жарко.\r\nДжесси равнодушно смотрела на нее. Она догадывалась, что значит задумчивая складка между бровей Евы, не знающей, как начать.\r\nЛицо девушки напоминало лицо проснувшегося от долгого сна, когда еще не восстановлена связь между делами вчерашнего и заботами наступившего дня;\r\nпроснувшийся - ни в прошлом, ни в настоящем.\r\nВзгляд Джесси был ясен и тих, как лесная вода на рассвете, перед восходом солнца.\r\n- Не бойся, Ева, - сказала девушка. - Когда умерла Моргиана? Ева изменилась в лице и подошла к ней.\n - Успокойся, - шепнула она. - Тебе кто-нибудь сказал?\r\n- Я спокойна. Но ты пришла сообщить мне о ее смерти?! Взволновавшись, Ева молчала.\n - Вот видишь, - сказала Джесси с слабой улыбкой. - Ее больше нет. Я почувствовала это недавно.\r\n- В тот день, когда мы тебя нашли.\n - Чем?\n - На шнурке… рядом с залой. Вошли в маленькую комнату. Там это и было.\r\nЕва остановилась и, видя, что Джесси, подавив вздох, смотрит на нее с ожиданием, продолжала:\r\n- Врачу не удалось ничего сделать. Со всем этим пришлось возиться мне, так как твоя горничная немедленно известила меня.\r\nНо я рада, что поехала туда, потому что у меня оказалась записная книжка, - она, конечно, не для полиции. Я опередила врача на несколько минут.\r\nЗатем Ева рассказала, как Моргиана велела Эрмине искать золотую монету, как горничная прибежала на грохот упавшего стула и испугалась.\r\n- А теперь прочти, - заключила Ева, передавая Джесси записную книжку, раскрытую на той самой странице. - К сожалению, я не имела права уничтожить эту записку.\r\nОна отошла к окну, став к Джесси спиной. Наступила полная тишина; затем послышался шелест переворачиваемых страниц.\r\nПоняв, что Джесси окончила чтение, Ева с тревогой подошла к ней.\r\n- Не будем никогда более говорить об этом, - сказала ей девушка. - Умереть она не хотела; я это поняла. Но здесь написана правда. Чужая правда.\r\nЯ не виновата в том, что она чувствовала невиноватой - себя. Я к чужой правде не склонна и платить за нее не хочу. Моя правда - другая. Вот и все.\r\n- Разве я возражаю тебе?\n - Я возражаю ей. Что было еще?\n - На другой день, рано утром, я и отец проводили гроб на кладбище. Кроме нас, никого не было.\r\n- Двуличные не пришли, - сказала Джесси, первый раз улыбнувшись за время этого разговора. - Почувствовали скандал!\r\n- Хочешь, я передам слухи?\n - Нет. Я не люблю сплетен. Хотя… в том значении, какое мы скрыли?!\n - Сурдрег не выдаст, конечно. Все остальные видят ряд ссор и более ничего.\r\n- А завтра я возвращусь домой, - сказала Джесси, желая говорить о другом.\n - Не советую тебе жить одной.\r\n- О! Я уже написала пятерым родственникам. Трое приедут, наверное, - таким образом, будет с кем пошуметь.\r\nЕва! - прибавила девушка, задумчиво смотря на подругу, - знаешь ли ты, что ты очень хороший человек?\r\nНе найдя, что ответить, Ева покраснела и невольно пробормотала: \"притупленное сознание\".\r\n- Что такое?\n - Сурдрег сказал, что у тебя \"притупленное сознание\"; поэтому ты начала \"изрекать\".\r\n- Он сам притупленный. Да если бы у мужчины был такой характер, как твой, и он был бы мой муж!\n - Я удаляюсь, так как ты, очевидно, нуждаешься в отдыхе.\r\nКогда Ева ушла, Джесси снова перечитала предсмертное письмо Моргианы - и неловко, медленно, как будто это письмо ставило ей на вид все поступки ее, подошла к зеркалу.\r\nОна села против него без улыбки, без кокетства и игры, села, чтобы видеть - кто и {какая} она.\r\nДжесси сидела молча, поставив локти на подзеркальник;\r\nохватив ладонями лицо, она смотрела на себя так, как читают книгу, и когда прошло много минут, все мысли,\r\nкакие может вызвать рассказанная нами история, перебывали в ее темноволосой пылкой голове, с дарами и требованиями своими.\r\nНаконец, все они ушли; остались две, главные; одна называлась \"Да\", а другая \"Нет\".\r\nИ \"Нет\" сказало: \"Надень рубище и остриги волосы. Изнури лицо и искалечь тело. Не будь ни возлюбленной, ни женой; забудь о смехе, так живут другие, которым не дано жить в цвете!\"\r\nА \"Да\" сказало иначе, и Джесси; видела дымную от брызг воду, напоминающую прозрачное молоко.\r\n- Я - есть я, - произнесла Джесси, вставая, так как кончила думать, - я - сама, сама собой есть, и буду, какая есть!\r\nОна громко ответила на стук в дверь, и к ней вошел сильно исхудавший Детрей.\r\nОн мало спал эти дни и очень надоел Еве, которая неохотно впускала его к Джесси,\r\nкогда та еще лежала в борьбе с последними содроганиями отравы, медленно уступавшей твердому \"так хочу\" сильного организма девушки.\r\n- Не более пяти минут, - сказала Джесси, - я очень устала!\r\n- Джесси, - горячо заговорил Детрей, подходя к ней, - мне стоило большого труда решиться сказать о себе… и о вас… Мне пяти минут мало!\r\nКогда вы позволите мне прийти к вам? Затем, чтобы… может быть, сейчас же уйти?!\r\nДжесси молчала, внимательно смотря на этого человека, готового отчаянно броситься - в ледяную или теплую воду?\r\nОн не знал ничего, потому что не понимал девушек, предлагающих \"быть друзьями\".\r\n- Когда это началось у вас? - спросила она тоном врача.\n - Всегда! Я думаю, что это было всегда!\r\n- Сегодня день траура, Детрей, и лучше будет, если мы обсудим план наших прогулок, как предполагали вчера.\r\n- Я отказываюсь! Неужели вы не видите, что мне худо, - а я еще ничего не сказал!\n - Тогда идите.\r\nПобледнев, Детрей пристально взглянул на нее и, медленно поклонясь, с трудом нашел дверь.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Чарская Л", "role": "user" }, { "content": "Давно грозились выгнать, все ожидали этого, а все же словно обухом по голове ударило батюшку, как этакое несчастье подошло...\r\nА жаль Кирю... Много заботы и неприятностей причинил он ему - Васе, а все-таки жаль! За последнее время как-то приутих дома Киря.\r\n.. В глаза ему не смотрел, видно, стыдился своего поступка, каялся в нем. Совесть, видно, заела.\r\nТак как же не пожалеть его - бедного? Беспременно нужно будет помочь ему учиться, коли у него самого дело не клеится.\r\nТолько где уж там! В городском училище, чай, меньше, нежели в гимназии, учат, так здесь Кире куда привольнее будет и сделается здесь Киря настоящим царьком.\r\nЭто-то и хорошо... Батюшку отца Паисия, может, хоть тут-то утешит...\r\nБедняга отец Паисий! Этакую уймищу денег потерять! Кабы знал он, Вася, что на мельнице, сейчас бы, кажется, туда побежал, на ночь не глядя.\r\n.. А что, ежели и вправду побежать? Захватить у Пахомыча фонарь по пути, да и дойти весь путь до дальних Стопок.\r\nМысль эта как вихрь пронизала голову Васи. Неудержимо захотелось мальчику выручить из беды благодетеля, попытаться хотя бы немного помочь ему, и он уже не раздумывал больше.\r\nНи поздняя ночь, ни дальнее десятиверстное расстояние не могли удержать мальчика.\r\nБыстро докончив уборку посуды, он наскоро оделся, захватил шапку и вышел за дверь, плотно притворив ее за собою.\r\n- Тихо у нас в слободе, да и в церковный дом не придут воровать, - соображал мальчик, направляясь в дальнюю дорогу.\r\nНочь стояла темная, безлунная. Путь лежал через лес. Мрачная темень невольно пугала юного путешественника. Призрачными тенями отпечатывались старые березы и липы на снегу.\r\nВ трех верстах от слободы Марьинской лежала водяная мельница. Там и зимою, когда не было работы, жила мельникова семья, хозяева с дочкой.\r\nНо три версты темным непроглядным лесом показались целой вечностью одиноко шагающему мальчику.\r\nНе трусливый от природы, Вася испытывал, однако, некоторую боязливость среди страшных великанов-деревьев и принявших фантастические формы придорожных кустов.\r\nРучной фонарик, захваченный у Пахомыча, освещал дорогу. Вася шагал быстро, настолько быстро, насколько мог.\r\nОн то и дело поворачивал то вправо, то влево свой фонарик, низко наклоняя его к земле, в надежде увидеть потерянный батюшкою бумажник.\r\nНо последнего нигде не оказывалось. От постоянного нагибания у Васи заболела спина, ноги же мальчика дрожали от усталости.\r\nС ужасом думал он о том, что ему предстоит еще пройти так целый долгий путь, чуть ли не ползком, едва не касаясь земли, если бы, паче чаяния, бумажник не оказался на мельнице.\r\nПочти выбившись из сил, мальчик достиг, наконец, деревянного строения с огромным колесом сбоку.\r\nРека, еще скованная льдом, молчала между белыми, по-зимнему убранными берегами. На мельнице было тихо.\r\nВ окне избенки-пристройки светло мигал огонек \"божьего глаза\", лампадки перед киотом.\r\nСемья мельника уже, по-видимому, спала крепким сном.\r\nВася перенес фонарь из одной уставшей руки в другую и почти ползком пополз к крыльцу, не переставая оглядывать зоркими молодыми глазами каждую пядь дорожки.\r\nНо оброненный батюшкою бумажник все не попадался на глаза. Наконец мальчик добрался до самого крыльца и стал тщательно обшаривать его ступени.\r\nОн так ушел в свое дело, что не заметил, как откуда-то сбоку, с заднего выхода показался распоясанный,\r\nв одной нижней одежде мельник и стал в свою очередь зорко следить за мальчиком, ползавшим с фонарем в руках по ступеням крылечка.\r\n- Ага! Попался! Чтой-то ты никак по чужим сеням хозяйничать ходишь. Стой, брат...\r\nНе уйдешь! - И огромная полосатая рука мельника схватила Васю за шею. Фонарь выпал от неожиданности из рук мальчика и потух.\r\n- Дяденька, не думайте, ради Христа, что я воровать у вас вздумал... Я Вася, приемыш отца Паисия, - торопливо залепетал он.\r\n- Отец Паисий здесь бумажник свой обронил. Все деньги, какие у него ни на есть, в бумажнике были.\r\n.. Может, здесь обронил, может, у вас оставил, а может, и при выезде из дальних Стопок потерял.\r\nТолько в горе он страшном, сам не свой; ни есть, ни пить не может... Уж и не знаю, что с ним будет, если бумажник не найдем.\r\n- Так это он тебя ночью на поиски послал за бумажником, паренек? - совсем уже иным тоном проговорил мельник.\r\n- Нет, как можно, как можно! Он даже и не знает, что я из дому ушел, что вы, дяденька, - далее руками замахал на него Вася.\r\n- Ну, коли так, пойдем в избу. Может, и привалит тебе счастье, паренек, найдешь бумажник... \n - Да что вы, дяденька, неужто ж найдем? - не смея верить своим ушам, обрадовался Вася.\r\n- Коли поищем хорошенько, стало быть, и найдем, - усмехнулся мельник и легонько за плечи подтолкнул мальчика в сени.\r\nЕго жена, молодая еще женщина, с ребенком на руках вышла из-за ситцевой занавески, разделявшей надвое горницу, и уставилась на Васю изумленными глазами.\r\n- Да как же это ты один пришел не глядя на ночь, такой маленький? - ахала она. - Да не тебя ли, к слову сказать, на прошлой недели посадские поколотили городские.\r\n- Меня, - тихо отвечал Вася. \n - Подучил их священников мальчонка, я слыхала? - допытывалась дальше любопытная мельничиха.\r\n- Мало ли что бывает! - уклончиво отвечал Вася. \n - Ну, а таперича сам ты пришел, либо отец Паисий прислал? \n - Сам.\r\n- Ишь ты, храбер больно! Тут в лесу у нас посадские тоже зачастую бродят. Не ровен час до греха. Молод ты еще... \n - Отец Паисий бумажник обронил, найти бесприменно было надо.\r\n- Нашли, нашли бумажник! Сразу догадались, что батюшкин, завтра поутру отнести ладили. Нынче-то поздно...\r\nНашли под вечер на дорожке. Как, значить, подымали Владычицу, так тут же и выпал он у батюшки, - говорила словоохотливая баба.\r\n- Отдали бы, небось утречком бы и занесли, - вторил мельник.\r\n- Ах, не надо ждать до утра... Батюшка беспокоится очень, спать не будет, - так весь и заволновался Вася, - - пойдемте сегодня же, ради бога, пойдемте, батюшка так обрадуется, право!\r\n- А и прыткий же ты паренек, - засмеялся мельник. - Ну, что мне делать с тобою, идти так и идти.\r\nПодавай одежонку, баба, ишь генерал торопить надумал. Ослушаться их превосходительство никак нельзя.\r\nНасколько тяжелым и трудным показался Васе путь на мельницу, настолько радостной и приятной была обратная дорога домой.\r\nМальчик несся как на крыльях, бодро шагая о бок с мельником, забыв усталость.\r\nВот миновали они опушку, прошли слободское поле и вошли в слободу. По-прежнему все спало кругом. Только в окне горницы отца Паисия светился поздний огонек.\r\n- Не спит бедный, тревожится, - пожалел Вася священника, входя в сени.\r\n- Батюшка, отец Паисий, нашелся бумажник. Мельник Захар нашел, - бодрым веселым голосом проговорил мальчик у дверей горницы.\r\nТот стремительно встал со стула и истово перекрестился на киот, озаренный лампадою.\r\nВошел Захарыч.\r\n- Уж прости, батюшка, поздний гость, да приемыш твой ждать не дозволил дольше. Сейчас, говорит, неси находку, Захар, к батюшке.\r\nНу как есть командир, генерал, право слово! А денежки извольте пересчитать все же... Денежки счет любят, - подавая бумажник отцу Паисию, закончил Захар.\r\nБыла уже поздняя ночь, когда ушел мельник, отказавшийся от всякого вознаграждения за свою находку, а отец Паисий все еще не отпускал от себя Васю,\r\nв который уже раз заставляя его рассказывать о том, как надоумился он пойти искать бумажник на мельницу, как шел по лесу, как шарил с фонарем по дороге.\r\nЗапели первые петухи в слободе Марьинской, когда, наконец, отец Паисий, обняв и благословив Васю на сон грядущий, отпустил его спать.\r\nНо еще до сна долго ворочался на своей убогой постели священник и думал:\r\n- Истинное сокровище послал мне господь! Кабы хоть малость походил Кирилл мой на Васю, лучшего и желать не надо. Эх, Киря, Киря, много забот и горя принес ты отцу.\r\nТолько с восходом солнца, когда проснулась слобода, сомкнул в это утро усталые глаза отец Паисий. \n\n\n\n\n Глава седьмая\r\n- Синяя говядина! Синяя говядина! Почем за фунт? Глядите, братцы, синяя говядина к нам пожаловала! - весело кричали школьники, окружая Кирю, пришедшего нынче впервые в класс.\r\n- Был барин барином, гимназистом, вашим благородием, а нонче не лучше нас, грешных, стал! - подскакивая к Кире, пищал умышленно тонким голосом какой-то шалун.\r\n- Оставьте его, братцы! - унимали школьников их более благоразумные товарищи.\r\nКиря, впервые пришедший сегодня в школу, чувствовал себя совсем несчастным и пришибленным здесь.\r\nСлободские мальчики имели привычку дразнить городских гимназистов,\r\nназывая их \"синею говядиною\" за синий цвет мундирчиков, одеваемых теми, кстати сказать, в самых редких случаях жизни.\r\nНо Киря не думал, что его, сына священника, всеми любимого отца Паисия, здесь так встретят. Он нечаянно взглянул на Васю, как бы ища в нем защиты.\r\nТот уже был среди расшалившихся мальчуганов. \n Один из них подбежал к Кире, дернул его за фалду куртки и пробасил:\r\n- Господин гимназист, ваше высокородие-сковородие, где свои блестящие пуговицы растерял?\r\n- Первые да будут последними... Из гимназии да в школу прямым путем-дороженькой! - вторил ему в тон другой мальчуган.\r\n- Иванов! Тебе не стыдно? - крикнул на него Вася. - Попроси у меня задачу объяснить - ничего не получишь за такие каверзы.\r\nГолос всеобщего любимца возымел свое действие. Мальчики отхлынули от Кири, оставили его в покое.\r\nУчительница русского языка должна была в нынешний урок делать диктовку. Она вызвала Кирю писать на доске, в то время как остальные мальчики писали у себя в тетрадках.\r\nНе прошло и пяти минут с начала работы, как Киря услышал позади себя сдержанные смешки и насмешливые возгласы:\r\n- Вот так гимназист! \n - Да он грамоты и не нюхал, братцы! \n - Ай да синяя говядина! Видно, был последний из последних учеников.\r\nАнна Ивановна взглянула на доску и тоже ахнула. Диктовка Кири была вся испещрена ошибками.\r\nТеперь уже даже Вася не смог спасти Кирю от насмешек. После урока мальчики гурьбою окружили доску с диктовкою и осыпали Кирю градом насмешек.\r\nТот стоял красный, злой, надутый... И вдруг сжал кулаки и, прочищая ими дорогу, кинулся из класса.\r\nЗабыв в училище пальто и шапку, Киря мчался теперь по слободской улице... Отсюда завернул в поле, из поля - в лес.\r\n.. Он не замечал ни ветра, ни хлопьев мокрого снега, падавшего с самого утра.\r\nА опомнился только тогда, когда был уже далеко от слободы и ее обитателей. Тут он бросился ничком на мокрый снег и разразился беспомощными горькими слезами.\r\nОбида, душевная боль, раскаяние в прошлом нерадении - все это сразу потоком затопило его душу.\r\nОн понимал отлично, как неглупый от природы мальчик, что винить ему некого, что он во всем виноват один.\r\nИ слезы его лились неудержимо. Опомнился Киря тогда только, когда холод стал пронизывать его насквозь и все тело его дрожало, как в лихорадке.\r\nОн сделал усилие над собою, поднялся с земли и медленно поплелся к дому.\r\nВ этот день Киря не вышел к обеду и спозаранку завалился спать, ссылаясь на головную боль и лихорадку.\r\nА на следующее утро Лукерья Демьяновна, заглянувшая в уголок к племяннику, вскрикнула от испуга.\r\nВсе лицо мальчика было покрыто красноватыми пятнами, глаза неестественно блестели, а сам он горел, как раскаленная печь.\r\nДоктор, приведенный отцом Паисием, долго осматривал, выстукивал больного и покачивал головою.\r\nНаконец он отошел от постели Кири, метавшегося в жару, и, тщательно намыливая себе у рукомойника руки, сказал с трепетом ожидавшему его приговора отцу Паисию:\r\n- У мальчика заразная болезнь. Это злющая форма рожи. Она прилипчива при прикосновении к больному.\r\nОтделите других детей, да и сами остерегайтесь. Повторяю, болезнь заразительна и очень опасна.\r\nУ отца Паисия руки опустились при этом известии.\r\nОн не хотел отпустить Кирю в больницу. Мальчик был, как и все дети, бесконечно дорог отцу, и он желал иметь его около себя дома.\r\nА в то же время сам он не имел возможности и времени ухаживать за больным.\r\nПросить же об этом Лукерью Демьяновну он и не рискнул бы, зная ее отношение к Кире. А больной мальчик так нуждался в уходе и попечении...\r\nДве скупые слезинки выкатились из глаз священника и покатились по изможденному, страдальческому лицу.\r\nТак был жалок отцу Паисию его бедный больной Киря! Все негодование, весь гнев, вполне заслуженный мальчиком, . исчез из груди у отца при виде больного сына.\r\n- В больницу не отдам, а самому ухаживать не придется. Утром и вечером служба церковная, днем требы... Ночью только...\r\nА днем-то кто ему бедняжке лекарства подаст, кто услужит ему, кто напоит водою?.. - вырвалось вслух из груди отца Паисия, и глаза его взглянули с печалью на горевшего в жару Кирю.\r\nЧья-то невысокая фигурка метнулась от двери и неслышно приблизилась к священнику. Детская худенькая рука легла на его руку.\r\n- Не беспокойтесь, батюшка, Киря один не останется, я за ним похожу. Я не боюсь заразы. И в больницу его отвозить не придется, - прозвучал тихий голос. Это был Вася.\r\nОтец Паисий живо обернулся к мальчику и обнял его.\r\n- Спасибо, родимый... Только береги себя, опасайся голыми руками прикасаться к больному... Дезинфекцию делать надо, спиртом натираться, прежде чем к нему подходить.\r\nВедь если заболеешь ты, Васюта, никогда не прощу себе того, что разрешил ухаживать тебе за Кирей.\r\nХрани тебя господь, мальчик мой милый! - И отец Паисий благословил широким крестом своего приемыша.\r\nС этого часа началась новая жизнь для Васи. Он буквально не отходил от постели больного.\r\nБезропотно вынося стоны и вопли нестерпимо мучившегося Кири, он просиживал подле него, не отводя глаз с красного как кумач, обезображенного и вздутого лица больного.\r\nТерпеливо клал на темя больного промасленные тряпки и давал лекарства по часам. А процесс болезни все ускорялся и ускорялся к худшему.\r\nКиря уже не стонал, не жаловался, не капризничал больше. Он лежал пластом без движения, и дыхание со свистом вылетало из его груди.\r\nА по ночам отец Паисий, присоединявшийся к Васе, чтобы сменить его на несколько часов, мог слышать бессвязный бред и заплетающиеся речи больного сына...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Женитьба автора Гоголь Н", "role": "user" }, { "content": "Я было хотела ему тоже словца два сказать, да, признаюсь, оробела, сердце так стало биться... Какой превосходный человек! Пойду расскажу тетушке. (Уходит.) ЯВЛЕНИЕ XVI\r\nПодколесин и Кочкарев входят.\n Кочкарев. Да зачем домой? Вздор какой! Зачем домой?\n Подколесин. Да зачем же мне оставаться здесь? Ведь я все уже сказал, что следует.\r\nКочкарев. Стало быть, сердце ей ты уж открыл?\n Подколесин. Да вот только разве что сердце еще не открыл.\n Кочкарев. Вот те история! Зачем же не открыл?\r\nПодколесин. Ну, да как же ты хочешь, не поговоря прежде ни о чем, вдруг сказать с боку припеку: \"Сударыня, дайте я на вас женюсь!\"\r\nКочкарев. Ну да о чем же вы, о каком вздоре толковали битых полчаса?\n Подколесин. Ну, мы переговорили обо всем, и, признаюсь, я очень доволен; с большим удовольствием провел время.\r\nКочкарев. Да послушай, посуди ты сам: когда же все это успеем? Ведь через час нужно ехать в церковь, под венец.\n Подколесин. Что ты, с ума сошел? Сегодня под венец!\r\nКочкарев. Почему ж нет?\n Подколесин. Сегодня под венец!\n Кочкарев. Да ведь ты ж сам дал слово, сказал, что как только женихи будут прогнаны -- сейчас готов жениться.\r\nПодколесин. Ну, я и теперь не прочь от слова. Только не сейчас же; месяц, по крайней мере, нужно дать роздыху.\n Кочкарев. Месяц!\r\nПодколесин. Да, конечно.\n Кочкарев. Да ты с ума сошел, что ли?\n Подколесин. Да меньше месяца нельзя.\r\nКочкарев. Да ведь я официанту заказал ужин, бревно ты! Ну, послушай, Иван Кузьмич, не упрямься, душенька, женись теперь.\n Подколесин. Помилуй, брат, что ты говоришь? как же теперь?\r\nКочкарев. Иван Кузьмич, ну я тебя прошу. Если не хочешь для себя, так для меня, по крайней мере.\n Подколесин. Да, право, нельзя.\r\nКочкарев. Можно, душа, все можно. Ну, пожалуйста, не капризничай, душенька!\n Подколесин. Да, право, нет. Неловко, совсем неловко.\r\nКочкарев. Да что неловко? кто тебе сказал это? Ты посуди сам, ведь ты человек умный.\r\nЯ говорю тебе это не с тем, чтобы к тебе подольститься, не потому, что ты экспедитор, а просто говорю из любви... Ну, полно же, душенька, решись, взгляни оком благоразумного человека.\r\nПодколесин. Да если бы было можно, так я бы...\n Кочкарев. Иван Кузьмич! Лапушка, милочка! Ну хочешь ли, я стану на колени перед тобой?\r\nПодколесин. Да зачем же?..\n Кочкарев (становясь на колени). Ну, вот я и на коленях! Ну, видишь сам, прошу тебя. Век не забуду твоей услуги, не упрямься, душенька!\r\nПодколесин. Ну нельзя, брат, право, нельзя.\n Кочкарев (вставая, в сердцах). Свинья!\n Подколесин. Пожалуй, бранись себе.\r\nКочкарев. Глупый человек! Еще никогда не было такого.\n Подколесин. Бранись, бранись.\r\nКочкарев. Я для кого же старался, из чего бился? Все для твоей, дурак, пользы. Ведь что мне? Я сейчас брошу тебя; мне какое дело?\r\nПодколесин. Да кто ж просил тебя хлопотать? Пожалуй, бросай.\r\nКочкарев. Да ведь ты пропадешь, ведь ты без меня ничего не сделаешь. Не жени тебя, ведь ты век останешься дураком.\n Подколесин. Тебе что до того?\r\nКочкарев. О тебе, деревянная башка, стараюсь.\n Подколесин. Я не хочу твоих стараний.\r\nКочкарев. Ну так ступай же к черту!\n Подколесин. Ну и пойду.\n Кочкарев. Туда тебе и дорога!\r\nПодколесин. Что ж, и пойду.\r\nКочкарев. Ступай, ступай, и чтобы ты себе сейчас же переломил ногу.\r\nВот от души посылаю тебе желание, чтобы тебе пьяный извозчик въехал дышлом в самую глотку! Тряпка, а не чиновник!\r\nВот клянусь тебе, что теперь между нами все кончилось, и на глаза мне больше не показывайся!\r\nПодколесин. И не покажусь. (Уходит.)\r\nКочкарев. К дьяволу, к своему старому приятелю! (Отворяя дверь, кричит ему вслед.) Дурак! ЯВЛЕНИЕ XVII\n Кочкарев один, ходит в сильном движении взад и вперед.\r\nНу был ли когда виден на свете подобный человек? Эдакой дурак! Да если уж пошло на правду, то и я хорош. Ну скажите, пожалуйста, вот я на вас всех сошлюсь.\r\nНу не олух ли я, не глуп ли я? Из чего бьюсь, кричу, инда горло пересохло? Скажите, что он мне? родня, что ли?\r\nИ что я ему такое: нянька, тетка, свекруха, кума, что ли? Из какого же дьявола, из чего, из чего я хлопочу о нем, не даю себе покою, нелегкая прибрала бы его совсем?\r\nА просто черт знает из чего! Поди ты спроси иной раз человека, из чего он что-нибудь делает! Эдакой мерзавец! Какая противная, подлая рожа!\r\nВзял бы тебя, глупую животину, да щелчками бы тебя в нос, в уши, я рот, в зубы -- во всякое место! (В сердцах дает несколько щелчков на воздух.\r\n) Ведь вот что досадно: вышел себе -- ему и горя мало; с него все это так, как с гуся вода, -- вот что нестерпимо! Пойдет к себе на квартиру и будет лежать да покуривать трубку.\r\nЭкое противное создание! Бывают противные рожи, но ведь эдакой просто не выдумаешь; не сочинишь хуже этой рожи, ей-богу не сочинишь!\r\nТак вот нет же, пойду нарочно ворочу его, бездельника! Не дам улизнуть, пойду приведу подлеца! ЯВЛЕНИЕ XVIII\r\nАгафья Тихоновна входит.\r\nУж так, право, бьется сердце, что изъяснить трудно. Везде, куды не поворочусь, везде так вот и стоит Иван Кузьмич. Точно правда, что от судьбы никак нельзя уйти.\r\nДавича совершенно хотела было думать о другом, но чем ни займусь -- пробовала сматывать нитки, шила ридикуль, -- а Иван Кузьмич все так вот и лезет в руку.\r\n(Помолчав.) И так вот, наконец, ожидает меня перемена состояния! Возьмут меня, поведут в церковь...\r\nпотом оставят одну с мужчиною -- уф! Дрожь так меня и пробирает. Прощай, прежняя моя девичья жизнь! (Плачет.\r\n) Столько лет провела в спокойствии.\r\nВот жила, жила -- а теперь приходится выходить замуж! Одних забот сколько: дети, мальчишки, народ драчливый; а там и девочки пойдут; подрастут -- выдавай их замуж.\r\nХорошо еще, если выйдут за хороших, а если за пьяниц или за таких, что готов сегодня же поставить на карточку все, что ни есть на нем! (Начинает мало-помалу опять рыдать.\r\n) Не удалось и повеселиться мне девическим состоянием, и двадцати семи лет не пробыла в девках... (Переменяя голос.) Да что ж Иван Кузьмин так долго мешкается? ЯВЛЕНИЕ XIX\r\nАгафья Тихоновна и Подколесин (выталкивается на сцену из дверей двумя руками Кочкарева).\r\nПодколесин (запинаясь). Я пришел вам, сударыня, изъяснить одно дельце... Только я бы хотел прежде знать, не покажется ли оно вам странным?\r\nАгафья Тихоновна (потупляя глаза). Что же такое?\r\nПодколесин. Нет, сударыня, вы скажите наперед: не покажется ли вам странно?\n Агафья Тихоновна (так же). Не могу знать, что такое.\r\nПодколесин. По признайтесь: верно, вам покажется странным то, что я нам скажу?\r\nАгафья Тихоновна. Помилуйте, как можно, чтобы было странно, -- от вас все приятно слышать.\n Подколесин. Но этого вы еще никогда не слышали.\r\nАгафья Тихоновна потупляет еще более глаза; в это время входит потихоньку Кочкарев и становится у него за плечами.\n Это вот в чем... Но пусть лучше я вам скажу когда-нибудь после.\r\nАгафья Тихоновна. А что же это такое?\n Подколесин. А это... Я хотел было, признаюсь, теперь объявить вам это, да все еще как-то сомневаюсь.\r\nКочкарев (про себя, складывая руки). Господи ты боже мой, что это за человек! Это просто старый бабий башмак, а не человек, насмешка над человеком, сатира на человека!\r\nАгафья Тихоновна. Отчего же вы сомневаетесь?\n Подколесин. Да все как-то берет сомнение.\r\nКочкарев (вслух). Как это глупо, как это глупо! Да вы видите, сударыня, видите: он просит руки вашей, желает объявить, что он без вас не может жить, существовать.\r\nСпрашивает только, согласны ли вы его осчастливить.\r\nПодколесин (почти испугавшись, толкает его, произнося тихо). Помилуй, что ты!\n Кочкарев. Так что ж, сударыня! Решаетесь вы сему смертному доставить счастие?\r\nАгафья Тихоновна. Я никак не смею думать, чтобы я могла составить счастие... А впрочем, я согласна.\n Кочкарев. Натурально, натурально, так бы давно. Давайте ваши руки!\r\nПодколесин. Сейчас! (Хочет сказать что-то ему на ухо. Кочкарев показывает ему кулак и хмурит брови; он дает руку.)\r\nКочкарев (соединяя руки). Ну, бог вас благословит! Согласен и одобряю ваш союз. Брак -- это есть такое дело...\r\nЭто не то, что взял извозчика, да и поехал куда-нибудь; это обязанность совершенно другого рода, это обязанность.\r\n.. Теперь вот только мне времени нет, а после я расскажу тебе, что это за обязанность.\r\nНу, Иван Кузьмич, поцелуй свою невесту. Ты теперь можешь это сделать. Ты теперь должен это сделать.\r\nАгафья Тихоновна потупляет глаза.\r\nНичего, ничего, сударыня; это так должно, пусть поцелует.\r\nПодколесин. Вот, сударыня, позвольте, теперь уж позвольте. (Целует ее и берет за руку.) Какая прекрасная ручка! Отчего это у вас, сударыня, такая прекрасная ручка?.\r\n. Да позвольте, сударыня, я хочу, чтобы сей же час было венчанье, непременно сей же час.\r\nАгафья Тихоновна. Как сейчас? Уж это, может быть, очень скоро.\r\nПодколесин. И слышать не хочу! Хочу еще скорее, чтобы сию же минуту было венчанье.\r\nКочкарев.\r\nБраво! хорошо! Благородный человек! Я, признаюсь, всегда ожидал от тебя много в будущем!\r\nВы, сударыня, в самом деле поспешите теперь поскорее одеться: я, сказать правду, послал уже за каретою и напросил гостей.\r\nОни все теперь поехали прямо в церковь. Ведь у вас венчальное платье готово, я знаю.\r\nАгафья Тихоновна. Как же, давно готово. Я в минуточку оденусь. ЯВЛЕНИЕ XX\n Кочкарев и Подколесин.\r\nПодколесин. Ну, брат, благодарю! Теперь я вижу всю твою услугу. Отец родной для меня не сделал бы того, что ты.\r\nВижу, что ты действовал из дружбы. Спасибо, брат, век буду помнить твою услугу. (Тронутый.) Будущей весною навещу непременно могилу твоего отца.\r\nКочкарев. Ничего, брат, я рад сам. Ну, подойди, я тебя поцелую. (Целует его в одну щеку, а потом в другую).\r\nДай бог, чтоб ты прожил благополучно (целуются), в довольстве и достатке; детей бы нажили кучу...\r\nПодколесин. Благодарю, брат. Именно наконец теперь только я узнал, что такое жизнь.\r\nТеперь предо мною открылся совершенно новый мир, теперь я вот вижу, что все это движется, живет, чувствует, эдак как-то испаряется, как-то эдак, не знаешь даже сам, что делается.\r\nА прежде я ничего этого не видел, не понимал, то есть просто был лишенный всякого сведения человек, не рассуждал, не углублялся и жил вот, как и всякий другой человек живет.\r\nКочкарев. Рад, рад! Теперь я пойду посмотрю только, как убрали стол; в минуту ворочусь. (В сторону.\r\n) А шляпу все лучше на всякий случай припрятать. (Берет и уносит шляпу с собою.) ЯВЛЕНИЕ ХХI\r\nПодколесин один.\r\nВ самом деле, что я был до сих пор? Понимал ли значение жизни? Не понимал, ничего не понимал.\r\nНу, каков был мой холостой век? Что я значил, что я делал? Жил, жил, служил, ходил в департамент, обедал, спал, -- словом, был в свете самый препустой и обыкновенный человек.\r\nТолько теперь видишь, как глупы все, которые не женятся; ведь если рассмотреть -- какое множество людей находится в такой слепоте.\r\nЕсли бы я был где-нибудь государь, я бы дал повеление жениться всем, решительно всем, чтобы у меня в государстве не было ни одного холостого человека!.\r\n. Право, как подумаешь: чрез несколько минут -- и уже будешь женат.\r\nВдруг вкусишь блаженство, какое, точно, бывает только разве в сказках, которого просто даже не выразишь, да и слов не найдешь, чтобы выразить.\r\n(После некоторого молчанья.) Однако ж что ни говори, а как-то даже делается страшно, как хорошенько подумаешь об этом.\r\nНа всю жизнь, на весь век, как бы то ни было, связать себя, и уж после ни отговорки, ни раскаянья, ничего, ничего -- все кончено, все сделано.\r\nУж вот даже и теперь назад никак нельзя попятиться: чрез минуту и под венец; уйти даже нельзя -- там уж и карета, и все стоит в готовности.\r\nА будто в самом деле нельзя уйти? Как же, натурально нельзя: там в дверях и везде стоят люди; ну, спросят: зачем? Нельзя, нет.\r\nА вот окно открыто; что, если бы и окно? Нет, нельзя; как же, и неприлично, да и высоко. (Подходит к окну.\r\n) Ну, еще не так высоко: только один фундамент, да и тот низенький. Ну нет, как же, со мной даже нет картуза. Как же без шляпы? неловко.\r\nА неужто, однако же, нельзя без шляпы? А что, если бы попробовать, а? Попробовать, что ли?\r\n(Становится на окно и, сказавши: \"Господи, благослови\", -- соскакивает на улицу; за сценой кряхтит и охает.\r\n). Ох! однако ж высоко! Эй, извозчик!\r\nГолос извозчика. Подавать, что ли?\n Голос Подколесина. На Канавку, возле Семеновского мосту.\n Голос извозчика. Да гривенник, без лишнего.\r\nГолос Подколесина. Давай! пошел!\n Слышен стук отъезжающих дрожек. ЯВЛЕНИЕ ХХП\n Агафья Тихоновна входит в венчальном платье, робко и потупив голову.\r\nИ сама не знаю, что со мною такое! Опять сделалось стыдно, и я вся дрожу.\r\nАх! если бы его хоть на минутку на эту пору не было в комнате, если бы он за чем-нибудь вышел! (С робостью оглядывается.\r\n) Да где ж это он? Никого нет. Куда же он вышел? (Отворяет дверь в прихожую и говорит туда.) Фекла, куда ушел Иван Кузьмич?\r\nГолос Феклы. Да он там.\n Агафья Тихоновна. Да где же там?\n Фекла (входя). Да ведь он тут сидел, в комнате.\n Агафья Тихоновна. Да ведь нет его, ты видишь.\r\nФекла. Ну да уж из комнаты он тоже не выходил, я сидела в прихожей.\n Агафья Тихоновна. Да где же он?\r\nФекла. Я уж не знаю где; не вышел ли на другой выход, по черной лесенке, или не сидит ли в комнате Арины Пантелеймоновны?\r\nАгафья Тихоновна. Тетушка! тетушка! ЯВЛЕНИЕ XXIII\n Те же и Арина Пантелеймоновна.\n Арина Пантелеймоновна (разодетая). А что такое?\n Агафья Тихоновна. Иван Кузьмич у вас?\r\nАрина Пантелеймоновна. Нет, он тут должен быть; ко мне не заходил.\n Фекла. Ну, так и в прихожей тоже не был, ведь я сидела.\r\nАгафья Тихоновна. Ну, так и здесь же нет его, вы видите. ЯВЛЕНИЕ XXIV\r\nТе же и Кочкарев.\n Кочкарев. А что такое?\n Агафья Тихоновна. Да Ивана Кузьмича нет.\n Кочкарев. Как нет? ушел?\n Агафья Тихоновна. Нет, и не ушел даже.\r\nКочкарев. Как же -- и нет, и не ушел?\n Фекла. Уж куды бы мог он деваться, я и ума не приложу. В передней я все сидела и не сходила с места.\r\nАрина Пантелеймоновна. Ну, уж по черной лестнице никак не мог пройти.\r\nКочкарев. Как же, черт возьми? Ведь пропасть тоже, не выходя из комнаты, никак он не мог. Разве не прятался ли?. . Иван Кузьмич! где ты? не дурачься, полно, выходи скорее! Ну что за шутки такие? в церковь давно пора! (Заглядывает за шкаф, искоса запускает даже глаз под стулья.\r\n) Непонятно! Но нет, он не мог уйти, никаким образом не мог. Да он здесь; в той комнате и шляпа, я ее нарочно положил туда.\r\nАрина Пантелеймоновна. Уж разве спросить девчонку? Она стояла все на улице, не знает ли она как-нибудь... Дуняшка! Дуняшка!.. ЯВЛЕНИЕ XXV\r\nТе же и Дуняшка.\n Арина Пантелеймоновна. Где Иван Кузьмич, ты не видала?\n Дуняшка. Да оне-с выпрыгнули в окошко.\r\nАгафья Тихоновна вскрикивает, всплеснувши руками.\n Все трое. В окошко?\r\nДуняшка. Да-с, а потом, как выскочили, взяли извозчика и уехали.\n Арина Пантелеймоновна. Да ты вправду говоришь?\r\nКочкарев. Врешь, не может быть!\n Дуняшка. Ей-богу, выскочили! Вот и купец в мелочной лавочке видел. Порядили за гривенника извозчика и уехали.\r\nАрина Пантелеймоновна (подступая к Кочкареву).\r\nЧто же вы, батюшка, в издевку-то разве, что ли? посмеяться над нами задумали? на позор разве мы достались вам, что ли? Да я шестой десяток живу, а такого сраму еще не наживала.\r\nДа я за то, батюшка, вам плюну в лицо, коли вы честный человек.\r\nДа вы после этого подлец, коли вы честный человек. Осрамить перед всем миром девушку! Я -- мужичка, да не сделаю этого.\r\nА еще и дворянин! Видно, только на пакости да на мошенничества у вас хватает дворянства! (Уходит в сердцах и уводит невесту.)\r\nКочкарев стоит как ошеломленный.\r\nФекла.\r\nЧто? А вот он тот, что знает повести дело! без свахи умеет заварить свадьбу!\r\nДа у меня пусть такие и эдакие женихи, общипанные и всякие, да уж таких, чтобы прыгали в окна, -- таких нет, прошу простить.\r\nКочкарев. Это вздор, это не так, я побегу к нему, я возвращу его! (Уходит.)\r\nФекла. Да, поди ты, вороти! Дела-то свадебного не знаешь, что ли? Еще если бы в двери выбежал -- ино дело, а уж коли жених да шмыгнул в окно -- уж тут просто мое почтение!\r\n1833-1842", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "Мужественный Володарь, ужас и бич соседственных Ляхов, не умел защитить себя от их коварства.\r\nОни подослали к нему одного хитрого Вельможу, именем Петра, который вступил в его службу, притворно изъявлял ненависть к Болеславу,\r\nвкрался в доверенность к добродушному Князю Перемышльскому, ездил с ним на охоту и в лесу с помощию своих людей,\r\nвнезапно схватив безоружного Володаря, увез его связанного к себе в замок:\r\nчто случилось незадолго до осады Владимира.\r\nБрат и сын выкупили знаменитого пленника из неволи, отправив в Польшу на возах и вельблюдах множество золота, серебра, драгоценных одежд, сосудов.\r\nСверх того Ростиславичи обязались жить в союзе с Болеславом и находились, кажется, в его стане под Владимиром,\r\nединственно для заключения сего договора или желая быть посредниками между изгнанником Ярославом и Великим Князем.\r\nЗавоеванием Минска и приобретением Владимира Мономах утвердил свое могущество внутри Государства,\r\nно не думал переменить системы наследственных Уделов, столь противной благу и спокойствию отечества.\r\nДолговременное обыкновение казалось тогда уже законом;\r\nили Владимир боялся отчаянного сопротивления Князей Черниговских, Полоцких и Ростиславичей, которые не уступили бы ему прав своих без страшного кровопролития.\r\nОн не имел дерзкой решительности тех людей, кои жертвуют благом современников неверному счастию потомства;\r\nхотел быть первым, а не единственным Князем Российским: покровителем России и Главою частных Владетелей, а не Государем Самодержавным.\r\nСправедливость вооружила его против хищника Глеба и Князя Владимирского (ибо сей последний хотел\r\nобесчестить семейство Мономахово разводом с дочерью Мстислава и звал иноплеменников грабить отечество)\r\n:\r\nта же справедливость не позволяла ему отнять законного достояния у Князей спокойных.\r\n- По кончине гордого Олега и кроткого Давида, вообще уважаемого за его правдивость, меньший их брат, Ярослав,\r\nмирно княжил в области Черниговской, а сыновья Володаревы, Владимирко, Ростислав, и Васильковичи, Григорий с Иоанном,\r\nнаследовали Перемышль, Звенигород, Теребовль и другие места в юго-западной России, когда в 1124 году умерли отцы их,\r\nоставив навсегда в России память своих счастливых дел воинских, верности в обетах и любви к отечественной славе.\r\nКняжив в столице 13 лет, Владимир Мономах скончался [19 Маия 1125 г.] на 73 году от рождения, славный победами за Русскую землю и благими нравами, как говорят древние летописцы.\r\nУже в слабости и недуге он поехал на место, орошенное святою кровию Бориса, и там, у церкви,\r\nим созданной, на берегу Альты, предал дух свой Богу в живейших чувствованиях утешительной Веры.\r\nГорестные дети и Вельможи привезли его тело в Киев и совершили обряд погребения в Софийском храме.\r\nНабожность была тогда весьма обыкновенною добродетелию;\r\nно Владимир отличался Христианским сердечным умилением: слезы обыкновенно текли из глаз его, когда он в храмах молился Вседержителю за отечество и народ, ему любезный.\r\nНе менее хвалят Летописцы нежную его привязанность к отцу (которого сей редкий сын никогда и ни в чем не ослушался),\r\nснисхождение к слабому человечеству, милосердие, щедрость, незлобие:\r\nибо он, по их словам, творил добро врагам своим и любил отпускать их с дарами.\r\nНо всего яснее и лучше изображает его душу поучение, им самим написанное для сыновей.\r\nК счастию, сей остаток древности сохранился в одной харатейной летописи и достоин занять место в Истории.\r\nВеликий Князь говорит вначале, что дед его, Ярослав, дал ему Русское имя Владимира и Христианское Василия, а отец и мать прозвание Мономаха, или Единоборца:\r\nдля того ли, что Владимир действительно был по матери внук Греческого Царя Константина Мономаха, или в самой первой юности изъявлял особенную воинскую доблесть?\r\n- \"Приближаясь ко гробу, - пишет он, - благодарю Всевышнего за умножение дней моих: рука его довела меня до старости маститой.\r\nА вы, дети любезные, и всякий, кто будет читать сие писание, наблюдайте правила, в оном изображенные.\r\nКогда же сердце ваше не одобрит их, не осуждайте моего намерения; но скажите только: он говорит несправедливо!\r\nСтрах Божий и любовь к человечеству есть основание добродетели.\r\nВелик Господь, чудесны дела Его!\" Описав в главных чертах, и по большей части словами Давида, красоту творения и благость Творца, Владимир продолжает:\r\n\"О дети мои! Хвалите Бога! Любите также человечество. Не пост, не уединение, не Монашество спасет вас, но благодеяния.\r\nНе забывайте бедных; кормите их, и мыслите, что всякое достояние есть Божие и поручено вам только на время. Не скрывайте богатства в недрах земли: сие противно Христианству.\r\nБудьте отцами сирот: судите вдовиц сами; не давайте сильным губить слабых. Не убивайте ни правого, ни виновного: жизнь и душа Христианина священна.\r\nНе призывайте всуе имени Бога; утвердив же клятву целованием крестным, не преступайте оной. Братья сказали мне: изгоним Ростиславичей и возьмем их область, или ты нам не союзник!\r\nНо я ответствовал: не могу забыть крестного целования, развернул Псалтырь и читал с умилением: вскую печальна ecu, душе моя? Уповай на Бога, яко исповемся Ему.\r\nНе ревнуй лукавнующим ниже завиди творящим беззаконие.\r\n- Не оставляйте больных; не страшитесь видеть мертвых: ибо все умрем.\r\nПринимайте с любовию благословение Духовных; не удаляйтесь от них; творите им добро, да молятся за вас Всевышнему.\r\nНе имейте гордости ни в уме, ни в сердце, и думайте: мы тленны; ныне живы, а завтра во гробе. - Бойтесь всякой лжи, пиянства и любострастия, равно гибельного для тела и души.\r\n- Чтите старых людей как отцов, любите юных как братьев. - В хозяйстве сами прилежно за всем смотрите, не полагаясь на Отроков и Тиунов, да гости не осудят ни дому, ни обеда вашего.\r\n- На войне будьте деятельны; служите примером для Воевод. Не время тогда думать о пиршествах и неге. Расставив ночную стражу, отдохните.\r\nЧеловек погибает внезапу: для того не слагайте с себя оружия, где может встретиться опасность, и рано садитесь на коней.\r\n- Путешествуя в своих областях, не давайте жителей в обиду Княжеским Отрокам; а где остановитесь, напойте, накормите хозяина.\r\nВсего же более чтите гостя, и знаменитого и простого, и купца и Посла;\r\nесли не можете одарить его, то хотя брашном и питием удовольствуйте: ибо гости распускают в чужих землях и добрую и худую об нас славу.\r\n- Приветствуйте всякого человека, когда идете мимо.\r\n- Любите жен своих, но не давайте им власти над собою. - Все хорошее, узнав, вы должны помнить: чего не знаете, тому учитесь.\r\nОтец мой, сидя дома, говорил пятью языками: за что хвалят нас чужестранцы. Леность - мать пороков: берегитесь ее.\r\nЧеловек должен всегда заниматься: в пути, на коне, не имея дела, вместо суетных мыслей читайте наизусть молитвы или повторяйте хотя самую краткую, но лучшую:\r\nГосподи помилуй. Не засыпайте никогда без земного поклона; а когда чувствуете себя нездоровыми, то поклонитесь в землю три раза.\r\nДа не застанет вас солнце на ложе! Идите рано в церковь воздать Богу хвалу утреннюю: так делал отец мой; так делали все добрые мужи.\r\nКогда озаряло их солнце, они славили господа с радостию и говорили: Просвети очи мои, Христе Боже, и дал ми ecu свет Твои красный.\r\nПотом садились думать с дружиною, или судить народ, или ездили на охоту; а в полдень спали: ибо не только человеку, но и зверям и птицам Бог присудил отдыхать в час полуденный.\r\n- Так жил и ваш отец.\r\nЯ сам делал все, что мог бы велеть Отроку: на охоте и войне, днем и ночью, в зной летний и холод зимний не знал покоя; не надеялся на посадников и бирючей;\r\nне давал бедных и вдовиц в обиду сильным; сам назирал церковь и Божественное служение, домашний распорядок, конюшню, охоту, ястребов и соколов\".\r\n- Исчислив свои дела воинские, уже известные Читателю, Владимир пишет далее: \"Всех походов моих было 83; а других маловажных не упомню.\r\nЯ заключил с Половцами 19 мирных договоров, взял в плен более ста лучших их Князей и выпустил из неволи, а более двух сот казнил и потопил в реках.\r\n- Кто путешествовал скорее меня? Выехав рано из Чернигова, я бывал в Киеве у родителя прежде Вечерен. - Любя охоту, мы часто ловили зверей с вашим дедом.\r\nСвоими руками в густых лесах вязал я диких коней вдруг по нескольку.\r\nДва раза буйвол метал меня на рогах, олень бодал, лось топтала ногами; вепрь сорвал меч с бедры моей, медведь прокусил седло; лютый зверь однажды бросился и низвергнул коня подо мною.\r\nСколько раз я падал с лошади! Дважды разбил себе голову, повреждал руки и ноги, не блюдя жизни в юности и не щадя головы своей. Но Господь хранил меня.\r\nИ вы, дети мои, не бойтесь смерти, ни битвы, ни зверей свирепых; но являйтесь мужами во всяком случае, посланном от Бога.\r\nЕсли Провидение определит кому умереть, то не спасут его ни отец, ни мать, ни братья. Хранение Божие надежнее человеческого\".\r\nБез сего завещания, столь умно писанного, мы не знали бы всей прекрасной души Владимира, который не сокрушил чуждых государств, но был защитою, славою, утешением собственного;\r\nи никто из древних Князей Российских не имеет более права на любовь потомства: ибо он с живейшим усердием служил отечеству и добродетели.\r\nЕсли Мономах один раз в жизни не усомнился нарушить права народного и вероломным образом умертвить Князей Половецких, то можем отнести к нему слова Цицероновы: век извиняет человека.\r\nСчитая Половцев врагами Христианства и Неба (ибо они жгли церкви), Россияне думали, что истреблять их, каким бы то образом ни было, есть богоугодное дело.\r\nК сожалению, древние Летописцы наши, рассказывая подробно воинские и церковные дела, едва упоминают о государственных или гражданских, коими Владимир украсил свое правление.\r\nЗнаем только, что он, желая доставить народу все возможные удобности, сделал на Днепре мост;\r\nчасто ездил в Ростовскую и Суздальскую землю, наследственную область Всеволодова Дому, для хозяйственных распоряжений;\r\nвыбрал прекрасное место на берегу Клязьмы, основал город, назвал его Владимиром Залесским, окружил валом и построил там церковь Св.\r\nСпаса. Сын его, Мстислав, распространил в 1114 году укрепления новогородские, а Посадник, именем Павел, заложил каменную стену в Ладоге.\r\nВо время Мономахова княжения, довольно спокойное и мирное в сравнении с другими, были некоторые бедствия:\r\nредкая засуха в 1124 году и сильный в Киеве пожар, который продолжался два дня, обратив в пепел большую часть города, монастыри, около 600 церквей и всю Жидовскую улицу.\r\nНарод с ужасом видел еще одно совершенное затмение солнца и звезды на небе в самый полдень.\r\nВ южной России случились два землетрясения, а в северной страшная буря, которая срывала домы и потопила множество скота в Волхове.\r\nМономах оставил пять сыновей и супругу третьего брака.\r\nНет сомнения, что первою была Гида, дочь Английского Короля Гаральда, о коей мы упоминали и которая,\r\nпо известию древнего Историка Датского, около 1070 года вышла за нашего Князя, именем Владимира.\r\nНорвежские Летописцы сказывают, что сын Гиды и сего Князя женился на Христине, дочери Шведского Короля Инга Стенкильсона:\r\nсупруга Мстислава Владимировича действительно называлась Христиною.\r\nЕе дочери, внуки Мономаховы, вступили в знаменитые брачные союзы: одна с Норвежским Королем Сигурдом, а после с Датским Эриком Эдмундом;\r\nвторая с Канутом Святым, Королем Оботритским, отцом Вальдемара, славного Государя Датского, названного сим именем, может быть, в честь его великого прадеда, Владимира Мономаха;\r\nтретия с Греческим Царевичем: думаю, сыном Императоpa Иоанна; Алексием, коего супруга именем и родом неизвестна по Византийским летописям.\r\nВ год сего бракосочетания (1120) приехал из Константинополя в Россию Митрополит Никита и заступил место умершего Никифора, мужа знаменитого сведениями и красноречием:\r\nчего памятником остались два письма его к Мономаху: первое о разделении Церквей, Восточной и Западной;\r\nвторое о посте, особенно любопытное, ибо оно содержит в себе не только богословские, но и философические умствования, заключаемые хвалою добродетелей Мономаховых.\r\n- \"Разум, - пишет Никифор, - разум есть светлое око души, обитающей во главе.\r\nКак ты, Государь мудрый, сидя на престоле, чрез Воевод своих управляешь народом, так душа посредством пяти чувств правит телом.\r\nНе имею нужды во многоречии: ибо ум твой летает быстро, постигая смысл каждого слова.\r\nМогу ли предписывать тебе законы для умеренности в чувственных наслаждениях, когда ты, сын Княжеской и Царской (Греческой) крови, Властитель земли сильныя, не знаешь дому,\r\nвсегда в трудах и путешествиях, спишь на голой земле, единственно для важных дел государственных вступаешь во дворец светлый и,\r\nснимая с себя любимую одежду простую, надеваешь Властительскую;\r\nкогда, угощая других обедами Княжескими; сам только смотришь на яства роскошные?\r\n.\r\n.\r\nВосхвалю ли тебе и другие добродетели?\r\nВосхвалю ли щедрость, когда десница твоя ко всем простерта;\r\nкогда ты ни сребра ни злата не таишь, не считаешь в казне своей, но обеими руками раздаешь их, хотя оскудеть не можешь, ибо благодать Божия с тобою?\r\n.\r\n.\r\nСкажу единое: как душа обязана испытывать или поверять действия чувств, зрения, слуха, ее всегдашних орудий, дабы не обмануться в своих заключениях:\r\nтак и Государь должен поверять донесения Вельмож.\r\nВспомни, кто изгнан, кто наказан тобою: ни клевета ли погубила сих несчастных?.\r\n.\r\nКнязь любезный! Да не оскорбит тебя искренняя речь моя!\r\nНе думай, чтобы я слышал жалобу осужденных и за них вступался; нет, пишу единственно на воспоминание тебе: ибо власть великая требует и великого отчета;\r\nа мы начинаем теперь пост, время душеспасительных размышлений, когда Пастыри церковные должны и Князьям смело говорить истину.\r\nВедаю, что мы сами, может быть, в злом недуге; но слово Божие в нас здраво и цело: ежели оно полезно, то надобно ли входить в дальнейшее исследование?\r\nЧеловек в лице, Бог в сердце\", и проч.\r\n- Таким образом древние учители нашей Церкви беседовали с Государями, соединяя усердную хвалу с наставлением Христианским.\r\nСлог сих писем ознаменован печатаю века: груб, однако ж довольно ясен, и многие выражения сильны.\r\nГлава VIII\n\n ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ МСТИСЛАВ. Г. 1125-1132", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Оставьте: это спор славян между собою... ср. письмо к Вяземскому от 1 июня 1831 г. (т. 9).\r\nСии кровавые скрижали - многовековая борьба украинского казачества и крестьянства с шляхетской Польшей, а также польская интервенция 1610-1611 гг.\r\n, когда польские войска были в Москве и горел Кремль.\r\nПрага - древнее варшавское предместье на правом берегу Вислы - связана с событиями 1794 г., когда Варшава была взята Суворовым.\r\n...на развалинах пылающей Москвы // Мы не признали наглой воли // Того, под кем дрожали вы - то есть Наполеона.\r\nИзмаильский штык - намек на взятие турецкой крепости Измаил войсками Суворова в 1790 г.\n\n 1) Звук и больше ничего (лат.).\r\n* Бородинская годовщина. Написано по поводу взятия предместья Варшавы, Праги - 26 августа 1831 г., в день годовщины Бородинского боя 1812 г.\r\nЗнакомый пир их манит вновь... - имеется в виду план интервенции, предлагавшийся депутатами французской палаты (см. выше - \"Клеветникам России\").\r\nУж Польша вас не поведет - напоминание об участии Польши (Варшавского герцогства, созданного Наполеоном в 1807 г.) в войне Наполеона против России в 1812 г.\r\nВновь наши вторглись знамена - имеется в виду взятие Варшавы Суворовым в 1794 г.\r\nТого, что старые скрижали // Хранят в преданиях немых - разорение и сожжение Москвы во время польской интервенции 1611 г.\r\nНо вы, мутители палат - речь идет о выступлениях во французской палате депутатов Могена и Лафайета,\r\nкоторых Пушкин разумел в стихотворении \"Клеветникам России\", и новых выступлениях (30 июля и 15 августа ст.\r\nст.) Клозеля, Лараби, Одиллона-Барро и Лафайета.\r\nПодчеркнутый Пушкиным стих Больной, расслабленный колосс - очевидно, слова одного из них,\r\nпытающиеся представить Россию слабой в военном отношении (в выражении этом использован библейский образ колосса на глиняных ногах).\r\nКуда отдвинем строй твердынь?- Деятели польского восстания 1830 г. претендовали на присоединение украинских, белорусских и литовских земель.\r\nНаследие Богдана - то есть Богдана Хмельницкого, - Украина.\r\nСвятыню всех своих гробов - \"дело идет о могилах Ярослава и печерских угодников\", - так объяснил этот стих сам Пушкин в письме к Е.\r\nМ. Хитрово от середины сентября 1831 г. (подлинник на французском языке; см. т. 9).\r\nВойна, и мор, и бунт - русско-турецкая война 1828-1829 гг., эпидемия холеры 1830-1831 гг. и, вероятно, восстание новгородских военных поселений летом 1831 г.\r\nВнешних бурь напор - планы интервенции.\r\nВокруг одра, где он лежит - речь идет о И. Ф. Паскевиче (1782-1856), главнокомандующем русскими войсками, взявшими Варшаву, контуженном при штурме Праги.\r\nКто покорил вершины Тавра (горной цепи в южной Армении), Пред кем смирилась Эривань - имеется в виду русско-персидская война 1827-1828 гг. и взятие крепости Эривани 1 октября 1827 г.\r\nВенок сплела тройная брань - Паскевич был победителем в трех войнах: русско-персидской 1827-1828 гг., русско-турецкой 1829 г. и русско-польской 1831 г.\r\nИ весть триумфа твоего // И с ней летящего за Прагу // Младого внука твоего.\r\n- Донесение Паскевича о взятии Варшавы было доставлено в Петербург внуком Суворова, кн. А. А. Суворовым (1804-1882).\r\n\"Чем чаще празднует лицей...\". Написано к двадцатилетию открытия лицея.\r\nШесть мест упраздненных - Пушкин не знал о смерти между 1822-1825 гг. седьмого товарища, С. Ф.\r\nБроглио; изгнанный из Италии после участия в Пьемонтском восстании 1821 г., он поехал в Грецию и умер, сражаясь за ее независимость.\r\nТам на ратном поле погиб полковник С. С. Есаков, застрелившийся после потери нескольких пушек во время польской кампании.\r\nВ земле чужой погребены умершие от чахотки за границей композитор Н. А. Корсаков и П. Ф. Саврасов.\r\nОт недуга скончались также Н. Г. Ржевский и К. Д. Костенский.\r\nОт печали умер 14 января 1831 г.\r\nДельвиг после потрясения, вызванного грубым выговором шефа жандармов Бенкендорфа, угрожавшего ему и его друзьям Сибирью,\r\nв связи с напечатанными в \"Литературной газете\" Дельвига стихами Делавиня об июльской революции во Франции.\r\nИ, мнится, очередь за мной - предчувствие Пушкина сбылось: из лицеистов первого выпуска он умер первым после Дельвига.\r\nМежду I и II строфами была еще одна, исключенная Пушкиным:\n\n Давно ль, друзья? Но двадцать лет\n Тому прошло; и что же вижу?\n Того царя в живых уж нет;\r\nМы жгли Москву; был плен Парижу;\n Угас в тюрьме Наполеон;\n Воскресла греков древних слава;\n С престола пал другой Бурбон;\r\nОтбунтовала вновь Варшава.\r\n\"И дале мы пошли - и страх обнял меня...\".\r\nСтихотворение, написанное терцинами, строфами \"Божественной комедии\" Данте,\r\nрисует в духе Данте картины загробных мучений, на которые обречены ростовщики и жертвы следующего круга ада - сводни.\r\nМальчику (Из Катулла). Перевод стихотворения римского лирика I в. до н. э. Катулла \"Ad pocillatorem\" (\"Виночерпию\"). Эпиграф - первый стих латинского оригинала.\r\n1)Старого фалернского, мальчик. (лат.).\r\nВ альбом А. О. Смирновой (\"В тревоге пестрой и бесплодной...\").\r\nВысоко ценя ум и блестящий дар рассказчика Александры Осиповны Смирновой (рожденной Россет), Пушкин побуждал ее писать свои записки.\r\nОн подарил ей в день рождения большой альбом, на заглавном листе которого написал \"Исторические записки А. О. С.\r\n\" и ниже - эти стихи, которые должны были служить эпиграфом к будущим запискам Смирновой. Этим объясняется то, что стихи написаны от ее имени.\r\nВ альбом кж. А.Д. Абамелек (\"Когда-то (помню с умиленьем)...\").\r\nКняжну Анну Давыдовну Абамелек Пушкин знал, когда ее двухлетним ребенком привозили в лицей в приемные дни - для посещения кого-то из товарищей Пушкина.\r\nОб этом и вспоминает поэт в первых стихах.\r\nГнедичу (\"С Гомером долго ты беседовал один...\"). Неоконченное послание Гнедичу написано в ответ на его стихи \"Пушкину по прочтении сказки его о царе Салтане и проч.\".\r\nС Гомером долго ты беседовал один... - Гнедич многие годы трудился над переводом \"Илиады\" Гомера.\n\n Скрываться в тень долины малой - разумеются малые жанры поэзии Гнедича.\r\nНа пышных играх Мельпомены - речь идет о театральной деятельности Гнедича, о его занятиях с трагической актрисой Семеновой.\r\nТо Рим его зовет - возможно, что речь идет о \"Подражании Горацию\" (1812).\r\nТо гордый Илион - Пушкин разумеет перевод Гнедичем \"Илиады\"; Илион - город в Малой Азии, осада которого описана в \"Илиаде\".\r\nТо скалы старца Оссиана - имеется в виду \"Последняя песнь Оссиана\" (1804), написанная Гиедичем в подражание поэзии мифического шотландского барда.\r\nВослед Бовы иль Еруслана - Гнедич интересовался русскими народными сказками,\r\nписал о необходимости их изучения и приветствовал сказку Пушкина о царе Салтане в том стихотворении, на которое Пушкин отвечает.\r\nВ вариантах рукописи первоначально в последних стихах было сказано прямее:\r\nИ с детской радостью меж тем внимает он\n О подвигах царя Салтана.\r\n* Красавица (\"Все в ней гармония, все диво...\"). Написано в альбом гр. Елене Михайловне Завадовской (1807-1874), считавшейся одной из первых петербургских красавиц.\r\nК*** (\"Нет, нет, не должен я, не смею, не могу...\"). По преданию, обращено к гр. Надежде Львовне Сологуб (1815-1903).\r\n* (Из Ксенофана Колофонского) (\"Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блистают...\"). * (Из Афенея) (\"Славная флейта, Феон, здесь лежит. Предводителя хоров...\").\r\nОба стихотворения в автографе и в публикациях названы Пушкиным: \"Подражания древним\". В 1836 г., подготовляя однотомное Собрание своих стихотворений, Пушкин это заглавие вычеркнул.\r\nСтихотворения являются переводами из сборника \"Пир мудрецов\", составленного греческим ученым Афенеем (III-II в. до н. э.). Автор первого стихотворения - Ксенофан (VI-V в. до н. э.\r\n), из малоазиатского города Колофона, странствующий поэт-рапсод.\r\nВторое стихотворение приписано Афенеем греческому поэту Гедилу (III в. до н. э.). Пушкин переводил с французского перевода Лефевра.\r\n\"Бог веселый винограда...\". Перевод стихотворения греческого поэта Эвбула (IV в. до н. э.). Взято из того же сборника Афенея, что и предыдущие стихотворения.\r\n\"Юноша! скромно пируй, и шумную Вакхову влагу...\". Вероятно, оригинальное стихотворение Пушкина в стиле антологической поэзии.\r\nВино (Ион Хиосский). Перевод стихотворения греческого поэта Иона с острова Хиос (V в. до н. э.\r\n) из того же сборника, составленного Афенеем (см. выше, прим. к стих. \"Из Ксенофана Колофонского\").\r\n* Гусар. Баллада Пушкина, написанная на тему украинской сказки.\r\n\"Французских рифмачей суровый судия...\". Начало сатиры на современных Пушкину русских писателей.\r\nНаписана в форме послания к Буало-Депрео (1636-1711), французскому поэту, автору поэмы \"L'art poetique\", в которой изложены основные правила поэтики классицизма.\r\nВ своем отечестве престал ты быть пророком - французские романтики 20-х гг. XIX в. ниспровергли авторитет Буало.\r\nТы слишком превознес достоинства сонета - имеется в виду стих из \"L'art poetique\": \"Сонет без ошибки один стоит длинной поэмы\".\r\nС хваленым Жуковым табачный торг завестъ - то есть заняться коммерческими делами; В. Г. Жуков - табачный фабрикант 20-30-х гг.\r\nПодписку собирать на будущие враки - Пушкин говорит о Н. А. Полевом, который объявил подписку на еще не написанную \"Историю русского народа\", так и не доведенную до конца.\r\n\"Сват Иван, как пить мы станем...\". Написано в стиле народных прибауток-поминаний, в которых неизменно фигурируют вошедшие и в стихотворение Пушкина три Матрены, Лука и Петр.\r\nБудрыс и его сыновья. Вольный перевод баллады Мицкевича \"Три Будрыса\".\n\n Крыжак - рыцарь тевтонского ордена, крестоносец.\r\n Воевода. Вольный перевод баллады Мицкевича \"Дозор\".\r\n\"Когда б не смутное влеченье...\". Стихотворение, черновой текст которого написан в октябре 1833 г.\r\nв Болдине, имело в беловом автографе, до нас не дошедшем, помету: \"1833, дорога, сентябрь\". Помета означает место и время встречи с неизвестной, вызвавшей стихи.\r\n\"Колокольчики звенят...\". Стихи представляют собой песню цыганки, написанную Пушкиным по просьбе композитора гр. Мих. Юр.\r\nВиельгорского (1788-1850) для его оперы \"Цыганы\" (на сюжет, не имеющий отношения к пушкинской поэме). Опера осталась незаконченной.\r\nОсень (Отрывок). После стихов -\n\n И тут ко мне идет незримый рой гостей,\r\nЗнакомцы давние, плоды мечты моей. -\n\n в рукописи следовала октава, исключенная из окончательного текста:\r\nСтальные рыцари, угрюмые султаны,\n Монахи, карлики, арапские цари,\n Гречанки с четками, корсары, богдыханы,\r\nИспанцы в епанчах, жиды, богатыри,\n Царевны пленные и злые великаны.\n И вы, любимицы златой моей зари, -\n Вы, барышни мои, с открытыми плечами,\r\nС висками гладкими и томными очами.\n\n Последняя строфа в черновом автографе была доведена шестого стиха:\r\nУра!.. куда же плыть?.. какие берега\n Теперь мы посетим: Кавказ ли колоссальный,\n Иль опаленные Молдавии луга,\n Иль скалы дикие Шотландии печальной,\r\nИли Нормандии блестящие снега,\n Или Швейцарии ландшафт пирамидальный?\n\n \"Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит...\". В рукописи имеется план продолжения стихотворения:\r\n\"Юность не имеет нужды в at home {1}, зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу, - тогда удались он домой.\r\nО, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню - поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические - семья, любовь etc. - религия, смерть\".\r\nОбращено к жене. Написано, вероятно, летом 1834 г. в связи с неудавшейся попыткой выйти в отставку (см.\r\nписьма к Бенкендорфу от 25 июня, 3 и 4 июля и письмо к Жуковскому от 4 июля; т. 10) и уехать в деревню. То же душевное состояние отразилось в письмах этого времени к жене.\r\n1 в своем доме (англ.).\r\n\"Он между нами жил...\". Написано под впечатлением книги стихотворений А. Мицкевича, в которой был напечатан и сатирически окрашенный цикл стихотворений о Петербурге.\r\nОдно из них - \"К русским друзьям\" - является ответом на стихотворения Пушкина \"Клеветникам России\" и \"Бородинская годовщина\".\r\nОн между нами жил...\r\nи мы // Его любили - Мицкевич, высланный в Россию из Вильны за участие в студенческих кружках, жил в Петербурге, Одессе, Москве и вновь в Петербурге - в 1824-1829 гг.\r\nОн сблизился в это время с Пушкиным, декабристами Рылеевым и Бестужевым и другими русскими писателями.\r\nИ ядом // Стихи свои... // Он напояет. - Пушкин отзывается здесь на строки Мицкевича: \"Теперь я выливаю в мир кубок яда. Едка и жгуча горечь моей речи\" (\"К русским друзьям\").\r\nВ рукописях Пушкина сохранились первоначальные наброски стихотворных характеристик Мицкевича:\r\nНе гость, не любопытный странник, он был изгой\n * На севере он гостем был печальным,\n Но друг другу сжали мы\r\n* Меж нас не гостем дружелюбным,\n Не любопытным пришлецом\n Явился он\n * Мы встретились, и были мы друзья,\n Хоть наши племена и враждовали.\r\nЭто стихотворение Мицкевич прочитал уже после смерти Пушкина: А. И.\r\nТургенев положил ему на кафедру в Париже, где Мицкевич читал курс славянских литератур, копию стихотворения, названного им \"Голос с того света\".\r\nДо этого еще, в 1837 г., Мицкевич напечатал в Париже глубоко сочувственный некролог Пушкина и подписал его: \"Один из друзей Пушкина\".\r\n* Песни западных славян. Цикл песен западных славян создан Пушкиным на основе нескольких литературных источников; две песни, вероятно, сочинены самим поэтом.\r\nОдиннадцать песен Пушкина являются переложением песен, написанных прозой, из книги \"Гузла {1},\r\nили Избранные иллирийские стихотворения, собранные в Далмации, Боснии, Кроации и Герцеговине\" (\"La Guzla\", 1827).\r\nКнига была издана анонимно французским писателем Проспером Мериме, который и оказался автором этой талантливой литературной мистификации.\r\nК \"Гузле\" восходят:\r\n\"Видение короля\", \"Янко Марнавич\", \"Битва у Зеницы Великой\", \"Феодор и Елена\", \"Влах в Венеции\", \"Гайдук Хризич\",\r\n\"Похоронная песня Иакинфа Маглановича\", \"Марко Якубович\", \"Бонапарт и черногорцы\", \"Вурдалак\", \"Конь\".\r\nДва стихотворения Пушкина переведены из сборника сербских народных песен,\r\nзаписанных и изданных крупнейшим сербским филологом Вуком Стефановичем Караджичем (\"Народне серпске пjесме\", т.\r\n1, 1824) : \"Соловей\" (в оригинале - \"Три величайших печали\") и \"Сестра и братья\" (в оригинале - \"Бог никому не остается должен\").", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "- Я, знаешь, Маша, за границу поехал бы, - сказал он.\n И он стал думать о том, что хорошо бы поехать глубокой осенью за границу, куда-нибудь в южную Францию, Италию... Индию!\r\n- Я тоже непременно бы за границу поехала, - сказала жена. - Ну, посмотри номер билета!\n - Постой! Погоди...\r\nОн ходил по комнате и продолжал думать.\r\nЕму пришло на мысль: а что если в самом деле жена поедет за границу?\r\nПутешествовать приятно одному или же в обществе женщин легких, беззаботных, живущих минутой, а не таких,\r\nкоторые всю дорогу думают и говорят только о детях, вздыхают, пугаются и дрожат над каждой копейкой.\r\nИван Дмитрии представил себе свою жену в вагоне со множеством узелков, корзинок, свертков;\r\nона о чем-то вздыхает и жалуется, что у нее от дороги разболелась голова, что у нее ушло много денег; то и дело приходится бегать на станцию за кипятком, бутербродами, водой.\r\n.. Обедать она не может, потому что это дорого...\r\n\"А ведь она бы меня в каждой копейке усчитывала, - подумал он, взглянув на жену.\r\n- Билет-то ее, а не мой! Да и зачем ей за границу ехать? Чего она там не видала? Будет в номере сидеть да меня не отпускать от себя... Знаю!\"\r\nИ он первый раз в жизни обратил внимание на то, что его жена постарела, подурнела, вся насквозь пропахла кухней, а сам он еще молод, здоров, свеж, хоть женись во второй раз.\r\n\"Конечно, всё это пустяки и глупости, - думал он, - но... зачем бы она поехала за границу? Что она там понимает? А ведь поехала бы.\r\n.. Воображаю... А на самом деле для нее что Неаполь, что Клин - всё едино. Только бы мне помешала.\r\nЯ бы у нее в зависимости был. Воображаю, как бы только получила деньги, то сейчас бы их по-бабьи под шесть замков.\r\n.. От меня будет прятать... Родне своей будет благотворить, а меня в каждой копейке усчитает\".\r\nВспомнил Иван Дмитрич родню. Все эти братцы, сестрицы, тетеньки, дяденьки, узнав про выигрыш, приползут, начнут нищенски клянчить, маслено улыбаться, лицемерить.\r\nПротивные, жалкие люди! Если им дать, то они еще попросят; а отказать - будут клясть, сплетничать, желать всяких напастей.\r\nИван Дмитрич припоминал своих родственников, и их лица, на которые он прежде глядел безразлично, казались ему теперь противными, ненавистными.\n \"Это такие гадины!\" - думал он.\r\nИ лицо жены стало казаться тоже противным, ненавистным. В душе его закипала против нее злоба, и он со злорадством думал:\r\n\"Ничего не смыслит в деньгах, а потому скупа. Если бы выиграла, дала бы мне только сто рублей, а остальные - под замок\".\r\nИ он уже не с улыбкою, а с ненавистью глядел на жену. Она тоже взглянула на него, и тоже с ненавистью и со злобой.\r\nУ нее были свои радужные мечты, свои планы, свои соображения; она отлично понимала, о чем мечтает ее муж. Она знала, кто первый протянул бы лапу к ее выигрышу.\r\n\"На чужой-то счет хорошо мечтать! - говорил ее взгляд. - Нет, ты не смеешь!\"\r\nМуж понял ее взгляд; ненависть заворочалась у него в груди, и, чтобы досадить своей жене, он назло ей быстро заглянул на четвертую страницу газеты и провозгласил с торжеством:\r\n- Серия 9499, билет 46! Но не 26!\r\nНадежда и ненависть обе разом исчезли, и тотчас же Ивану Дмитричу и его жене стало казаться, что их комнаты темны,\r\nмалы и низки, что ужин, который они съели, не насыщает, а только давит под желудком, что вечера длинны и скучны.\r\n..\r\n- Чёрт знает что, - сказал Иван Дмитрич, начиная капризничать. - Куда ни ступишь, везде бумажки под ногами, крошки, какая-то скорлупа.\r\nНикогда не подметают в комнатах! Придется из дому уходить, чёрт меня подери совсем. Уйду и повешусь на первой попавшейся осине.\r\nРАНО!\r\nВ селе Шальнове звонят к заутрене. Солнце на горизонте уже целуется с землей, побагровело и скоро спрячется.\r\nВ кабаке Семена, переименованном недавно в трактир - титул, совсем не идущий избенке с ощипанной крышей и с парой тусклых окошек, - сидят двое охотников-мужиков.\r\nОдного из них зовут Филимоном Слюнкой.\r\nЭто старик лет 60, бывший дворовый графов Завалиных, по профессии слесарь, служивший когда-то на гвоздильной фабрике,\r\nпрогнанный за пьянство и лень и ныне живущий на иждивении своей жены-старухи, просящей милостыню.\r\nОн тощ, хил, с облезлой бороденкой, говорит с присвистом и после каждого слова моргает правой стороной лица и судорожно подергивает правым плечом.\r\nДругой, Игнат Рябов, здоровенный, плечистый мужик, никогда ничего не делающий и вечно молчащий, сидит в углу под большой вязкой баранок.\r\nДверь, открытая вовнутрь, бросает на него густую тень, так что Слюнке и кабатчику Семену видны только его латаные колени,\r\nдлинный мясистый нос и большой чуб, выбившийся на волю из густой, нечесаной путаницы, покрывающей его голову.\r\nСемен, маленький, болезненный человечек с длинной жилистой шеей и с бледным лицом, стоит за прилавком, печально глядит на вязку баранок и смиренно покашливает.\r\n- Ты таперича рассуди в своей голове, ежели в тебе есть ум, - говорит ему Слюнка, моргая щекой. - Вещь лежит у тебя без всякого действия, и нет тебе никакой пользы, а нам она надобна.\r\nОхотник без ружья всё равно, что пономарь без голоса. Это понимать надо в уме, а ты вот, вижу, не понимаешь, стало быть, в тебе настоящего ума-то и нету... Отдай!\r\n- Ведь ты же заложил у меня ружье! - говорит тоненьким, бабьим голоском Семен, глубоко вздыхая и не отрывая глаз от вязки баранок. - Отдай рубль, что взял, тогда и бери ружье.\r\n- Нету у меня рубля. Я тебе, Семен Митрич, как перед богом: дай ты мне ружье, похожу нынче с Игнашкой и опять тебе его принесу.\r\nНакажи меня бог, принесу. Ежели не принесу, чтоб мне ни на том, ни на этом свете счастья не было.\r\n- Семен Митрич, дай! - говорит басом Игнат Рябов, и в голосе его слышится страстное желание получить просимое.\r\n- Да зачем вам ружье? - вздыхает Семен, печально покачивая головой. - Какая теперь охота? На дворе еще зима и акроме ворон да галок никакой твари.\r\n- Какая ж зима? Нешто это зима? - говорит Слюнка, выковыривая пальцем из трубки пепел. - Оно, конечно, рано еще, да ведь вальшнепа не угадаешь.\r\nВальшнеп такая птица, что его сторожить нужно. Неровен час, просидишь дома поджидаючи, ан перелет-то и прозевал, жди до осени... Такое дело! Вальшнеп не грач...\r\nВ прошлом годе на Страстной уж он летел, а в третьем годе до Фоминой ждать пришлось. Нет, уж ты сделай милость, Семен Митрич, дай нам ружье! Заставь вечно бога молить.\r\nСловно на грех, и Игнашка свое ружье пропил. Эх, когда пьешь, не чувствуешь, а таперя...\r\nЭх, глядеть бы на нее, на водку проклятую, не хотел! Истинно, кровь сатанинская! Дай, Семен Митрич!\r\n- Не дам! - говорит Семен, складывая на груди свои желтые ручки, как перед молитвой. - Надо по совести, Филимонушка...\r\nИз заклада вещь зря не берется, надо деньги платить... Да и то рассуди, к чему птицу бить? Зачем? Таперя пост, не станешь есть.\r\nСлюнка конфузливо переглядывается с Рябовым, вздыхает и говорит:\r\n- Нам бы только на тяге постоять.\r\n- А зачем? Всё глупости... Не такой ты комплекции, чтоб глупостями заниматься...\r\nИгнашка, так и быть уж, человек непонимающий, его бог обидел, а ты, слава тебе господи, старик, умирать пора. Вот ко всенощной бы шел.\r\nНапоминание о старости, видимо, коробит Слюнку. Он крякает, морщит лоб и молчит целую минуту.\r\n- Послушай ты меня, Семен Митрич! - говорит он горячо, поднимаясь и уже моргая не одной правой щекой, а всем лицом. - Истинно, как перед богом...\r\nразрази меня создатель, после Святой получу от Степана Кузьмича за оси и отдам тебе не руб, а два! Накажи меня бог! Перед образом тебе говорю, только дай ты мне ружье!\r\n- Да-ай! - говорит воющим басом Рябов; слышно, как теснится его дыхание, и чувствуется, что он хотел бы сказать многое, но не находит слов. - Да-ай!\r\n- Нет, братцы, и не просите, - вздыхает Семен, печально покачивая головой. - Не вводите в грех. Не дам я вам ружья.\r\nНет такой моды, чтобы вещь из залога вынимать и денег не платить. Да и к чему баловство? Идите себе с богом!\r\nСлюнка утирает рукавом вспотевшее лицо и начинает горячо клясться и просить.\r\nОн крестится, протягивает к образу руки, призывает в свидетели своих покойных отца и мать, но Семен по-прежнему глядит смиренно на вязку баранок и вздыхает.\r\nВ конце концов Игнашка Рябов, дотоле не двигавшийся, порывисто поднимается и бухает перед кабатчиком земной поклон, но и это не действует!\r\n- Подавись же ты моим ружьем, сатана! - говорит Слюнка, моргая лицом и дергая плечами. - Подавись, холера, разбойницкая душа!\r\nБранясь и потрясая кулаками, он выходит с Рябовым из кабака и останавливается среди дороги.\r\n- Не дал, проклятый! - говорит он плачущим голосом, обиженно глядя в лицо Рябова.\n - Не дал! - басит Рябов.\r\nОкошки крайних изб, скворечня на кабаке, верхушки тополей и церковный крест горят ярким золотым пламенем.\r\nВидна уже только половина солнца, которое, уходя на ночлег, мигает, переливает багрянцем и, кажется, радостно смеется.\r\nСлюнке и Рябову видно, как направо от солнца, в двух верстах от села темнеет лес, как по ясному небу бегут куда-то мелкие облачки, и они чувствуют, что вечер будет ясным, тихим.\r\n- Самая пора таперя, - говорит Слюнка, моргнув лицом. - Хорошо бы постоять часок-другой. Не дал, проклятый, чтоб ему...\r\n- Ежели для тяги, то самое таперя и время... - выговаривает, заикаясь, как бы через силу, Рябов.\r\nПостояв немного; они, ни слова не говоря друг другу, выходят из села и глядят на темную полосу леса.\r\nВсё небо над лесом усеяно движущимися черными точками - это грачи летят на ночлег... Снег, кое-где белеющий на темно-бурой пашне, слегка золотится от солнца.\r\n- В прошлом годе в эту пору я в Живках стоял, - говорит после долгого молчания Слюнка. - Трех вальшнепов принес.\r\nОпять наступает молчание. Оба долго стоят и глядят на лес, потом лениво трогаются с места и идут от села по грязной дороге.\r\n- Надо думать, вальшнепа еще не прилетали, - говорит Слюнка. - А может, уж и есть.\r\n- Костька сказывал, что еще нету.\n - Может, и нету... Кто их знает! Год в год не приходится. Одначе грязь!\r\n- А постоять надо бы.\r\n- Стало быть, надо! Отчего не постоять? Постоять можно. Оно бы не мешало пойти в лес поглядеть. Ежели есть, Костьке скажем, а то и сами, может, достанем ружье и завтра выйдем.\r\nЭка напасть, прости господи, надоумил же меня нечистый ружье в кабак снести! Этакое горе, что и сказать тебе, Игната, не умею!\r\nБеседуя таким образом, охотники подходят к лесу.\r\nСолнце уже село и оставило после себя красную, как пожарное зарево, полосу, перерезанную кое-где облаками;\r\nцвет этих облаков не поймешь: края их красны, но сами они то серы, то лиловы, то пепельны.\r\nВ лесу между густыми ветвями елей и под кустами березняка темно, и в воздухе ясно вырисовываются только крайние, обращенные к солнцу ветки с их пузатыми почками и лоснящейся корой.\r\nПахнет тающим снегом и перегнивающими листьями. Тихо, ничто не шевелится. Издали доносится утихающий крик грачей.\r\n- Теперь бы в Живках постоять, - шепчет Слюнка, с ужасом глядя на Рябова. - Там важная тяга.\n Рябов тоже с ужасом глядит на Слюнку, не мигая и раскрыв рот.\r\n- Славное время, - говорит дрожащим шёпотом Слюнка. - Хорошую весну господь посылает... А надо думать, вальшнепа уже есть.\r\n.. Отчего им не быть... День теперь стоит теплый... Поутру журавли летели - видимо-невидимо!\r\nСлюнка и Рябов, осторожно шлепая по талому снегу и увязая в грязи, проходят по краю леса шагов двести и останавливаются.\r\nЛица их выражают испуг и ожидание чего-то страшного, необыкновенного.\r\nОни стоят как вкопанные, молчат, не шевелятся, и руки их постепенно принимают такое положение, как будто они держат ружья с взведенными курками...\r\nБольшая тень ползет слева и заволакивает землю. Наступают вечерние сумерки. Если поглядеть направо, то сквозь кусты и стволы деревьев видны багровые пятна зари. Тихо и сыро...\r\n- Не слыхать, - шепчет Слюнка, пожимаясь от холода и всхлипывая своим озябшим носиком.\r\nНо, испугавшись своего шёпота, он грозит кому-то пальцем, делает большие глаза и сжимает губы. Слышится легкий треск.\r\nОхотники значительно переглядываются и взглядами сообщают друг другу, что это пустяки, трещит сухая веточка или кора.\r\nВечерняя тень всё растет и растет, багряные пятна мало-помалу тускнеют, и сырость становится неприятною. Долго стоят охотники, но ничего они не слышат и не видят.\r\nКаждое мгновение ждут они, что вот-вот пронесется в воздухе тонкий свист, послышится торопливое карканье, похожее на кашель осипшего детского горла, хлопанье крыльев.\r\n- Нет, не слыхать! - говорит вслух Слюнка, опуская руки и начиная мигать глазами. - Знать, но прилетали еще.\r\n- Рано!\n - То-то, что рано...\n Охотники не видят лиц друг друга. Воздух темнеет быстро.\r\n- Деньков пять еще подождать, - говорит Слюнка, выходя с Рябовым из-за куста. - Рано!\n Оба идут домой и молчат всю дорогу.\n\n\n ВСТРЕЧА\r\nА зачем у него светящиеся глаза,\n маленькое ухо, короткая и почти\n круглая голова, как у самых свирепых\n хищных животных?\n\n Максимов\r\nЕфрем Денисов тоскливо поглядел кругом на пустынную землю. Его томила жажда, и во всех членах стояла ломота.\r\nКонь его, тоже утомленный, распаленный зноем и давно не евший, печально понурил голову. Дорога отлого спускалась вниз по бугру и потом убегала в громадный хвойный лес.\r\nВершины деревьев сливались вдали с синевой неба, и виден был только ленивый полет птиц да дрожание воздуха, какое бывает в очень жаркие летние дни.\r\nЛес громоздился террасами, уходя вдали всё выше и выше, и казалось, что у этого страшного зеленого чудовища нет конца.\r\nЕхал Ефрем из своего родного села Курской губернии собирать на погоревший храм.\r\nВ телеге стоял образ Казанской божией матери, пожухлый и полупившийся от дождей и жара,\r\nперед ним большая жестяная кружка с вдавленными боками и с такой щелью на крышке, в какую смело мог бы пролезть добрый ржаной пряник.\r\nНа белой вывеске, прибитой к задку телеги, крупными печатными буквами было написано,\r\nчто такого-то числа и года в селе Малиновцах \"по произволу Господа пламенем пожара истребило храм\" и что мирской сход с\r\nразрешения и благословения надлежащих властей постановил послать \"доброхотных желателей\" за сбором подаяния на построение храма.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "Но чтобы сделать ее вполне ясною, необходимо сказать хоть несколько слов о другом представителе этой фамилии, о братце Софроне Матвеиче.\r\nСофрон Матвеич был младший брат и представлял совершенную противоположность Петру Матвеичу.\r\nЕсли в основании всех поступков последнего лежала необузданность темперамента,\r\nто в характере первого преобладающей чертой являлась сознательная жестокость и какое-то неизреченное ехидство.\r\nПетр Матвеич буянил, дрался и шел напролом; Софрон Матвеич каверзничал, извивался и зудил.\r\nПетр Матвеич имел голос резкий, не уступавший протодиаконскому, и способный разбудить самую сонную окрестность; Софрон Матвеич говорил тихо, вкрадчиво, словно хныкал.\r\nКогда Петр Матвеич говорил: \"Папенька! как почтительный сын убеждаю вас...\r\n\", то исход его речи был неизвестен: может быть, разорвет папеньку на части, а может быть, плюнет и отойдет; когда же Софрон Матвеич начинал: \"Позвольте мне, добрый друг, папенька.\r\n..\", то исход этой речи был известен заранее, ибо всякому было понятно, что \"зуда когда-нибудь непременно вызудит старика\".\r\nПо внешнему виду Петр Матвеич был высок, коренаст и постоянно грозил испытать на себе действие паралича;\r\nнапротив того, Софрон Матвеич походил фигурой на отца, то есть был мужчина среднего роста, юркий, сухой и несомненно живучий,\r\nходил неслышными шагами, крадучись, и несколько пригибал голову, как будто уклонялся от угрожавшего ему откуда-то удара.\r\nПетр Матвеич относился к церкви легкомысленно и редко бывал у службы; напротив того, Софрон Матвеич был к церкви усерден, молился всегда на коленях и притом со слезами.\r\nВ довершение всего, Петр Матвеич имел должность видную и блестящую, а иногда даже позволял себе мечтать о возможном преуспеянии на поприще администрации;\r\nнапротив того, Софрон Матвеич занимал не блестящее, но солидное место уездного стряпчего, и никогда ни о каком преуспеянии не мечтал.\r\nНесмотря на тихий, приниженный вид, все боялись Софрона Матвеича.\r\nПри взгляде на его задумчивое и как-то сомнительно улыбающееся лицо, всякому сейчас же невольно приходило на мысль: вот человек, который наверное обдумывает какое-нибудь злодейство.\r\nС просителями Софрон Матвеич был вежлив необыкновенно, даже мужикам говорил не иначе, как \"голубчик\" и \"дружок\".\r\n- У тебя, дружок, дельце в суде? - спрашивал он таким голосом, что у просителя непременно сердце екнет в груди.\r\nИ затем, заручившись \"дельцем\", он начинал играть с ним. То дополняет, то запросцы делает, то просто скажет: а ну, не трог, маленько поокруглится!\r\n- Тебе чего, миленький? об дельце небось справиться пришел? Идет оно у нас, дружок, живым манером бежит! Подмазочки бы вот надо.\r\nИ, получивши подмазочку, кланялся, жал просителю руку и чувствительнейше благодарил.\r\nВообще, он облюбовывал и смаковал просителя, как артист, и потому не сразу обдирал его, а любил постепенно вызудить у него жизнь.\r\nЕжели читатель видал когда-нибудь, как ручная лисица поступает с подстреленной вороной, предназначенной ей на обед,\r\nто он может иметь приблизительное понятие о том, что происходило между Софроном Матвеичем и просителем.\r\nЛисица не набрасывается на свою жертву, не рвет ее на куски, а долгое время полегоньку то там, то тут покусывает. Куснет - и отскочит в сторону, даже задумается, словно забудет.\r\nПотом опять изогнется и со всех ног кинется к вороне, но, не тронув ее, отпрянет назад.\r\nДаже ворона смотрит на эти маневры с изумлением, как будто говорит: Христос с тобой! ведь я было испугалась!\r\nПотом опять скачок, и опять, и опять, - до тех пор, пока не вызудит у вороны жизнь.\r\nТогда потихоньку ощиплет и съест.\r\nТочно так поступал и Софрон Матвеич: он разорял полегоньку, со вздохами, с перемежками, но разорял дотла, до тех пор, пока последний грош не вызудит. Тогда уж съест окончательно.\r\nВ усадьбу Софрон Матвеич наезжал редко. Человек он был холостой и хозяйством не занимался. Но всякий раз, как приедет в Вавиловку, непременно кому-нибудь что-нибудь да прокусит.\r\n- Ты, Палаша, никак, опять с прибылью?\r\n- обращался он к судомойке Палаше, которая, по своему девичеству, каждый год носила ребят, - ах, дружок, как это грешно! знаешь, как бог-то за это наказывает?\r\nчто блудницам в аду-то приуготовано? Ах, друг мой! друг мой! Ну, нечего делать, посадите ее, миленькие, в холодную, да кушать-то, кушать-то, дружки, не давайте!\r\nСкажет и сотворит при этом крестное знамение.\r\nСтарик-дедушка при одном упоминании о Софроне Матвеиче дрожал и изменялся в лице. Арина Тимофеевна тоже ненавидела его и уверяла, что Максимка весь в него уродился.\r\n- Телом-то в отца, а нравом в Софронку. Софронка меня в те поры испугал, как я тяжела была, ну и вышел Максимка в него.\r\nДаже Петр Матвеич крестился и вздрагивал, когда Софрон Матвеич, по обыкновению своему, неслышно подкрадывался к нему.\r\nОдин \"палач\" _любил_ дядю и говорил про него:\n - Вот дядя - это человек! Этот не сробеет, даром что с виду тихеньким кажется!\r\n-----\n\n \"Палача\" ждут дома без нетерпения; едва ли даже не позабыли, что за ним послано.\r\nДа и не до него теперь.\r\nВесь дом в унынии; Арина Тимофеевна ходит из угла в угол как потерянная и вздыхает; разбойники дети благонравно сидят по местам;\r\nдворовые суетятся; на дворе то впрягают, то распрягают лошадей; мужики нагружают у барского крыльца подводы.\r\nОдин дедушка свеж и бодр и пуще прежнего щелкает, свистит и горланит какую-то нескладицу. Сам Петр Матвеич каждую ночь приезжает в Вавилово вместе с Софроном Матвеичем.\r\nПриехавши, оба брата о чем-то шушукаются, потом делают распоряжения, вследствие которых на другой день опять нагружаются подводы, а к утру обоих и след простыл.\r\nРассыльный говорил правду: в город одновременно наехали две комиссии, из которых одна занималась исследованием действий исправника, а другая выворачивала наизнанку уездный суд.\r\nИ так как члены комиссии нуждались в пище и питии, то вавиловские запасы видимо истощались.\r\nИ вдруг, в такую критическую минуту, когда дома каждая ложка супа, так сказать, на счету, наезжает откуда-то совсем забытый сын.\r\n- Вот уж правду-то говорят: гость не вовремя хуже татарина! - встречает Арина Тимофеевна \"палача\".\r\n- Вы, маменька, только рот разинете, так уж и сморозите! - отвечает \"палач\", целуя у матери руки.\r\n- Бесчувственный ты балбес! Слышал ли, по крайности, что с отцом-то делается?\n - Как не слыхать! об нем по всей дороге, от самой Москвы в рога трубят!\r\n\"Палач\" отворачивается от матери и идет в залу. Но там дедушка, подкравшись на цыпочках к двери, уже сторожит внучка и в одно мгновение ока мажет его по губам какою-то дрянью.\r\n- Убью! - пускает \"палач\" вдогонку старику, который, учинив проказу и подобрав халат, бежит во все лопатки в другие комнаты.\r\n- А папеньку-то судить будут! - докладывает \"палачу\" Федька-разбойник.\n - И дяденьку тоже! - присовокупляет Ванька-воряга.\r\n- Цыц, бесенята... жрать хочу! живо! - командует \"палач\" и, в ожидании еды, направляет стопы в девичью.\r\nТам стоит девка Маришка, нагнувшись к сундуку, наполненному полотнами, и отбирает из них те, которые потоньше.\r\n- Маришка! жрать... смерть моя! - говорит он, придавая своему голосу почти мягкий оттенок.\r\n- Не до вас теперь, барин! видите, дело делаю! - отвечает Маришка, и еще ниже нагибается к сундуку, чтобы не встретиться взорами с \"палачом\".\r\n- Ты, подлая, с Федькой связалась?\n - Еще с кем?\n - Тебе говорят: с Федькой! Да ты не верти хвостом, а гляди на меня!\n - Не образ!\n - Говорят, гляди!\r\nМаришка, все еще нагнувшись к сундуку, неохотно поворачивает к нему голову и, взглянувши, восклицает:\n - Ах, да какие вы, барин, большие!\r\n- То-то большой! ты смей только!\r\n- Что сметь-то! сами-то, чай, давным-давно меня на какую-нибудь кузнечиху {Магазинная девушка с Кузнецкого моста, в Москве.\r\nВ сороковых годах девицы эти не отличались особенной строгостью поведения. (Прим. M. E. Салтыкова-Щедрина.)} сменяли!\r\n- Ну, там на кого бы ни сменял! То я, а то ты! Тебе и по закону так следует. Да брось ты полотна-то! гляди на меня!\r\nМаришка выпрямляется и сконфуженно становится перед ним.\n - Что тут у вас делается? взбесились, что ли, даже поесть не допросишься?\r\n- Ах, барин, столько у нас здесь напастей! столько напастей! Целая орава папеньку-то судить наехала, и все-то жрут, все-то пьют!\r\nкажется, что только добра папенька нажили - все туда, в эту прорву пойдет!\r\n- А ты... с Федькой?\n \"Палач\" рычит, но рычит не опасно. Маришка понимает это.\r\n- Вы, барин, всегда... - говорит она, - и что только вам этот Федька поперек встал - диковина!\n - Верти хвостом-то! Отец зол?\r\n- И не подступайся! Намеднись Никешку чуть-чуть под красную шапку не отдали.\n \"Палач\" крутит зачаток уса и сурово произносит:\r\n- Ну, и черт с ним! я сам в солдаты уйду!\n В эту минуту Арина Тимофеевна, как буря, влетает в девичью и расстраивает интересный tete-a-tete {}.\r\n- Вырос, батюшка! - язвит она, - ума не вынес, а не хуже стоялого жеребца ржет! Смотри, как бы Федька-подлец не приревновал!\r\n- Да и у вас, маменька, ума немного! - огрызается \"палач\", - вот покормить небось не догадаетесь!\r\n- Надоело! - вдруг прибавляет он, зевая и потягиваясь, как будто и в самом деле он бог весть сколько времени толчется в этом доме, и все ему безмерно в нем опостылело.\r\nВ зале, на столе, \"палача\" ждут холодные объедки.\n - Ишь ведь! куска живого нет! - озлобленно произносит он, жадно обгладывая кость, - Федька! нельзя ли, братец, цопнуть! спроворь!\r\nФедька устремляется со всех ног в пространство; минуты через три он возвращается назад, бережно неся что-то под полой халата.\r\n- Где бог послал? - спрашивает \"палач\", принимая из рук брата пузырек с водкой.\n - У Михея кучера из полштофа вылил.\r\n- Ну, это, брат, не порядки. Кучер - он человек дорожный, ему без водки нельзя. Ты бы по окнам у родительницы пошарил.\n - Смотрит... нельзя!\r\n- Смотрит! а ты так воруй, чтоб смотрела, да не видала. А на будущее время, чтоб не были вы без дела, вот вам урою каждый день мне чтобы косушка была.\r\nНасытившись и в пропорцию выпивши, \"палач\" отправляется на конный двор и встречается там с форейтором Никешкою. разговор наедине.\r\n- Здорово, Никешка! - кричит он ему.\n Никешка вытягивается во фронт и на солдатский манер произносит:\n - Здравия желаю, ваше благородие-е-е!\r\n- В солдаты?\n - Точно так, ваше благородие-е-е!\n - И я в солдаты уйду! надоело!\n - Это точно, ваше благородие... прискучило!\r\n- Хорошо, Никешка, в солдатах! Встал утром... лошадь вычистил... ранец... Щи, каша... ходи! вытягивайся! Ну, да ведь солдат работы не боится!\r\n- Зачем, ваше благородие, работы бояться! Я теперича так себе сердце настроил, что заставь меня сейчас целому полку амуницию вычистить - так вот сейчас и-и!\r\n- Солдат человек привышный! Солдат, ежели начальство прикажет: жги! рви! - он и сожжет и разорвет, все как следует! Потому, он человек подначальный!\r\n\"Палач\" входит в конюшню и осматривает стойла.\n - Трезорка жив? - Точно так, ваше благородие!\r\n- И Полканка жив?\n - Жив, ваше благородие!\n - Как бы, братец, их на кошку науськать!\r\nНа зов Никешки, держа хвост по ветру, как бешеные, прискакивают два пса.\r\n\"Палач\" и Никешка становятся в углу конного двора и замирают в ожидании; псы, раскрыв пасти, нетерпеливо стоят около них, вертят хвостами и потихоньку взвизгивают.\r\nНаконец на заборе появляется кошка.\r\nОзираясь, крадется она по верхней перекладинке, поползет и остановится; потом почешет задней лапой за ухом, зевнет, оглянется, нет ли кого, и опять поползет.\r\nНаконец, не видя ниоткуда опасности, соскакивает на землю внутрь двора.\r\n- Ату! ату его! - вдруг как безумные подхватывают \"палач\" и Никешка.\r\nПсы летят;\r\nкошка сначала заминается, но через мгновение тоже летит, задеря хвост, к забору, цепляется когтями за столб,\r\nс быстротою молнии вспалзывает наверх, и как окаменелая становится там, ощетинившись и выгнувши спину.\r\nПсы стоят у подошвы забора и, не сводя с кошки глаз, виляют хвостами и жалобно взвизгивают.\r\n- Стиксовали, подлецы! - гремит \"палач\", - Никешка! учить их!\r\nНачинается учение: собак дерут за уши, бьют чем попало; воздух наполняется тем особенным собачьим визгом, которому в целом мире звуков нет ничего подобного.\r\nНа шум прибегают братишки и старый дедушка. Последний стоит в воротах, подобрав полы халата, и сам, в каком-то ребяческом экстазе, визжит и лает.\r\n- Ты чего прибежал? - обращается \"палач\" к старику, - стары годы вспомнил?\n - Он так-то людей в стары годы собаками травил! - вставляет свое слово Никешка.\r\n- Рви! - огрызается дедушка и видимо сконфуженный удаляется восвояси, при общем грохоте веселящихся.\r\n- Маришку-то, ваше благородие, оставить надо! - докладывает Никешка, когда гвалт унялся.\r\n\"Палач\" злобно фыркает.\n - Она теперича у Федьки-повара и легла и встала! А я вам, ваше благородие, другую ягоду припас!.. такая-то ягода! вот так уж ягода!\r\n- Потрафляй, Никешка, потрафляй!\r\nДень кончился; \"палач\" окончательно вступил в свою домашнюю колею, то есть побывал и на конном, и на скотном, и на огороде.\r\nВ десять часов вечера он ужинает вместе со всем семейством и на все вопросы матери угрюмо отмалчивается.\r\n- Да отвечай, идол, произвели ли тебя в классы-то? - чуть ли не в десятый раз спрашивает его Арина Тимофеевна.\r\n- Завтра отцу все скажу! - отвечает \"палач\", выходя из-за стола, и, ни с кем не простясь, удаляется в боковушку, где ему постлали постель.\r\nОколо полуночи он слышит впросонках звон колокольцев, стук подъезжающего экипажа, хлопанье ворот и дверей и, наконец, шаги отца в передней.\r\n- Балбес приехал? - раздается голос Петра Матвеича.\n \"Ну, пошла пильня в ход!\" - мысленно произносит \"палач\", переворачиваясь на другой бок.\r\n-----\n\n Отцу, однако ж, не до Максимки. На другой день, часов в шесть утра, он уже собрался в город и только мимоходом успел взглянуть на сына.\r\n- Ну что, олух царя небесного, экзамена не выдержал? - поздоровался он с ним.\n - Не выдержал-с.\n - Повесить тебя мало, ракалия!\n - Я, папенька, в юнкера желаю-с.\r\n- Сказал: сгною подлеца в заведении! и сгною!\n - Воля ваша-с.\n Присутствовавший при этом Софрон Матвеич тоже счел долгом вступиться в разговор.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Чарская Л", "role": "user" }, { "content": "- А где же Василий, Федор и Маша? - спросила няня у своей старухи-матери.\r\n- На поле, родная! Пашут... К полдню вернутся... Ну, пойдем-кась в горницу... Устали, чай?\r\nИ старуха повела нас с няней в избу. Я с удивлением рассматривала большую комнату с лавками по стенам, с киотой, полной образов, в углу, со столом и большой печью.\r\nЯ никогда не была в избе, и все здесь меня удивляло. Комната была огорожена ситцевой занавеской, а наверху были какие-то странные палки.\r\nНяня сказала мне, что это палати, где спать. \n Мне стало очень скучно... Жаль было старой милой квартирки. Здесь все было такое чужое, незнакомое...\r\nМать мужа няни - совсем седая старуха - показалась мне очень строгой... Она недружелюбно поглядывала на меня и, наконец, спросила:\r\n- А когда же ты, Грунюшка, повезешь барышню к ихним родным?\r\n- Как только придет письмо оттуда, - ответила няня, - мы и тронемся.\r\nВ двенадцать часов старуха стала собирать обед, говоря, что скоро вернутся с поля муж моей няни, ее брат Федор с женой Марьей.\r\nЯ тем временем освободила бедного Мишку из корзинки. Он выпрыгнул, встряхнулся и презабавно стал оглядываться, не узнавая нового места.\r\n- Да ты никак с кошкой еще? - не совсем любезно проговорила нянина свекровь. \n - Нельзя было оставить, Катенькин любимчик ведь это! - не спуская с рук своего сынишки, оправдывалась\r\n- Что ж, экую невидаль и к дяденьке потащите? - спросила меня старуха. \n Я ничего не ответила. Я начинала ее бояться.\r\nНаконец, к обеду явились муж няни, загорелый мужик с черной бородой, и ее брат Федор с женой.\r\nВсе они очень обрадовались ей, громко разговаривали, смеялись, шутили со мной и рассматривали меня, как невиданного зверька.\r\nМне было очень грустно. Когда няня придвинула ко мне тарелку со щами (они все ели из общей миски), из глаз моих полились слезы.\r\n- Что ты, Катенька, голубушка? - беспокоилась няня, обнимая меня и целуя.\r\n- По маменьке, знать, затосковала, сердешная, - печально улыбнулась Марья, и сразу ее ласка облегчила мое горе. \n \"Она добрая\", - подумала я и крепко прижалась к моей няне.\r\nОколо меня сел молчаливый Ванюшка, нянин сынок, и все время не сводил с меня своих любопытных глаз.\r\nПосле обеда, состоявшего из щей и каши, все разошлись на работу. Няня помогла свекрови мыть посуду, и мне дали полотенце перетирать деревянные ложки и ножи.\r\nВ этот вечер, ложась спать на новом месте на одной постели с няней, я долго и горячо молилась за упокой души моей дорогой мамочки.\r\nГлава шестая \n\n НОВАЯ ЖИЗНЬ. ВРАГИ \n\n\n Я уже неделю жила в няниной деревне и понемногу начинала привыкать к новой жизни.\r\nНянина семья полюбила меня, называла меня Катенькой, а не барышней, Ванюшка не дичился меня, а устроил для моей Лили колыбельку из щепочек.\r\nМарья, приходя с поля, не раз приносила мне то ландыш, то подснежник.\r\nОдна старая Ирина - свекровь няни - никак не могла, казалось, привыкнуть ни ко мне, ни к моему Мишке.\r\nС моим приездом она уступила мне свою широкую постель, где спала за ситцевой занавеской с Ванюшкой, и это ей не понравилось.\r\nОт грубой деревенской пищи я было разболелась и меня возили к доктору в соседний город.\r\n- Ишь, белоручка, - ворчала старуха, - ну, да ладно, привыкнешь, не велика птица.\r\nИ я понемногу привыкла.\r\nПравда, я постоянно думала и плакала о маме, долго беседовала с Лили о том, как нам будет тяжело жить у чужих,\r\nно все-таки я мало-помалу освоилась с семьей няни и помогала чем могла в хозяйстве:\r\nмела горницу, собирала на стол, мыла горшки и посуду и даже научилась ставить самовар.\r\n- Ай да Катенька - молодец! - хвалила меня няня, и я вся сияла от этих похвал.\r\nМне не хотелось быть белоручкой - и вот однажды я, когда не было няни, сняла сапоги и чулки и стала пробовать ходить босиком по двору.\r\n- Что ты, Катя? - удивился Ванюшка и захохотал во все горло.\r\n- Хочу привыкать ходить по-деревенски, - важно ответила я. \n Мелкие камешки и сучья впивались мне в ноги и больно царапали пальцы. Кое-где даже выступили капельки крови.\r\nА Ванюшка все хохотал надо мною, пока не вернулась няня.\r\n- Катенька, что же это ты такое затеяла? - вскрикнула она и, схватив меня на руки, побежала со мною в избу обмывать мои бедные исцарапанные ноги.\r\nПосле этого я уже не пробовала ходить, как все деревенские ребятишки. Мне было далеко до них, как я ни старалась привыкнуть к их жизни.\r\nЖизнь в няниной деревне мне начинала нравиться, и скоро я бы окончательно полюбила ее, если бы не мои враги.\r\n.. Старая Ирина все сердитее и сердитее смотрела на меня. Но, кроме нее, у меня были еще два врага.\r\nНе знаю, за что, большая рыжая корова невзлюбила меня и не раз грозно смотрела на меня, потрясая своими страшными рогами.\r\nКаждый вечер, возвращаясь с поля в стаде, Буренка, завидя меня на крылечке, бросалась в мою сторону, страшно тряся головой.\r\nПастух щелкал кнутом, кричал громким голосом: \"Куда, куда пошла!\" Но это не помогало нисколько, и злая корова продолжала идти на меня.\r\n.. Я в ужасе вскакивала с крылечка и бежала в избу под защиту няни, пока Буренку не загоняли в хлев.\r\nНе любил меня и старый мохнатый дворовый пес Жучка... Как-то раз Мишка вздумал близко подойти к его конуре.\r\nЖучка окрысился на него, и от Мишки ничего бы не осталось, если бы я не схватила его на руки и не побежала с ним от злой собачонки.\r\nС этого времени Жучка не мог пропустить меня без ворчания мимо своей будки.\r\nНо если у меня были враги, то были и друзья. Куры и цыплята очень любили меня и бросались ко мне со всех ног, лишь только я появлялась на крылечке с чашкой или тарелкой пшена.\r\n- Цып, цып, цып! - звала я моих птичек и бросала им корм с крылечка. \n У меня была любимая курочка Смолянка - вся черная, с белым хохолком на голове.\r\nТак я жила в няниной деревне в ожидании письма от родных, в котором они бы написали мне, как и когда мне выехать в дорогу.\r\nГлава седьмая \n\n ЗА ЯГОДАМИ \n\n\n\n - Катя, а Катя, пойдешь, што ль, с нами? - спросил меня Ваня, проходя мимо огорода с целой толпой крестьянских ребятишек.\r\nЯ сидела между грядами и рвала траву, желая приготовить из нее салат моей Лили. \n - А вы куда? - осведомилась я.\r\n- В лес. Ягоды поспели!.. - крикнул на ходу мальчик, и дети веселой гурьбой направились к лесу.\r\nЯ сбегала в избу, надела на голову платочек, подаренный мне няней, и побежала догонять их, волоча за руку мою спутницу - Лили.\r\n- Барышня бежит, барышня! - завидя меня, крикнули ребятишки и остановились подождать меня.\r\nЛес был большой и темный, но ребятишки не боялись ходить туда; они знали каждый кустик, каждое деревце. Ванюша был в лесу как дома.\r\n- Ты, Катя, ступай сюда, а я пойду туда, - сказал он, - а то на нас двоих ягод маленько будет.\r\nМы разошлись в разные стороны и стали громко перекликаться. \n - Ау, барышня! \n - Ау-у-у, Федюшка!\r\n- Ау, Ва-а-ня! - неслось по лесу. \n Мы все быстро перебегали с места на место, отыскивая в траве красные ягодки земляники.\r\nЯ уже набрала много ягод в мою маленькую корзиночку и теперь собирала ягоды прямо в рот.\r\nОни были такие сладкие, вкусные! Впереди их было так много: под каждым кустиком кивала красная головка.\r\nЯ шла все дальше и дальше в лес, позабыв о моих маленьких спутниках. Голоса их звучали где-то далеко, и скоро совсем их не стало слышно. Я зашла в чащу и увидела ручеек.\r\nНа берегу ручья росло несколько спелых и крупных ягодок земляники. Я сорвала их и, присев на бережку, с удовольствием принялась их есть.\r\nВдруг раздался отдаленный удар грома. Я быстро вскочила на ноги. Небо было темное и покрыто тучами. Мне стало страшно.\r\n\"Сейчас начнется гроза, и я не успею добежать до опушки\", - мелькнуло в моей голове. К тому же в лесу стало совсем темно и не слышалось больше детских голосов.\r\n- Ваня, ay! - крикнула я что было силы. \n Но никто не ответил мне.\r\nТогда я поспешила назад к опушке и шла быстро-быстро, забыв даже на траве у ручья корзиночку с ягодами и мою бедную Лили.\r\nНо чем дальше я шла, тем кусты и деревья росли гуще и чаще... Должно быть, я сбилась с дороги.\r\nГлава восьмая \n\n ЛЕСНЫЕ ФЕИ И ЗЛОЙ КОЛДУН \n\n\n \"Господи! - подумала я. - Что мне делать, как выйти из этого леса?\"\r\nА в лесу стало еще темнее... Я собрала все мои силы и пошла наугад.\r\nДеревья по-прежнему росли часто, и местами мне казалось, что я попала в какой-то заколдованный круг, из которого мне никак не выйти.\r\nМне вспомнились нянины сказки о лесных феях и злом колдуне, и это еще больше встревожило меня. \n Наконец, ноги мои так устали, что я не могла идти дальше.\r\n\"Заблудилась!\" - с ужасом подумала я и, присев на большую, покрытую мхом кочку, горько-горько заплакала.\r\nЯ плакала долго-долго, пока голова моя не отяжелела и я не припала головой на мягкую кочку.\r\nНе помню, сколько времени я пролежала так на моей новой, зеленой постельке... Меня вдруг привлек легкий шум в ближнем кусту. Я подняла голову и...\r\nчуть не вскрикнула. Из куста выходила маленькая нарядная девочка с блестящими крылышками и коронкой на голове. Она кивала мне головой и, улыбаясь, подходила ко мне.\r\n- Я лесная фея, - говорила она звенящим голоском. - А вот и мои подруги, такие же феи. \n Изо всех кустов являлись крылатые маленькие девочки и окружали меня.\r\n- Мы маленькие феи! Здравствуй, милая девочка! - говорили они звонкими голосками. - Иди играть с нами. Мы выучим тебя летать по воздуху.\r\n.. Ведь мы тоже не умели летать, пока были простыми маленькими девочками и не заблудились в лесу, как ты.\r\n- И вы теперь живете здесь? - спросила я, перестав бояться моих новых подруг.\r\n- Да, мы теперь лесные феи, - ответила мне первая фея, - и нам хорошо здесь... Одно у нас горе...\r\nВ этом лесу есть злой колдун, который гоняется за нами, чтобы нас съесть, но колдун только путает нас, но никогда не поймает, так как мы можем летать в воздухе.\r\n- Никогда! Никогда! Никогда! - зазвенели голоса маленьких фей, и с веселым смехом они поднялись на воздух в веселой пляске.\r\n- Колдун! Колдун! - вдруг неожиданно вскричала первая фея и все они мигом поднялись еще выше...\r\nЯ обернулась назад и обмерла от страха. Прямо ко мне навстречу шагал страшный великан с длинной зеленой бородой, громадного роста.\r\nЯ вскрикнула, вскочила и бросилась бежать со всех ног. Но страшилище не отставало... Вот-вот, думалось мне, он сейчас схватит меня своими длинными руками.\r\nМне уже слышались за моей спиной его тяжелое сопенье и злорадный хохот.\r\n- Лучше всего упасть! - мелькнуло в моей голове, я с размаху бросилась на траву и... и проснулась. \n\n\n Глава девятая \n\n ЗЛОЙ КОЛДУН ОКАЗЫВАЕТСЯ ДОБРЫМ ВОЛШЕБНИКОМ\r\n- Вставай, дитятко, вставай, бедная! Умаялась, - говорил мне чей-то ласковый голос. \n Я открыла глаза и увидела старого, седого, высокого мужичка с длинной белой бородою...\r\n\"Колдун!\" - подумала я и уже готова была снова вскочить и бежать без оглядки, но старик, видя, как я дрожала от страха, поспешил успокоить меня.\r\n- Не бойся, ягодка! Ишь, ведь испужалась, сердешная! Заблудилась чай? \n - Кто вы? - спросила я, немного успокаиваясь.\r\n- Я дед Сысой, лесной сторож! А ты за кого же меня приняла, барышня? \n Мне было стыдно признаться, что я приняла лесного сторожа за колдуна, и я ничего не ответила.\r\nДедушка Сысой расспросил меня, как я попала в лес и откуда. Я рассказала ему все и просила поскорее проводить в деревню, чтобы успокоить няню.\r\n- Да знаешь ли, барышня, что твоя деревня-то ой-ой как далеко, - покачал головой Сысой, - и теперь ты не сможешь дойти.\r\nПереночуй-кась у меня в избушке, а завтра я тебя отведу с богом.\r\nНечего было делать - пришлось ночевать в лесу в маленькой сторожке деда Сысоя. До его жилья было очень близко.\r\nИзбушка была скрыта деревьями, и лишь по огоньку, мелькавшему в окошке, мы нашли ее.\r\nКомнатка показалась мне крошечной, но я так устала и измучилась, что рада была хоть такому жилью.\r\nДедушка Сысой налил в глиняную чашку горячих щей и, отрезав два больших ломтя черного хлеба, позвал меня ужинать. Черный хлеб и горячие щи очень понравились мне.\r\nЯ порядочно проголодалась и поела с большим аппетитом. Помолясь богу, Сысой устроил мне на лавке постель из своего кафтана и одеяла, а сам полез на лежанку.\r\nЯ долго не могла уснуть, поминутно пугаясь крика совы и других лесных звуков, но, наконец, уснула мирным и сладким сном.\r\nУтром, с восходом солнца, старик разбудил меня, и мы тотчас же пустились в дорогу.\r\nЧем ближе подходила я к деревне, тем больше волновалась за няню. Бедняжка, верно, все слезы выплакала, когда узнала о пропаже своей маленькой Кати.\r\nУже у самой опушки леса встретили мы Василия и Федора, искавших меня целую ночь.\r\nОни и не подозревали, что я могла уйти так далеко и ночевать у Сысоя, жившего чуть не за 10 верст от опушки.\r\nДобрые люди очень обрадовались мне. Няня, оказывается, страшно плакала и не спала целую ночь.\r\n- И Ванюшке досталось, что недоглядел, - рассказывали они. \n Няня издали увидела меня и, смеясь и плача, бросилась со всех ног навстречу...\r\n- Уж больше ни на шаг не отпущу, Катенька: ахти, грех какой! - говорила она, покрывая мое лицо и руки поцелуями.\r\nВсе обрадовались мне. Мишка бросился ко мне и стал ластиться у моих ног. Ирина и та взглянула ласковее... А Марья дала мне припрятанный ею для меня паточный леденец.\r\nВсе благодарили Сысоя и угощали его в избе, чем бог послал. Тут только я вспомнила, что чего-то мне не хватает.\r\nБоже мой. Лили! Моя бедная Лили осталась у ручья в лесу - сторожить мою корзиночку с земляникой.\r\n- Что с тобой, Катенька, о чем ты? - спросила няня, видя, что я собираюсь плакать. \n - Ах, няня, няня, я забыла в лесу мою Лили!\r\n- Это куклу-то! - засмеялись мужички. - Ну, бог с ней, пусть останется у дедушки Сысоя погостить на вольном воздухе.\r\nОни шутили, не подозревая, как мне жаль моей Лили. Ее мне подарила мама.\r\nГлава десятая \n\n КАК Я СТАЛА УЧИТЕЛЬНИЦЕЙ. НА СЕНОКОСЕ\r\nПрошла неделя с моего приключения в лесу. Как-то утром няня принесла мне письмо, полученное от дяди.\r\nДядя ждал меня к себе и очень радовался, что у его дочери Лизочки будет новая подруга.\r\n\"Я думаю, что ты. Катя, очень похожа на свою маму, с которой мы были так дружны! Приезжай скорее, мы все ждем тебя\".", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Никитин И", "role": "user" }, { "content": "На черные корни засохшей березы,\n И катятся с камня те слезы ручьем,\n Бесплодно теряясь в ущелье глухом.\n Давно уж минули счастливые годы,\r\nКогда он, любимец цветущей природы,\n Алмазные брызги кругом рассыпал,\n Когда его путник отрадою звал,\n Когда дерева близ него вырастали,\r\nИ листья зеленые тихо шептали,\n И сам он при свете блестящей луны\n Рассказывал чудные были и сны.\n Теперь, одинокий, зарос он травою,\r\nСтал скуден и мутен, и знойной порою\n К нему не приходит пробитой тропой\n Измученный путник за чистой водой.\n В ту пору, как горы туман одевает,\r\nНад ним, как бывало, теперь не играет\n Сверкающий месяц нроврачным лучом,\n И звезды, как прежде, не смотрятся в нем.\n Лишь старый скелет обнаженной березы\r\nГлядит на его бесполезные слезы,\n Да изредка ветер к нему прилетит\n И с ним при мерцании звезд говорит\n Про светлые реки и синее море,\r\nПро славу их в свете и жизнь на просторе.\n\n 1850\n\n НОЧЬ\n\n Оделося сумраком поле. На темной лазури сверкает\r\nГряда облаков разноцветных. Бледнея, варя потухает.\n Вот вспыхнула яркие звезды на небе одна 8а другой,\n И месяц над лесом сосновый поднялся, как щит золотой;\r\nИзвивы реки серебристой меж зеленью луга блеснули;\n Вокруг тишина и безлюдье: и поле и берег уснули;\n Лишь мельницы старой колеса, алмаз рассыпая, шумят\r\nа с ветром волнистые нивы бог знает о чем говорят,\n а кольях, вдоль берега вбитых, растянуты мокрые сети;\r\nВот бедный шалаш рыболова, где вечером резвые дети\n Играют трепещущей рыбой и ищут в траве водяной\n Улиток и маленьких камней, обточенных синей волной;\r\nКак лебеди, белые тучи над полем плывут караваном,\n Над чистой рекою спят ивы, одетые легким туманом,\n И, к светлым струям наклонившись, сквозь чуткий,\r\nпрерывистый сон\n Тростник молчаливо внимает таинственной музыке волн.\n\n 1850\n\n * * \n\n Как мне легко, как счастлив я в тот миг,\r\nКогда, мой друг, речам твоим внимаю\n И кроткую любовь в очах твоих,\n Задумчивый, внимательно читаю!\n Тогда молчит тоска в моей груди\r\nИ нет в уме холодной укоризны.\n Не правда ли, мгновения любви\n Есть лучшие мгновенья нашей жизни!\n Зато, когда один я остаюсь\r\nИ о судьбе грядущей размышляю,\n Как глубоко я грусти предаюсь,\n Как много слез безмолвно проливаю!\n\n 1850\n\n ПОЭТУ\r\nНет, ты фигляр, а не певец,\n Когда за личные страданья\n Ждешь от толпы рукоплесканья,\n Как милостыни ждет слепец;\n\n Когда личиной скорби ложной\r\nТы привлекаешь чуждый взгляд\n С бесстыдством женщины ничтожной,\n Доставшей платье напрокат.\n\n Нет, ты презрения достоин\r\nЗа то, что дерзостный порок\n Ты не казнил как чести воин,\n Глашатай правды и пророк!\n\n Ты пренебрег свой путь свободный,\n К добру любовию согрет,\r\nНе так бы плакал всенародно\n От скорби истинный поэт!\n\n Ты позабыл, что увядает\n Наш ум в бездействии пустом,\n Что истина в наш век страдает,\r\nПорок увенчан торжеством;\n\n Что мы, как дети, не развили\n В себе возвышенных идей\n И что позором заклеймили\n Себя, как граждан и людей,\r\nЧто нет в нас сил для возрожденья,\n Что мы бесчувственно влачим\n Оковы зла и униженья\n И разорвать их не хотим...\r\nОб этом плачь в тиши глубокой,\n Тогда народ тебя поймет\n И, может быть, к мечте высокой\n Его укор твой приведет.\n 1850, январь 1855\r\n * \n\n Когда закат прощальными лучами\n Спокойных вод озолотит стекло,\n И ляжет тень ночная над полями,\n И замолчит веселое село,\r\nИ на цветах и на траве душистой\n Блеснет роса, посланница небес,\n И тканию тумана серебристой\n Оденется темнокудрявый лес, -\n\n С какою-то отрадой непонятной\r\nНа божий мир я в этот час гляжу\n И в тишине природы необъятной\n Покой уму и сердцу нахожу;\n\n И чужды мне земные впечатленья,\r\nИ так светло во глубине души:\n Мне кажется, со мной в уединеньи\n Тогда весь мир беседует в тиши.\n\n 1851\n\n * \r\nКогда один, в минуты размышленья,\n С природой я беседую в тиши, -\n Я верю: есть святое провиденье\n И кроткий мир для сердца и души.\r\nИ грусть свою тогда я забываю,\n С своей нуждой безропотно мирюсь,\n И небесам невидимо молюсь,\n И песнь пою, и слезы проливаю...\r\nИ сладко мне! И жаль мне отдавать\n На суд людской восторги вдохновений\n И от толпы, как платы, ожидать\n Пустых похвал иль горьких обвинений.\r\nГлухих степей незнаемый певец,\n Я нахожу в моей пустыне счастье;\n Своим слезам, как площадной слепец,\n Стыжусь просить холодного участья;\r\nПечаль моя застенчиво робка, -\n В родной груди скрываясь боязливо,\n За песнь свою награды и венка\n Не требует она самолюбиво.\r\n1851\n\n * \n\n На западе солнце пылает,\n Багряное море горит;\n Корабль одинокий, как птица,\n По влаге холодной скользит.\n Сверкает струя за кормою,\r\nКак крылья, шумят паруса;\n Кругом неоглядное море,\n И с морем слились небеса.\n Беспечно веселую цесню,\n Задумавшись, кормчий поет,\r\nА черная туча на юге,\n Как дым от пoжapa, встает.\n Вот буря... и море завыло,\n Умолк беззаботный певец;\n Огнем его вспыхнули очи:\r\nТеперь он и царь и боец!\n Вот здесь узнаю человека\n В лице победителя волн,\n И как-то отрадно мне думать,\n Что я человеком рожден.\r\n1851\n\n ДИТЯТИ\n\n Не знаешь ты тоски желаний,\n Прекрасен мир твоей весны,\n И светлы, чуждые страданий.\n Твои младенческие сны.\r\nС грозою жизни незнакома.\n Как птичка, вечно весела.\n Под кровлею родного дома\n Ты рай земной себе нашла.\n\n Придет пора - прольешь ты слезы,\r\nБыть может, труд тебя согнет...\n И детства радужные грезы\n Умрут под холодом забот.\n\n Тогда, неся свой крест тяжелый,\r\nНе раз под бременем его\n Ты вспомнишь о весне веселой\n И - не воротишь ничего.\n\n 1851\n\n ЮГ И СЕВЕР\n\n Есть сторона, где все благоухает;\r\nГде ночь, как день безоблачный, сияет\n Над зыбью вод и моря вечный шум\n Таинственно оковывает ум;\n\n Где в сумраке садов уединенных,\r\nСияющей луной осеребренных,\n Подъемлется алмазною дугой\n Фонтанный дождь над сочною травой;\n\n Где статуи безмолвствуют угрюмо,\r\nОбъятые невыразимой думой;\n Где говорят так много о былом\n Развалины, покрытые плющом;\n\n Где на коврах долины живописной\r\nЛожится тень от рощи кипарисной;\n Где всё быстрей и зреет и цветет;\n Где жизни пир беспечнее идет.\n\n Но мне милей роскошной жизни Юга\r\nСедой зимы полуночная вьюга,\n Мороз, и ветр, и грозный шум лесов,\n Дремучий бор по скату берегов,\n\n Простор степей и небо над степями\r\nС громадой туч и яркими звездами.\n Глядишь кругом - все сердцу говорит!\n И деревень однообразный вид,\n\n И городов обширные картины,\r\nИ снежные безлюдные равнины,\n И удали размашистый разгул,\n И русский дух, и русской песни гул,\n\n То глубоко беспечной, то унылой,\r\nПроникнутой невыразимой силой...\n Глядишь вокруг - и на душе легко,\n И зреет мысль так вольно, широко,\n\n И сладко песнь в честь родины поется,\r\nИ кровь кипит, и сердце гордо бьется,\n И с радостью внимаешь звуку слов:\n \"Я Руси сын! здесь край моих отцов!\"\n\n 1851\n\n РУСЬ\r\nПод большим шатром\n Голубых небес -\n Вижу - даль степей\n Зеленеется.\n\n И на гранях их,\n Выше темных туч,\n Цепи гор стоят\r\nВеликанами.\n\n По степям в моря\n Реки катятся,\n И лежат пути\n Во все стороны.\n\n Посмотрю на юг -\n Нивы зрелые.\n Что камыш густой,\r\nТихо движутся;\n\n Мурава лугов\n Ковром стелется,\n Виноград в садах\n Наливается.\n\n Гляну к северу -\n Там, в глуши пустынь,\r\nСнег, что белый пух,\n Быстро кружится;\n\n Подымает грудь\n Море синее,\n И горами лед\n Ходит по морю;\n\n И пожар небес\n Ярким заревом\r\nОсвещает мглу\n Непроглядную...\n\n Это ты, моя\n Русь державная.\n Моя родина\n Православная!\n\n Широко ты, Русь,\n По лицу земли\r\nВ красе царственной\n Развернулася!\n\n У тебя ли нет\n Поля чистого,\n Где б разгул нашла\n Воля смелая?\n\n У тебя ли нет\n Про запас казны,\r\nДля друзей стола,\n Меча недругу?\n\n У тебя ли нет\n Богатырских сил,\n Старины святой,\n Громких подвигов?\n\n Перед кем себя\r\nТы унизила?\n Кому в черный день\n Низко кланялась?\n\n На полях своих,\n Под курганам,\n Положила ты\n Татар полчища.\n\n Ты на жизнь и смерть\r\nВела спор с Литвой\n И дала урок\n Ляху гордому.\n\n И давно ль было,\n Когда с Запада\n Облегла тебя\n Туча темная?\r\nПод грозой ее\n Леса падали,\n Мать сыра-земля\n Колебалася,\n\n И зловещий дым\n От горевших сел\n Высоко вставал\n Черным облаком!\r\nНо лишь кликнул царь\n Свой народ на брань -\n Вдруг со всех концов\n Поднялася Русь.\n\n Собрала детей.\n Стариков и жен.\r\nПриняла гостей\n На кровавый пир.\n\n И в глухих степях,.\n Под сугробами,\n Улеглися спать\n Гости навеки.\n\n Хоронили их\n Вьюги снежные,\r\nБури севера\n О них плакали!..\n\n И теперь среди\n Городов твоих\n Муравьем кишит\n Православный люд.\n\n По седым морям\r\nИз далеких стран\n На поклон к тебе\n Корабли идут.\n\n И поля цветут,\n И леса шумят,\n И лежат в земле\n Груды золота.\n\n И во всех концах\r\nСвета белого\n Про тебя идет\n Слава громкая.\n\n Уж и есть за что,\n Русь могучая,\n Полюбить тебя,\n Назвать матерью,\r\nСтать ва честь твою\n Против недруга,\n $а тебя в нужде\n Сложить голову!\n\n 1851\n\n МОЛИТВА\n\n О боже! дай мне воли силу,\r\nУма сомненье умертви, - И я сойду во мрак могилы\n При свете веры и любви.\n Мне сладко под твоей грозою\n !Терпеть, и плакать, и страдать;\r\nМолю: оставь одну со мною\n Твою святую благодать.\n\n 1851\n\n * \n\n Вечер ясен и тих;\n Спят в тумане поля;\n В голубых небесах\r\nЯрко пышет заря.\n\n Золотых облаков\n Разноцветный узор\n Накрывает леса,\n Как волшебный ковер;\n\n Вот пахнул ветерок,\n Зашептал в тростнике;\r\nВот и месяц взошел\n И глядится в реке.\n\n Что ва чудная ночь!\n Что за тени и блеск!\n Как душе говорит\n Волн задумчивый плеск!\r\nМожет быть,- в этот час\n Сонмы светлых духов\n Гимны неба поют\n Богу дивных миров.\n\n 1851\n\n * \n\n Бывают светлые мгновенья:\r\nМир ясный душу осенит;\n Огонь святого вдохновенья\n Неугасаемо горит.\n\n Оно печать бессмертной силы\n На труд обдуманный кладет;\r\nОно безмолвию могилы\n И мертвым камням жизнь дает,\n\n Разврат и пошлость поражает,\n Добру приносит фимиам\n И вечной правде воздвигает\r\nСвятой алтарь и вечный храм.\n\n Оно не требует награды,\n В тиши творит оно, как бог...\n Но человеку нет пощады\n В бездонном омуте тревог.\r\nПадет на грудь заботы камень,\n Свободу рук скует нужда,\n И гаснет вдохновенья пламень,\n Могучий двигатель труда.\n\n 1851, 1852\n\n * *\r\nСуровый холод жизни строгой\n Спокойно я переношу\n И у небес дороги новой\n В часы молитвы не прошу.\n\n Отраду тайную находит\r\nИ в самой грусти гордый ум:\n Так часто моря стон и шум\n Нас в восхищение приводит.\n\n К борьбе с судьбою я привык,\n Окреп под бурей искушений:\r\nОна высоких дум родник,\n Причина слез и вдохновений.\n\n 1852\n\n РАЗВАЛИНЫ\n\n Как безыменная могила\n Давно забытого жильца,\r\nЛежат в пустыне молчаливой\n Обломки старого дворца.\n\n Густою пылию покрыла\n Рука столетий камни стен\n И фантастических писмен\r\nНа них фигуры начертила.\n\n Тяжелый свод упасть готов,\n Карниз массивный обвалился,\n И дикий плющ вокруг столбов\n Живой гирляндою обвился,\r\nИ моха желтого узор,\n Однообразно испещренный,\n Покрыл разбитые колонны.\n Как чудно вытканный ковер.\n\n Чье это древнее жилище,\r\nПустыни грустная краса?\n Над ним так светлы небеса, -\n Оно печальнее кладбища!\n\n Где эти люди с их страстями\n И позабытым их трудом?\r\nГде безыменный старый холм\n Над их истлевшими костями?..\n\n Была пора, здесь жизнь цвела.\n Пороки, может быть, скрывались\n Иль благородные дела\r\nРукою твердой совершались.\n\n И может быть, среди пиров\n Певец, в минуты вдохновенья,\n Здесь пел о доблестях отцов\n И плакал, полный умиленья;\r\nИ песням сладостным его\n В восторге гости удивлялись,\n И дружно кубки вкруг него\n В честь славных дедов наполнялись.\r\nТеперь все тихо... нет следа\n Минувшей жизни. Небо ясно,\n Как и в протекшие года,\n Земля цветущая прекрасна...\n\n А люди?.. Этот ветерок,\r\nПустыни житель одинокой,\n Разносит, может быть, далеко\n С их прахом смешанный песок!..\n\n 1852\n\n КЛАДБИЩЕ\n\n Как часто я с глубокой думой\r\nВокруг могил один брожу\n И на курганы их гляжу\n С тоской тяжелой и угрюмой.\n\n Как больно мне, когда, порой.\n Могильщик, грубою рукой\r\nГроб новый в землю опуская,\n Стоит с осклабленным лицом\n Над безответным мертвецом,\n Святыню смерти оскорбляя.\r\nИли когда в траве густой,\n Остаток жалкий разрушенья,\n Вдруг череп я найду сухой,\n Престол ума и вдохновенья,\n Лишенный чести погребенья.\r\nИ поражен, и недвижим,\n Сомненья холодом облитый,\n Я мыслю, скорбию томим,\n Над жертвой тления забытой:\n\n Кто вас в сон вечный погрузил,\r\nЗемли неведомые гости,\n И ваши брошенные кости\n С живою плотью разлучил?\n\n Как ваше вечное молчанье\n Нам безошибочно понять:\r\nНичтожества ль оно печать\n Или печать существованья?\n\n В какой загадочной стране,\n Невидимой и неизвестной,\n Здесь кости положив одне,\r\nЧитает дух ваш бестелесный?\n\n Чем занят он в миру ином?\n Что он, бесстрастный, созерцает?\n И помнит ли он о земном\r\nИль все за гробом забывает?\n\n Быть может, небом окружен,\n Жилец божественного света,\n Как на песчинку смотрит он\n На нашу бедную планету;\r\nИль, может быть, сложив с себя\n Свои телесные оковы,\n Без них другого бытия\n Не отыскал он в мире новом.\n\n Быть может, все, чем мы живем,\r\nЧем ум и сердце утешаем,\n Земле как жертву отдаем\n И в ней одной похороняем...\n\n Нет! прочь бесплодное сомненье!\n Я верю истине святой -", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Некуда автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "-- Сядьте, пожалуйста, Николай Степанович; папа очень чутко спит, его могут разбудить ваши шаги, а это ему вредно.\r\n-- Простите, Бога ради, -- сказал Вязмитинов и снова сел против хозяйки.\n -- Евгения Петровна! -- начал он, помолчав.\r\n-- Что? -- спросила, взглянув на него, Женни.\n -- Я давно хотел спросить...\n -- Спрашивайте.\n -- Вы мне будете отвечать искренно, откровенно?\r\n-- Franchement? (Откровенно? (фр.)) -- спросила Женни с легкой улыбкой, которая мелькнула по ее лицу и тотчас же уступила место прежнему грустному выражению.\r\n-- Нет, вы не смейтесь. То, о чем я хочу спросить вас, для меня вовсе не смешно, Евгения Петровна. Здесь дело идет о счастье целой жизни.\r\nЖенни слегка смутилась и сказала:\n -- Говорите.\n А сама нагнулась к работе.\r\n-- Я хотел вам сказать... и я не вижу, зачем мне молчать далее... Вы сами видите, что... я вас люблю.\r\nЖенни покраснела как маков цвет, еще пристальнее потупила глаза в работу, и игла быстро мелькала в ее ручке.\r\n-- Я люблю вас, Евгения Петровна, -- повторил Вязмитинов, -- я хотел бы быть вашим другом и слугою на целую жизнь... Скажите же, скажите одно слово!\r\n-- Какое вы странное время выбрали! -- могла только выговорить совершенно смущенная Женни.\n -- Разве не все равно время?\r\n-- Нет, не все равно; мой отец болен, может быть опасен, и вы в такую минуту вызываете меня на ответ о... личных чувствах. Я теперь должна заботиться об отце, а не... о чем другом.\r\n-- Но разве я не заботился бы с вами о вашем отце и о вас? Ваш отец давно знает меня, вы тоже знаете, что я люблю вас.\n Гловацкая не отвечала.\r\n-- Евгения Петровна! -- начал опять еще покорнее Вязмитинов. -- Я ведь ничего не прошу: я только хотел бы услышать из ваших уст одно, одно слово, что вы не оттолкнете моего чувства.\r\n-- Я вас не отталкиваю, -- прошептала Женни, и на ее шитье скатились две чистые слезки.\n -- Так вы любите меня? -- счастливо спросил Вязмитинов.\r\n-- Как вам нужны слова! -- прошептала Женни и, закрыв платком глаза, быстро ушла в свою комнату.\r\nПетру Лукичу после покойного сна было гораздо лучше. Он сидел в постели, обложенный подушками, и пил потихоньку воду с малиновым сиропом.\r\nЖенни сидела возле его кровати; на столике горела свеча под зеленым абажуром.\r\nВ восемь часов вечера пришел Вязмитинов.\r\n-- Вот, Евгения Петровна, -- начал он после первого приветствия, -- Розанов-то наш легок на помине. Только поговорили о нем сегодня, прихожу домой, а от него письмо.\r\n-- Что ж он пишет вам? -- спросила Женни, несколько конфузясь того, о чем сегодня говорили.\r\n-- Ему прекрасно: он определился ординатором в очень хорошую больницу, работает, готовит диссертацию и там в больнице и живет.\r\nКроме того, перезнакомился там с разными знаменитостями, с литераторами, с артистами.\r\nЕго очень обласкала известная маркиза де Бараль: она очень известная, очень просвещенная женщина. Ну, и другие около нее, все уж так сгруппировано, конечно.\r\nИ в других кружках, говорит, встретил отличных людей, честных, энергических. Удивляюсь, говорит, как я мог так долго вязнуть и гнить в этом болоте.\r\n-- Ну, это для нас, куликов-то, небольшой комплимент, -- проговорил слабым голосом больной старик.\r\n-- А о Лизе он ничего не пишет? -- спросила уже смелее Женни.\n -- Пишет, что виделся с нею и со всеми, но далеко, говорит, живу, и дела много.\r\n-- Что ж это за маркиза де Бараль?\n -- Это известность.\n -- Молодая она женщина?\r\n-- Нет, судя по тому, сколько лет ее знают все, она должна быть очень немолодая: ей, я думаю, лет около пятидесяти.\r\nПрошли святки, и время уже подходило к масленице.\r\nБыл опять вечер.\r\nГловацкий обмогался; он сидел в постели и перебирал деревянною ложечкою свой нюхательный табак на синем чайном блюдце, а Женни сидела у свечки с зеленым абажуром и читала вслух книгу.\r\nВязмитинов вошел, поздоровался и сказал:\r\n-- Знаете, какая новость? Едучи к вам, встретился с Розановой, и она мне возвестила, что едет на днях к мужу.\r\n-- В Москву? -- спросили в одно слово смотритель и его дочь.\n -- Что ж это будет? -- спросила Женни, поднеся к губам тоненький мизинец своей ручки.\r\n-- Да, любопытен бы я был, как выражается Саренко, видеть, что там теперь сотворится в Москве? -- произнес с улыбкою Вязмитинов.\r\nПо мнению Женни, шутливый тон не должен был иметь места при этом разговоре, и она, подвинув к себе свечки, начала вслух прерванное чтение нового тома русской истории Соловьева.\r\nВ Москву, читатель.\r\n* Книга вторая. В МОСКВЕ * \n\n Глава первая. ДАЛЬНЕЕ МЕСТО\r\nДаже в такие зимы, когда овес в Москве бывал по два с полтиной за куль, наверно никому не удавалось нанять извозчика в Лефортово дешевле, как за тридцать копеек.\r\nВ Москве уж как-то укрепилось такое убеждение, что Лефортово есть самое дальнее место отовсюду.\r\nАвтор ``Капризов и Раздумья`` позволяет себе настаивать на том, что на земле нет ни одного далекого места, которое не было бы откуда-нибудь близко.\r\nМожно полагать, что вывод этот не лишен своей доли основательности,\r\nпотому что если бы его можно было опровергнуть на основании общих данных, то уж это давно не преминули бы сделать наши ученые.\r\nНо в рассуждении Лефортова вывод этот перестает иметь общее значение.\r\nПо крайней мере он не может иметь этого значения для непосредственной Москвы, в которой до Лефортова решительно отовсюду далеко.\r\nВ одно погожее августовское утро по улицам, прилегающим к самому Лефортовскому дворцу, шел наш знакомый доктор Розанов.\r\nПо медленности, с которою он рассматривал оригинальный фасад старого дворца и читал некоторые надписи на воротах домов,\r\nможно бы подумать, что он гуляет от нечего делать или ищет квартиры.\r\nПостояв перед дворцом, он повернул в длинную улицу налево и опять стал читать приклеенные у ворот бумажки.\r\nОдною из них объявлялось, что ``здесь отдаюца чистые, сухие углы с жильцами``, другою, что ``отдаеца большая кухня в виде комнаты у Авдотьи Аликсевны, спросить у прачку`` и т.\r\nп. Наконец над одною калиткой доктор прочел: ``Следственный пристав``.\r\nДоктор вынул из кармана записную книжку, взглянул на сделанную там заметку, потом посмотрел на дом, на табличку и вошел во двор.\r\nДом это был похож на многие домы Лефортовской части. Он был деревянный, на каменном полуэтаже. По улице он выходил в пять окон, во двор в четыре, с подъездом сбоку.\r\nКаменный полуэтаж был густо выделен мелом, а деревянный верх выкрашен грязновато-желтою охрой.\r\nНад дверью деревянного подъезда опять была дощечка с надписью: ``Следственный пристав``; в нижний этаж вело особое крылечко, устроенное посредине задней части фасада.\r\nНалево был низенький флигелек в три окна, но с двумя крыльцами.\r\nПо ушатам, стоявшим на этих крыльцах, можно было догадаться, что это кухни. Далее шел длинный дровяной сарайчик, примкнутый к соседскому забору, и собачья конура с круглым лазом.\r\nТощая цепная собака, завидя Розанова, громыхнула цепью, выскочила и залаяла.\n Доктор дернул за веревочку у подъезда с надписью: ``Следственный пристав``.\r\nЧерез минуту крючок упал, и в растворенной двери Розанов увидел очень хорошенькую и очень чисто одетую семилетнюю девочку с кудрявой русой головкой и с ямками на розовых щечках.\r\n-- Что вам надо? -- шепелявя, спросил ребенок.\n -- Пристава мне нужно видеть, -- отвечал доктор.\n -- Папа одеваются.\r\n-- Пожалуйте, пожалуйте.\r\nЕвграф Федорович сейчас выйдут, -- крикнул сверху веселый женский голос из разряда свойственных молодым москвичкам приятных, хотя и довольно резких контральтов.\r\nДоктор взглянул наверх. Над лестницею, в светлой стеклянной галерее, стояла довольно миловидная молодая белокурая женщина, одетая в голубую холстинковую блузу.\r\nПеред нею на гвоздике висел форменный вицмундир, а в руках она держала тонкий широкий веник из зеленого клоповника.\r\n``Что бы это за особа такая``? -- подумал Розанов, но женщина тотчас же помогла его раздумью.\r\n-- Муж сейчас выйдет, пожалуйте пока в залу, -- сказала она своим звонким контральтом, указывая веником на двери, выкрашенные серою масляною краскою.\r\n``А ничего, миленькая``, -- подумал Розанов и, поклонясь хозяйке, вошел в довольно темную переднюю, из которой были открыты двери в светленькую зальцу.\r\nВ зале было довольно чисто. В углу стояло фортепьяно, по стенам ясеневые стулья с плетенками, вязаные занавески на окнах и две клетки с веселыми канарейками.\r\nДоктор не успел осмотреться, как в одну из боковых дверей мужской полос крикнул:\n -- Даша! что ж вицмундир-то?\r\n-- Сейчас, Евграф Федорович, сейчас, -- ответил контральт из галереи.\n -- Да, где твоя Устинья?\n -- В лавку побежала. Все мурашки у соловья вышли: послала мурашек купить.\r\nДверь приотворилась, и на пороге в залу показался еще довольно молодой человек с южнорусским лицом. Он был в одном жилете и, выглянув, тотчас спрятался назад и проговорил:\r\n-- Извините.\n -- Ничего, ничего, Евграф, выходи, пожалуйста, поскорее, -- произнес Розанов, направляясь к двери.\r\nПристав выглянул, посмотрел несколько мгновений на доктора и, крикнув:\n -- Розанов! дружище! ты ли это? -- бросился ему на шею.\r\nСледственный пристав, Евграф Федорович Нечай, был университетский товарищ Розанова. Хотя они шли по разным факультетам, но жили вместе и были большие приятели.\r\n-- Откуда ты взявся? -- спрашивал Нечай, вводя Розанова в свой незатейливый кабинет.\n -- Места приехал искать, -- отвечал Розанов, чувствуя самую неприятную боль в сердце.\r\n-- Ох, эти места, места! -- проговорил Нечай, почесывая в затылке.\n -- И не говори.\n -- А протэкцыи маешь?\n Нечай имел общую многим малороссам черту.\r\nНесмотря на долгое пребывание в Москве, он любил мешать свою русскую речь с малороссийскою, а если с кем мог, то и совсем говорил по-малороссийски.\r\nДоктор же свободно понимал это наречие и кое-как мог на нем объясняться по нужде или шутки ради.\r\n-- Ни, братику, жаднои не маю, -- отвечал доктор.\r\n-- Это кепсько.\n -- Ну, як зауважишь.\n -- А со всей фамилией придрапав?\n -- Нет, семья дома осталась.\r\n-- Ну, это еще байдуже; а вот як бы у купи, то вай, вай, вай, лягай, та и помри, то шкоды только ж.\n -- Нет, я один здесь, -- невесело проронил доктор.\r\n-- И давно?\n -- Вот уж другая неделя.\n -- Что ж ты дося ховався?\n -- Да так. То в университет ходил, то адреса твоего не знал. Да и вообще как-то...\r\n-- Ты, коллежка, не спеши нос-то вешать: живы будем и хлиба добудем. А ты с моей бабой ведь незнаком?\r\n-- Нет; когда ж я тебя видел? Я даже не знал, что ты и женился.\n -- Даша! -- крикнул Нечай.\n Вошла молодая женщина, встретившая Розанова на лестнице.\r\n-- Вот тебе моя московка: баба добрая, жалеет меня: поздоров ее Боже за это. Это мой старый товарищ, Даша, -- отнесся Нечай к жене.\r\n-- Очень рада, -- произнесла приветливо жена Нечая. -- Вы где остановились?\n -- Я у Челышева.\n -- Это возле театра, знаю; дорого там?\r\n-- Да... так себе.\n -- Ты что платишь?\n -- Да по рублю в сутки.\n -- Фю, фю, фю! Этак, брат, тебе накладно будет.\r\n-- Вы бы искали квартирку постоянную.\n -- Да не знаю еще, зачем искать-то? -- ответил доктор. -- Может быть, в Петербург придется ехать.\r\n-- А вы как тут: по делам?\n Розанов рассказал в коротких словах цель своего появления в Москве.\r\n-- Да, так, конечно, пока что будет, устроиваться нельзя, -- заметила жена Нечая и сейчас же добавила: -- Евграф Федорович!\r\nда что вы к нам-то их, пока что будет, не пригласите? Пока что будет, пожили бы у нас, -- обратилась она приветливо к Розанову.\r\nТакой это был простой и искренний привет, что не смешал он доктора и не сконфузил, а только с самого его приезда в Москву от этих слов ему впервые сделалось веселее и отраднее.\r\n-- И до правди! Ай да Дарья Афанасьевна, что ты у меня за умница. Чего в самом деле: переезжай, Розанов; часом с тобою в шахи заграем, часом старину вспомним.\r\nДоктор отговаривался, а потом согласился, выговорил себе только, однако, право платить за стол.\r\nВ существе, он плохо и отговаривался. Простая теплота этих людей манила его в их тихий уголок из грязного челышевского номера.\r\n-- А вот тебе мое потомство, -- рекомендовал Нечай, подводя к Розанову кудрявую девочку и коротко остриженного мальчика лет пяти.\r\n-- Это Милочка, первая наследница, а это Грицко Голопупенко, второй экземпляр, а там, в спальне, есть третий, а четвертого Дарья Афанасьевна еще не показывает.\r\n-- Ого, брат! -- проговорил Розанов.\n -- Да, братику, Господь памятует, -- отвечал Нечай, крякнув и отпуская детей.\r\n-- А гроши есть?\n -- Черт ма. Ничего нет.\n -- Как же живешь?\n -- А от и живу, як горох при дорози.\n -- И место у тебя неприятное такое.\r\n-- И не кажи лучше. Сказываю тебе: живу, як горох при дорози: кто йда, то и скубне.\r\nЭ! Бодай она неладна була, ся жисть проклятая, як о ней думать. От пожалел еще Господь, что жену дал добрую; а то бы просто хоть повеситься.\r\n-- Доходов нет?\n -- Бывает иной раз, да что это!..\n -- Погано, брат, знаю, что погано.\n -- А нельзя и без того.\n -- Знаю.\r\nПриятели оба вздохнули.\n -- У тебя жена здешняя? -- спросил Розанов.\r\n-- Здешняя; дьяконская дочь с Арбата. А ты, Дмитрий, счастлив в семье?\n -- Да, ничего, -- отвечал доктор, стараясь смотреть в сторону.\r\nВ тот же день Розанов перед вечером переехал из челышевских номеров к Нечаю и поселился в его кабинете, где Дарья Афанасьевна поставила железную кровать, ширмы и маленький комодец.\r\nДоктор был очень тронут этим теплым вниманием и, прощаясь после ужина, крепко пожал хозяевам руку.\r\n-- А этот ваш приятель, Евграф Федорович, очень несчастлив чем-то, -- говорила, раздеваясь, Дарья Афанасьевна.\n -- Почему ты так думаешь, Даша?\r\n-- Да так, я уж это вижу. Как он вечером стал ласкать нашу Милочку, я сейчас увидала, что у него в жизни есть большое несчастье.\r\nГлава вторая. ПЕРВЫЕ ДНИ И ПЕРВЫЕ ЗНАКОМСТВА\r\nНечай только напрасно рассчитывал вспоминать с Розановым на свободе старину или играть с ним в шахи.\r\nНи для того, ни для другого у него не было свободного времени. Утро выгоняло его из дома, и поздний вечер не всегда заставал его дома.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Степняк-Кравчинский С", "role": "user" }, { "content": "- Если это правда, Шмуль, то вы совершенно напрасно это сделали, - небрежным тоном заметил Давид. \n - Почему напрасно? Разве мне не следовало угодить вам?\r\n- Не в том дело. Нужно держаться установленных цен. Это - торговое правило.\r\nЧем больше вы дадите, тем больше с вас будут требовать. Помните это, друг мой, и держитесь своих цен. Это - правило.\r\n- Вам хорошо говорить, пан Давид! - обидчиво сказал контрабандист, разыгрывая роль угнетенной невинности. - Но как же мне было не уступить? Ведь они господа, а не я.\r\n- Умный человек должен уметь убедить их, - невозмутимо ответил Давид.\r\n- Представьте себе, - прибавил он с веселым выражением своих больших глаз, - что вы попросили бы у меня прибавки к условленной цене.\r\nЯ не говорю, что вы это сделали бы, но предположим это на минуту.\r\nЯ бы только ответил вам, что рыба ищет, где глубже, а покупатель - где дешевле. В делах нужно соблюдать выгоду.\r\nГраница велика, а солдат много. Если человек не держится условленной цены, зачем вам держаться человека? Не правда ли?\r\nДавид добродушно улыбнулся и стал набивать свою короткую деревянную трубку.\r\nОн, конечно, сейчас догадался, к чему Шмуль ведет разговор, и твердо решился не уступать. Расчетливость в трате революционных денег он считал священным долгом для члена партии.\r\nНо он не имел обыкновения обходиться сурово с людьми, если не было для этого необходимости.\r\n- А как поживает ваша семья? Я забыл спросить раньше. Все здоровы, надеюсь?\r\n- Здоровы, благодарю вас, - угрюмо отвечал Шмуль, замышляя более решительную атаку на Давида: ему вовсе не хотелось упускать такого удобного случая.\r\n- Ничего нового в деревне? - продолжал Давид, беззаботно покуривая трубку.\r\n- Да, есть, - ответил контрабандист кислым тоном и принялся рассказывать о том, какие строгости пошли теперь на границе.\r\n- Вы знаете, что Ицка вернулся? - спросил Давид, выпуская изо рта облако дыма.\r\nУ Шмуля упало сердце. Ицка, или Исаак Перлгланц, был очень ловкий контрабандист, пользовавшийся хорошей репутацией среди своих собратьев.\r\nДавид иногда вел дела с Ицкой, и Шмуль опасался, что тот хочет его вытеснить.\r\n- Разве? - отозвался он слабым голосом. - Я этого не знал.\r\nОн взглянул испытующим взором на своего собеседника. Но Давид сидел совершенно невозмутимо. \n - Мне Фома сказал. Вот все, что я знаю, - отвечал он.\r\n\"Все пропало, - подумал Шмуль. - Он знает обо всем, и его невозможно обойти\".\r\n- У ваших друзей много багажа? - спросил Шмуль деловым тоном, как будто между ними никогда не было ни тени недоразумений.\r\n- Несколько узлов. Ваш мальчик может снести все. \n - Так я его пошлю завтра к Фоме. Деньги на той стороне?\r\n- Да, но помните, что от них вы не должны брать ничего. Только маленькую записку, что они благополучно переправились.\r\nШмуль грустно кивнул головой в ответ. Это было тоже одной из его претензий к молодому человеку. Давид был очень строг, даже жесток в этом отношении: Шмуль слишком хорошо это знал.\r\nОбиженный контрабандист тряхнул длинными пейсами и торопливо осведомился о погоде в Петербурге, чтобы изменить неприятное направление своих мыслей.\r\nНо его дурное расположение духа сменилось приятным ожиданием, когда Давид спросил его, будет ли он здесь через месяц.\r\n- Я отправляюсь за границу, - объяснил молодой человек, - и мне нужно будет переправить сюда много вещей.\r\nШмуль почмокал губами. Это было вознаграждением за испытанное им поражение.\r\nОн не стал предлагать вопросов. Давид этого не любил и никому не сообщал больше, чем сам считал нужным.\r\n- Вы не забудете меня, надеюсь? - сказал Шмуль. \n - Конечно, нет. Только вы должны быть на месте. Я вам напишу заранее, чтобы вы могли приехать.\r\nПосле этого они стали толковать о накладных, о провозе и т.п., и Шмуль не выказывал уже никаких знаков протеста.\r\nОни расстались по-приятельски, и контрабандист остался с двойственным чувством эстетического наслаждения деловитостью Давида и досады на крушение своих планов.\r\n\"Ловкий молодец, что и говорить! Только праотец Яков мог бы обойти его, - рассуждал он про себя, запирая ставни и двери в шинок.\r\n- Но все же ему следовало бы быть помягче с одним из своих соплеменников, у которого семья на шее, и помочь ему заработать честный грош\".\r\nОн с грустью вспомнил о золотом времени, лет шесть-семь тому назад, когда переправа за границу оплачивалась в двадцать пять и даже пятьдесят рублей с человека;\r\nбывали простаки, которые платили по сто.\r\nДавид свел цену до мизерных десяти рублей, без всяких прибавок. Правда, что с тех пор, как Давид взялся за дело, в десять раз больше \"гоев\" приезжает и уезжает из России.\r\nЭто было некоторым утешением. Но Шмуль не мог не помечтать о том, как хорошо было бы, если бы движение шло так же оживленно, как теперь, а цены оставались бы прежние.\r\nЕго глазам представился такой блестящий ряд цифр, что сердце его сначала затрепетало от радости, а потом заныло от тоски.\r\nТем временем Давид пришел к дому Фомы, где его спутники расположились на ночь. Хозяин сам отворил ему дверь, и Давид осведомился о своих друзьях. Все обстояло благополучно.\r\nОни поужинали, как он распорядился, и теперь отправились спать; мужчины заняли переднюю комнату, а Марина, дочь хозяина, отправилась с барышней наверх.\r\nДавид поблагодарил его и присоединился к приятелям. В подобных случаях он всегда предпочитал останавливаться у Фомы, хотя у него ничего не было, кроме простых нар для спанья.\r\nНо Фома был местным сотским, и его изба была вполне безопасным местом для ночлега.\r\n______________ \n Сотский - низшее должностное лицо в сельской полиции при царизме.\r\nОчутившись в комнате, Давид осмотрел все кругом с тщательностью полицейского чиновника. Ставни были закрыты, чтобы прохожие не могли заглянуть внутрь.\r\nВесь багаж, в том числе его собственный холщовый саквояж, был сложен в углу.\r\nЕго спутники, утомленные длинным путешествием, спали на нарах вдоль стен. Каждый из них имел соломенную подушку и импровизированное одеяло.\r\nДля него готова была такая же постель, как для других, но, несмотря на усталость, он проголодался и стал устраивать себе какое-то подобие ужина.\r\nОтрезав ломоть от лежавшего на столе большого хлеба, он вынул из саквояжа кусок сыру, бережно завернутого в бумагу, и, как бывалый солдат в походе, удовлетворился этой скромной едой.\r\nПоднявшись первым, как только утреннее солнце стало пробиваться в комнату, он наскоро оделся и открыл ставни. Разбуженные его веселым голосом, спутники тоже торопились вставать.\r\nОстрогорский, старший из них, был человек средних лет, небольшого роста, сутуловатый и выглядел поблекшим, болезненным ученым.\r\nСосланный много лет тому назад за какой-то незначительный проступок в захолустный приволжский городок,\r\nон бежал теперь из места своего изгнания, намереваясь окончательно поселиться за границей.\r\nЕго спутник, Зацепин, молодой человек лет двадцати трех, бывший поручик пехотного полка, был так серьезно скомпрометирован, что организация послала его за границу \"проветриться\".\r\n- Торопитесь, ребята, - тормошил их Давид. - Ведь вам предстоят сегодня великие подвиги, и времени терять не следует. Я пойду распорядиться насчет завтрака.\r\nВыйдя на двор, он увидел третьего члена компании, Анну Вулич, девятнадцатилетнюю девушку,\r\nзамешанную в качестве сочувствующей в какие-то университетские беспорядки, не имевшие политического характера.\r\nЕй отказали в выдаче заграничного паспорта, и Давид охотно присоединил ее к ближайшей группе, отправлявшейся за границу.\r\nОн всегда рад был помочь перебраться через границу всякому, кто в этом нуждался.\r\nАнна присматривала за самоваром, а Давид занялся завтраком, который вышел настолько обильным, насколько позволяла кладовая Фомы. Это было вопросом чести для Давида.\r\nРавнодушный к своему личному комфорту, он доходил иногда до смешного в заботах о вверенных ему людях.\r\nОн не только заботился об их безопасности, но и о том, чтобы они были хорошо накормлены и довольны во всех отношениях.\r\nТем временем первые горячие лучи солнца светили уже в маленькие окна избы, освещая комнату и лица путешественников.\r\nДавид сам заварил чай. У него всегда был большой запас в саквояже, потому что чай, покупаемый в небольшой лавке, нехорош и дорог.\r\nСкромный завтрак прошел очень оживленно. Все были возбуждены и веселы, как люди, полные любопытства и ожидания общей для всех опасности.\r\nОни не могли отделаться от представления, что переправа через границу царских владений - дело серьезное. Давид уверял их, что нет ничего проще.\r\nСотни людей переходят границу тайком, просто для того, чтобы не тратиться.\r\nПолитические нелегальные, если только нет никаких особенностей в их внешности, могут переходить так же легко, как и все другие.\r\n- А все-таки многие были арестованы, - сказала Анна Вулич, краснея.\r\nОна немного волновалась, так как это было ее первым рискованным шагом. Но она была очень самолюбива и боялась, что ее замечание покажется другим признаком трусости.\r\n- Конечно, были, - сказал Давид с негодованием. - А по чьей вине, если не по их собственной? Можно утонуть в ведре воды, если засунуть туда голову.\r\nКак истый сангвиник* по темпераменту, Давид был склонен к преувеличениям. По его словам выходило, что граница - самое удобное место для прогулок взад и вперед.\r\nОн серьезно сердился на увальней, портящих репутацию границы и дающих пищу глупым рассказам об ее опасностях.\r\n______________ \n * Сангвиник - человек живой, кипучий, увлекающийся.\r\nРазговор о пограничных приключениях был прерван Острогорским, который первый обратил внимание на то, что контрабандист запоздал. Десять часов уже пробило, а его еще не было.\r\nДавид зашел в шинок, но Шмуля не оказалось дома. Что-нибудь да случилось. Острогорский, раздражительный по природе, стал волноваться.\r\n- Неужели нам придется еще раз переночевать здесь? - спросил он с желчной улыбкой.\r\nДавид спокойно объяснил, что этого опасаться -нечего. Если контрабандист не явится к одиннадцати часам, он устроит дело иначе.\r\nОдин Зацепин не ворчал и не приставал с вопросами. Он верил Давиду, как солдат полководцу, и по природе своей был чужд сомнений.\r\nКогда Шмуль показался в дверях, Давид встретил его целым градом упреков.\r\nКонтрабандист стал извиняться: остановка вышла не по его вине;\r\nпо случайности караульный, с которым он условился, не был назначен на утреннюю службу, и на него можно рассчитывать только вечером.\r\nДело осложнялось. В этот день была пятница; через несколько часов начинался шабаш, и тогда самая заманчивая награда не заставит еврея-контрабандиста нарушить субботний отдых.\r\nДавид был взбешен.\r\n- Не сердитесь, пан Давид, - успокаивал контрабандист, - вам не придется пережидать субботы.\r\nУ меня есть два паспорта для господ, а моя дочь встретит нас по пути к переправе и передаст своей барышне. Мы можем отправиться тотчас же.\r\nДавид объяснил по-русски, что случилось, и передал паспорта двум мужчинам.\r\nПаспорта были не настоящие заграничные, а простые свидетельства, выдаваемые пограничным жителям,\r\nу которых есть дела по обе стороны границы и которым нужно постоянно ездить взад и вперед.\r\nОба путешественника развернули паспорта, чтобы прочесть имена, на которые им придется отвечать в случае необходимости. Чтение документа произвело необычайное действие на Зацепина.\r\n- Посмотрите, что за ерунду вы мне принесли! - крикнул он Шмулю. - Ведь это женский паспорт! \n - Да, - ответил Шмуль, - так что же за беда?\r\nСпутники Зацепина с любопытством и изумлением взяли у него бумагу, чтобы удостовериться в ее содержании.\r\nНе могло быть никакого сомнения. В паспорте было написано крупными буквами и несколько пожелтелыми чернилами: \"Сара Гальпер, вдова купца Соломона Гальпера, 40 лет от роду\".\r\n- Надо переменить паспорт, - сказал он контрабандисту. - Не могу же я сойти за вдову!\r\n- Почему нет? С божьей помощью сможете, - сказал Шмуль, подняв руки вверх, как крылья херувима, и мигая глазами.\r\nЗацепин, который не имел такой веры в божий промысел, настаивал на своем; тогда Давид, которого потешала досада приятеля, вмешался наконец.\r\n- Это не имеет никакого значения, - сказал он. - Вы сами в этом убедитесь.\r\nЗацепин пожал плечами: как мог он сойти за вдову сорока лет, было выше его понимания; но раз Давид посвящен в эту тайну, значит, все обстояло благополучно.\r\nПутешественники приготовились к отъезду.\r\nОни должны были ехать с пустыми руками, потому что на границе было правилом, что люди и товар должны переправляться отдельно:\r\nна товар, годный для продажи, пошлина больше, чем на обыкновенные человеческие создания, не имеющие рыночной цены.\r\nОстрогорский, имевший с собой только небольшой чемодан с рукописями, не мог взять даже его. Давид должен был позаботиться обо всем.\r\nОн взялся доставить вещи другой дорогой и обещал присоединиться к ним на той стороне через короткое время.\r\nУ ворот они встретили сына Шмуля, который передал Вулич паспорт своей сестры.\r\n- Теперь все готово, - сказал Давид. \n Они пожали друг другу руки и расстались.\r\nЗацепин и контрабандист шли впереди. Остальные двое следовали на некотором расстоянии, чтобы не обращать на себя внимания.\r\nЧерез двадцать минут они очутились у грязного маленького ручья, который и курица перебредет в сухую погоду.\r\nВдоль берегов его тянулась плоская, голая равнина с глинистой почвой, проглядывавшей промеж жидкой травы. По обе стороны стояли кучки мужчин и женщин.\r\nПлоскодонный плот, похожий на старую стоптанную туфлю, плавал и желтой воде. Седой полицейский с красным суровым лицом стоял на носу с обнаженным тесаком.\r\nКак только плот подошел к берегу и пассажиры высадились, наши путешественники, по знаку своего провожатого,\r\nвскочили на него, и за ними набилась дюжина мужчин и женщин до того, что они чуть не толкали друг друга и воду.\r\n- Довольно! - закричал полицейский, отталкивая напиравшую толпу. И, обращаясь к уместившимся на плоту, сказал повелительным тоном: - Ваши паспорта!\r\nЭто была граница. По левую сторону грязного ручейка была Россия, по правую - Германия.\r\nВсе вынули паспорта, которые были собраны в кучку и переданы столпу порядка и закона. Подняв палец кверху, он поспешно пересчитал число голов и потом число документов.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Розанов В", "role": "user" }, { "content": "Относительно третьей стороны человеческой природы, воли, вопрос о ее первоначальной чистоте или испорченности разрешается исследованием:\r\nнаходится ли она в соответствии с последним великим идеалом, к которому может стремиться человек, - свободою.\r\nИ здесь мысленный опыт дает ясное разрешение.\r\nСвобода есть внешняя деятельность, соответствующая внутренней, и она является осуществленною вполне, когда первая без остатка есть следствие второй.\r\nЯсно, что, если бы человек мог быть разобщенным с прошедшим и окружающим, его внешняя деятельность, которая,\r\nоднако, должна иметь свою причину, могла бы иметь ее только во внутренней психической деятельности, т.\r\nе.\r\nего воля вне посторонних влияний безусловно свободна.\r\nВ действительности же, когда он соединен с прошедшим и окружающим, его внешняя деятельность перестает гармонировать с внутреннею,\r\nи притом всегда в той именно мере, с какою силою действует на него внешность.\r\nЭто значит, что умаление человеческой свободы, ее подавленность или извращение, идет не извнутри его природы, но извне.\r\nСтрадание, которое всегда сопровождает это чувство подавленности, и здесь указывает на истинный характер этой стороны человеческого духа.\r\nИстина, добро и свобода суть главные и постоянные идеалы, к осуществлению которых направляется человеческая природа в главных элементах своих - разуме, чувстве и воле.\r\nМежду этими идеалами и первозданным устройством человека есть соответствие, в силу которого она неудержимо стремится к ним.\r\nИ так как идеалы эти ни в каком случае не могут быть признаны дурными, то и природа человеческая в своей первоначальной основе должна быть признана добротою, благою.\r\n____________________\n\n 19\n\n XIX Это и подкапывает основание диалектики Инквизитора. «Иго мое благо и бремя мое легко» (Матф., XI, 30), - сказал Спаситель о своем учении.\r\nДействительно, исполненное высочайшей правды, призывая всех людей к единению в любви, оставляя человеку свободно следовать лучшему,\r\nоно всем смыслом своим отвечает глубочайшим образом первозданной природе человека и будит ее снова сквозь тысячелетний грех, который обременил ее игом тягостным и ненавистным.\r\nПокаяться и последовать Спасителю - это и значит снять с себя ненавистное «иго»;\r\nэто значит почувствовать себя так радостно и легко, как чувствовал себя человек в первый день своего творения.\r\nЗдесь и лежит тайна нравственного перерождения, совершаемая Христом в каждом из нас, когда мы обращаемся к Нему всем сердцем. Нет иного слова, как «свет»,\r\n«радость», «восторг», которым можно бы было выразить это особенное состояние, испытываемое истинными христианами.\r\nОт этого-то уныние признается Церковью таким тяжким грехом: оно есть внешняя печать удаления от Бога, и, что бы ни говорили уста человека, ему подпавшего, его сердце далеко от Бога.\r\nВот почему всякие утраты и все внешние бедствия для истинного христианина и для общества людей,\r\nживущих по-христиански, - то же, что завывание ветра для людей, сидящих в крепком, хорошо согретом и светлом доме.\r\nХристианское общество бессмертно, неразрушимо, настолько и до тех пор, пока и в какой мере оно христианское.\r\nНапротив, началами разрушения проникнута бывает всякая жизнь, которая, став однажды христианскою, потом обратилась к иным источникам бытия и жизни.\r\nНесмотря на внешние успехи, при всей наружной мощи, она переполняется веянием смерти,\r\nи это веяние непреодолимо налагает свою печать на всякий индивидуальный ум, на каждую единичную совесть.\r\n«Легенду об Инквизиторе», в отношении к истории, можно рассматривать как мощное и великое отражение этого особенного духа.\r\nОтсюда вся скорбь ее, отсюда - беспросветный сумрак, который накидывает она на всю жизнь.\r\nБудь она истинною, - человеку невозможно было бы жить, ему оставалось бы, произнеся этот суровый приговор над собою, - только умереть.\r\nДа этим отчаянием она и кончается.\r\nМожно представить себе тот ужас, когда человечество, наконец устроившееся во имя высшей истины, вдруг узнает,\r\nчто в основу устроения его положен обман и что сделано это потому, что нет вообще никакой истины, кроме той, что спасаться все-таки нужно и спасаться нечем.\r\nВ сущности, смысл этого именно утверждения и имеют последние слова Инквизитора, которые в день страшного восстания народов он готовится обратить к Христу:\r\n«Суди меня, если можешь и смеешь».\r\nСумрак и отчаяние здесь - сумрак неведения.\r\n«Кто я на земле? и что такое эта земля? и зачем все, что делаю я и другие?» - вот слова, которые слышатся сквозь «Легенду». Это и высказано в конце ее. На слова\r\nАлеши брату: «Твой Инквизитор просто в Бога не верует» - тот отвечает:\r\n«Наконец-то ты догадался». Это и определяет ее историческое положение. Вот уже более двух веков минуло, как великий завет Спасителя: «Ищите прежде\r\nЦарствия Божия, и все остальное приложится вам» - европейское человечество исполняет наоборот, хотя оно и продолжает называться христианским.\r\nНельзя и не следует скрывать от себя, что в основе этого лежит тайное, вслух невысказываемое сомнение в божественности самого завета: Богу веруют и повинуются ему слепо.\r\nЭтого-то и не находим мы:\r\nинтересы государства, даже успехи наук и искусств, наконец, простое увеличение производительности - все это выдвигается вперед без какой-либо мысли о противодействии им;\r\nи все, что есть в жизни поверх этого, - религия, нравственность, человеческая совесть,\r\n- все это клонится, раздвигается, давится этими интересами, которые признаны высшими для человечества.\r\nВеликие успехи\r\nЕвропы в сфере внешней культуры все объясняются этим изменением.\r\nВнимание к внешнему, став безраздельным, естественно углубилось и утончилось;\r\nпоследовали открытия, каких и не предполагали прежде, настали изобретения, которые справедливо вызывают изумление в самих изобретателях.\r\nВсе это слишком объяснимо, слишком понятно, всего этого следовало ожидать еще два века назад.\r\nНо слишком же понятно и другое, что с этим неразъединимо слилось: постепенное затемнение и, наконец, утрата высшего смысла жизни.\r\nНеобозримое множество подробностей и отсутствие среди их чего-либо главного и связующего - вот характерное отличие европейской жизни, как она сложилась за два последних века.\r\nНикакая общая мысль не связует более народов, никакое общее чувство не управляет ими, - каждый и во всяком народе трудится только над своим особым делом.\r\nОтсутствие согласующего центра в неумолкающем труде, в вечном созидании частей, которые никуда не устремляются, есть только наружное последствие этой утраты жизненного смысла.\r\nДругое и внутреннее его последствие заключается во всеобщем и неудержимом исчезновении интереса к жизни. Величественный образ\r\nАпокалипсиса, где говорится о «подобии светильника», ниспадающего в конце времен на землю,\r\nот которого «стали источники ее горьки», гораздо более, чем к реформации, применим к просвещению новых веков.\r\nРезультат стольких усилий самых возвышенных умов в человечестве, оно никого более не удовлетворяет, и всего менее тех, которые над ним трудятся.\r\nКак холодного пепла остается тем больше, чем сильнее и ярче горело пламя, так и это просвещение тем более увеличивает необъяснимую грусть, чем жаднее приникаешь к нему вначале.\r\nОтсюда глубокая печаль всей новой поэзии, сменяющаяся кощунством или злобою; отсюда особенный характер господствующих философских идей.\r\nВсе сумрачное, безотрадное неудержимо влечет к себе современное человечество, потому что нет более радости в его сердце.\r\nСпокойствие старинного рассказа, веселость прежней поэзии, какою бы красотою это ни сопровождалось, не интересует и не привлекает более никого:\r\nлюди дико сторонятся от всего подобного, им невыносима дисгармония светлых впечатлений, идущих снаружи, с отсутствием какого-либо света в их собственной душе.\r\nИ поодиночке, злобно или насмешливо высказываясь, они оставляют жизнь.\r\nНаука определяет цифры этих «оставляющих», указывает, в каких странах и когда они повышаются и понижаются,\r\nа современный читатель, где-нибудь в одиноком углу, невольно думает про себя:\r\n«Что в том, что они повышаются или понижаются, когда мне нечем жить, - и никто не хочет или не может дать мне то, чем можно жить!\r\n» Отсюда - обращение к религии, тревожное и тоскливое, с пламенною ненавистью ко всему, что его задерживает,\r\nи вместе с ощущением бессилия слиться в религиозном настроении с миллионами людей, которые оставались в стороне от просветительного движения новых веков.\r\nПламенность и скептицизм, глухое отчаяние и риторика слов, которою, за неимением лучшего,\r\nзаглушается потребность сердца, - все удивительным образом смешивается в этих порывах к религии.\r\nЖизнь иссякает в своих источниках и распадается, выступают непримиримые противоречия в истории и нестерпимый хаос в единичной совести,\r\n- и религия представляется как последний, еще не испытанный выход из всего этого.\r\nНо дар религиозного чувства приобретается, быть может, труднее всех остальных даров.\r\nУже надежды есть, бесчисленные извивы диалектики подкрепляют их;\r\nесть и любовь с готовностью отдать все ближнему, за малейшую радость его пожертвовать всем счастьем своей жизни, а, между тем, - веры нет;\r\nи все здание доказательств и чувств, нагроможденных друг на друга и взаимно скрепленных, оказывается чем-то похожим на прекрасное жилище, в котором некому обитать.\r\nВека слишком большой ясности в понятиях и отношениях,\r\nпривычка и уже потребность вращаться сознанием исключительно в сфере доказуемого и отчетливого настолько истребили всякую способность мистических восприятии и ощущений,\r\nчто, когда от них зависит даже и спасение, она не пробуждается.\r\nВсе отмеченные черты глубоко запечатлелись на «Легенде»: она есть единственный в истории синтез самой пламенной жажды религиозного с совершенною неспособностью к нему.\r\nВместе с этим в ней мы находим глубокое сознание человеческой слабости, граничащее с презрением к человеку, и одновременно любовь к нему,\r\nпростирающуюся до готовности - оставить Бога и пойти разделить унижение человека, зверство и глупость его, но и вместе - страдание.\r\n____________________\n\n 21\r\nXX Нам остается отметить еще последнюю черту этой «Легенды»: ее отношение к великим формам, в которые уже вылилось религиозное сознание европейских народов.\r\nВ своем характере, в своем происхождении оно, это отношение, в высшей степени независимо:\r\nочень похоже на то, что человек, разошедшийся с религиозными формами какого бы то ни было народа и какого бы то ни было времени,\r\nначинает тревогами своей совести приводиться к мысли о религии и развивает ее самостоятельно, исключительно из этих тревог.\r\nСтрого говоря, в ней только мелькают имена христианства и католицизма;\r\nно из первого взято для критики только высокое понятие о человеке, а из второго - презрение к нему и страшная попытка сковать его судьбы и волю индивидуальною мудростью и силой.\r\nБурно, неодолимо развертывающаяся мысль, как будто почуяв в двух фактах истории что-то подобное себе, потянула их к себе,\r\nискажая и перемалывая их в оборотах диалектики, ничем, кроме законов души, в недрах которой она зародилась, не управляемой.\r\nАбстрактный, обобщающий склад этой души сказался в том, что «Легенда» только опирается на внутренние потребности человеческой природы, но отвечает не им, а историческим противоречиям.\r\nУстроить судьбы человечества на земле, воспользовавшись слабостями человека, - вот ее замысел.\r\nИ этою стороною своею она совпала с тем, что можно было предполагать в одной из установившихся форм религиозного сознания - в Римско-католической церкви.\r\nОтсюда фабула «Легенды», канва, в которую вотканы ее мысли.\r\nНо здесь, заговорив об ее отношении к предполагаемой католической идее, мы должны высказать взгляд вообще на взаимное соотношение трех главных христианских Церквей.\r\nВ нем откроется и окончательная точка зрения, с которой следует смотреть на эту «Легенду» в ее целом.\r\nСтремление к универсальному составляет самую общую и самую постоянную черту Католической церкви как стремление к индивидуальному, особенному - коренную черту Протестантизма.\r\nНо если бы мы предположили, что эти, различные в основе своей,\r\nчерты оригинальны в самых Церквах или что они каким бы то ни было образом вытекают из духа христианства - мы глубоко ошиблись бы.\r\nУниверсальность есть отличительная черта романских рас, как индивидуализм - германских;\r\nи только поэтому Христианство, распространяясь по Западной Европе, восприняло эти особые черты, встретившись с этими двумя противоположными типами народов.\r\nЧто бы мы ни взяли, будем ли мы всматриваться в одиночные факты или в общее течение истории, обратимся ли к праву, к науке,\r\nк религии, - всюду заметили мы как управляющую идею, в одном случае направление к всеобщему, в другом - к частному.\r\nПравовые формулы Древнего Рима, абстрактные, как и его боги, так же годны для всякого народа и для всякого времени,\r\nкак и принципы 89-го года, с их обращением к человеку, с стремлением на его праве утверждать и право француза.\r\nИскание всеобщего с уверенностью подвести под него все частное слишком ясно здесь сказывается.\r\nФилософия Декарта, единственная великая у романских рас, так же пытается свести все разнообразие живой природы к двум великим типам существования,\r\nпротяжению и мышлению, - как Гораций и Буало пытались свести к простым и ясным правилам порывы поэтического восторга,\r\nкак Кювье свел к вечным немногим типам животный мир и целый ряд великих математиков Франции познание природы свели к познанию алгебры,\r\nнайдя слишком конкретными даже геометрические чертежи.\r\nИнтерес и влечение ко всеобщему и некоторая слепота к частному произвела все эти великие факты в умственном мире латинизированных рас;\r\nи им отвечают не менее великие факты их политической истории.\r\nЖажда объединять, сперва охватывая и, наконец, стирая индивидуальное, - есть не умирающая жажда\r\nРима и всего, что вырастает из его почвы.\r\nЭтот глубокий, бессознательный и неудержимый инстинкт заставил римские легионы, вопреки ясным расчетам,\r\nпереходить из страны в страну, дальше и дальше, и наконец - туда, куда не захватывал уже и глаз и ум;\r\nи он же повлек миссионеров римского епископа сперва в Германию и Англию,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "И после всего этого великий иконоборец испугался освобожденной личности человека, потому что,\r\nосвободив ее отвлеченно, он впал снова в метафизику, придал ей небывалую волю, не сладил с нею и повел на закла-viie.\r\nбогу бесчеловечному, холодному богу справедливости, богу равновесия, тишины, покоя, богу браминов, ищущих потерять все личное и распуститься, опочить в бесконечном мире ничтожества.\r\nНа пустом алтаре поставлены весы. Это будут новые каудинские фуркулы для человечества.\r\n«Справедливость», к которой он стремится, даже не художественная гармония Платоновой республики, не изящное уравновешивание страстей и жертв.\r\nГалльский трибун ничего не берет из «анархической и легкомысленной Греции», он стоически попирает ногами личные чувства, а не ищет согласовать их с требой семьи и общины.\r\n«Свободная» личность у него часовой и работник без выслуги, она несет службу и должна стоять на карауле до смены смертью,\r\nона должна морить в себе все лично-страстное, все внешнее долгу,\r\nпотому что она - не она, ее смысл, ее сущность вне ее, она - орган справедливости, она предназначена,\r\nкак дева Мария, носить в мучениях идею и водворить ее на свет для спасения государства.\r\nСемья, первая ячейка общества, первые ясли справедливости, осуждена на вечную, безвыходную работу;\r\nона должна служить жертвенником очищения от личного, в ней должны быть вытравлены страсти.\r\nСуровая римская семья, в современной мастерской, - идеал Прудона.\r\nХристианство слишком изнежило семейную жизнь, оно предпочло Марию - Марфе, мечтательницу - хозяйке,\r\nоно простило согрешившей и протянуло руку раскаявшейся за то, что она много любила, а в Прудоновой семье именно надобно мало любить, И это не все:\r\nхристианство гораздо выше ставит личность, чем семейные отношения ее.\r\nОно сказало сыну:\r\n«Брось отца и мать и иди за мной»,-сыну, которого следует, во имя воплощения справедливости,\r\nснова заковать в колодки безусловной отцовской власти,- сыну, который не может иметь воли при отце, пуще всего в выборе жены.\r\nОн должен закалиться в рабстве, чтоб в свою очередь сделаться тираном детей, рожденных без любви, по долгу, для продолжения семьи.\r\n(427) В этой семье брак будет нерасторгаем, но зато холодный, как лед; брак собственно победа над любовью, чем меньше любви между женой-кухаркой и мужем-работником, тем лучше.\r\nИ эти старые, изношенные пугала из гегелизма правой стороны пришлось-то мне еще раз увидеть под пером Прудона!\r\nЧувство изгнано, все замерло, цвета исчезли, остался утомительный, тупой, безвыходный труд современного пролетария,\r\n-труд, от которого по крайней мере была свободна аристократическая семья древнего Рима, основанная на рабстве;\r\nнет больше ни поэзии церкви, ни бреда веры, ни упованья рая, даже и стихов к тем порам «не будут больше писать», по уверению Прудона, зато работа будет «увеличиваться».\r\nЗа свободу личности, за самобытность действия, за независимость можно пожертвовать религиозным убаюкиванием,\r\nно пожертвовать всем для воплощения идеи справедливости, - что это за вздор!\r\nЧеловек осужден на работу, он должен работать до тех пор, пока опустится рука, сын вынет из холодных пальцев отца струг или молот и будет продолжать вечную работу.\r\nНу, а как в ряду сыновей найдется один поумнее, который положит долото и спросит:\r\n- Да из чего же мы это выбиваемся из сил?\n - Для торжества справедливости, - скажет ему Прудон.\n А новый Каин ответит ему:\r\n- Да кто же мне поручил торжество справедливости?\n - Как кто? - разве все призвание твое, вся твоя жизнь не есть воплощение справедливости?\r\n- Кто же поставил эту цель?-скажет на это Каин. - Это слишком старо, бога нет, а заповеди остались.\r\nСправедливость не есть мое призвание, работать-не дрлг, а необходимость, для меня семья совсем не пожизненные колодки, а среда для моей жизни, для моего развития.\r\nВы хотите держать меня в рабстве, а я бунтую против вас, против вашего безмена так, как вы всю вашу жизнь бунтовали против капитала,\r\nштыков, церкви, так, как все французские революционеры бунтовали против феодальной и католической традиции;\r\nили вы думаете, что после взятия Бастилии, (428) после террора, после войны и голода,\r\nпосле короля мещанина и мещанской республики я поверю вам, что Ромео не имел прав любить Джульетту за то,\r\nчто старые дураки Монтекки и Капулетти длили вековую ссору и что я ни в тридцать,\r\nни в сорок лет не могу выбрать себе подруги без позволения отца, что изменившую женщину нужно казнить, позорить?\r\nДа за кого же вы меня считаете с вашей юстицией?\r\nА мы, с своей диалектической стороны, на подмогу Каину прибавили бы, что все понятие о цели у Прудона совершенно непоследовательно.\r\nТелеология-это тоже теология, это - Февральская республика, то есть та же Июльская монархия, но без Людовика-Филиппа.\r\nКакая же разница между предопределенной целесообразностью и промыслом?234\r\nПрудон, через край освободивши личность, испугался, взглянув на своих современников, и, чтоб эти каторжные, ticket of leave235, не наделали бед, он ловит их в капкан римской семьи.\r\nВ растворенные двери реставрированного атриума, без лар и пепат видится уже не анархия, не уничтожение власти, государства,\r\nа строгий чин, с централизацией, с вмешательством в семейные дела, с наследством и с лишением его за, наказание;\r\nвсе старые римские грехи выглядывают с ними из щелей своими мертвыми глазами статуи.\r\nАнтичная семья ведет естественно за собой античное отечество с своим ревнивым патриотизмом, этой свирепой добродетелью, которая пролила вдесятеро больше крови, чем все пороки вместе.\r\nЧеловек, прикрепленный к семье, делается снова крепок земле.\r\nЕго движения очерчены, он пустил корни в свое поле, он только на нем то, что он есть «француз, живущий в России,-говорит Прудон,-русский, а не француз».\r\nНет больше ни колоний, ни заграничных факторий, живи каждый у себя…\r\n«Голландия не погибнет, - сказал Вильгельм Оранский в страшную годину, - она сядет на корабли и (429) уедет куда-нибудь в Азию, а здесь мы спустим плотины.\r\nВот какие народы бывают свободны.\r\nТак и англичане; как только их начинают теснить, они плывут за океан и там заводят юную и более свободную Англию.\r\nА уже, конечно, нельзя сказать об англичанах, чтоб они или не любили своего отечества, или чтоб они были не национальны.\r\nРасплывающаяся во все стороны Англия заселила полмира, в то время как скудная соками Франция-одни колонии потеряла, а с другими не знает, что делать.\r\nОни ей и не нужны; Франция довольна собой и лепится все больше и больше к своему средоточию, а средоточие - к своему господину. Какая же независимость может быть в такой стране?\r\nА, с другой стороны, как же бросить Францию, lа belle France?\r\n236 «Разве она и теперь не самая свободная страна в мире, разве ее язык-не лучший язык,\r\nее литература-не лучшая литература, разве ее силлабический стих не звучнее греческого гексаметра?\r\n» К тому же ее всемирный гений усвоивает себе и мысль и творение всех времен и стран: «Шекспир и Кант, Гете и Гегель-разве не сделались своими во Франции?\r\n» И еще больше: Прудон забыл, что она их исправила и одела, как помещики одевают мужиков, когда их берут во двор.\r\nПрудон заключает свою книгу католической молитвой, положенной на социализм;\r\nему стоило только расстричь несколько церковных фраз и прикрыть их, вместо клобука, фригийской шапкой, чтоб молитва «бизантинских\"237 архиереев - как раз пришлась архиерею социализма!\r\nЧто за хаос!\r\nПрудон, освобождаясь от всего, кроме разума, хотел остаться не только мужем вроде Синей Бороды,\r\nно и французским националистом-с литературным шовинизмом и безграничной родительской властью,\r\nа потому вслед за крепкой, полной сил мыслью свободного человека слышится голос свирепого старика,\r\nдиктующего свое завещание и хотящего теперь сохранить своим детям ветхую храмину, которую он подкапывал всю жизнь.\r\n(430)\r\nНе любит романский мир свободы, он любит только домогаться ее; силы на освобождение он иногда находит, на свободу-никогда.\r\nНе печально ли видеть таких людей, как Огюст Конт, как Прудон, которые последним словом ставят:\r\nодин - какую-то мандаринскую иерархию, другой-свою каторжную семью и апотеозу бесчеловечного pereat mundus - fiat justicial238\r\nРАЗДУМЬЕ ПО ПОВОДУ ЗАТРОНУТЫХ ВОПРОСОВ I\r\nС одной стороны, безответно спаянная, заклепанная наглухо семья Прудона, неразрывный брак, нераздельность отцовской власти,-семья,\r\nв которой для общественной цели лица гибнут, кроме одного, свирепый брак, в котором признана неизменяемость чувств, кабала обету;\r\nс другой-возникающие ученья, в которых брак и семья развязаны, признана неотразимая власть страстей, необязательность былого и независимость лиц.\r\nС одной стороны, женщина, чуть не побиваемая каменьями за измену, с другой-самая ревность, поставленная hors la loi239,\r\nкак болезненное, искаженное чувство эгоизма, проприетаризма240 и романтического ниспровержения здоровых и естественных понятий.\r\nГде истина… где диагональ? Двадцать три года тому назад я уже искал выхода из этого леса противоречий241.\r\nМы смелы в отрицании и всегда готовы толкнуть всякого перуна в воду-но перуны домашней и семейной жизни как-то water-proof242, они все «выдыбаются».\r\nМожет, в них и не осталось смысла, - но жизнь осталась; видно, орудия, употребляемые против них, только скользнули по их змеиной чешуе, уронили их, оглушили… но не убили. (431)\r\nРевность… Верность… Измена… Чистота… Темные силы, грозные слова, по милости которых текли реки слез, реки крови, - слова,\r\nзаставляющие содрогаться нас, как воспоминание об инквизиции, пытке, чуме… и притом слова, под которыми, как под дамокловым мечом-жила и живет семья.\r\nИх не выгонишь за дверь ни бранью, ни отрицанием. Они остаются за углом и дремлют, готовые при малейшем поводе все губить: близкое и дальнее, губить нас самих…\r\nВидно, надобно оставить благое намерение тушить дотла такие тлеющие пожары и скромно ограничиться только тем, чтоб разрушительный огонь человечески направить и укротить.\r\nЛогикой страстей обуздать нельзя, так, как судом нельзя их оправдать. Страсти - факты, а не догматы.\r\nРевность, сверх того, состояла на особых правах. Сама по себе сильная и совершенно естественная страсть - она до сих пор, вместо обуздания, -укрощения, была только подстрекаема.\r\nХристианское учение, ставящее, из ненависти к телу, все плотское на необыкновенную высоту,\r\nаристократическое поклонение своей крови, чистоте породы развило до нелепости понятие несмываемого пятна, смертельной обиды.\r\nРевность получила jus gladii243, право суда и мести. Она сделалась долгом чести, чуть не добродетелью.\r\nВсе это не выдерживает ни малейшей критики-но затем все же на дне души остается очень реальное и несокрушимое чувство боли, несчастия,\r\nназываемое ревностью,-чувство элементарное, как само чувство любви, противостоящее всякому отрицанию,-чувство «ирредуктибельное\"244.\r\n…Тут опять те вечные грани, те кавдинские фуркулы, под которые нас гонит история. С обеих сторон правда. с обеих - ложь. Бойким entweder - oder245 и тут ничего не возьмешь.\r\nВ минуту полного отрицания одного из терминов, он возвращается, так как за последней четвертью месяца является с другой стороны первая.\r\nГегель снимал эти пограничные столбы человеческого разума, подымаясь в безусловный дух;\r\nв нем они не исчезали, а преображались, исполнялись, как выра(432)жалась немецкая теологическая наука,\r\n- это мистицизм, философская теодицея, аллегория и самое дело, намеренно смешанные.\r\nВсе религиозные примирения непримиримого делаются искуплениями, то есть священным преобразованием, священным обманом, таким разрешением, которое не разрешает, а дается на веру.\r\nЧто может быть противоположное личной воли и необходимости, а верой и они легко примиряются.\r\nЧеловек безропотно в одно и то же время принимает справедливость наказания за поступок, который был предопределен.\r\nСам Прудон поступил, в другом порядке вопросов, гораздо человечественнее немецкой науки.\r\nОн выходит из экономических противоречий тем, что признает обе стороны под обузданием высшего начала.\r\nСобственность-право и собственность-краяса становятся рядом, в вечном колебании, в вечном восполнении, под постоянно растущим миродержавием справедливости.\r\nЯсно, что противоречия и спор переносятся в другую сферу и что к отчету требовать приходится понятие Справедливости больше, чем право собственности.\r\nЧем высшее.начало проще, менее мистично и менее односторонне, чем оно реальнее и прилагаемее, тем полнее оно сводит термины противоречащие на их наименьшее выражение.\r\nБезусловный, «перехватывающий» дух Гегеля заменен у Прудона грозною идеей Справедливости.\r\nНо и ею вряд ли разрешатся вопросы страстей. Страсть сама по себе несправедлива. Справедливость отвлекается от личностей, она междулична - страсть только индивидуальна.\r\nТут выход не в суде, а в человеческом» развитии личностей, в выводе их из лирической замкнутости на белый свет, в развитии общих интересов.\r\nРадикально уничтожить ревность значит уничтожить любовь к лицу, заменяя ее любовью к женщине «ли к мужчине, вообще любовью к полу.\r\nНо именно Только личное, индивидуальное и нравится, оно-то и дает колорит, tonus246, страстность всей нашей жизни.\r\n«Наш лиризм-личный, наше счастье и несчастьеличное счастье и несчастье.\r\nДоктринаризм со всей (433) своей логикой так же мало утешает в личном горе, как и римские консоляции с своей риторикой.\r\nНи слез о потере, ни слез ревности вытереть нельзя и не должно, но можно и должно достигнуть,\r\nчтоб они лились человечески… и чтоб в них равно не было ни монашеского яда, ни дикости зверя, ни вопля уязвленного собственника247.\r\nII\r\nСвести отношения мужчины и женщины на случайную половую встречу так же невозможно, как поднять и свинтить их до гробовой доски в неразрывном браке.\r\nИ то и другое может встретиться на закраинах половых и брачных отношений как частный случай, как исключение, но не как общее правило.\r\nПоловое отношение перервется или будет постоянно стремиться к более тесному и прочному соединению так, как нерасторгаемый брак - к освобождению от внешней цепи.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Светлый мартовский день сгас румяным закатом, и все оттаявшее на угреве опять подкрепилось,\r\n- стало свежо, а в воздухе все-таки повевало весенним запахом, и сверху слышались жаворонки.\r\nЦеркви были полуосвещены, и из них тихо выходили поодиночке сложившие свои грехи исповедники.\r\nТихо, поодиночке же брели они, ни с кем не говоря, по домам и исчезали, храня глубокое молчание.\r\nНа всех на них была одна забота, чтобы ничем себя не развлечь и не лишиться водворившихся в их душах мира и безмятежности.\r\nТишина разом скоро стала во всем городе - и без того, впрочем, нешумном.\r\nЗапирались ворота, за заборами послышалось дергание собачьих цепей по веревкам;\r\nзаперлись маленькие трактиры, и только у занимаемой нами гостиницы вертелись два \"живейные\" извозчика, поджидавшие, что они нам на что-нибудь понадобятся.\r\nВ эту пору вдалеке, по подмерзшему накату большой улицы, застучали большие дорожные троечные сани,\r\nи к гостинице подъехал незнакомый рослый господин в медвежьей шубе с длинными рукавами и спросил:\r\n\"Есть номер?\r\n\"\r\nЭто случилось как раз в то время, как я и еще двое из молодых офицеров подходили к подъезду гостиницы после обхода дозором окошек,\r\nв которых имели обыкновение показываться нам недоступные купеческие барышни.\r\nМы слышали, как приезжий спросил себе номер и как вышедший к нему старший коридорный Марко назвал его \"Августом Матвеичем\",\r\nпоздравил его с счастливым возвращением, а потом отвечал на его вопрос:\r\n- Не смею, сударь Август Матвеич, солгать вашей милости, что номера нет. Номерок есть-с, но только я опасаюсь - останетесь ли вы им, сударь, довольны?\r\n- А что такое? - спросил приезжий, - нечистый воздух или клопы?\r\n- Никак нет - нечистоты, изволите знать, мы не держим, а только у нас очень много офицеров стоят... \n - Что же - шумят, что ли?\r\n- Н... н... да-с, знаете - холостежь, - ходят, свищут... Чтобы вы после не гневались и неудовольствия на нас бы не положили, потому как мы их ведь утихомирить не можем.\r\n- Ну вот - еще бы вы смели сами офицеров усмирять! После этого на что бы уже и на свете жить... Но, я думаю, с усталости переночевать можно.\r\n- Оно точно, можно, но только я хотел, чтобы вперед это вашей милости объяснить, а то, разумеется, можно-с. Затем позволите брать чемодан и подушки?\r\n- Бери, братец, бери. Я от самой Москвы не останавливался и так спать хочу, что никакого шума не боюсь - мне никто не помешает.\r\nЛакей повел помещать гостя, а мы проследовали в главный номер - эскадронного ротмистра, где шла игра, в которой теперь принимала участие уже вся наша компания,\r\nкроме полковницына кузена Саши, который жаловался на какое-то нездоровье, не хотел ни пить, ни играть, а все прохаживался по коридору.\r\nРодной брат полковницы ходил с нами на купеческое обозрение и с нами же присоединился и к игре,\r\nа Саша только вошел в игорный номер, и сейчас же опять вышел и опять стал прохаживаться.\r\nСтранен он был как-то, так что даже пришлось обратить на него внимание.\r\nНа вид он казался в самом деле как будто просто не в своей тарелке - не то болен, не то грустен, не то расстроен, а станешь в него всматриваться - будто и ничего.\r\nТолько сдавалось, будто он мысленно от всего окружающего отошел и занят чем-то далеким и для всех нас посторонним.\r\nВсе мы слегка над ним подтрунили, что, мол, \"ты не акушеркою ли заинтересовался\", а впрочем, никакого особенного значения его поведению не придали.\r\nВ самом деле - он был еще очень молодой человек и в настоящее офицерское питье \"из девяти элементов\" еще как следует не втравился.\r\nВероятно, ослабел от бывших перед тем трудов и притих.\r\nПритом же в комнате, где играли, было, по обыкновению, сильно накурено, и голова могла разболеться;\r\nда могло быть, что и финансы у Саши были в беспорядке, потому что он в последнее время азартно играл и часто бывал в значительном проигрыше,\r\nа он был мальчик с правилами и стыдился часто беспокоить родителей.\r\nСловом - мы оставили этого молодого человека бродить тихими шагами по суконному половику, застилавшему коридор, а сами резались, пили и закусывали,\r\nспорили и шумели, и совсем позабыли и о течении ночных часов и о торжественном событии, которое ожидалось в командирском семействе.\r\nА чтобы забвение это вышло еще гуще - около часа за полночь все мы были развлечены одним неожиданным обстоятельством,\r\nкоторое подвел нам тот самый незнакомый приезжий, которого мы встретили, как я вам сказал, выходящим из дорожных саней на ночлег в нашу гостиницу.\r\nГЛАВА ПЯТАЯ\r\nВо втором часу ночи в комнату, где мы играли, явился старший коридорный Марко и, помявшись, доложил, что приезжий \"княжеский главноуправитель\", остановившийся в таком-то номере,\r\nприслал его к нам извиниться и доложить, что он не спит и скучает, а потому просит - не позволят ли ему господа офицеры прийти и принять участие в игре?\r\n- Да ты знаешь ли этого господина? - спросил старший из наших офицеров.\r\n- Помилуйте, как же не знать Августа Матвеича? Их здесь все знают - да они и по всей России, где только есть княжьи имения, всем известны.\r\nАвгуст Матвеич самую главную доверенность имеет на все княжеские дела и вотчины и близко сорока тысяч в год одного жалованья берет. (Тогда еще считали на ассигнации.)\r\n- Поляк он, что ли?\r\n- Из поляков-с, только барин отличный и сам в военной службе служил.\r\nСлугу, который нам докладывал, все мы считали за человека добропорядочного и нам преданного.\r\nОчень смышленый был и набожный - все ходил к заутрене и на колокол в свой приход в деревню собирал. А Марко видит, что мы заинтересовались, и поддерживает интерес.\r\n- Август Матвеич теперь, - говорит, - из Москвы едет, как слух был - два имения княжеские в совет заложивши, и должно быть с деньгами - желают порассеяться.\r\nНаши переглянулись, перешепнулись и решили:\r\n- Что же нам все свои-то лобанчики из кошелька в кошелек перелобанивать. Пусть придет свежий человек и освежит нас новым элементом.\r\n- Что же, - говорим, - пожалуй, но только ты нам отвечаешь: есть ли у него деньги?\r\n- Помилуйте! Август Матвеич никогда без денег не бывают. \n - А если так, то пусть идет и деньги несет - мы очень рады. Так, господа? - обратился ко всем старший ротмистр.\r\nВсе отвечали согласием. \n - Ну и прекрасно - скажи, Марко, что просим пожаловать. \n - Слушаю-с.\r\n- Только того... про всякий случай намекни или прямо скажи, что мы хоть и товарищи, но даже между собою непременно на наличные деньги играем. Никаких счетов, ни расписок - ни за что.\r\n- Слушаю-с - да это не беспокойтесь. У него во всех местах деньги. \n - Ну и проси.\r\nЧерез самое малое время, сколько надо было человеку не франту одеться, растворяется дверь, и в наше облако дыма входит очень приличный на вид,\r\nвысокий, статный, пожилых лет незнакомец - в штатском платье, но манера держаться военная и даже, можно сказать, этакая.\r\n..\r\nгвардейская, как тогда было в моде, - то есть смело и самоуверенно, но с ленивой грацией равнодушного пресыщения.\r\nЛицо красивое, с чертами, строго размещенными, как на металлическом циферблате длинных английских часов Грагама. Стрелка в стрелку так весь многосложный механизм и ходит.\r\nИ сам-то он как часы длинный, и говорит он - как Грагамов бой отчеканивает.\r\n- Прошу, - начинает, - господа, извинения, что позволил себе напроситься в вашу дружескую компанию.\r\nЯ такой-то (назвал свое имя), спешу из Москвы домой, но устал и захотел здесь отдохнуть, а меж тем услыхал ваш говор - и \"покой бежит от глаз\".\r\nКак старый боевой конь, я рванулся и приношу вам искреннюю благодарность за то, что вы меня принимаете.\r\nЕму отвечают: \n - Сделайте милость! сделайте милость! Мы люди простые и едим пряники неписаные. Мы все здесь товарищи и держим себя без всяких церемоний.\r\n- Простота, - отвечает он, - всего лучше, ее любит бог, и в ней поэзия жизни.\r\nЯ сам служил в военной службе и хотя по семейным делам вынужден был ее оставить, при самом счастливом ходе, но военные привычки во мне остались, и я враг всех церемоний.\r\nНо вы, я вижу, господа, в сюртуках, а здесь жарко?\r\n- Да, признаться, мы только сейчас надели сами сюртуки для встречи незнакомого человека.\r\n- Ай, как не стыдно! А я этого-то и боялся.\r\nНо если уже вы были так любезны, что меня приняли, то вы на первом шагу нашего знакомства ничем не можете мне сделать такого истинного удовольствия,\r\nкак если освободите себя и останетесь снова, как было до моего прихода.\r\nОфицеры позволили склонить себя к этому и остались в одних жилетах - причем потребовали точно такого же дезабилье и от незнакомца.\r\nАвгуст Матвеич охотно сбросил с себя ловко и солидно сшитую венгерку с голубою шелковою подкладкою в рукавах и не отказался выпить \"для знакомства со всеми\" рюмку водки.\r\nВсе по рюмке выпили и закусили и при этом случае вспомнили о \"кузене\" Саше, который все еще продолжал свою прогулку по коридору.\r\n- Позвольте, - говорят, - здесь нет одного из наших. Позвать его сюда! \n А Август Матвеич и говорит:\r\n- Вы верно, недосчитываетесь этого интересного молодого корнета, который там ходит в милой задумчивости по коридору?\r\n- Да, его. Позовите его сюда, господа! \n - Да он не идет.\r\n- Что за пустяки такие!.. Премилый молодой товарищ и уже хорошо повел курс наук по питью и игре, и вдруг что-то сегодня изменил и осовел. Возьмите его сюда, господа, силою.\r\nЭтому запротиворечили, и послышалось несколько замечаний, что, быть может, Саша в самом деле болен.\r\n- Какой черт - я головою отвечаю, что он просто устал или хандрит с непривычки от большого проигрыша.\r\n- А корнет много проиграл? \n - Да - в последнее время ему ужасно не везло, он был постоянно как-то вне себя и постоянно проигрывал.\r\n- Скажите пожалуйста - это бывает; но у него такой вид, как будто он не столько несчастлив в картах, как несчастлив в любви. \n - А вы его видели?\r\n- Да; и притом я в него всмотрелся совершенно случайно.\r\nОн так задумчив и потерян, что зашел ошибкою в мой номер вместо своего и, не видя меня на постели, направился было прямо к комоду и стал что-то искать.\r\nЯ даже подумал, не лунатик ли он, и позвал Марко.\r\n- Что за удивление!\r\n- Да, и когда Марко спросил его, что ему угодно, - он точно не скоро понял, в чем дело, а потом, бедняжка, очень сконфузился.\r\n.. Я вспомнил старые годы и подумал: верно тут зазноба сердечная!\r\n- Ну уж и зазноба. Пройдет это все. Вы, господа, в Польше слишком много значения придаете этим сентиментам, а мы, москали, народ грубый.\r\n- Да, но вид этого молодого человека не говорит о грубости: он, напротив, нежен и показался мне встревоженным или беспокойным.\r\n- Он просто устал, и над ним, по нашей философии, надо употребить насилие.\r\nГоспода, выйдите вы кто-нибудь двое и введите сюда Сашу, пусть он оправдается против подозрений в безнадежной любви!\r\nДва офицера вышли и вернулись с Сашей, на молодом лице которого блуждали, поборая друг друга, усталость, конфуз и улыбка.\r\nОн говорил, что ему действительно нездоровится, но что более всего его смущает то, что с него беспрестанно требуют отчета.\r\nКогда же ему пошутили, что \"даже незнакомец\" заметил в нем \"страданье сердца от амура\",\r\nСаша вдруг вспыхнул и взглянул на нашего гостя с невыразимою ненавистью, а потом сердито и резко оторвал:\r\n- Это вздор!\r\nОн просил позволения уйти к себе в номер и лечь спать, но ему напомнили, что сегодня ожидается важное событие,\r\nкоторое все желают вместе приветствовать, и потому оставить компанию непозволительно.\r\nПри напоминании об ожидаемом \"событии\" Саша опять побледнел.\r\nЕму сказали:\r\n- Уйти нельзя, но выпей свою очередную рюмку водки, и если не хочешь играть, то сними сюртук и ложись здесь на диване. Когда там закричит дитя, - мы услышим и тебя разбудим.\r\nСаша повиновался, но не вполне: рюмку водки он выпил, но сюртука не снял и не лег, а сел в тени у окна, где от дурно вставленной рамы ходил холодок, и стал смотреть на улицу.\r\nЖдал ли он кого и высматривал или так просто его беспокоило что-то внутреннее - не могу вам сказать;\r\nно он все глядел, как мерцает огонек в фонаре, которым качал и скрипел ветер, и то откинется в глубь кресла, то точно хочет сорваться и убежать.\r\nНаш незнакомец, с которым я сидел рядом, замечал, что я наблюдаю за Сашей, и сам наблюдал его.\r\nЯ это должен был видеть по его взглядам и по тому, что он сказал мне, а он сказал мне вполголоса следующие дрянные слова, которых я не могу позабыть во всю жизнь:\r\n- Вы дружны с этим вашим товарищем? \n При этом он метнул глазами в сторону опустившегося Саши.\r\n- Ну, разумеется, - отвечал я с легким задором молодости, усмотревшей в таком вопросе неуместную фамильярность.\r\nАвгуст Матвеич заметил это и тихо пожал под столом мою руку.\r\nЯ посмотрел на его солидное и красивое лицо, и опять, по какой-то странной ассоциации идей,\r\nмне пришли на память никогда себе не изменяющие английские часы в длинном футляре с грагамовским ходом.\r\nКаждая стрелка ползет по своему назначению и отмечает часы, дни, минуты и секунды, лунное течение и \"звездные зодии\", а все тот же холодный и безучастный \"фрон\":\r\nуказать они могут все, отметят все - и останутся сами собою.\r\nПримирив меня с собою ласковым рукопожатием, Август Матвеич продолжал:\r\n- Не сердитесь на меня, молодой человек. Поверьте, я не хочу сказать о вашем товарище ничего дурного, но я немало жил, и его положение мне что-то внушает.\r\n- В каком смысле? \n - Оно мне кажется каким-то... как вам это сказать... феральным: оно глубоко меня трогает и беспокоит.\r\n- Даже уже и беспокоит? \n - Да, именно - беспокоит.\r\n- Ну, смею вас уверить, что это совершенно напрасное беспокойство.\r\nЯ хорошо знаю все обстоятельства этого моего товарища и ручаюсь вам, что в них нет ничего, что могло бы смутить или оборвать течение его жизни.\r\n- Оборвать! - повторил он за мною, - c'est le mot! {меткое слово (франц.)} Вот именно слово... \"оборвать течение жизни\"!\r\nМеня неприятно покоробило. Зачем это я сам именно так выразился, что дал повод незнакомцу ухватиться за мое выражение?\r\nАвгуст Матвеич мне вдруг начал не нравиться, и я стал с недоброжелательством смотреть на его точный грагамовский циферблат.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Подросток автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "- Это он только не говорит теперь, а поверь, что так. Человек остроумный, бесспорно, и глубокоученый; но правильный ли это ум? Это все после трех лет его за границей с ним произошло.\r\nИ, признаюсь, меня очень потряс... и всех потрясал... Cher enfant, j'aime le bon Dieu... Я верую, верую сколько могу, но - я решительно вышел тогда из себя.\r\nПоложим, что я употребил прием легкомысленный, но я это сделал нарочно, в досаде, - и к тому же сущность моего возражения была так же серьезна, как была и с начала мира:\r\n\"Если высшее существо, - говорю ему, - есть, и существует персонально, а не в виде разлитого там духа какого-то по творению,\r\nв виде жидкости, что ли (потому что это еще труднее понять), - то где же он живет?\r\n\" Друг мой, c'йtait bкte, без сомнения, но ведь и все возражения на это же сводятся.\r\nUn domicile - это важное дело. Ужасно рассердился. Он там в католичество перешел.\r\n- Об этой идее я тоже слышал. Наверно, вздор.\r\n- Уверяю тебя всем, что есть свято. Вглядись в него... Впрочем, ты говоришь, что он изменился.\r\nНу а в то время как он нас всех тогда измучил! Веришь ли, он держал себя так, как будто святой, и его мощи явятся.\r\nОн у нас отчета в поведении требовал, клянусь тебе! Мощи! En voilа une autre! Ну, пусть там монах или пустынник, - а тут человек ходит во фраке, ну, и там все.\r\n.. и вдруг его мощи! Странное желание для светского человека и, признаюсь, странный вкус.\r\nЯ там ничего не говорю: конечно, все это святыня и все может случиться... К тому же все это de l'inconnu, но светскому человеку даже и неприлично.\r\nЕсли бы как-нибудь случилось со мной, или там мне предложили, то, клянусь, я бы отклонил.\r\nНу я, вдруг, сегодня обедаю в клубе и вдруг потом - являюсь! Да я насмешу! Все это я ему тогда же и изложил... Он вериги носил. Я покраснел от гнева.\r\n- Вы сами видели вериги?\n - Я сам не видал, но...\r\n- Так объявляю же вам, что все это - ложь, сплетение гнусных козней и клевета врагов, то есть одного врага,\r\nодного главнейшего и бесчеловечного, потому что у него один только враг и есть - это ваша дочь!\r\nКнязь вспыхнул в свою очередь.\r\n- Mon cher, я прошу тебя и настаиваю, чтоб отныне никогда впредь при мне не упоминать рядом с этой гнусной историей имя моей дочери.\r\nЯ приподнялся. Он был вне себя; подбородок его дрожал.\r\n- Cette histoire infвme!.. Я ей не верил, я не хотел никогда верить, но... мне говорят: верь, верь, я...\r\nТут вдруг вошел лакей и возвестил визит; я опустился опять на мой стул.\n\n IV.\r\nВошли две дамы, обе девицы, одна - падчерица одного двоюродного брата покойной жены князя, или что-то в этом роде,\r\nвоспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (замечу для будущего) и сама была с деньгами;\r\nвторая - Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим братом у Фанариотовой и которую я видел до этого времени всего только раз в моей жизни,\r\nмельком на улице, хотя с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень может быть, и упомяну об этой стычке впоследствии, если место будет, потому что в сущности не стоит).\r\nЭта Анна Андреевна была с детства своего особенною фавориткой князя (знакомство Версилова с князем началось ужасно давно).\r\nЯ был так смущен только что происшедшим, что, при входе их, даже не встал, хотя князь встал им навстречу; а потом подумал, что уж стыдно вставать, и остался на месте.\r\nГлавное, я был сбит тем, что князь так закричал на меня три минуты назад, и все еще не знал: уходить мне или нет.\r\nНо старик мой уже все забыл совсем, по своему обыкновению, и весь приятно оживился при виде девиц.\r\nОн даже, с быстро переменившейся физиономией и как-то таинственно подмигивая, успел прошептать мне наскоро пред самым их входом:\r\n- Вглядись в Олимпиаду, гляди пристальнее, пристальнее... потом расскажу...\r\nЯ глядел на нее довольно пристально и ничего особенного не находил: не так высокого роста девица, полная и с чрезвычайно румяными щеками.\r\nЛицо, впрочем, довольно приятное, из нравящихся материалистам.\r\nМожет быть, выражение доброты, но со складкой.\r\nОсобенной интеллекцией не могла блистать, но только в высшем смысле, потому что хитрость была видна по глазам. Лет не более девятнадцати.\r\nОдним словом, ничего замечательного. У нас в гимназии сказали бы: подушка. (Если я описываю в такой подробности, то единственно для того, что понадобится в будущем.\r\n) Впрочем, и все, что описывал до сих пор, по-видимому с такой ненужной подробностью, - все это ведет в будущее и там понадобится.\r\nВ своем месте все отзовется; избежать не умел; а если скучно, то прошу не читать.\r\nСовсем другая особа была дочь Версилова.\r\nВысокая, немного даже худощавая; продолговатое и замечательно бледное лицо, но волосы черные, пышные; глаза темные, большие, взгляд глубокий; малые и алые губы, свежий рот.\r\nПервая женщина, которая мне не внушала омерзения походкой; впрочем, она была тонка и сухощава.\r\nВыражение лица не совсем доброе, но важное; двадцать два года.\r\nПочти ни одной наружной черты сходства с Версиловым, а между тем, каким-то чудом, необыкновенное сходство с ним в выражении физиономии.\r\nНе знаю, хороша ли она собой; тут как на вкус. Обе были одеты очень скромно, так что не стоит описывать.\r\nЯ ждал, что буду тотчас обижен каким-нибудь взглядом Версиловой или жестом, и приготовился; обидел же меня ее брат в Москве, с первого же нашего столкновения в жизни.\r\nОна меня не могла знать в лицо, но, конечно, слышала, что я хожу к князю.\r\nВсе, что предполагал или делал князь, во всей этой куче его родных и \"ожидающих\" тотчас же возбуждало интерес и являлось событием, - тем более его внезапное пристрастие ко мне.\r\nМне положительно было известно, что князь очень интересовался судьбой Анны Андреевны и искал ей жениха.\r\nНо для Версиловой было труднее найти жениха, чем тем, которые вышивали по канве.\r\nИ вот, против всех ожиданий, Версилова, пожав князю руку и обменявшись с ним какими-то веселыми светскими словечками,\r\nнеобыкновенно любопытно посмотрела на меня и, видя, что я на нее тоже смотрю, вдруг мне с улыбкою поклонилась.\r\nПравда, она только что вошла и поклонилась как вошедшая, но улыбка была до того добрая, что, видимо, была преднамеренная. И, помню, я испытал необыкновенно приятное ощущение.\r\n- А это... а это - мой милый и юный друг Аркадий Андреевич Дол...\r\n- пролепетал князь, заметив, что она мне поклонилась, а я все сижу, - и вдруг осекся: может, сконфузился, что меня с ней знакомит (то есть, в сущности, брата с сестрой).\r\nПодушка тоже мне поклонилась; но я вдруг преглупо вскипел и вскочил с места: прилив выделанной гордости, совершенно бессмысленной; все от самолюбия.\r\n- Извините, князь, я - не Аркадий Андреевич, а Аркадий Макарович, - резко отрезал я, совсем уж забыв, что нужно бы ответить дамам поклоном. Черт бы взял эту неблагопристойную минуту!\r\n- Mais... tiens! - вскричал было князь, ударив себя пальцем по лбу.\r\n- Где вы учились? - раздался надо мной глупенький и протяжный вопрос прямо подошедшей ко мне подушки.\n - В Москве-с, в гимназии.\r\n- А! Я слышала. Что, там хорошо учат?\n - Очень хорошо.\r\nЯ все стоял, а говорил точно солдат на рапорте.\r\nВопросы этой девицы, бесспорно, были ненаходчивы, но, однако ж, она таки нашлась, чем замять мою глупую выходку и облегчить смущение князя,\r\nкоторый уж тем временем слушал с веселой улыбкою какое-то веселое нашептыванье ему на ухо Версиловой, - видимо, не обо мне.\r\nНо вопрос: зачем же эта девица, совсем мне незнакомая, выискалась заминать мою глупую выходку и все прочее?\r\nВместе с тем невозможно было и представить себе, что она обращалась ко мне только так: тут было намерение.\r\nСмотрела она на меня слишком любопытно, точно ей хотелось, чтоб и я ее тоже очень заметил как можно больше. Все это я уже после сообразил и - не ошибся.\r\n- Как, разве сегодня? - вскричал вдруг князь, срываясь с места.\r\n- Так вы не знали? - удивилась Версилова. - Olympe! князь не знал, что Катерина Николаевна сегодня будет. Мы к ней и ехали, мы думали, она уже с утренним поездом и давно дома.\r\nСейчас только съехались у крыльца: она прямо с дороги и сказала нам пройти к вам, а сама сейчас придет... Да вот и она!\r\nОтворилась боковая дверь и - та женщина появилась!\r\nЯ уже знал ее лицо по удивительному портрету, висевшему в кабинете князя; я изучал этот портрет весь этот месяц.\r\nПри ней же я провел в кабинете минуты три и ни на одну секунду не отрывал глаз от ее лица.\r\nНо если б я не знал портрета и после этих трех минут спросили меня: \"Какая она?\" - я бы ничего не ответил, потому что все у меня заволоклось.\r\nЯ только помню из этих трех минут какую-то действительно прекрасную женщину,\r\nкоторую князь целовал и крестил рукой и которая вдруг быстро стала глядеть - так-таки прямо только что вошла - на меня.\r\nЯ ясно расслышал, как князь, очевидно показав на меня, пробормотал что-то, с маленьким каким-то смехом, про нового секретаря и произнес мою фамилию.\r\nОна как-то вздернула лицо, скверно на меня посмотрела и так нахально улыбнулась, что я вдруг шагнул,\r\nподошел к князю и пробормотал, ужасно дрожа, не доканчивая ни одного слова, кажется стуча зубами:\r\n- С тех пор я... мне теперь свои дела... Я иду.\r\nИ я повернулся и вышел. Мне никто не сказал ни слова, даже князь; все только глядели. Князь мне передал потом, что я так побледнел, что он \"просто струсил\".\r\nДа нужды нет!\n\n Глава третья\n\n I.\r\nИменно нужды не было: высшее соображение поглощало все мелочи, и одно могущественное чувство удовлетворяло меня за все. Я вышел в каком-то восхищении.\r\nСтупив на улицу, я готов был запеть. Как нарочно, было прелестное утро, солнце, прохожие, шум, движение, радость, толпа.\r\nЧто, неужели не обидела меня эта женщина? От кого бы перенес я такой взгляд и такую нахальную улыбку без немедленного протеста, хотя бы глупейшего, - это все равно, - с моей стороны?\r\nЗаметьте, она уж и ехала с тем, чтоб меня поскорей оскорбить, еще никогда не видав:\r\nв глазах ее я был \"подсыльный от Версилова\", а она была убеждена и тогда, и долго спустя,\r\nчто Версилов держит в руках всю судьбу ее и имеет средства тотчас же погубить ее, если захочет, посредством одного документа;\r\nподозревала по крайней мере это.\r\nТут была дуэль на смерть. И вот - оскорблен я не был! Оскорбление было, но я его не почувствовал! Куда! я даже был рад; приехав ненавидеть, я даже чувствовал, что начинаю любить ее.\r\n\"Я не знаю, может ли паук ненавидеть ту муху, которую наметил и ловит? Миленькая мушка! Мне кажется, жертву любят; по крайней мере можно любить.\r\nЯ же вот люблю моего врага: мне, например, ужасно нравится, что она так прекрасна.\r\nМне ужасно нравится, сударыня, что вы так надменны и величественны: были бы вы посмирнее, не было бы такого удовольствия.\r\nВы плюнули на меня, а я торжествую; если бы вы в самом деле плюнули мне в лицо настоящим плевком, то, право, я, может быть, не рассердился, потому что вы - моя жертва, моя, а не его.\r\nКак обаятельна эта мысль! Нет, тайное сознание могущества нестерпимо приятнее явного господства.\r\nЕсли б я был стомиллионный богач, я бы, кажется, находил удовольствие именно ходить в самом стареньком платье и чтоб меня принимали за человека самого мизерного,\r\nчуть не просящего на бедность, толкали и презирали меня:\r\nс меня было бы довольно одного сознания\".\r\nВот как бы я перевел тогдашние мысли и радость мою, и многое из того, что я чувствовал.\r\nПрибавлю только, что здесь, в сейчас написанном, вышло легкомысленнее: на деле я был глубже и стыдливее. Может, я и теперь про себя стыдливее, чем в словах и делах моих; дай-то бог!\r\nМожет, я очень худо сделал, что сел писать: внутри безмерно больше остается, чем то, что выходит в словах.\r\nВаша мысль, хотя бы и дурная, пока при вас, - всегда глубже, а на словах - смешнее и бесчестнее.\r\nВерсилов мне сказал, что совсем обратное тому бывает только у скверных людей. Те только лгут, им легко; а я стараюсь писать всю правду: это ужасно трудно!\r\nII.\n В это девятнадцатое число я сделал еще один \"шаг\".\r\nВ первый раз с приезда у меня очутились в кармане деньги, потому что накопленные в два года мои шестьдесят рублей я отдал матери, о чем и упомянул выше;\r\nно уже несколько дней назад я положил, в день получения жалованья, сделать \"пробу\", о которой давно мечтал.\r\nЕще вчера я вырезал из газеты адрес - объявление \"судебного пристава при С.\r\n-Петербургском мировом съезде\" и проч., и проч. о том, что \"девятнадцатого сего сентября, в двенадцать часов утра, Казанской части, такого-то участка и т. д., и т. д.\r\n, в доме э такой-то, будет продаваться движимое имущество г-жи Лебрехт\" и что \"опись, оценку и продаваемое имущество можно рассмотреть в день продажи\" и т. д., и т. д.\r\nБыл второй час в начале. Я поспешил по адресу пешком. Вот уже третий год как я не беру извозчиков - такое дал слово (иначе не скопил бы шестидесяти рублей).\r\nЯ никогда не ходил на аукционы, я еще не позволял себе этого;\r\nи хоть теперешний \"шаг\" мой был только примерный, но и к этому шагу я положил прибегнуть лишь тогда,\r\nкогда кончу с гимназией, когда порву со всеми, когда забьюсь в скорлупу и стану совершенно свободен.\r\nПравда, я далеко был не в \"скорлупе\" и далеко еще не был свободен;\r\nно ведь и шаг я положил сделать лишь в виде пробы - так только, чтоб посмотреть, почти как бы помечтать,\r\nа потом уж не приходить, может, долго, до самого того времени, когда начнется серьезно.\r\nДля всех это был только маленький, глупенький аукцион, а для меня - то первое бревно того корабля, на котором Колумб поехал открывать Америку. Вот мои тогдашние чувства.\r\nПрибыв на место, я прошел в углубление двора обозначенного в объявлении дома и вошел в квартиру госпожи Лебрехт. Квартира состояла из прихожей и четырех небольших, невысоких комнат.\r\nВ первой комнате из прихожей стояла толпа, человек даже до тридцати;\r\nиз них наполовину торгующихся, а другие, по виду их, были или любопытные, или любители, или подосланные от Лебрехт;\r\nбыли и купцы, и жиды, зарившиеся на золотые вещи, и несколько человек из одетых \"чисто\".\r\nДаже физиономии иных из этих господ врезались в моей памяти.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.\r\nИ действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод.\r\nНичего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.\r\nХ\r\nПосле похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе.\r\nК двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.\r\n) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.\r\nОкна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад.\r\nОна лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном:\r\nона думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца.\r\nОна хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.\r\nСолнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья.\r\nХод мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.\r\n\"Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает\", -- сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.\r\nКто-то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m-lle Bourienne, в черном платье и плерезах.\r\nОна тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее.\r\nВсе прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье;\r\nвспомнилось и то, как он последнее время изменился к m-lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей.\r\n\"Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого-нибудь!- подумала она.\r\nКняжне Марье живо представилось положение m-lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее.\r\nОна кротко-вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку.\r\nM-lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя.\r\nОна говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею.\r\nОна говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность.\r\nКняжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.\r\n-- Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, -- помолчав немного, сказала m-lle Bourienne.\r\n- Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать... Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? -- спросила она.\r\nКняжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. \"Разве можно было что-нибудь предпринимать теперь, думать о чем-нибудь? Разве не все равно?Она не отвечала.\r\n-- Вы знаете ли, ch?re Marie, - сказала m-lle Bourienne, - знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно.\r\nЕжели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает...\r\nКняжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.\r\n-- Ах, ежели бы кто-нибудь знал, как мне все все равно теперь, -- сказала она. -- Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него.\r\n.. Алпатыч мне говорил что-то об отъезде... Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу...\r\n-- Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, -- сказала m-lle Bourienne.\r\n- Потому что, согласитесь, ch?re Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге -- было бы ужасно.\r\n-- M-lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том,\r\nчтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.\r\n-- Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, -- сказала m-lle Bourienne, - и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.\r\nКняжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.\r\n-- Через кого вы получили это? -- сказала она.\n -- Вероятно, узнали, что я француженка по имени, -- краснея, сказала m-lle Bourienne.\r\nКняжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.\r\n-- Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого-нибудь, -- сказала княжна Марья,\r\n-- и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, -- прибавила она, услыхав голос m-lle Bourienne.\r\n-- Поскорее ехать! Ехать скорее! -- говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.\r\n\"Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов!\r\nЧтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями!\r\n- Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости.\r\nВсе, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей.\r\n\"Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги.\r\nM-lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово.\r\n[25] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды;\r\nони мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю.\r\n..- думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата.\r\nДля нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея.\r\nОна невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами.\r\nЧто бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать.\r\nОна пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.\r\nТребования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее.\r\nВзволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона.\r\nДуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m-lle Bourienne.\r\nАлпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей.\r\nОн точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения,\r\nна обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов.\r\nПризванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя,\r\nотвечал \"слушаю-сна все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.\r\nНаконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне, остановился у притолоки.\n Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.\r\n-- Дронушка, -- сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дронушку,\r\nкоторый из своей ежегодной поездки на ярмарку в Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник.\r\n-- Дронушка, теперь, после нашего несчастия, -- начала она и замолчала, не в силах говорить дальше.\r\n-- Все под богом ходим, -- со вздохом сказал он. Они помолчали.\n - Дронушка, Алпатыч куда-то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?\r\n-- Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, -- сказал Дрон.\r\n-- Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет.\r\nЯ непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. -- Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.\r\n-- Лошадей нет, -- сказал он, -- я и Яков Алпатычу говорил.\n -- Отчего же нет? -- сказала княжна.\r\n-- Все от божьего наказания, -- сказал Дрон. -- Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой.\r\nНе то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.\r\nКняжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.\n -- Мужики разорены? У них хлеба нет? -- спросила она.\r\n-- Голодной смертью помирают, -- сказал Дрон, -- не то что подводы...\r\n-- Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу...\r\n-- Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным.\r\nОна смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам.\r\nОна знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам;\r\nона только боялась ошибиться как-нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться.\r\nОна была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе.\r\nОна стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.\r\n-- Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? -- спросила она.\n -- Господский хлеб весь цел, -- с гордостью сказал Дрон, -- наш князь не приказывал продавать.\r\n-- Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, -- сказала княжна Марья.\n Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.\r\n-- Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай.\r\nЯ тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.\r\nДрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.\r\n-- Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, -- сказал он. -- Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.\r\nКняжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя.\r\nОна отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.\r\nXI\n\n Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.\r\n-- Да я никогда не звала их, -- сказала княжна Марья, -- я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.\r\n-- Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, -- говорила Дуняша, -- а Яков Алпатыч приедут, и поедем... и вы не извольте...\r\n-- Какой же обман? -- удивленно спросила княжна\r\n-- Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.\r\n-- Ты что-нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать... -- сказала княжна Марья. -- Позови Дронушку.\r\nПришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.\r\n-- Да я никогда не звала их, -- сказала княжна. -- Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.\r\nДрон, не отвечая, вздохнул.\n -- Если прикажете, они уйдут, -- сказал он.\n -- Нет, нет, я пойду к ним, -- сказала княжна Марья\r\nНесмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею.\r\n\"Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, -- думала княжна Марья.\r\n-- Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andr?\r\nеще больше бы сделав на моем месте\", -- думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.\r\nТолпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним.\r\nСтолько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц,\r\nчто княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть.\r\nНо опять сознание того, что она -- представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.\r\n-- Я очень рада, что вы пришли, -- начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце.\r\n-- Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам.\r\nЯ сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко... потому что... Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды.\r\nА ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда.\r\nЯ, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться.\r\nВам дадут и домы и хлеба. -- Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.\r\n-- Я не от себя делаю это, -- продолжала княжна, -- я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Грибоедов А", "role": "user" }, { "content": "София \n\n Нет, оставайтесь при желаньи. \n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ 9\n\n София, Лиза, Чацкий, Скалозуб, Молчалин (с подвязанною рукою).\r\nСкалозуб \n\n Воскрес и невредим, рука \n Ушиблена слегка,\r\nИ впрочем, все фальшивая тревога. \n\n Молчалин \n\n Я вас перепугал, простите ради Бога. \n\n Скалозуб\r\nНу, я не знал, что будет из того \n Вам ирритация. * Опрометью вбежали. - \n Мы вздрогнули! - Вы в обморок упали,\r\nИ что ж? - весь страх из ничего. \n\n София (не глядя ни на кого) \n\n Ах! очень вижу: из пустого,\r\nА вся еще теперь дрожу. \n\n Чацкий (про себя) \n\n С Молчалиным ни слова! \n\n София\r\nОднако о себе скажу, \n Что не труслива. Так, бывает, \n Карета свалится, - подымут: я опять\r\nГотова сызнова скакать; \n Но все малейшее в других меня пугает, \n Хоть нет великого несчастья от того,\r\nХоть незнакомый мне, - до этого нет дела. \n\n Чацкий (про себя) \n\n Прощенья просит у него,\r\nЧто раз о ком-то пожалела! \n\n Скалозуб \n\n Позвольте, расскажу вам весть: \n Княгиня Ласова какая-то здесь есть,\r\nНаездница, вдова, но нет примеров, \n Чтоб ездило с ней много кавалеров. \n На днях расшиблась в пух, -\r\nЖоке * не поддержал, считал он, видно, мух. - \n И без того она, как слышно, неуклюжа,\r\nТеперь ребра недостает, \n Так для поддержки ищет мужа. \n\n София \n\n Ax, Александр Андреич, вот -\r\nЯвитесь, вы вполне великодушны: \n К несчастью ближнего вы так неравнодушны. \n\n Чацкий\r\nДа-с, это я сейчас явил \n Моим усерднейшим стараньем, \n И прысканьем, и оттираньем;\r\nНе знаю для кого, но вас я воскресил! \n\n (Берет шляпу и уходит.) \n\n\n ЯВЛЕНИЕ 10\n\n Те же, кроме Чацкого.\r\nСофия \n\n Вы вечером к нам будете? \n\n Скалозуб \n\n Как рано? \n\n София \n\n Пораньше; съедутся домашние друзья\r\nПотанцевать под фортопияно, - \n Мы в трауре, так балу дать нельзя. \n\n Скалозуб\r\nЯвлюсь, но к батюшке зайти я обещался, \n Откланяюсь. \n\n София \n\n Прощайте. \n\n Скалозуб (жмет руку Молчалину)\r\nВаш слуга. \n\n (Уходит.) \n\n\n ЯВЛЕНИЕ 11\n\n София, Лиза, Молчалин. \n\n София\r\nМолчалин! как во мне рассудок цел остался! \n Ведь знаете, как жизнь мне ваша дорога!\r\nЗачем же ей играть, и так неосторожно? \n Скажите, что у вас с рукой? \n Не дать ли капель вам? не нужен ли покой?\r\nПошлемте к доктору, пренебрегать не должно. \n\n Молчалин \n\n Платком перевязал, не больно мне с тех пор.\r\nЛиза \n\n Ударюсь об заклад, что вздор; \n И если б не к лицу, не нужно перевязки;\r\nА то не вздор, что вам не избежать огласки: \n На смех, того гляди, подымет Чацкий вас; \n И Скалозуб, как свой хохол закрутит,\r\nРасскажет обморок, прибавит сто прикрас; \n Шутить и он горазд, ведь нынче кто не шутит!\r\nСофия \n\n А кем из них я дорожу? \n Хочу - люблю, хочу - скажу. \n Молчалин! будто я себя не принуждала?\r\nВошли вы, слова не сказала, \n При них не смела я дохнуть, \n У вас спросить, на вас взглянуть.\r\nМолчалин \n\n Нет, Софья Павловна, вы слишком откровенны. \n\n София \n\n Откуда скрытность почерпнуть!\r\nГотова я была в окошко, к вам прыгнуть. \n Да что мне до кого? до них? до всей вселенны?\r\nСмешно? - пусть шутят их; досадно? - пусть бранят. \n\n Молчалин \n\n Не повредила бы нам откровенность эта. \n\n София \n\n Неужто на дуэль вас вызвать захотят? \n\n Молчалин\r\nАх! злые языки страшнее пистолета. \n\n Лиза \n\n Сидят они у батюшки теперь, \n Вот кабы вы порхнули в дверь\r\nС лицом веселым, беззаботно: \n Когда нам скажут, что хотим - \n Куда как верится охотно!\r\nИ Александр Андреич, - с ним \n О прежних днях, о тех проказах \n Поразвернитесь-ка в рассказах:\r\nУлыбочка и пара слов, \n И кто влюблен - на все готов. \n\n Молчалин \n\n Я вам советовать не смею.\r\n(Целует ей руку.) \n\n София \n\n Хотите вы?.. Пойду любезничать сквозь слез;\r\nБоюсь, что выдержать притворства не сумею. \n Зачем сюда Бог Чацкого принес! \n\n (Уходит.) \n\n\n ЯВЛЕНИЕ 12\r\nМолчалин, Лиза \n\n Молчалин \n\n Веселое созданье ты! живое! \n\n Лиза \n\n Прошу пустить, и без меня вас двое.\r\nМолчалин \n\n Какое личико твое! \n Как я тебя люблю! \n\n Лиза \n\n А барышню?\r\nМолчалин \n\n Ее \n По должности, тебя... \n\n (Хочет ее обнять.) \n\n Лиза \n\n От скуки.\r\nПрошу подальше руки! \n\n Молчалин \n\n Есть у меня вещицы три: \n Есть туалет, прехитрая работа -\r\nСнаружи зеркальцо, и зеркальцо внутри, \n Кругом все прорезь, позолота; \n Подушечка, из бисера узор;\r\nИ перламутровый прибор - \n Игольничек и ножинки, как милы! \n Жемчужинки, растертые в белилы!\r\nПомада есть для губ, и для других причин, \n С духами скляночка: резеда и жасмин. \n\n Лиза\r\nВы знаете, что я не льщусь на интересы; \n Скажите лучше, почему \n Вы с барышней скромны, а с горнишной повесы?\r\nМолчалин \n\n Сегодня болен я, обвязки не сниму; \n Приди в обед, побудь со мною; \n Я правду всю тебе открою.\r\n(Уходит в боковую дверь.) \n\n\n ЯВЛЕНИЕ 13\n\n София, Лиза. \n\n София \n\n Была у батюшки, там нету никого.\r\nСегодня я больна, и не пойду обедать, \n Скажи Молчалину, и позови его, \n Чтоб он пришел меня проведать.\r\n(Уходит к себе.) \n\n\n ЯВЛЕНИЕ 14\n\n Лиза \n\n Ну! люди в здешней стороне!\r\nОна к нему, а он ко мне, \n А я... одна лишь я любви до смерти трушу, - \n А как не полюбить буфетчика Петрушу!\r\nКонец II действия. \n\n\n\n * ДЕЙСТВИЕ III * \n\n\n ЯВЛЕНИЕ 1\n\n Чацкий, потом София.\r\nЧацкий \n\n Дождусь ее, и вынужу признанье: \n Кто наконец ей мил? Молчалин! Скалозуб!\r\nМолчалин прежде был так глуп!.. \n Жалчайшее созданье! \n Уж разве поумнел?.. А тот -\r\nХрипун, * удавленник, фагот, * \n Созвездие маневров и мазурки! * \n Судьба любви - играть ей в жмурки.\r\nА мне... \n\n (Входит София.) \n\n Вы здесь? я очень рад, \n Я этого желал. \n\n София (про себя)\r\nИ очень невпопад. \n\n Чацкий \n\n Конечно, не меня искали? \n\n София \n\n Я не искала вас.\r\nЧацкий \n\n Дознаться мне нельзя ли, \n Хоть и некстати, нужды нет: \n Кого вы любите? \n\n София\r\nАх! Боже мой! весь свет. \n\n Чацкий \n\n Кто более вам мил? \n\n София \n\n Есть многие, родные.\r\nЧацкий \n\n Все более меня? \n\n София \n\n Иные. \n\n Чацкий \n\n И я чего хочу, когда все решено?\r\nМне в петлю лезть, а ей смешно. \n\n София \n\n Хотите ли знать истины два слова?\r\nМалейшая в ком странность чуть видна, \n Веселость ваша не скромна, \n У вас тотчас уж острота готова,\r\nА сами вы... \n\n Чацкий \n\n Я сам? не правда ли, смешон? \n\n София \n\n Да! грозный взгляд, и резкий тон,\r\nИ этих в вас особенностей бездна; \n А над собой гроза куда не бесполезна.\r\nЧацкий \n\n Я странен, а не странен кто ж? \n Тот, кто на всех глупцов похож; \n Молчалин, например...\r\nСофия \n\n Примеры мне не новы; \n Заметно, что вы желчь на всех излить готовы;\r\nА я, чтоб не мешать, отсюда уклонюсь. \n\n Чацкий (держит ее) \n\n Постойте же. \n\n (В сторону)\r\nРаз в жизни притворюсь. \n\n (Громко) \n\n Оставимте мы эти пренья. \n Перед Молчалиным не прав я, виноват;\r\nБыть может он не то, что три года назад: \n Есть на земле такие превращенья \n Правлений, климатов, и нравов, и умов,\r\nЕсть люди важные, слыли за дураков: \n Иной по армии, иной плохим поэтом,\r\nИной... Боюсь назвать, но признано всем светом, \n Особенно в последние года, \n Что стали умны хоть куда.\r\nПускай в Молчалине ум бойкий, гений смелый, \n Но есть ли в нем та страсть? то чувство? пылкость та?\r\nЧтоб, кроме вас, ему мир целый \n Казался прах и суета? \n Чтоб сердца каждое биенье\r\nЛюбовью ускорялось к вам? \n Чтоб мыслям были всем, и всем его делам \n Душою - вы, вам угожденье?..\r\nСам это чувствую, сказать я не могу, \n Но что теперь во мне кипит, волнует, бесит,\r\nНе пожелал бы я и личному врагу, \n А он?.. смолчит и голову повесит. \n Конечно, смирен, все такие не резвы;\r\nБог знает, в нем какая тайна скрыта; \n Бог знает, за него что выдумали вы,\r\nЧем голова его ввек не была набита. \n Быть может, качеств ваших тьму, \n Любуясь им, вы придали ему;\r\nНе грешен он ни в чем, вы во сто раз грешнее. \n Нет! нет! пускай умен, час от часу умнее,\r\nНо вас он стоит ли? вот вам один вопрос. \n Чтоб равнодушнее мне понести утрату, \n Как человеку вы, который с вами взрос,\r\nКак другу вашему, как брату, \n Мне дайте убедиться в том; \n Потом \n От сумасшествия могу я остеречься;\r\nПушусь подалее простыть, охолодеть. \n Не думать о любви, но буду я уметь\r\nТеряться по свету, забыться и развлечься. \n\n София (про себя) \n\n Вот нехотя с ума свела! \n\n (Вслух)\r\nЧто притворяться? \n Молчалин давиче мог без руки остаться, \n Я живо в нем участье приняла;\r\nА вы, случась на эту пору, \n Не позаботились расчесть, \n Что можно доброй быть ко всем и бeз разбору;\r\nНо может истина в догадках ваших есть, \n И горячо его беру я под защиту; \n Зачем же быть, скажу вам напрямик,\r\nТак невоздержну на язык? \n В презреньи к людям так нескрыту? \n Что и смирнейшему пощады нет!.. чего? \n Случись кому назвать его: \n Град колкостей и шуток ваших грянет.\r\nШутить! и век шутить! как вас на это станет! \n\n Чацкий \n\n Ах! Боже мой! неужли я из тех,\r\nКоторым цель всей жизни - смех? \n Мне весело, когда смешных встречаю, \n А чаще с ними я скучаю. \n\n София\r\nНапрасно: это все относится к другим, \n Молчалин вам наскучил бы едва ли, \n Когда б сошлись короче с ним.\r\nЧацкий (с жаром) \n\n Зачем же вы его так коротко узнали? \n\n София \n\n Я не старалась, Бог нас свел.\r\nСмотрите, дружбу всех он в доме приобрел; \n При батюшке три года служит, \n Тот часто без толку сердит,\r\nА он безмолвием его обезоружит, \n От доброты души простит. \n И, между прочим,\r\nВеселостей искать бы мог; \n Ничуть: от старичков не ступит за порог; \n Мы резвимся, хохочем,\r\nОн с ними целый день засядет, рад не рад, \n Играет... \n\n Чацкий \n\n Целый день играет! \n Молчит, когда его бранят!\r\n(В сторону) \n\n Она его не уважает. \n\n София \n\n Конечно нет в нем этого ума,\r\nЧто гений для иных, а для иных чума, \n Который скор, блестящ и скоро опротивит, \n Который свет ругает наповал,\r\nЧтоб свет об нем хоть что-нибудь сказал; \n Да эдакий ли ум семейство осчастливит? \n\n Чацкий\r\nСатира и мораль - смысл этого всего? \n\n (В сторону) \n\n Она не ставит в грош его. \n\n София\r\nЧудеснейшего свойства \n Он наконец: уступчив, скромен, тих. \n В лице ни тени беспокойства,\r\nИ на душе проступков никаких, \n Чужих и вкривь и вкось не рубит, - \n Вот я за что его люблю.\r\nЧацкий (в сторону) \n\n Шалит, она его не любит. \n\n (Вслух) \n\n Докончить я вам пособлю\r\nМолчалина изображенье. \n Но Скалозуб? вот загляденье; \n За армию стоит горой, \n И прямизною стана,\r\nЛицом и голосом герой... \n\n София \n\n Не моего романа. \n\n Чацкий \n\n Не вашего? кто разгадает вас?\r\nЯВЛЕНИЕ 2\n\n Чацкий, София, Лиза. \n\n Лиза (шепотом) \n\n Сударыня, за мной сейчас\r\nК вам Алексей Степаныч будет. \n\n София \n\n Простите, надобно идти мне поскорей. \n\n Чацкий \n\n Куда?\r\nСофия \n\n К прихмахеру. \n\n Чацкий \n\n Бог с ним. \n\n София \n\n Щипцы простудит. \n\n Чацкий\r\nПускай себе... \n\n София \n\n Нельзя, ждем на вечер гостей. \n\n Чацкий \n\n Бог с вами, остаюсь опять с моей загадкой.\r\nОднако дайте мне зайти, хотя украдкой, \n К вам в комнату на несколько минут;\r\nТам стены, воздух - все приятно! \n Согреют, оживят, мне отдохнуть дадут \n Воспоминания об том, что невозвратно!\r\nНе засижусь, войду, всего минуты две, \n Потом, подумайте, член Английского клуба,\r\nЯ там дни целые пожертвую молве \n Про ум Молчалина, про душу Скалозуба.\r\n(София пожимает плечами, уходит к себе и запирается, за нею и Лиза.) \n\n\n ЯВЛЕНИЕ 3\n\n Чацкий, потом Молчалин.\r\nЧацкий \n\n Ах! Софья! Неужли Молчалин избран ей! \n А чем не муж? Ума в нем только мало;\r\nНо чтоб иметь детей, \n Кому ума недоставало? \n Услужлив, скромненький, в лице румянец есть.\r\n(Входит Молчалин.) \n\n Вон он на цыпочках, и не богат словами; \n Какою ворожбой умел к ней в сердце влезть!\r\n(Обращается к нему.) \n\n Нам, Алексей Степаныч, с вами \n Не удалось сказать двух слов.\r\nНу, образ жизни ваш каков? \n Без горя нынче? без печали? \n\n Молчалин \n\n По-прежнему-с.\r\nЧацкий \n\n А прежде как живали? \n\n Молчалин \n\n День за день, нынче, как вчера. \n\n Чацкий\r\nК перу от карт? и к картам от пера? \n И положенный час приливам и отливам? \n\n Молчалин\r\nПо мере я трудов и сил, \n С тех пор, как числюсь по Архивам, * \n Три награжденья получил. \n\n Чацкий\r\nВзманили почести и знатность? \n\n Молчалин \n\n Нет-с, свой талант у всех... \n\n Чацкий \n\n У вас?\r\nМолчалин \n\n Два-с: \n Умеренность и аккуратность. \n\n Чацкий \n\n Чудеснейшие два! и стоят наших всех.\r\nМолчалин \n\n Вам не дались чины, по службе неуспех? \n\n Чацкий \n\n Чины людьми даются,\r\nА люди могут обмануться. \n\n Молчалин \n\n Как удивлялись мы! \n\n Чацкий \n\n Какое ж диво тут?\r\nМолчалин \n\n Жалели вас. \n\n Чацкий \n\n Напрасный труд. \n\n Молчалин \n\n Татьяна Юрьевна рассказывала что-то,\r\nИз Петербурга воротясь, \n С министрами про вашу связь, \n Потом разрыв...\r\nЧацкий \n\n Ей почему забота? \n\n Молчалин \n\n Татьяне Юрьевне! \n\n Чацкий \n\n Я с нею не знаком.\r\nМолчалин \n\n С Татьяной Юрьевной!! \n\n Чацкий \n\n С ней век мы не встречались;\r\nСлыхал, что вздорная. \n\n Молчалин \n\n Да это, полно, та ли-с? \n Татьяна Юрьевна!!! \n Известная, - притом\r\nЧиновные и должностные - \n Все ей друзья и все родные; \n К Татьяне Юрьевне хоть раз бы съездить вам.\r\nЧацкий \n\n На что же? \n\n Молчалин \n\n Так: частенько там \n Мы покровительство находим, где не метим.\r\nЧацкий \n\n Я езжу к женщинам, да только не за этим. \n\n Молчалин\r\nКак обходительна! добра! мила! проста! \n Балы дает нельзя богаче. \n От Рождества и до поста, \n И летом праздники на даче. \n Ну, право, что бы вам в Москве у нас служить?\r\nИ награжденья брать и весело пожить? \n\n Чацкий \n\n Когда в делах - я от веселий прячусь,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Мещанское счастье автора Помяловский Н", "role": "user" }, { "content": "ломало и коробило. В чистую кровь благородного \n и добродушного плебея жизнь начала вливать \n дурные соки. Да, наступила пора, когда так легко\r\nпортится характер человека... В тот же день Марья Павловна сказала \n своему супругу: - Ты ничего не замечаешь в Егоре \n Иваныче? - А что? - Он после поездки в город как в воду\r\nопущенный. - Да; что-то странное с ним делается; \n никогда я не видал его таким... даже похудел... - Нет ли у него каких неприятностей? - Должно быть, есть. Стоит вчера у окна\r\nмрачный такой: \"Ах, говорит, черти, черти!\", потом \n махнул рукой и задумался. Я изумился, потому что\r\nникогда не слыхал от него таких выражений. - Ты бы, мой друг, поговорил с ним. Бог\r\nзнает что с бедным делается. Может быть, надо \n помочь чем-нибудь. - Ох ты, моя добрая!.. всегда одинакова,\r\n- отвечал Обросимов.- Хорошо, я поговорю... В тот же день Аркадий Иваныч зашел к\r\nМолотову и пошел прямо к цели. - Извините, Егор Иваныч, - сказал он, \n - мою нескромность. Уверяю вас, что одно только \n искреннейшее участие руководит мною в\r\nнастоящем случае. Я заметил, что вы в последнее\r\nвремя сам не свой. У вас есть какое-то горе... - Вы заметили... нет... что же... ничего не \n случилось... Егор Иваныч отвечал с трудом, с\r\nзамешательством. Он невольно закрыл рукою \n только что конченное письмо, в котором относился\r\nо помещике не очень лестно. Такое движение \n Обросимов принял за желание скрыться от него. Он\r\nпонимал, что глубокая печаль не всегда откровенна, \n что человек не сразу покажет душевную рану, что\r\nпростое любопытство раздражает ее, и касаться \n раны может только любящая рука. Поэтому он\r\nделикатно и ласково сказал: - Егор Иваныч, доверьтесь мне как другу; \n вы встретите во мне не пустое любопытство. Я \n осмеливаюсь думать, что приобрел некоторое право\r\nна вашу откровенность... Молотов ничего не ответил. Он спрятал в \n карман письмо и, потупясь, молча отошел к окну и\r\nстал писать вензеля на вспотевшем стекле. - Егор Иваныч! Молотов писал вензеля и молчал. - Послушайте,- сказал Обросимов,\r\nподошел к нему и взял его за руку, - у вас, право, \n есть какое-то горе... будьте откровенны... бог знает,\r\nя, быть может, и помогу вам... Все, что от меня \n зависит... Молотов высвободил свою руку. - Вы, Аркадий Иваныч, заслужили \n полное право на мою откровенность... я знаю, что\r\nвы уважаете меня, но... поверьте, мне ничего, ничего \n не нужно... Аркадий Иваныч отошел в сторону и\r\nостановился в раздумье. На лице его заметно \n выразилось недоумение. - Может быть, Егор Иваныч, я\r\nдействительно не в свое дело суюсь... может быть, \n сердечные обстоятельства... \n Обросимов наблюдал за ним. Егор Иваныч \n опустил руки в карман и наклонился к стеклу. Он\r\nпокраснел. \"Дурак же я\",- подумал Обросимов. А на душе Егора Иваныча было одно \n чувство ожидания, скоро ли отстанет от него \n помещик, похожее на чувство школьника,\r\nкоторому учитель читает нотацию, когда у \n школьника не бывает ни раскаяния, ни внимания к\r\nсловам учителя, а одно тягостное ожидание, скоро \n ли скажут: \"Пошел, негодяй, на место\". Потом у\r\nнего повторилась в уме фраза помещика: \"Может \n быть, сердечные обстоятельства\", и почему-то\r\nМолотову припоминались фразы гоголевских \n героев; ему казалось, что гоголевские герои говорят\r\nточно таким языком. Молотову немного весело \n стало. - Ну, так извините великодушно, - \n сказал Обросимов. Егор Иваныч вдруг засмеялся. - Бог вас поймет, - сказал помещик и\r\nпошел с этими словами к дверям. \n Но у него явилось новое предположение, за \n которое он и ухватился с живостью. Странным \n может показаться, что Обросимов от души сожалел\r\nмолодого человека. Но глядя на дело объективным \n оком (по старости, мы не пишем обличительной\r\nстатьи, а просто анализируем данные явления), \n должно сказать, что он любил Молотова, хотя в то\r\nже время смотрел на него как на плебея. Тут нет \n никакого противоречия: разве вы, например, не \n любите свою старую няню, но смеет ли она думать\r\nо равенстве с вами? Можно любить собачку, \n картину, куклу, - это не подлежит сомнению;\r\nможно любить своего лакея, крестьянина, \n подчиненного, - это не подлежит сомнению; и при\r\nвсем том можно собачку выгнать, картину продать, \n куклу разбить, лакея выпороть, подчиненному дать\r\nголовомойку, - это не подлежит сомнению. \n Обросимов любил Молотова: ему жалко было\r\nмолодого человека, хотелось помочь ему; он готов \n был сильно беспокоиться о нем. Егор Иваныч не\r\nпонимал этого. Он думал, что его не любит \n Обросимов. Молодой человек, очевидно,\r\nзаблуждался... - Может быть, денежные затруднения, \n так вы не стесняйтесь, пожалуйста,- сказал \n помещик. - Нет, благодарю вас, - ответил Молотов\r\nсухо. Обросимов переминался. - Не оскорбил ли вас кто, Егор Иваныч? - Нет, нет! - с живостью заговорил \n Молотов.- Как можно?.. нет, никто не обидел,\r\nАркадий Иваныч. Обросимов пожал плечами. - Но вас не узнать, вы совсем\r\nпеременились... Наконец Егор Иваныч не вытерпел: - Да, у меня есть... затруднения... большие \n затруднения... Обросимов стал слушать с полным\r\nвниманием. - Но мне невозможно высказаться... \n поймите это... Господи, да что же это такое? Егор Иваныч взялся за голову руками и\r\nопять повернулся к окну... - Извините меня великодушно, Егор\r\nИваныч... будьте уверены, я нисколько не \n претендую на вашу скрытность... есть такие \n чувства... - Да, да, есть такие чувства! - \n нетерпеливо и с заметной досадой перебил\r\nМолотов. - Ну, извините меня... Пошли вам бог мир \n на душу... Обросимов отправился к двери, но опять\r\nостановился. - Вот что, Егор Иваныч: вы теперь \n расстроены, поэтому вам не совсем удобно\r\nзаниматься... вы не стесняйтесь, отдохните... Молотов молчал. У него появилось\r\nсудорожное движение в скулах... Еще бы немного, и \n он наговорил бы помещику грубостей; в голове его\r\nстали складываться довольно энергические фразы... \n - Пожалуйста, не стесняйтесь, - и с этими \n словами помещик вышел вон. - Насилу-то!..- проговорил Молотой.-\r\nЧерти! мерзавцы... Тут изящного ничего нет: Егор Иваныч \n ругается, и ругается довольно грубо... Егор Иваныч отвел душу энергическими\r\nвыражениями, и мы будем продолжать. После излияний Обросимова ему еще\r\nтяжеле; еще запутаннее и бестолковее стали его \n отношения к чужой семье. Никогда он не ощущал\r\nтакого сильного, неисходного, томящего чувства \n одиночества, какое теперь охватило все его\r\nсущество. Слезы пробивались на его глазах, а он \n всегда стыдился слез, не любил их... Егор Иваныч \n напрягал мускулы, чтобы не заплакать, но\r\nнепрошеные слезы сами ползли и, медленно \n пробираясь по щекам, падали тяжелыми каплями,\r\nи много было соли в тех слезах... Пустое, \n беззвучное, глухое пространство охватило его.\r\n\"Один, один на всем свете!\" - эта мысль поражала \n его, холодом обдавала кровь, он терялся... \"Пора \n жизнь начинать, надобно уйти отсюда, а куда идти?\r\nзачем идти? для кого?\" Толпами идут из души \n мысли, самые разнообразные и доселе мало\r\nзнакомые, - откуда они поднялись? Среди их \n основное чувство - досада и жалоба на обиду.\r\nГордость, эта страшная сила в своем развитии, \n мучила его так, как мучит человека преступного\r\nсовесть. Ему стыдно было, что его отталкивали от \n себя некоторые люди, а как примут его другие - не\r\nзнал он, и являлось сомнение в своем достоинстве. \n И все один, некому слова сказать. Заперта в нем\r\nэта сила гордости, не разрешенная ни единым \n откровенным словом, сила жалоб на одиночество,\r\nтревога несозревших вопросов и предчувствия \n темной будущности. Перелом совершался в его\r\nжизни, а тяжелы те минуты, когда человек \n переходит тяжелым шагом из бессознательного\r\nюношества, ясного, как майский день, в зрелый, \n сознательный возраст. Это время дается легко и \n мирно одним дуракам да счастливцам... Он просил\r\nсмирения и спокойствия, не понимая, что смирение \n не в его натуре, которая теперь сказалась, а\r\nспокойствие редко бывает в период его жизни... \n Но вот он огляделся, пошел к двери,\r\nпосмотрел в соседнюю комнату - там никого не \n было. Лицо его осветилось особенным светом; в нем\r\nвыразилось что-то доброе, смешанное с \n впечатлениями, только что согнанными... Надежда\r\nпроливалась в его сердце. Неужели так сильна его \n натура, что, лишь только возникли в душе вопросы, \n он сряду же решил их?.. Вернувшись, он запер дверь\r\nна ключ, потом остановился в раздумье... \n Разнообразные впечатления пробежали по лицу \n его... - Нет, не могу! - сказал он с тоскою. Но он сделал усилие, и... как вы думаете,\r\nчто он стал делать?.. он начал молиться. \n Недолго он молился. Молотов подошел к окну и несколько \n времени смотрел в него; потом подошел к столу,\r\nзакрыл глаза и взял наобум книгу. - Что это? - спросил он сам себя. - Лермонтов,- сам же и ответил\r\nМолотов. Началось пустое гаданье, которому человек \n образованный не верит; но кто не испытывал этого\r\nлюбопытства, смешанного с тайным, глубоко \n зарытым суеверием, которое говорит: \"Дай открою,\r\nчто выйдет!\" Егор Иваныч раскрыл книгу... Лицо \n его покрылось легкой бледностью, и руки\r\nзадрожали. Он прочитал: \"Несчастие мужиков ничего не значит \n против несчастия людей, которых преследует \n судьба\". Он судорожно скомкал книгу, бросил ее на\r\nпол и захохотал. Что-то дикое было в его фигуре; \n странно видеть молодое лицо, искаженное злобой,\r\n- неприятно. Он в эту минуту озлобился на поэта, \n лично на Лермонтова, забывая, что поэт не\r\nотвечает за своих героев, что б они ни говорили. Но \n он почти ни с кем не сообщался в это время, был в\r\nположении школьника, отвергнутого своими \n товарищами, в положении ужасном, при всем\r\nсознании правоты своей. - Несчастье мужиков ничего не значит!.. \n их судьба не преследует! - говорил он. - Это \n господин Арбенин сказал!.. большой барин и\r\nбольшой негодяй!.. Черти, черти! - шептал он. - \n Господи, да с чего я выхожу из себя? Что мне до\r\nних? Однако не скоро улеглась его злость. Мало-помалу мысль Молотова перешла к\r\nтому, о чем писал Негодящев. Быть может, и \n справедлива была догадка, что друг, обличая\r\nМолотова, высказал свои личные немощи, но за \n всем тем много резкой правды осталось в письме.\r\nПри помощи письма недавно возникшие вопросы \n определились окончательно и с новою силою\r\nхлынули в его душу. \"Призвание?\" - вот вопрос, \n от которого он не мог отделаться всею силою\r\nдиалектики. Это слово было так значительно, что \n не оставляло его головы. С полным напряжением\r\nмозговой силы работал Егор Иваныч. Врасплох \n застала его новая задача; и учился он и жил, не\r\nдумая о будущем. \"Ты изучаешь свою старую жизнь \n и на основании такого изучения хочешь решить\r\nвопрос поистине громадного размера\" - этого-то с \n ним и не было. Он раскаивался, зачем не думал о\r\nтом прежде, зачем проглядел в своей жизни такой \n важный вопрос; Егор Иваныч не привык к нему, не \n приготовлен. Всего остается жить в Обросимовке\r\nнесколько дней, а дальше? дальше виделась какая- то бездна пустоты, безбрежный океан жизни, в\r\nкотором ничего не рассмотреть. \"Господи, твоя \n воля! - думал он. - Сегодня или завтра, на этих\r\nднях надобно решить задачу, зачем я родился на \n свет\". Ему даже приходило на ум, не остаться ль в \n Обросимовке еще на месяц; но лишь только\r\nМолотов вспоминал, как он \"ест много\", - злость \n закипала с тем большей силой, что он раздражен\r\nбыл душевными вопросами и измучен. \"Черти, \n черти!\" - шептал он. Молиться Егор Иваныч не\r\nмог, да ему казалось, и некогда молиться. Ужас \n охватил его страшным холодом, как человека,\r\nпотерявшего надежду найти дорогу из лесу. \n \"Призвание?\" - ох, какая сила в этом слове для\r\nтого, кто не успел отыскать в нем никакого смысла, \n а между тем понял все значение его. Многие у нас \n родятся как будто взрослыми, сразу поймут, что им\r\nнадобно делать на свете, и, не спрашивая, что такое \n жизнь, начинают жить; иные эту безвестность\r\nжизни возводят даже в принцип, как Негодящев; \n иному скажут папаша и мамаша: \"Будь юнкером,\r\nчиновником, дипломатом\", - и эти счастливцы с \n пяти-шести лет знают, что они должны делать на\r\nсвете. Егор Иваныч был поставлен в иные \n условия. \"О, проклятая, бессознательная, птичья\r\nжизнь!\" - говорил он и не понимал теперь, как \n это он жил до сих пор; ему не верилось, что он\r\nпровел несколько месяцев так безмятежно; \n представлялось прожитое время какой-то сказкой,\r\nлирическим отрывком из давно читанной поэмы, \n а между тем эта поэма кончилась всего несколько \n дней назад... От мучительной работы ослабели, его\r\nтвердые нервы... наконец, пусто стало в голове... \n Так ученый труженик после семи- или осьмичасовой\r\nработы архивной, после микроскопического \n вглядыванья в мелкие факты, цифры и штрихи\r\nисторические, в виду огромных, покрытых пылью \n фолиантов, которые еще предстоит одолеть ему, -\r\nнаконец опускает обессмыслевший на время взор и \n не видит ничего в своей тетради, курит сигару и\r\nзапаху в ней не слышит. Легко сказать: \"Я прямо \n смотрю в жизнь!.. вон она!\" - Как же!.. Лишь\r\nтолько жизнь глянула своими широкими, \n прекрасными и страшными очами, Молотов\r\nзажмурился от невыносимого блеску очей ее. Оно в \n поэзии, в пасторалях и эклогах - так, а на деле \n невыносимо трудно бывает, если только папаша не\r\nсказал: \"Ты дипломат\" или мамаша: \"Ты юнкер\"... \n Наступил покой в душе Молотова, тишина;\r\nникакая мысль не шевелится, ничего не хочется, не \n чувствуется... Сгорбившись, с помутившимся\r\nвзглядом, с глупым выражением лица смотрит он в \n воздух и ничего не видит... Вон трещина на\r\nштукатурке стены, и он следит за ее изгибами и \n сечениями: как будто нос выходит; потом начинает\r\nпобалтывать ногою и внимательно смотрит на \n кончик сапога; с чего-то припоминаются слова\r\nсказки, говоренной еще отцом: \"а Спиря \n поспиривает, а Сема посёмывает\"; потом он стал", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "- Если послушать ее, - продолжала Ульяна Андреевна, - так все сиди на месте, не повороти головы, не взгляни ни направо, ни налево, ни с кем слова не смей сказать: мастерица осуждать!\r\nА сама с Титом Никонычем неразлучна: тот и днюет и ночует там.\r\n..\r\nРайский засмеялся.\n - Что вы, она просто святая! - сказал он.\r\n- Ну, уж святая: то нехорошо, другое нехорошо.\r\nТолько и света, что внучки! А кто их знает, какие они будут? Марфенька только с канарейками да с цветами возится, а другая сидит, как домовой, в углу, и слова от нее не добьешься.\r\nЧто будет из нее - посмотрим!\r\n- Это Верочка? Я еще ее не видал, она за Волгой гостит...\r\n- А кто ее знает, что она там делает за Волгой?\r\n- Нет, я бабушку люблю, как мать, - сказал Райский, - от многого в жизни я отделался, а она все для меня авторитет.\r\nУмна, честна, справедлива, своеобычна: у ней какая-то сила есть. Она недюжинная женщина. Мне кое-что мелькнуло в ней...\r\n- Поэтому вы поверите ей, если она...\r\nУльяна Андреевна отвела Райского к окну, пока муж ее собирал и прятал по ящикам разбросанные по столу бумаги и ставил на полки книги.\n - Поэтому вы поверите, если она скажет вам...\r\n- Всему, - сказал Райский.\n - Не верьте, неправда, - говорила она, - я знаю, она начнет вам шептать вздор... про m-r Шарля...\n - Кто это m-r Шарль?\r\n- Это француз, учитель, товарищ мужа: они там сидят, чихают вместе до глубокой ночи... Чем я тут виновата? А по огороду бог знает что говорят... будто я... будто мы...\r\nРайский молчал.\r\n- Не верьте - это глупости, ничего нет... - Она смотрела каким-то русалочным, фальшивым взглядом на Райского, говоря это.\r\n- Что мне за дело? - сказал Райский, порываясь от нее прочь, - я и слушать не стану...\r\n- Когда же к нам опять придете? - спросила она.\n - Не знаю, как случится... s203\n - Приходите почаще... вы, бывало, любили...\r\n- Вы все еще помните прошлые глупости! - сказал Райский, отодвигаясь от нее, - ведь мы были почти дети...\r\n- Да, хороши дети! Я еще не забыла, как вы мне руку оцарапали...\n - Что вы! - сказал Райский, еще отступая от нее.\r\n- Да, да. А кто до глубокой ночи караулил у решетки?..\n - Какой я дурак был, если это правда! Да нет, быть не может!\r\n- Да, вы теперь умны стали, и тоже, я думаю, \"высокой нравственности\"... Шалун! - прибавила она певучим, нежным голосом.\r\n- Полноте, полноте! - унимал он ее. Ему становилось неловко.\r\n- Да, мое время проходит... - сказала она со вздохом, и смех на минуту пропал у нее из лица. - Немного мне осталось... Что это, как мужчины счастливы: они долго могут любить...\r\n- Любить! - иронически, почти про себя сказал Райский.\n - Вы теперь уже не влюбитесь в меня - нет? - говорила она.\r\n- Полноте: ни в вас, ни в кого! - сказал он, - мое время уж прошло: вон седина пробивается! И что вам за любовь - у вас муж, у меня свое дело.\r\n.. Мне теперь предстоит одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и тому и другому...\r\nОн задумался, и Марфенька, чистая, безупречная, с свежим дыханием молодости, мелькнула у него в уме.\r\nЕго тянуло домой, к ней и к бабушке, но радость свидания с старым товарищем удержала.\r\n- Ну, уж выдумают: труд! - с досадой отозвалась Ульяна Андреевна.\r\n- Состояние есть, собой молодец: только бы жить, а они - труд! Что это, право, скоро все на Леонтья будут похожи: тот уткнет нос в книги и знать ничего не хочет.\r\nДа пусть его! Вы-то зачем туда же?.. Пойдемте в сад... Помните наш сад?..\r\n- Да, да, пойдемте! - пристал к ним Леонтий, - там и обедать будем. Вели, Оленька, давать, что есть - скорее.\r\nПойдем, Борис, поговорим... Да... - вдруг спохватился он, - что же ты со мной сделаешь... за библиотеку?\r\n- За какую библиотеку? Что ты мне там писал? Я ничего не понял! Какой-то Марк книги рвал...\r\n- Ах, Борис Павлович, ты не можешь представить, сколько он мне горя наделал, этот Марк: вот посмотри!\r\nОн достал книги три и показал Райскому томы с вырванными страницами.\r\n- Вот что он сделал из Вольтера: какие тоненькие томы \"Dictionnaire philosophique\" {\"Философского словаря\" (фр.).} стали... А вот тебе Дидро, а вот перевод Бэкона, а вот Макиавелли...\r\n- Что мне за дело? - с нетерпением сказал Райский, отталкивая книги...\r\n- Ты точно бабушка: та лезет с какими-то счетами, этот с книгами! Разве я затем приехал, чтобы вы меня со света гнали?\r\n- Да как же, Борис: не знаю там, с какими она счетами лезла к тебе, а ведь это лучшее достояние твое, это - книги, книги... Ты посмотри!\r\nОн с гордостью показывал ему ряды полок до потолка, кругом всего кабинета, и книги в блестящем порядке.\r\n- Вот только на этой полке почти все попорчено: проклятый Марк! А прочие все целы! Смотри! У меня каталог составлен: полгода сидел за ним. Видишь!..\r\nОн хвастливо показывал ему толстую писаную книгу, в переплете.\n - Все своей рукой написал! - прибавил он, поднося книгу к носу Райского.\r\n- Отстань, я тебе говорю! - с нетерпением отозвался Райский.\r\n- Ты вот садись на кресло и читай вслух по порядку, а я влезу на лестницу и буду тебе показывать книги. Они все по нумерам ... - говорил Леонтий.\r\n- Вон что выдумал! Отстань, я есть хочу.\r\n- Ну, так после обеда - и в самом деле теперь не успеем.\n - Послушай: тебе хотелось бы иметь такую библиотеку? - спросил Райский.\n - Мне? Такую библиотеку?\r\nЕму вдруг как будто солнцем ударило в лицо: он просиял и усмехнулся во всю ширину рта, так что даже волосы на лбу зашевелились.\r\n- Такую библиотеку, - произнес он, - ведь тут тысячи три: почти все! Сколько мемуаров одних! Мне? - Он качал головой. - С ума сойду!\r\n- Скажи: ты любишь меня, - спросил Райский, - почему?\r\n- Еще бы! Из нужды выручал, оттаскал за волосы всего два раза...\n - Ну, так возьми себе эти книги в вечное и потомственное владение, но на одном условии...\r\n- Мне, взять эти книги! - Леонтий смотрел то на книги, то на Райского, потом махнул рукой и вздохнул.\r\n- Не шути, Борис: у меня в глазах рябит... Нет, vade retro {Отыди...(лат.).}... Не обольщай...\r\n- Я не шучу.\n - Бери, когда дают! - живо прибавила жена, которая услышала последние слова.\r\n- Вот, она у меня всегда так! - жаловался Леонтий. - От купцов на праздники и к экзамену родители явятся с гостинцами - я вон гоню отсюда, а она их примет оттуда, со двора.\r\nВзяточница! С виду точь-в точь Тарквиниева Лукреция, а любит лакомиться, не так, как та!..\r\nРайский улыбнулся, она рассердилась.\r\n- Подь ты с своей Лукрецией! - небрежно сказала она, - с кем он там меня не сравнивает? Я - и Клеопатра, и какая-то Постумия, и Лавиния, и Корнелия, еще матрона.\r\n.. Ты лучше книги бери, когда дарят! Борис Павлович подарит мне...\r\n- Не смей просить! - повелительно крикнул Леонтий. - А мы что ему подарим? Тебя, что ли, отдам? - добавил он, нежно обняв ее рукой.\r\n- Отдай: я пойду - возьмите меня! - сказала она, вдруг сверкнув Райскому в глаза взглядом, как будто огнем.\r\n- Ну, если не берешь, так я отдам книги в гимназию: дай сюда каталог! Сегодня же отошлю к директору... - сказал Райский и хотел взять у Леонтия реестр книг.\r\n- Помилуй: это значит, гимназия не увидит ни одной книги... Ты не знаешь директора? - с жаром восстал Леонтий и сжал крепко каталог в руках.\r\n- Ему столько же дела до книг, сколько мне до духов и помады... Растаскают, разорвут - хуже Марка!\r\n- Ну, так бери!\r\n- Да как же вдруг этакое сокровище подарить! Ее продать в хорошие, надежные руки - так... Ах, боже мой! Никогда не желал я богатства, а теперь тысяч бы пять дал.\r\n.. Не могу, не могу взять: ты мот, ты блудный сын - или нет, нет, ты слепой младенец, невежа...\r\n- Покорно благодарю...\r\n- Нет, нет - не то, - говорил, растерявшись, Леонтий. - Ты - артист: тебе картины, статуи, музыка.\r\nТебе что книги? Ты не знаешь, что у тебя тут за сокровища! Я тебе после обеда покажу...\r\n- А! Ты и после обеда, вместо кофе, хочешь мучить меня книгами: в гимназию!\r\n- Ну, ну, постой: на каком условии ты хотел отдать мне библиотеку? Не хочешь ли из жалованья вычитать, я все продам, заложу себя и жену...\r\n- Пожалуйста, только не меня... - вступилась она, - я и сама сумею заложить или продать себя, если захочу!\n Райский поглядел на Леонтья, Леонтий на Райского.\r\n- За словом в карман не пойдет! - сказал Козлов. - На каком же условии? Говори! - обратился он к Райскому.\r\n- Чтоб ты никогда не заикался мне о книгах, сколько бы их Марк ни рвал...\n - Так ты думаешь, я Марку дам теперь близко подойти к полкам?\r\n- Он не спросится тебя, подойдет и сам, - сказала жена,чего он испугается, этот урод?\r\n- Да, это правда: надо крепкие замки приделать, - заметил Леонтий.\r\n- Да и ты хороша: вот, - говорил он, обращаясь к Райскому, - любит меня, как дай бог, чтоб всякого так любила жена...\r\nОн обнял ее за плечи: она опустила глаза, Райский тоже; смех у ней пропал из лица.\r\n- Если б не она, ты бы не увидал на мне ни одной пуговицы, - продолжал Леонтий, - я ем, сплю покойно, хозяйство хоть и маленькое, а идет хорошо; какие мои средства, а на все хватает!\r\nОна мало-помалу подняла глаза и смотрела прямее на них обоих, оттого, что последнее было правда.\r\n- Только вот беда, - продолжал Леонтий, - к книгам холодна . По-французски болтает проворно, а дашь книгу, половины не понимает; по-русски о сю пору с ошибками пишет.\r\nУвидит греческую печать, говорит, что хорошо бы этакий узор на ситец, и ставит книги вверх дном, а по-латыни заглавия не разберет.\r\nOpera Horatii {Сочинения Горация (лат.).} - переводит \"Горациевы оперы\"!..\r\n- Ну, не поминай же мне больше о книгах: на этом условии я только и не отдам в гимназию, - заключил Райский. - А теперь давай обедать, или я к бабушке уйду. Мне есть хочется.\r\nVIII\r\n- Скажи, пожалуйста, ты так век думаешь прожить? - спросил Райский после обеда, когда они остались в беседке.\n - Да, а как же? Чего же мне еще? - спросил с удивлением Леонтий.\r\n- Ничего тебе не хочется, никуда не тянет тебя? Не просит голова свободы, простора?\r\nНе тесно тебе в этой рамке? Ведь в глазах, вблизи - все вон этот забор, вдали - вот этот купол церкви, дома.\r\n.. под носом...\r\n- А под носом - вон что! - Леонтий указал на книги,мало, что ли? Книги, ученики... жена в придачу, - он засмеялся, - да душевный мир... Чего больше?\r\n- Книги? Разве это жизнь?\r\nСтарые книги сделали свое дело; люди рвутся вперед, ищут улучшить себя, очистить понятия, прогнать туман, условиться поопределительнее в общественных вопросах, в правах, в нравах;\r\nнаконец привести в порядок и общественное хозяйство.\r\n.. А он глядит в книгу, а не в жизнь!\r\n- Чего нет в этих книгах, того и в жизни нет или не нужно! - торжественно решил Леонтий. - Вся программа, и общественной и единичной жизни, у нас позади: все образцы даны нам.\r\nУмей напасть на свою форму, а она готова. Не отступай только - и будешь знать, что делать.\r\nПозади найдешь образцы форм и политических и общественных порядков.\r\nИ лично для себя то же самое: кто ты: полководец, писатель, сенатор, консул, или невольник, или школьный мастер, или жрец? Смотри: вот они все живые здесь - в этих книгах.\r\nУчи их жизнь и живи, учи их ошибки и избегай, учи их добродетели и, если можно, подражай.\r\nДа трудно! Их лица строги, черты крупны, характеры цельны и не разбавлены мелочью! Трудно вливаться в эти величавые формы, как трудно надевать их латы, поднимать мечи, секиры!\r\nНе поднять и подвигов их! Мы и давай выдумывать какую-то свою, новую жизнь!\r\nВот отчего мне никогда ничего и никуда дальше своего угла не хотелось: не верю я в этих нынешних великих людей.\r\n..\r\nОн говорил с жаром, и черты лица у самого у него сделались, как у тех героев, о которых он говорил.\r\n- Стало быть, по-твоему, жизнь там и кончилась, а это все не жизнь? Ты не веришь в развитие, в прогресс?\r\n- Как не верить, верю! Вся эта дрянь, мелочь, на которую рассыпался современный человек, исчезнет: все это приготовительная работа, сбор и смесь еще неосмысленного материала.\r\nЭти исторические крохи соберутся и сомнутся рукой судьбы опять в одну массу, и из этой массы выльются со временем опять колоссальные фигуры,\r\nопять потечет ровная, цельная жизнь, которая впоследствии образует вторую древность.\r\nКак не веровать в прогресс! Мы потеряли дорогу, отстали от великих образцов, утратили многие секреты их бытия. Наше дело теперь - понемногу опять взбираться на потерянный путь и...\r\nдостигать той же крепости, того же совершенства в мысли, в науке, в правах, в нравах и в твоем \"общественном хозяйстве\"...\r\nцельности в добродетелях и, пожалуй, в пороках! Низость, мелочи, дрянь - все побледнеет: выправится человек и опять встанет на железные ноги... Вот и прогресс!\r\n- Ты все тот же старый студент, Леонтий! Все нянчишься с отжившей жизнью, а о себе не подумаешь, кто ты сам?\r\n- Кто? - повторил Козлов, - учитель латинского и греческого языков. Я так же нянчусь с этими отжившими людьми, как ты с своими никогда не жившими идеалами и образами.\r\nА ты кто? Ведь ты художник, артист? Что же ты удивляешься, что я люблю какие-нибудь образцы? Давно ли художники перестали черпать из древнего источника...\r\n- Да, художник! - со вздохом сказал Райский, - художество мое здесь, - он указал на голову и грудь, - здесь образы, звуки, формы, огонь, жажда творчества, и вот еще я почти не начал.\r\n..\r\n- Что же мешает? Ведь ты рисовал какую-то большую картину: ты писал, что готовишь ее на выставку...\r\n- Черт с ними, с большими картинами! - с досадой сказал Райский, - я бросил почти живопись.\r\nВ одну большую картину надо всю жизнь положить, а не выразишь и сотой доли из того живого, что проносится мимо и безвозвратно утекает. Я пишу иногда портреты...\r\n- Что же ты делаешь теперь?\r\n- Есть одно искусство: оно лишь может удовлетворить современного художника: искусство слова, поэзия: оно безгранично.\r\nТуда уходит и живопись, и музыка - и еще там есть то, чего не дает ни то, ни другое...\r\n- Что ж ты, пишешь стихи?\r\n- Нет... - с досадой сказал Райский, - стихи - это младенческий лепет. Ими споешь любовь, пир, цветы, соловья... лирическое горе, такую же радость - и больше ничего...\r\n- А сатира? - возразил Леонтий, - вот, постой, вспомним римских старцев...\n Он пошел было к шкафу, Райский остановил его.\r\n- Сиди смирно, - сказал он. - Да, иногда можно удачно хлестнуть стихом по больному месту.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "\"Да, я пойду, но так, как делал тот отец, который накладывал одну руку на блудницу, а другую клал в жаровню. Но жаровни нет\". Он оглянулся. Лампа.\r\nОн выставил палец над огнем и нахмурился, готовясь терпеть, и довольно долго ему казалось, что он не чувствует,\r\nно вдруг - он еще не решил, больно ли и насколько, как он сморщился весь и отдернул руку, махая ею.\r\n\"Нет, я не могу этого\".\r\n- Ради Бога! Ox, подите ко мне! Я умираю, ox!\r\n\"Так, что же, я погибну? Так нет же\".\r\n- Сейчас я приду к вам, - проговорил он и, отворив свою дверь, не глядя на нее, прошел мимо нее в дверь в сени,\r\nгде он рубил дрова, ощупал чурбан, на котором он рубил дрова, и топор, прислоненный к стене.\r\n- Сейчас, - сказал он и, взяв топор в правую руку, положил указательный палец левой руки на чурбан, взмахнул топором и, ударил по нем ниже второго сустава.\r\nПалец отскочил легче, чем, отскакивали дрова такой же толщины, перевернулся и шлепнулся на кран чурбана и потом на пол.\r\nОн услыхал этот звук прежде, чем почувствовал боль. Но не успел он удивиться тому, что боли нет, как он почувствовал жгучую боль и тепло полившейся крови.\r\nОн быстро прихватил отрубленный сустав подолом рясы и, прижав его к бедру, вошел назад в дверь и, остановившись против женщины, опустив глаза, тихо спросил:\r\n- Что вам?\r\nОна взглянула на его побледневшее лицо с дрожащей левой щекой, и вдруг ей стало стыдно. Она вскочила, схватила шубу и, накинув на себя, закуталась в нее.\r\n- Да, мне было больно... я простудилась... я... Отец Сергий... я...\r\nОн поднял на нее глаза, светившиеся тихим радостным светом, и сказал:\r\n- Милая сестра, за что ты хотела погубить свою бессмертную душу? Соблазны должны войти в мир, но горе тому, через кого соблазн входит... Молись, чтобы бог простил нас.\r\nОна слушала его и смотрела на него. Вдруг она услыхала капли падающей жидкости. Она взглянула и увидела, как по рясе текла из руки кровь.\r\n- Что вы сделали с рукой? - Она вспомнила звук, который слышала, и, схватив лампаду, выбежала в сени и увидала на полу окровавленный палец.\r\nБледнее его она вернулась и хотела сказать ему; но он тихо прошел в чулан и запер за собой дверь.\r\n- Простите меня, - сказала она. - Чем выкуплю я грех свой? \n - Уйди. \n - Дайте я перевяжу вам рану.\r\n- Уйди отсюда. \n Торопливо и молча оделась она. И готовая, в шубе, сидела, ожидая. С надворья послышались бубенцы.\r\n- Отец Сергий. Простите меня. \n - Уйди. Бог простит. \n - Отец Сергий. Я переменю свою жизнь. Не оставляйте меня. \n - Уйди. \n - Простите и благословите меня.\r\n- Во имя отца и сына и святого духа, - послышалось из-за перегородки. - Уйди. \n Она зарыдала и вышла из кельи. Адвокат шел навстречу.\r\n- Ну, проиграл, нечего делать. Куда ж вы сядете? \n - Все равно. \n Она села и до дома не сказала ни одного слова.\r\nЧерез год она была пострижена малым постригом и жила строгой жизнью в монастыре под руководительством затворника Арсения, который изредка писал ей письма. \n\n VI\r\nВ затворе прожил отец Сергий еще семь лет. Сначала отец Сергий принимал многое из того, что ему приносили: и чай, и сахар, и белый хлеб, и молоко, и одежду, и дрова.\r\nНо чем дальше и дальше шло время, тем строже и строже он устанавливал свою жизнь, отказываясь от всего излишнего,\r\nи, наконец, дошел до того, что не принимал больше ничего, кроме черного хлеба один раз в неделю.\r\nВсе то, что приносили ему, он раздавал бедным, приходившим к нему.\r\nВсе время свое отец Сергий проводил в келье на молитве или в беседе с посетителями, которых все становилось больше и больше.\r\nВыходил отец Сергий только в церковь раза три в год и за водой и за дровами, когда была в том нужда.\r\nПосле пяти лет такой жизни случилось то ставшее скоро везде известным событие с Маковкиной, ее ночное посещение, совершившаяся в ней после этого перемена и ее поступление в монастырь.\r\nС тех пор слава отца Сергия стала увеличиваться.\r\nПосетителей стало приходить все больше и больше, и около его кельи поселились монахи, построилась церковь и гостиница.\r\nСлава про отца Сергия, как всегда, преувеличивая его подвиги, шла все дальше и дальше. Стали стекаться к нему издалека и стали приводить к нему болящих, утверждая, что он исцеляет их.\r\nПервое исцеление было на восьмой год его жизни в затворе.\r\nЭто было исцеление четырнадцатилетнего мальчика, которого привела мать к отцу Сергию с требованием, чтобы он наложил на него руки.\r\nОтцу Сергию и в мысль не приходило, чтобы он мог исцелять, болящих.\r\nОн считал бы такую мысль великим грехом гордости, но мать, приведшая мальчика, неотступно молила его, валялась в ногах, говорила:\r\nза что он, исцеляя других, не хочет помочь ее сыну, просила ради Христа.\r\nНа утверждение отца Сергия, что только бог исцеляет, говорила, что она просит его только наложить руку и помолиться. Отец Сергий отказался и ушел в свою келью.\r\nНо на другой день (это было осенью, уже ночи были холодные), он, выйдя из кельи за водой,\r\nувидал опять ту же мать с своим сыном, четырнадцатилетним бледным, исхудавшим мальчиком, и услыхал те же мольбы.\r\nОтец Сергий вспомнил притчу о неправедном судье и, прежде не имевши сомнений в том, что он должен отказать,\r\nпочувствовал сомнение, а почувствовав сомнение, стал на молитву и молился до тех пор, пока в душе его не возникло решение.\r\nРешение было такое, что он должен исполнить требование женщины, что вера ее может спасти ее сына;\r\nсам же он, отец Сергий, в этом случае не что иное, как ничтожное орудие, избранное богом.\r\nИ, выйдя к матери, отец Сергий исполнил ее желание, положил руку на голову мальчика и стал молиться.\r\nМать уехала с сыном, и через месяц мальчик выздоровел, и по округе прошла слава о святой целебной силе старца Сергия, как его называли теперь.\r\nС тех пор не проходило недели, чтобы к отцу Сергию не приходили, не приезжали больные.\r\nИ, не отказав одним, он не мог отказывать и другим, и накладывал руку и молился, и исцелялись многие, и слава отца Сергия распространялась дальше и дальше.\r\nТак прошло девять лет в монастыре и тринадцать в уединении. Отец Сергий имел вид старца: борода у него была длинная и седая, но волосы, хотя и редкие, еще черные и курчавые. \n\n VII\r\nОтец Сергий уже несколько недель жил с одной неотступною мыслью:\r\nхорошо ли он делал, подчиняясь тому положению, в которое он не столько сам стал, сколько поставили его архимандрит и игумен.\r\nНачалось это после выздоровевшего четырнадцатилетнего мальчика, с тех пор с каждым месяцем,\r\nнеделей, днем Сергий чувствовал, как уничтожалась его внутренняя жизнь и заменялась внешней.\r\nТочно его выворачивали наружу.\r\nСергий видел, что он был средством привлечения посетителей и жертвователей к монастырю и что потому монастырские власти обставляли его такими условиями,\r\nв которых бы он мог быть наиболее полезен.\r\nЕму, например, не давали уже совсем возможности трудиться.\r\nЕму припасали все, что ему могло быть нужно, и требовали от него только того, чтобы он не лишал своего благословения тех посетителей, которые приходили к нему.\r\nДля его удобства устроили дни, в которые он принимал.\r\nУстроили приемную для мужчин и место, огороженное перилами так, что его не сбивали с ног бросавшиеся к нему посетительницы, - место, где он мог благословлять приходящих.\r\nЕсли говорили, что он нужен был людям, что, исполняя закон Христов любви, он не мог отказывать людям в их требовании видеть его,\r\nчто удаление от этих людей было бы жестокостью, он не мог не соглашаться с этим, но,\r\nпо мере того как он отдавался этой жизни, он чувствовал, как внутреннее переходило во внешнее,\r\nкак иссякал в нем источник воды живой, как то, что он делал, он делал все больше и больше для людей, а не для бога.\r\nГоворил ли он наставления людям, просто благословлял ли, молился ли о болящих, давал ли советы людям о направлении их жизни, выслушивал ли благодарность людей,\r\nкоторым он помог либо исцелением, как ему говорили, либо поучением, он не мог не радоваться этому, не мог не заботиться о последствиях своей деятельности, о влиянии ее на людей.\r\nОн думал о том, что он был светильник горящий, и чем больше он чувствовал это, тем больше он чувствовал ослабление, потухание божеского света истины, горящего в нем.\r\n\"Насколько то, что я делаю, для бога и насколько для людей?\" - вот вопрос, который постоянно мучал его и на который он никогда не то что не мог, но не решался ответить себе.\r\nОн чувствовал в глубине души, что дьявол подменил всю его деятельность для бога деятельностью для людей.\r\nОн чувствовал это потому, что как прежде ему тяжело было, когда его отрывали от его уединения, так ему тяжело было его уединение.\r\nОн тяготился посетителями, уставал от них, но в глубине душной радовался им, радовался тем восхвалениям, которыми окружали его.\r\nБыло даже время, когда он решил уйти, скрыться. Он даже все обдумал, как это сделать.\r\nОн приготовил себе мужицкую рубаху, портки, кафтан и шапку. Он объяснил, что это нужно ему для того, чтобы давать просящим.\r\nИ он держал это одеяние у себя, придумывая, как он оденется, острижет волосы и уйдет. Сначала он уедет на поезде, проедет триста верст, сойдет и пойдет по деревням.\r\nОн расспрашивал старика солдата, как он ходит, как подают и пускают. Солдат рассказал, как и, где лучше подают и пускают, и вот так и хотел сделать отец Сергий.\r\nОн даже раз оделся ночью и хотел идти, но он не знал, что хорошо: оставаться или бежать.\r\nСначала он был в нерешительности, потом нерешительность прошла, он привык и покорился дьяволу, и одежда мужицкая только напоминала ему его мысли и чувства.\r\nС каждым днем всё больше и больше приходило к нему людей и все меньше и меньше оставалось времени для духовного укрепления и молитвы.\r\nИногда, в светлые минуты, он думал так, что он стал подобен месту, где прежде был ключ.\r\n\"Был слабый ключ воды живой, который тихо тек из меня, через меня.\r\nТо была истинная жизнь, когда \"она\" (он всегда с восторгом вспоминал эту ночь и ее, теперь мать Агнию) соблазняла его.\r\nОна вкусила той чистой воды. Но с тех пор не успевает набраться вода, как жаждущие приходят, теснятся, отбивая друг друга. И они затолкли все, осталась одна грязь\".\r\nТак думал он в редкие, светлые минуты; но самое обыкновенное состояние его было: усталость и умиление перед собой за эту усталость.\r\nБыла весна, канун праздника преполовения\r\nОтец Сергий служил всенощную в своей пещерной церкви. Народу было столько, сколько могло поместиться, человек двадцать. Это все были господа и купцы - богатые.\r\nОтец Сергий пускал всех, но эту выборку делали монах, приставленный к нему, и дежурный, присылаемый ежедневно к его затвору из монастыря.\r\nТолпа народа, человек в восемьдесят странников, в особенности баб, толпилась наружи, ожидая выхода отца Сергия и его благословения. Отец Сергий служил и, когда он вышел, славя.\r\n.. к гробу своего предшественника, он пошатнулся и упал бы, если бы стоявший за ним купец и за ним монах, служивший за дьякона, не подхватили его.\r\n- Что с вами? Батюшка, отец Сергий! Голубчик! Господи! - заговорили голоса женщин. - Как платок стали.\r\nНо отец Сергий тотчас же оправился и, хотя и очень бледный, отстранил от себя купца и дьякона и продолжал петь.\r\nОтец Серапион, дьякон, и причетники, и барыня Софья Ивановна, жившая всегда при затворе и ухаживавшая за отцом Сергием, стали просить его прекратить службу.\r\n- Ничего, ничего, - улыбаясь чуть заметно под своими усами, проговорил отец Сергий, - не прерывайте службу. \n \"Да, так святые делают\", - подумал он.\r\n- Святой! Ангел божий! - послышался ему тотчас же сзади его голос Софьи Ивановны и еще того купца, который поддержал его. Он не послушался уговоров и продолжал служить.\r\nОпять теснясь, все прошли коридорчиками назад к маленькой церкви, и там, хотя немного и сократив ее, отец Сергий дослужил всенощную.\r\nТотчас после службы отец Сергий благословил бывших тут и вышел на лавочку под вяз у хода в пещеры.\r\nОн хотел отдохнуть, подышать свежим воздухом, чувствовал, что ему это необходимо, но только что он вышел,\r\nкак толпа народа бросилась к нему, прося благословенья и спрашивая советов и помощи.\r\nТут были странницы, всегда ходящие от святого места к святому месту, от старца к старцу и всегда умиляющиеся перед всякой святыней и всяким старцем.\r\nОтец Сергий знал этот обычный, самый нерелигиозный, холодный, условный тип;\r\nтут были странники, большей частью из отставных солдат, отбившиеся от оседлой жизни,\r\nбедствующие и большей частью запивающие старики, шляющиеся из монастыря в монастырь, только чтобы кормиться;\r\nтут были и серые крестьяне и крестьянки с своими эгоистическими требованиями исцеления или разрешения сомнений о самых практических делах:\r\nо выдаче дочери, о найме лавочки, о покупке земли или о снятии с себя греха заспанного или прижитого ребенка.\r\nВсе это было давно знакомо и неинтересно отцу Сергию.\r\nОн знал, что от этих лиц он ничего не узнает нового, что лица эти не вызовут в нем никакого религиозного чувства, но он любил видеть их,\r\nкак толпу, которой он, его благословенье, его слово было нужно и дорого, и потому он и тяготился этой толпой, и она вместе с тем была приятна ему.\r\nОтец Серапион стал было отгонять их, говоря, что отец Сергий устал, но он, вспомнив при том слова евангелия:\r\n\"Не мешайте им (детям) приходить ко мне\" и умилившись на себя при этом воспоминании, сказал, чтобы их пустили.\r\nОн встал, подошел к перильцам, около которых они толпились, и стал благословлять их и отвечать на их вопросы голосом, слабостью звука которого он сам умилялся.\r\nНо, несмотря на желание, принять их всех он не мог: опять у него потемнело в глазах, он пошатнулся и схватился за перила.\r\nОпять он почувствовал прилив к голове и сначала побледнел, а потом вдруг вспыхнул.\r\n- Да, видно, до завтра. Я не могу нынче, - сказал он и, благословив вообще всех, пошел к лавочке. Купец опять подхватил его и довел за руку и посадил.\r\n- Отец! - послышалось в толпе. - Отец! Батюшка! Не покинь ты нас. Пропали мы без тебя!\r\nКупец, усадив отца Сергия на лавочку под вязами, взял на себя обязанность полицейскую и очень решительно взялся прогонять народ.\r\nПравда, он говорил тихо, так что отец Сергий не мог слышать его, но говорил решительно и сердито:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "но красками столь хорошо составленными, что в шесть или семь веков свежесть оных и блеск золота нимало не помрачились.\r\n- Заметим также, касательно рукоделий, что древние Бояре Княжеские обыкновенно носили у нас шитые золотом оплечья:\r\nитак, искусство золотошвеев - сообщенное нам, как вероятно, от Греков - было известно в России прежде, нежели во многих других землях европейских.\r\nМы упомянули о лекарях: ибо врачевание принадлежит к самым первым и необходимейшим наукам людей.\r\nВо времена Мономаховы славились в Киеве Арменские врачи:\r\nодин из них (как пишут), взглянув на больного, всегда угадывал, можно ли ему жить, и в противном случае обыкновенно предсказывал день его смерти.\r\nВрач Николы Святоши был Сирианин. Многие лекарства составлялись в России: лучшие и драгоценнейшие привозились чрез Константинополь из Александрии.\r\nЖелая всеми способами благодетельствовать человечеству,\r\nнекоторые из наших добрых Монахов старались узнавать силу целебных трав для облегчения недужных и часто успехами своими возбуждали зависть в лекарях чужеземных.\r\nПечерский Инок Агапит самым простым зелием и молитвою исцелил Владимира II, осужденного на смерть искусным врачом Арменским.\r\nТаким образом, художества и науки, быв спутниками Христианства на Севере, водворялись у нас в мирных обителях уединения и молитвы.\r\nТе же благочестивые иноки были в России первыми наблюдателями тверди небесной, замечая с великою точностию явления комет, солнечные и лунные затмения;\r\nпутешествовали, чтобы видеть в отдаленных странах знаменитые святостию места и, приобретая географические сведения, сообщали оные любопытным единоземцам;\r\nнаконец, подражая Грекам, бессмертными своими летописями спасли от забвения память наших древнейших Героев, ко славе отечества и века.\r\nМитрополиты, Епископы, ревностные проповедники Христианских добродетелей, сочиняли наставления для мирян и Духовных.\r\nСуздальский Святитель, блаженный Симон, и друг его, Поликарп, Монах Лавры Киевской, описали ее достопамятности и жития первых Угодников слогом уже весьма ясным и довольно чистым.\r\nВообще Духовенство наше было гораздо просвещеннее мирян; однако ж и знатные светские люди учились.\r\nЯрослав I, Константин отменно любили чтение книг. Мономах писал не только умно, но и красноречиво.\r\nДочь Князя Полоцкого, Святая Евфросиния, день и ночь трудилась в списывании книг церковных.\r\nВерхуслава, невестка Рюрикова, ревностно покровительствовала ученых мужей своего времени, Симона и Поликарпа.\r\n- Слово о полку Игореве сочинено в XII веке и без сомнения мирянином: ибо Монах не дозволил бы себе говорить о богах языческих и приписывать им действия естественные.\r\nВероятно, что оно в рассуждении слога, оборотов, сравнений есть подражание древнейшим Русским сказкам о делах Князей и богатырей:\r\nтак, сочинитель хвалит соловья старого времени, стихотворца Бояна, которого вещие персты, летая по живым струнам, рокотали или гласили славу наших витязей.\r\nК несчастию, песни Бояновы и, конечно, многих иных стихотворцев исчезли в пространстве семи или осьми веков, большею частию памятных бедствиями России:\r\nмеч истреблял людей, огонь - здания и хартии.\r\nТем достойнее внимания Слово о полку Игореве, будучи в своем роде единственным для нас творением:\r\nпредложим содержание оного и места значительнейшие, которые дают понятие о вкусе и пиитическом языке наших предков.\r\nИгорь, Князь Северский, желая воинской славы, убеждает дружину идти на Половцев и говорит:\r\n\"Хочу преломить копие свое на их дальнейших степях, положить там свою голову или шлемом испить Дону\".\r\nМногочисленная рать собирается: \"Кони ржут за Сулою, гремит слава в Киеве, трубы трубят в Новегороде, знамена развеваются в Путивле: Игорь ждет милого брата Всеволода\".\r\nВсеволод изображает своих мужественных витязей: \"Они под звуком труб повиты, концом копья вскормлены; пути им сведомы, овраги знаемы;\r\nлуки у них натянуты, колчаны отворены, сабли наточены; носятся в поле как волки серые; ищут чести самим себе, а Князю славы\".\r\nИгорь, вступив в златое стремя, видит глубокую тьму пред собою;\r\nнебо ужасает его грозою, звери ревут в пустынях, хищные птицы станицами парят над воинством, орлы клектом своим предвещают ему гибель, и лисицы лают на багряные щиты Россиян.\r\nБитва начинается; полки варваров сломлены; их девицы красные взяты в плен, злато и ткани в добычу; одежды и наряды Половецкие лежат на болотах, вместо мостов для Россиян.\r\nКнязь Игорь берет себе одно багряное знамя неприятельское с древком сребряным.\r\nНо идут с юга черные тучи или новые полки варваров: \"Ветры, Стрибоговы внуки, веют от моря стрелами на воинов Игоревых\".\r\nВсеволод впереди с своею дружиною: \"сыплет на врагов стрелы, гремит о шлемы их мечами булатными.\r\nГде сверкнет златой шишак его, там лежат головы Половецкие\". Игорь спешит на помощь к брату. Уже два дня пылает битва, неслыханная, страшная: \"земля облита кровию, усеяна костями.\r\nВ третий день пали наши знамена: кровавого вина не достало; кончили пир свой храбрые Россияне, напоили гостей и легли за отечество\".\r\nКиев, Чернигов в ужасе: Половцы, торжествуя, ведут Игоря в плен, и девицы их \"поют веселые песни на берегу синего моря, звеня Русским золотом\".\r\nСочинитель молит всех Князей соединиться для наказания Половцев и говорит Всеволоду III:\r\n\"Ты можешь Волгу раскропить веслами, а Дон вычерпать шлемами\", - Рюрику и Давиду: \"Ваши шлемы позлащенные издавна обагряются кровию;\r\nваши мужественные витязи ярятся как дикие волы, уязвленные саблями калеными\", - Роману и Мстиславу Волынским:\r\n\"Литва, Ятвяги и Половцы, бросая на землю свои копья, склоняют головы под ваши мечи булатные\", - сыновьям Ярослава Луцкого, Ингварю, Всеволоду и третьему их брату:\r\n\"О вы, славного гнезда шестокрильцы!\r\nзаградите поле врагу стрелами острыми\".\r\nОн называет Ярослава Галицкого Осмомыслом, прибавляя:\r\n\"сидя высоко на престоле златокованом, ты подпираешь горы Карпатские железными своими полками, затворяешь врата Дуная, отверзаешь путь к Киеву, пускаешь стрелы в земли отдаленные\".\r\nВ то ж время Сочинитель оплакивает гибель одного Кривского Князя, убитого Литовцами: \"Дружину твою, Князь, птицы хищные приодели крыльями, а звери кровь ее полизали.\r\nТы сам выронил жемчужную душу свою из мощного тела чрез златое ожерелье\". В описании несчастного междоусобия Владетелей Российских и битвы Изяслава I с Князем Полоцким сказано:\r\n\"На берегах Немана стелют они снопы головами, молотят цепами булатными, веют душу от тела...\r\nО времена бедственные! Для чего нельзя было пригвоздить старого Владимира к горам Киевским\" (или сделать бессмертным)!.\r\n. Между тем супруга плененного Игоря льет слезы в Путивле, с городской стены смотря в чистое поле:\r\n\"Для чего, о ветер сильный! легкими крылами своими навеял ты стрелы Ханские на воинов моего друга? Разве мало. тебе волновать синее море и лелеять корабли на зыбях его?.\r\n.\r\nО Днепр славный!\r\nТы пробил горы каменные, стремяся в землю Половецкую;\r\nты нес на себе ладии Святославовы до стана Кобякова: принеси же и ко мне друга милого, да не шлю к нему утренних слез моих в синее море!\r\n.\r\n. О солнце светлое! Ты для всех тепло и красно: почто же знойными лучами своими изнурило ты воинов моего друга в пустыне безводной?.\r\n.\" Но Игорь уже свободен: обманув стражу, он летит на борзом коне к пределам отечества, стреляя гусей и лебедей для своей пищи. Утомив коня, садится в ладию и плывет Донцом в Россию.\r\nСочинитель, мысленно одушевляя сию реку, заставляет оную приветствовать Князя: \"Немало тебе, Игорь, величия, Хану Кончаку досады, а Русской земле веселия\".\r\nКнязь ответствует:\r\n\"Немало тебе, Донец, величия, когда ты лелеешь Игоря на волнах своих, стелешь мне траву мягкую на берегах сребряных,\r\nодеваешь меня теплыми мглами под сению древа зеленого, охраняешь гоголями на воде, чайками на струях, чернетьми на ветрах\".\r\nИгорь, прибыв в Киев, едет благодарить Всевышнего в храм Пирогощей Богоматери, и Сочинитель, повторив слова Бояновы:\r\n\"худо голове без плеч, худо плечам без головы\", восклицает: \"Счастлива земля и весел народ, торжествуя спасение Игорево.\r\nСлава Князьям и дружине!\r\n\" Читатель видит, что сие произведение древности ознаменовано силою выражения, красотами языка живописного и смелыми уподоблениями, свойственными Стихотворству юных народов.\r\nСо времен Владимира Святого нравы долженствовали измениться в древней России от дальнейших успехов Христианства, гражданского общежития и торговли.\r\nНабожность распространялась: Князья, Вельможи, купцы строили церкви, заводили монастыри и нередко сами укрывались в них от сует мира.\r\nДостойные Святители и Пастыри Церкви учили Государей стыдиться злодеяний, внушаемых дикими, необузданными страстями; были ходатаями человечества и вступались за утесненных.\r\nРоссияне, по старинному обыкновению, любили веселья, игрища, музыку, пляску; любили также вино, но хвалили трезвость как добродетель;\r\nявно имели наложниц, но оскорбитель целомудренной жены наказывался как убийца.\r\n.. Торговля питала роскошь, а роскошь требовала богатства: народ жаловался на корыстолюбие Тиунов и Князей.\r\nЛетописцы XIII века с отменным жаром хвалят умеренность древних Владетелей Российских:\r\n\"Прошли те благословенные времена (говорят они), когда Государи наши не собирали имения, а только воевали за отечество, покоряя чуждые земли;\r\nне угнетали людей налогами и довольствовались одними справедливыми Вирами, отдавая и те своим воинам, на оружие.\r\nБоярин же твердил Государю: мне мало двух сот гривен, а кормился жалованьем и говорил товарищам: станем за Князя, станем за Русскую землю.\r\nТогда жены Боярские носили не златые, а просто серебряные кольцы.\r\nНыне \"другие времена!\r\n\" - Однако ж ни миролюбивые правила Христианства, ни торговля, ни роскошь не усыпляли ратного духа наших предков:\r\nдаже самые уставы церковные питали оный: так, воин накануне похода освобождался от всякой эпитимии.\r\nСыновья Княжеские возрастали в поле и в станах воинских; еще не достигнув лет юношества, уже садились на коней и мечом грозили врагу.\r\nК сожалению, сей дух воинственный не был управляем благоразумием человеколюбия в междоусобиях Князей:\r\nзлобствуя друг на друга, они без стыда разоряли отечество, жгли селения беззащитные, пленяли людей безоружных.\r\nНаконец скажем, что если бы Россия была единодержавным Государством (от пределов Днестра до Ливонии,\r\nБелого моря, Камы, Дона, Сулы), то она не уступила бы в могуществе никакой державе сего времени;\r\nспаслась бы, как вероятно, от ига Татарского и, находясь в тесных связях с Грециею,\r\nзаимствуя художества ее, просвещение, не отстала бы от иных земель Европейских в гражданском образовании.\r\nТорговля внешняя, столь обширная, деятельная, и брачные союзы Рюрикова потомства с домами многих знаменитейших государей Христианских - Императоров,\r\nКоролей, Принцев Германии - делали наше отечество известным в отдаленных пределах Востока, Юга и Запада.\r\nК дошедшим до нас чужестранным известиям о тогдашней России принадлежит сказание Испанского Еврея Вениамина, сына Ионы, о многих Азиатских и Европейских землях, им виденных.\r\nВ 1173 году выехав из Сарагоссы, он долго путешествовал и записывал свои примечания, иногда с довольною подробностию; но, упомянув о России, говорит только, что она весьма пространна;\r\nчто в ней много лесов и гор; что жители от чрезмерного холода зимою не выходят из домов, ловят соболей и торгуют людьми.\r\nТаким образом, предложив читателю известия и некоторые мысли, служащие к объяснению наших древностей, обратимся к описанию важных происшествий.\r\nГлава VIII\n\n ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ГЕОРГИЙ ВСЕВОЛОДОВИЧ. Г. 1224-1238\r\nПроисхождение Татар. Чингисхан. Его завоевания. Половцы бегут в Россию. Мнения о Татарах. Совет Князей. Избиение Послов Татарских.\r\nБитва на Калке. Правило Татар. Победители скрываются. Удивление Россиян. Ужасные предзнаменования. Новые междоусобия.\r\nНабеги Литовские. Поход в Финляндию. Христианство в земле Корельской. Новогородцы жгут волшебников. Нелюбовь к Ярославу. Сношения с Папою.\r\nБедствия Новогородцев. Происшествия в южной России. Льготные грамоты Великого Ярослава. Землетрясение. Затмение солнца.\r\nМятеж в Новегороде. Голод и мор. Услуга Немцев. Криводушие Михаила. Святая Евпраксия. Война с Немцами и с Литвою.\r\nБедствие Смоленска. Подвиги Данииловы. Война с Мордвою. Мир с Болгарами. Мученик Аврамий. Смерть Чингисхана. Его завещание.\r\nНовое нашествие Татар, или Монголов. Ответ Князей. Зараз. Взятие Рязани. Мужество Евпатия. Коломенская битва. Сожжение Москвы.\r\nВзятие Владимира. Опустошение многих городов. Битва на Сити. Герой Василько. Спасение Новагорода. Осада Козельска. Отшествие Батыево.\r\nВ нынешней Татарии Китайской, на юг от Иркутской Губернии, в степях, неизвестных ни Грекам, ни Римлянам, скитались орды Моголов, единоплеменных с Восточными Турками.\r\nСей народ дикий, рассеянный, питаясь ловлею зверей, скотоводством и грабежом, зависел от Татар Ниучей,\r\nгосподствовавших в северной части Китая, но около половины XII века усилился и начал славиться победами.\r\nХан его, именем Езукай Багадур, завоевал некоторые области соседственные и, скончав дни свои в цветущих летах,\r\nоставил в наследие тринадцатилетнему сыну, Темучину, 40000 подвластных ему семейств, или данников.\r\nСей отрок, воспитанный материю в простоте жизни Пастырской, долженствовал удивить мир геройством и счастием,\r\nпокорить миллионы людей и сокрушить Государства, знаменитые сильными воинствами, цветущими Искусствами, Науками и мудростию своих древних законодателей.\r\nПо кончине Багадура многие из данников отложились от его сына.\r\nТемучин собрал 30000 воинов, разбил мятежников и в семидесяти котлах, наполненных кипящею водою, сварил главных виновников бунта.\r\nЮный Хан все еще признавал над собою власть Монарха Татарского и служил ему с честию в разных воинских предприятиях;\r\nно скоро, надменный блестящими успехами своего победоносного оружия, захотел независимости и первенства.\r\nУжасать врагов местию, питать усердие друзей щедрыми наградами, казаться народу человеком сверхъестественным было его правилом.\r\nВсе особенные начальники Могольских и Татарских орд добровольно или от страха покорились ему:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Опять засмеялись. Гувернантка привстала с места, хотела было идти и снова опустилась в кресло. В лице ее было что-то больное, страдающее, несмотря на краску, заливавшую ее щеки.\r\n- Это, брат, знаешь кто? - шепнул мне дядя, - ведь это ее отец!\r\nЯ смотрел на дядю во все глаза. Фамилия Ежевикин совершенно вылетела у меня из головы.\r\nЯ геройствовал, всю дорогу мечтал о своей предполагаемой суженой, строил для нее великодушные планы и совершенно позабыл ее фамилию или,\r\nлучше сказать, не обратил на это никакого внимания с самого начала.\r\n- Как отец? - отвечал тоже шепотом. - Да ведь, я думал, она сирота?\r\n- Отец, братец, отец. И знаешь, пречестнейший, преблагороднейший человек, и даже не пьет, а только так из себя шута строит.\r\nБедность, брат, страшная, восемь человек детей! Настенькиным жалованьем и живут.\r\nИз службы за язычок исключили. Каждую неделю сюда ездит. Гордый какой - ни за что не возьмет. Давал, много раз давал, - не берет! Озлобленный человек!\r\n- Ну что, брат Евграф Ларионыч, что там у вас нового? - спросил дядя и крепко ударил его по плечу, заметив, что мнительный старик уже подслушивал наш разговор.\r\n- А что нового, благодетель? Валентин Игнатьич вчера объяснение подавали-с по Тришина делу.\r\nУ того в бунт`ах недовес муки оказался. Это барыня, тот самый Тришин, что смотрит на вас, а сам точно самовар раздувает.\r\nМожет, изволите помнить?\r\nВот Валентин-то Игнатьич и пишет про Тришина:\r\n\"Уж если,говорит он, - часто поминаемый Тришин чести своей родной племянницы не мог уберечь,\r\n- а та с офицером прошлого года сбежала, - так где же, говорит, было ему уберечь казенные вещи?\r\n\" Это он в бумаге своей так и поместил - ей-богу, не вру-с.\r\n- Фи! Какие вы истории рассказываете! - закричала Анфиса Петровна.\r\n- Именно, именно, именно! Зарапортовался ты, брат Евграф, - поддакнул дядя.\r\n- Эй, пропадешь за язык! Человек ты прямой, благородный, благонравный - могу заявить, да язык-то у тебя ядовитый!\r\nИ удивляюсь я, как ты там с ними ужиться не можешь! Люди они, кажется, добрые, простые.\r\n..\r\n- Отец и благодетель! да простого-то человека я и боюсь! - вскричал старик с каким-то особенным одушевлением.\r\nОтвет мне понравился. Я быстро подошел к Ежевикину и крепко пожал ему руку.\r\nПо правде, мне хотелось хоть чем-нибудь протестовать против всеобщего мнения, показав открыто старику мое сочувствие.\r\nА может быть, кто знает! может быть, мне хотелось поднять себя в мнении Настасьи Евграфовны. Но из движения моего ровно ничего не вышло путного.\r\n- Позвольте спросить вас, - сказал я, по обычаю моему покраснев и заторопившись, слыхали вы про иезуитов?\r\n- Нет, отец родной, не слыхал; так разве что-нибудь... да где нам! А что-с?\r\n- Так... я было, кстати, хотел рассказать... Впрочем, напомните мне при случае. А теперь, будьте уверены, что я вас понимаю и ... умею ценить...\r\nИ, совершенно смешавшись, я еще раз схватил его за руку.\n - Непременно, батюшка, напомню, непременно напомню! Золотыми литерами запишу. Вот, позвольте, и узелок завяжу, для памяти.\r\nИ он действительно завязал узелок, отыскав сухой кончик на своем грязном, табачном платке.\r\n- Евграф Ларионыч, берите чаю, - сказала Прасковья Ильинична.\r\n- Тотчас, раскрасавица барыня, тотчас, то есть принцесса, а не барыня! Это вам за чаек. Степана Алексеича Бахчеева встретил дорогой, сударыня.\r\nТакой развеселый, что на тебе! Я уж подумал, не жениться ли собираются? Польсти, польсти! - проговорил он полушепотом, пронося мимо меня чашку, подмигивая мне и прищуриваясь.\r\n- А что же благодетеля-то главного не видать, Фомы Фомича-с? разве не прибудут к чаю ?\r\nДядя вздрогнул, как будто его ужалили, и робко взглянул на генеральшу.\r\n- Уж я, право, не знаю, - отвечал он нерешительно, с каким-то странным смущением. - Звали его, да он...\r\nНе знаю, право, может быть, не в расположении духа. Я уже посылал Видоплясова и... разве, впрочем, мне самому сходить?\r\n- Заходил я к ним сейчас, - таинственно проговорил Ежевикин.\n - Может ли быть? - вскрикнул дядя в испуге. - Ну, что ж?\r\n- Наперед всего заходил-с, почтение свидетельствовал. Сказали, что они в уединении чаю напьются, а потом прибавили, что они и сухой хлебной корочкой могут быть сыты, да-с.\r\nСлова эти, казалось, поразили дядю настоящим ужасом.\r\n- Да ты б объяснил ему, Евграф Ларионыч, ты б рассказал, - проговорил наконец дядя, смотря на старика с тоской и упреком.\n - Говорил-с, говорил-с.\n - Ну?\r\n- Долго не изволили мне отвечать-с. За математической задачей какой-то сидели, определяли что-то; видно, головоломная задача была. Пифагоровы штаны при мне начертили - сам видел.\r\nТри раза повторял; уж на четвертый только подняли головку и как будто впервые меня увидали.\r\n\" Не пойду, говорят, там теперь ученый приехал, так уж где нам быть подле такого светила\". Так и изволили выразиться, что подле светила.\r\nИ старикашка искоса, с насмешкою, взглянул на меня.\r\n- Ну, так я и ждал! - вскричал дядя, всплеснув руками, - так я и думал! Ведь это он про тебя, Сергей, говорит, что \"ученый\". Ну, что теперь делать?\r\n- Признаюсь, дядюшка, - отвечал я с достоинством пожимая плечами, - по-моему, это такой смешной отказ, что не стоит обращать и внимания, и я, право, удивляюсь вашему смущению.\r\n- Ох, братец, не знаешь ты ничего! - вскрикнул он, энергически махнув рукой.\r\n- Да уж теперь нечего горевать-с, - ввязалась вдруг девица Перепелицына, - коли все причины злые от вас самих спервоначалу произошли-с, Егор Ильич-с.\r\nСнявши голову, по волосам не плачут-с. Послушали бы маменьку-с, так теперь бы и не плакали-с.\r\n- Да чем же, Анна Ниловна, я-то виноват? побойтесь бога! - проговорил дядя умоляющим голосом, как будто напрашиваясь на объяснение.\r\n- Я бога боюсь, Егор Ильич; а происходит все оттого, что вы эгоисты-с и родительницу не любите-с, - с достоинством отвечала девица Перепелицына.\r\n- Отчего вам было, спервоначалу, воли их не уважать-с? Они вам мать-с. А я вам неправды не стану говорить-с. Я сама подполковничья дочь, а не какая-нибудь-с.\r\nМне показалось, что Перепелицына ввязалась в разговор единственно с тою целию, чтоб объявить всем нам,\r\nи особенно мне, новоприбывшему, что она сама подполковничья дочь, а не какая-нибудь-с.\r\n- Оттого, что он оскорбляет мать свою, - грозно проговорила наконец сама генеральша.\n - Маменька, помилосердуйте! Где же я вас оскорбляю?\r\n- Оттого, что ты мрачный эгоист, Егорушка, - продолжала генеральша, все более и более одушевляясь.\r\n- Маменька, маменька! где же я мрачный эгоист? - вскричал дядя почти в отчаянии, - пять дней, целых пять дней вы сердитесь на меня и не хотите со мной говорить!\r\nА за что? за что? Пусть же судят меня, пусть целый свет меня судит! Пусть, наконец, услышат и мое оправдание.\r\nЯ долго молчал, маменька; вы не хотели слушать меня: пусть же теперь люди меня услышат.\r\nАнфиса Петровна! Павел Семеныч, благороднейший Павел Семеныч! Сергей, друг мой! ты человек посторонний, ты, так сказать, зритель, ты беспристрастно можешь судить...\r\n- Успокойтесь, Егор Ильич, успокойтесь, - вскрикнула Анфиса Петровна, - не убивайте маменьку!\r\n- Я не убью маменьку, Анфиса Петровна; но вот грудь моя - разите!\r\n- продолжал дядя, разгоряченный до последней степени, что бывает иногда с людьми слабохарактерными, когда их выведут из последнего терпения,\r\nхотя вся горячка их походит на огонь от зажженной соломы, - я хочу сказать, Анфиса Петровна, что я никого не оскорблю.\r\nЯ и начну с того, что Фома Фомич благороднейший, честнейший человек и, вдобавок, человек высших качеств, но ... но он был несправедлив ко мне в этом случае.\r\n- Гм! - промычал Обноскин, как будто желая поддразнить еще более дядю.\r\n- Павел Семеныч, благороднейший Павел Семеныч! неужели ж вы в самом деле думаете, что я, так сказать, бесчувственный столб?\r\nВедь я вижу, ведь я понимаю, со слезами сердца, можно сказать, понимаю, что все эти недоразумения от излишней любви его ко мне происходят.\r\nНо, воля ваша, он, ей-богу, несправедлив в этом случае. Я все расскажу.\r\nЯ хочу рассказать теперь эту историю, Анфиса Петровна, во всей ее ясности и подробности, чтоб видели,\r\nс чего дело вышло и справедливо ли на меня сердится маменька, что я не угодил Фоме Фомичу.\r\nВыслушай и ты меня, Сережа, - прибавил он, обращаясь ко мне, что делал и во все продолжение рассказа,\r\nкак будто бы боясь других слушателей и сомневаясь в их сочувствии, - выслушай и ты меня, и реши:\r\nправ я или нет.\r\nВот видишь, вот с чего началась вся история: неделю назад - да, именно не больше недели, - проезжает через наш город бывший начальник мой, генерал Русапетов, с супругою и свояченицею.\r\nОстанавливаются на время. Я поражен. Спешу воспользоваться случаем, лечу, представляюсь и приглашаю к себе на обед. Обещал, если можно будет.\r\nТо есть благороднейший человек, я тебе скажу; блестит добродетелями и, вдобавок, вельможа!\r\nСвояченицу свою облагодетельствовал; одну сироту замуж выдал за дивного молодого человека (теперь стряпчим в Малинове;\r\nеще молодой человек, но с каким-то, можно сказать, универсальным образованием!\r\n) - словом, из генералов генерал! Ну, у нас, конечно, возня, трескотня, повара, фрикасеи; музыку выписываю.\r\nЯ, разумеется, рад и смотрю именинником! Не понравилось Фоме Фомичу, что я рад и смотрю именинником!\r\nСидел за столом - помню еще, подавали его любимый киселек со сливками, - молчал-молчал да как вскочит: \"Обижают меня, обижают!\" - \"Да чем же, говорю, тебя, Фома Фомич, обижают?\r\n\" - \"Вы теперь, говорит, мною пренебрегаете; вы генералами теперь занимаетесь; вам теперь генералы дороже меня!\r\n\" Ну, разумеется, я теперь все это вкратце тебе передаю; так сказать, одну только сущность; но если бы ты знал, что он еще говорил.\r\n.. словом, потряс всю мою душу! Что ты будешь делать? Я, разумеется, падаю духом; фрапировало меня это, можно сказать; хожу как мокрый петух.\r\nНаступает торжественный день. Генерал присылает сказать, что не может: извиняется - значит, не будет.\r\nЯ к Фоме: \"Ну, Фома, успокойся! Не будет!\" Что ж бы ты думал? Не прощает, да и только! \"Обидели, говорит, меня, да и только!\" Я и так и сяк.\r\n\"Нет, говорит, ступайте к своим генералам; вам генералы дороже меня; вы узы дружества, говорит, разорвали\".\r\nДруг ты мой! ведь я понимаю, за что он сердится.\r\nЯ не столб, не баран, не тунеядец какой-нибудь!\r\nВедь это он из излишней любви ко мне, так сказать, из ревности делает - он это сам говорит, - он ревнует меня к генералу,\r\nрасположение мое боится потерять, испытывает меня, хочет узнать, чем я для него могу пожертвовать.\r\n\"Нет, говорит, я сам для вас все равно, что генерал, я сам для вас ваше превосходительство! Тогда помирюсь с вами, когда вы мне свое уважение докажете\".\r\n- \"Чем же я тебе докажу мое уважение, Фома Фомич?\" - \"А называйте, говорит, меня целый день: ваше превосходительство; тогда и докажете уважение\".\r\nУпадаю с облаков! Можешь представить себе мое удивление!\r\n\"Да послужит это, говорит, вам уроком, чтоб вы не восхищались вперед генералами, когда и другие люди, может, еще почище ваших всех генералов!\r\n\"Ну, тут уж я не вытерпел, каюсь! открыто каюсь! \"Фома Фомич, говорю, разве это возможное дело? Ну, могу ли я решиться на это? Разве я могу, разве я вправе произвести тебя в генералы?\r\nПодумай, кто производит в генералы? Ну, как я скажу тебе: ваше превосходительство? Да ведь это, так сказать, посягновение на величие судеб!\r\nДа ведь генерал служит украшением отечеству: генерал воевал, он свою кровь на поле чести пролил!\r\nКак же я тебе-то скажу: ваше превосходительство?\" Не унимается, да и только! \"Что хочешь, говорю, Фома, все для тебя сделаю.\r\nВот ты велел мне сбрить бакенбарды, потому что в них мало патриотизма, - я сбрил, поморщился, а сбрил.\r\nМало того, сделаю все, что тебе будет угодно, только откажись от генеральского сана!\" - \"Нет, говорит, не помирюсь до тех пор, пока не скажут: ваше превосходительство!\r\nЭто, говорит, для нравственности вашей будет полезно: это смирит ваш дух!\" - говорит.\r\nИ вот теперь уж неделю, целую неделю говорить не хочет со мной; на всех, кто ни приедет, сердится.\r\nПро тебя услыхал, что ученый, - это я виноват: погорячился, разболтал! - так сказал, что нога его в доме не будет, если ты в дом войдешь.\r\n\"Значит, говорит, уж я теперь для вас не ученый\".\r\nВот беда будет, как узнает теперь про Коровкина! Ну помилуй, ну посуди, ну чем же я тут виноват?\r\nНу неужели ж решиться сказать ему \"ваше превосходительство\"? Ну можно ли жить в таком положении?\r\nНу за что он сегодня бедняка Бахчеева из-за стола прогнал? Ну, положим, Бахчеев не сочинил астрономии; да ведь и я не сочинил астрономии, да ведь и ты не сочинил астрономии.\r\n.. Ну за что, за что?\r\n- А за то, что ты завистлив, Егорушка, - промямлила опять генеральша.\r\n- Маменька! - вскричал дядя в совершенном отчаянии, - вы сведете меня с ума!.\r\n. Вы не свои, вы чужие речи переговариваете, маменька! Я, наконец, столбом, тумбой, фонарем делаюсь, а не вашим сыном!\r\n- Я слышал, дядюшка, - перебил я, изумленный до последней степени рассказом, - я слышал от Бахчеева - не знаю,\r\nвпрочем, справедливо иль нет, - что Фома Фомич позавидовал именинам Илюши и утверждает, что и сам он завтра именинник.\r\nПризнаюсь, эта характеристическая черта так меня изумила, что я ...\r\n- Рожденье, братец, рожденье, не именины, а рожденье! - скороговоркою перебил меня дядя. - Он не так только выразился, а он прав: завтра его рожденье. Правда, брат, прежде всего...\r\n- Совсем не рожденье! - крикнула Сашенька.\n - Как не рожденье? - крикнул дядя, оторопев.\r\n- Вовсе не рожденье, папочка! Это вы просто неправду говорите, чтоб самого себя обмануть да Фоме Фомичу угодить.\r\nА рожденье его в марте было, - еще, помните, мы перед этим на богомолье в монастырь ездили, а он сидеть никому не дал покойно в карете:\r\nвсе кричал, что ему бок раздавила подушка, да щипался;\r\nтетушку со злости два раза ущипнул!\r\nА потом, когда в рожденье мы пришли поздравлять, рассердился, зачем не было камелий в нашем букете.\r\n\"Я, говорит, люблю камелии, потому что у меня вкус высшего общества, а вы для меня пожалели в оранжерее нарвать \". И целый день киснул да куксился, с нами говорить не хотел...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Курс русской истории автора Ключевский В", "role": "user" }, { "content": "7е «Участие этих земских представителей в суде первоначально было страдательным». Владимирский-Буданов.\r\nВып. 2. С. 95,96. Ст. 38; ААЭ. Т. l. Jf» 123. 7е «Правды стеречи. Беречи дело в правду».\r\nДмитриев. С. 42,44; Вла- димирский-Буданов. Вып. 2. С. 152,153,156,157. Ст. 62,68,69. 7е «В Новгороде 1518 (ранее 1533). Кереть, Ковда 1542, на Двине 1532». Дмитриев. С. 42.\r\nКОММЕНТАРИИ КОММЕНТАРИИ\n\n «' Владимирский-Буданов. Вып. 2. С. 156,157,160,161. Ст. 68,72. ^ «Во время правления Шуйских с 1539 года». Соловьев. История. Т. 6. С. 73-75.\r\n^ «Городовой приказчик. Судья». ГБЛ, Троицкие копийные книги, 527,Ростов, у., N 27, л. 489. ^ ПСРЛ. Т. 4. С. 304,305. ^ Литвин. С.45.\r\n^ Никоновская летопись. Ч. 7. С. 259. ^ ААЭ. Т. 1. N 234. » Никоновская летопись. Ч. 7. С. 196,197. 8 ААЭ. Т. 1. N 242.\r\n^ «Ведомство-исковые дела, гражданский и частью уголовный суд и сбор казенных прямых налогов с тяглых.\r\nСословный характер излюбленных ста рост; духовенство и служилые люди-свое самоуправление с выборным орга ном.\r\nЮрисдикция излюбленных судей и участие в уголовном суде губных старост (ААЭ. Т. III. СПб., 1836. N 36).\r\nСудные старосты судили сна чала без пошлин (ААЭ. Т. 1. N 242. С. 262,264). Выборным судьям давался\r\nСудебник за дьячьей приписью (ААЭ. Т. 1. N 250). Судьи судят с лучшими людьми (ААЭ. Т. 1. N 250).\r\nВ судьи или излюбленные старосты избирали двоих-Двина (ААЭ. Т. 1. N 250), троих-переяславские рыболовы-да 2 цело вальника.\r\nНаграда:\r\n«… и впредь толко нам и земле управа их будет люба, и мы с их вытей, что за ними пашни,\r\nпошлин и податей всяких имати не ве лим, да и сверх того пожалуем» (Переяславским рыболовам уставная грамота\r\n1555 г. // ААЭ. Т. 1. N 242). Присылка излюбленных списков в Москву за руками избирателей или от духовенства. Отношение к несудным старостам\r\n(ААЭ. Т. 1. N 224); связь земских старост и губных (ААЭ. Т. 1. N 257).\r\nВыбор сошных целовальников для сошных сборов, они же и отвозили в Москву\n (АИ. Т. 3.1624 г. СПб., 1841. N 132). Соловьев. История. Т. 7. С.\r\n38-41».\r\nio-io Текст, добавленный автором при подготовке первого издания вмес то опущенного текста литографии и заметок к нему:\r\n«Земские старосты с выборными присяжными помощниками вели все земские дела под личною от ветственностью и мирской порукой:\r\nнедобросовестное исполнение судеб но-административных обязанностей старостами и цело-вальниками наказыва лось смертною казнью «без отпросу» и конфискацией имущества,\r\nкоторое шло пострадавшим от их неисправности (недобросовестности) истцам и тем, кто на них «доведет».\r\nПритом и весь мир, выбиравший старосту и целовальни ков, отвечал за их деятельность,\r\nза добросовестный суд и исправный сбор казенных налогов, платя за выборных в случае их неисправности, несостоя тельности.\r\nВ 1556 г. в Новгородской области сбор государственных податей поручен был самому земству.\r\nДля этого ведено было всем сословиям в каж дой пятине выбрать по одному сыну боярскому и по 3-4 человека лучших земских людей (Чичерин. Областные учреждения. С. 46; ДАЙ. Т. 1.\r\nN 94) да в каждом погосте по одному человеку,\r\nи эти выборные старосты и лучшие люди должны были под личною и общественною ответственностью сбирать и\r\nдоставлять новгородским дьякам казенные подати (Несудные земские старос ты и целовальники // Владимирский-Буданов.\r\nВып. 2. С. 156,158-161. Ст.\r\n68,70,72; ААЭ. Т. III. N 138). Дьяки отвечали за сбор перед цент ральным правительством, а выборные-перед дьяками.\r\nОтсюда можно понять политическое значение (этого) введенного царем Иваном Грозным земского самоуправления».\r\n» «Это была самая тяжелая повинность. Верные целовальники. От ветственность земских людей по казенным сборам, правежи». ДАЙ. Т. 1. N\r\n49; ААЭ. Т. 1. N 134; Крестинин. С. 44. ^\"^* Текст, добавленный автором при подготовке первого издания.\r\n^ ААЭ. Т. 1. N 230. ^ «Новгородская таможенная грамота 1571 г. Губные ведают и земские дела, и порядок». ААЭ. Т. 1. N 282; ДАЙ. Т. 1. N 176; Чичерин. Областные учреждения.\r\nС. 50. i4 - l4* Текст, добавленный автором при подготовке первого издания, частично на основании дополнения к литографии. ^ Чичерин. Областные уч- реждения. С. 48.\r\nЛЕКЦИЯ XL Лекция XL фактически написана автором заново при подготовке первого издания.\r\nl - i* Текст, добавленный автором при подготовке первого издания, час- тично на основании материалов литографии.\r\n^ Далее в литографии следовал текст, опущенный автором при подготовке первого издания: «Раздробив местное управление, земские учреждения зато более прежнего сплотили местные общества.\r\nЭти учреждения были построены на мысли о совместной административно-судебной деятельности разных клас- сов местного населения.\r\nДля выбора губного старосты созывался уездный съезд всех сословий. Та же мысль мелькала по местам и в управлении земс- ких старост, и в поручении им сбора казенных податей.\r\nЭто была превос- ходная мысль, свидетельствующая о глубоком государственном смысле прави- тельства царя Ивана в первую половину его царствования, хотя и не вполне удавшегося на деле».\r\n2 - 2* Текст, добавленный автором при подготовке первого издания вмес- то опущенного текста литографии: «В деятельности столь мелких местных миров не могло быть единства направления.\r\nЦентральные московские прика- зы, которым подчинены были выборные земские власти, старосты с цело- вальниками, не могли внести этого единства;\r\nони только контролировали их деятельность, решая дела, которых не могли решить местные выборные пра- вители,\r\nи преимущественно следя за исправным поступлением казенных сбо- ров, порученных старостам.\r\nЭтот недостаток в некоторой степени воспол- нялся учреждением, в котором встречались представители разных земских местных миров.\r\nТо был земский собор большой, или вселенский совет всех чинов Московского государства, как он обыкновенно называется в актах.\r\nПервый земский собор является в половине XVI в., в то самое время, когда становится заметна усиленная деятельность московского правительства по устройству местного управления».\r\n2» Стоглав. С. 31.\r\n^ Текст, добавленный автором при подготовке первого издания вместо опущенного текста литографии:\r\n«Это значит, что в Москву были собраны (выборные) от всех чинов, из всех (провинциальных) городов государства, 20-й год жизни царя Ивана падал на 1549 и 50 гг.\r\nВ летописи приведена превосходная речь, произнесенная молодым царем перед духовенством и всем народом на Красной площади,\r\nкогда он вышел из Кремля с торжественным крестным ходом, когда съехались выборные из городов.\r\nОбратившись с лоб- ного места (около нынешней церкви Василия Блаженного) к митрополиту Ма карию, царь просил его быть ему помощником и любви поборником».* СГГД.Ч. 2. М., 1819. N 37.\r\n^ Текст, добавленный автором при подготовке первого издания. б - б\r\nТекст, добавленный автором при подготовке первого издания. ^ Платанов.Речи Грозного на земском соборе 1550 г. Статьи. С. 219-224.\r\n^ Текст, добавленный автором при подготовке первого издания на основе материалов литографии.\n\n КОММЕНТАРИИ КОММЕНТАРИИ\r\n8 - 8 Текст, добавленный автором при подготовке первого издания вмес- то опущенного текста литографии:\r\n«В той же тронной речи царя на Стогла- вом соборе есть намек на связь этого дела с земским собором 1550 г.\r\nСка- зав о примирении царя и бояр с народом на этом последнем соборе, царь прибавил, обращаясь к святителям: «… да благословился я у вас тогда же Судебник исправити по старине».\r\nОчевидно, духовенство дало свое благос- ловение царю на это дело, присутствуя на земском соборе вместе с другими чинами государства (Владимирский-Буданов.\r\nВып. 2. С. 118. Ст. 3; Клю- чевский В. О. Состав представительства на земских соборах древней Руси // Русская мысль. Кн. 1.1892. XV. С. 154).\r\nНо по этим словам трудно ре- шить, было ли на земском соборе только заявление о предпринятой прави- тельством кодификационной работе,\r\nили выборным успели и прочитать новый кодекс, как после было прочитано земскому собору Уложение царя Алексея.\r\nВторой земский собор был созван в 1566 г.\r\nпо поводу войны с Польшею. Припомним, что в 1558 г. царь Иван, желая войти в непосредственные сно- шения с Западной Европой морем, предпринял завоевание Ливонского ордена.\r\nПольский король Сигизмунд Август по договору с магистром ордена засту- пился за Ливонию. Царь успешно начал войну с Польшей, взял Полоцк и дру- гие города.\r\nПольский король просил перемирия, уступая Москве все завое- вания его-ливонские и литовские города.\r\nДля решения вопроса, мириться ли с королем на предложенных условиях, царь и хотел посоветоваться с выбор- ными землями. Для этого и созван был собор 1566 г.\r\nАкт этого собора сох- ранился, и по нему мы видим как состав собора, так и порядок обсуждения предложенных ему вопросов.\r\nНа соборе присутствовали элементы выборные и элементы невыборные;\r\nпоследними были два высших правительственных учреждения, церковное-Освя- щенный собор и государственное-боярская дума, которые явились на собор в своем полном составе.\r\nВыборные элементы состояли из представителей раз- ных чинов государства, служилых и тяглых.\r\nЭто были непосредственно представители московских служилых чинов, приказных и торговых людей сто- лицы.\r\nЧтобы понять представительство торговых миров столицы, надобно припомнить их организацию.\r\nТорговое население города Москвы состояло из гостей, высшего купечества (первостатейных купцов), соответствовавших нашим коммерции советникам,\r\nиз двух торговых сотен, гостиной и суконной, похожих на наших первую и вторую гильдии, и из черных сотен, соот- ветствовавших нашим цехам.\r\nНа собор 1566 г. призвано было несколько гос- тей и 40 человек из других торговых разрядов столичного населения.\r\nНасе- ление провинциальное, сколько можно заметить по протоколу собора, предс- тавлено было очень слабо:\r\nна собор приглашено было всего три торопецких помещика и шесть сотских да 22 человека торговых людей из города Смо- ленска.\r\nВот и все представители областных миров на соборе 1566 г.\r\nЭти местные чины, очевидно, приглашены были потому, что вопрос, предложенный собору, ближе всего их касался: они представляли собой пограничное с Литвой население.\r\nИтак, на соборе 1566 г. решительно преобладали чины столичные.\r\nДо конца XVI столетия был созван еще один собор, но по исклю- чительному поводу. В 1598 г.\r\nсо смертью царя Федора пресеклась династия Рюрика на московском престоле; государство оставалось без правительства (государя). Для выбора нового царя и созван был земский собор.\r\nЗемское представительство на этом соборе было гораздо полнее, чем на предшеству- ющем: призвано было около (более) 450 человек.\r\nЗдесь явились также два высших правительственных учреждения: Освященный собор духовенства в сос- таве 99 членов, дума и служилые московские чины в числе 272 человек;\r\nк ним примыкали и 4 головы или полковника стрелецких, 21 человек московс- ких гостей и 2 старосты высших торговых сотен, гостиной и суконной, и 14 сотских от черных сотен столицы.\r\nОт областного населения явились 34 городовых дворянина, 2 тор- говых (?) человека от 2 пятин Новгородской земли и по одному сотскому (?\r\n) от 2 других провинциальных городов, Белева и Малоярославца (Ключевс- кий В.\r\nО. Состав представительства на земских соборах Древней Руси // Русская мысль. 1891. Кн. 1. XVII. С.\r\n135 и след.). Значит, и на этом со- боре решительно господствовали служилые и тяглые чины столицы.\r\nЗемские представители столицы и областей не получали никаких инструкций от своих избирателей (делопроизводство).\r\nТочно так же, как на соборе предшество- вавшем, не было обсуждения предложенного вопроса, не было общих совеща- ний или прений (? На соборе 1566 г.\r\nне видим).\r\nВсе чины разделялись на отдельные группы; каждая группа состояла из представителей одного или нескольких чинов и подавала свое особое мнение, или «сказку» (совет или мысль).\r\nТак, на соборе 1566 г.\r\nдуховенство подало такое мнение по вопро- су - продолжать ли войну с Польшей, добиваясь всей Ливонии, или поми- риться на предложенных королем условиях:\r\n«… стоять за Ливонские города, которые король взялся оберегать, добиваться их, а как стоять, в том его государева воля, как его, государя, бог вразумит;\r\nнаш долг за государя бога молить, а советовать о том нам непригоже».\r\nМосковские бояре, окольничие и приказные люди заявили: «… ведает бог да государь наш… как ему, государю, бог известит», а их мысль-продолжать войну.\r\nМосковс- кие дворяне первой статьи подали такое заявление:\r\n«Ведает бог да госу- дарь, а нам, холопам его, кажется, что за ливонские города, занятые польским королем, государю пригоже стоять» (СГГД.\r\nЧ. 1.\r\nN 192). В том же смысле высказались и другие чины.\r\nНо печатник, или канцлер, Висковатов подал отдельное мнение, в котором изложил предварительные условия для ведения перемирных переговоров с польским королем.\r\nДостаточно приведенных черт, чтобы видеть устройство и характер земс- ких соборов XVI в. Очевидно, ни состав, ни политический авторитет их еще не успел выработаться окончательно.\r\nСуществовала мысль о представи- тельстве всей земли; но в действительном составе соборов XVI в.\r\n(неза- метно полноты всеземского представительства^ не было проведено полного земского представительства.\r\nОба земских собора, состав которых нам из- вестен, представляют собой собственно (преимущественно) столицу госу- дарства;\r\nиз местных (провинциальных) обществ призывались представители далеко не всех городов и немногих уездов, а преимущественно тех,\r\nкоторых ближе касалось дело, или тех, представители которых находились в Москве во время созыва собора.\r\nТочно так же не успело определиться и политичес- кое значение собора. Правительство предложило собору 1566 г. вопрос о войне с Польшей.\r\nВсе чины высказались за войну, положив дело на волю го- сударя, и изъявили готовность умереть по его приказу; но через несколько лет, в 1570 г.\r\n, начались переговоры с Польшей и были закончены перемири- ем.\r\nПеремирие это заключено было без всякого участия земских представи- телей, притом на тех самых условиях, которые были прежде отвергнуты (представителями собора) собором.\r\nИзбирательный собор 1598 г.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 1 Фрегат Паллада, том 1 автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "И. А. Гончаров\n\n Фрегат \"Паллада\" Том 1\n\n Предисловие автора к 3-му, отдельному, изданию \"Фрегата \"Паллада\"\r\nАвтор этой, вновь являющейся после долгого промежутка {* перед изданием 1879 г. книга выходила 17 лет назад, в 1862 г.\r\n} книги не располагал более возобновлять ее издание, думая, что она отжила свою пору.\r\nНо ему с разных сторон заявляют, что обыкновенный спрос на нее в публике не прекращаются и что, сверх того, ее требуют воспитатели юношества и училищные библиотеки.\r\nЗначит, эти путевые приобретают себе друзей и в юных поколениях.\r\nПосле этого автор не счел уже себя вправе уклоняться от повторения своей книги в печати.\r\nОн относит постоянное внимание публики к его очеркам, прежде всего, к самому предмету их.\r\nОписания дальних стран, их жителей, роскоши тамошней природы, особенностей и случайностей путешествия и всего,\r\nчто замечается и передается путешественниками - каким бы то ни было пером, - все это не теряет никогда своей занимательности для читателей всех возрастов.\r\nКроме того, история плавания самого корабля, этого маленького русского мира с четырьмястами обитателей, носившегося два года по океанам,\r\nсвоеобразная жизнь плавателей, черты морского быта - все это также само по себе способно привлекать и удерживать за собою симпатии читателей.\r\nТаким образом, автор и с этой стороны считает себя обязанным не перу своему, а этим симпатиям публики к морю и морякам продолжительным успехом своих путевых очерков.\r\nСам он был поставлен своим положением, можно сказать, в необходимость касаться моря и моряков.\r\nСвязанный строгими условиями плаваниями военного судна, он покидал корабль ненадолго - и ему приходилось часто сосредоточиваться на том, что происходило вокруг, в его плавучем жилище,\r\nи мешать приобретаемые, под влиянием мимолетных впечатлений, наблюдения над чужой природой и людьми с явлениями вседневной жизни у себя \"дома\", то есть на корабле.\r\nИз этого, конечно, не могло выйти ни какого-нибудь специального, ученого (на что у автора и претензии быть не могло),\r\nни даже сколько-нибудь систематического описания путешествия с строго определенным содержанием.\r\nВышло то, что мог дать автор: летучие наблюдения и заметки, сцены, пейзажи - словом, очерки.\r\nПересматривая ныне вновь этот дневник своих воспоминаний, автор чувствует сам, и охотно винится в том,\r\nчто он часто говорит о себе, являясь везде, так сказать, неотлучным спутником читателя.\r\nУтверждают, что присутствие живой личности вносит много жизни в описании путешествий:\r\nможет быть, это правда, но автор, в настоящем случае, не может присвоить себе этой цели, ни этой заслуги.\r\nОн, без намерения и также по необходимости, вводит себя в описания, и избежать этого для него трудно.\r\nЭпистолярная форма была принята им не как наиболее удобная для путевых очерков:\r\nписьма действительно писались и посылались с разных пунктов к тем или другим друзьям, как это было условленно ими и им.\r\nА друзья интересовались не только путешествием, но и судьбою самого путешественника и его положением в новом быту. Вот причина его неотлучного присутствия в описаниях.\r\nПо возвращении его в Россию письма, по совету же друзей, были собраны,\r\nприведены в порядок - и из них составились эти два тома, являющиеся в третий раз перед публикою под именем \"Фрегат \"Паллада\".\r\nЕсли этот фрегат, вновь пересмотренный, по возможности исправленный и дополненный заключительною главою, напечатанною в литературном сборнике \"Складчина\" в 1874 году,\r\nпрослужит(как этот бывает с настоящими морскими судами после так называемого \"тимберования\",\r\nто есть капитальных исправлений) еще новый срок, между прочим и в среде юношества, автора сочтет себя награжденным сверх всяких ожиданий.\r\nВ надежде на это он охотно уступил свое право на издание \"Фрегата \"Паллада\" И. И.\r\nГлазунову, представителю старейшего в России книгопродавческого дома, посвящающего,\r\nбез малого столетие , свою деятельность преимущественно изданию и распространению книг для юношества.\r\nИздатель пожелал приложить к книге портрет автора:\r\nне имея причин противиться этому желанию, автор предоставил и это право его усмотрению тем охотнее, что исполнение этой работы принял на себя известный русский художник {* И.\r\nП. Пожалостин (1837-1909) с фотографии К. И. Бергамаско, снятой в 1873 г.\r\n}, резец которого представил публике прекрасные образцы искусства, между прочим недавно портрет покойного поэта Некрасова.\r\nЯнварь,\r\n1879. \n\n I \n\n ОТ КРОНШТАДТА ДО МЫСА ЛИЗАРДА\r\nСборы, прощание и отъезд в Кронштадт. - Фрегат \"Паллада\". - Море и моряки. - Кают-компания. - Финский залив. - Свежий ветер. - Морская болезнь. - Готланд.\r\n- Холера на фрегате. - Падение человека в море. - Зунд. - Каттегат и Скагеррак. - Немецкое море. - Доггерская банка и Галлоперский маяк. - Покинутое судно. - Рыбаки.\r\n- Британский канал и Спитгедский рейд. - Лондон. - Похороны Веллингтона. - Заметки об англичанах и англичанках. - Возвращение в Портсмут. - Житье на \"Кемпердоуне\".\r\n- Прогулка по Портсмуту, Саутси, Портси и Госпорту. - Ожидание попутного ветра на Спитгедском рейде. - Вечер накануне Рождества. - Силуэт англичанина и русского. - Отплытие.\r\nМеня удивляет, как могли вы не получить моего первого письма из Англии, от 2/14 ноября 1852 года,\r\nи второго из Гонконга, именно из мест, где об участи письма заботятся, как о судьбе новорожденного младенца.\r\nВ Англии и ее колониях письмо есть заветный предмет, который проходит чрез тысячи рук, по железным и другим дорогам, по океанам, из полушария в полушарие,\r\nи находит неминуемо того, к кому послано, если только он жив, и так же неминуемо возвращается, откуда послано, если он умер или сам воротился туда же.\r\nНе затерялись ли письма на материке, в датских или прусских владениях? Но теперь поздно производить следствие о таких пустяках: лучше вновь написать, если только это нужно...\r\nВы спрашиваете подробностей моего знакомства с морем, с моряками, с берегами Дании и Швеции, с Англией?\r\nВам хочется знать, как я вдруг из своей покойной комнаты, которую оставлял только в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешел на зыбкое лоно морей, как,\r\nизбалованнейший из всех вас городскою жизнию, обычною суетой дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг,\r\nв один день, в один час, должен был ниспровергнуть этот порядок и ринуться в беспорядок жизни моряка?\r\nБывало, не заснешь, если в комнату ворвется большая муха и с буйным жужжаньем носится, толкаясь в потолок и в окна, или заскребет мышонок в углу;\r\nбежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в ней есть ухабы,\r\nоткажешься ехать на вечер в конец города под предлогом \"далеко ехать\", боишься пропустить урочный час лечь спать;\r\nжалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или вода не блестит, как хрусталь.\r\n.. И вдруг - на море! \"Да как вы там будете ходить - качает?\" - спрашивали люди, которые находят, что если заказать карету не у такого-то каретника, так уж в ней качает.\r\n\"Как ляжете спать, что будете есть? Как уживетесь с новыми людьми?\" - сыпались вопросы, и на меня смотрели с болезненным любопытством, как на жертву, обреченную пытке.\r\nИз этого видно, что у всех, кто не бывал на море, были еще в памяти старые романы Купера или рассказы Мариета о море и моряках,\r\nо капитанах, которые чуть не сажали на цепь пассажиров, могли жечь и вешать подчиненных, о кораблекрушениях, землетрясениях.\r\n\"Там вас капитан на самый верх посадит, - говорили мне друзья и знакомые (отчасти и вы, помните?), - есть не велит давать, на пустой берег высадит\".\r\n- \"За что?\" - спрашивал я. \"Чуть не так сядете, не так пойдете, закурите сигару, где не велено\".\r\n- \"Я всё буду делать, как делают там\", - кротко отвечал я.\r\n\"Вот вы привыкли по ночам сидеть, а там, как солнце село, так затушат все огни, - говорили другие, - а шум, стукотня какая, запах, крик!\r\n\" - \"Сопьетесь вы там с кругу! - пугали некоторые, - пресная вода там в редкость, всё больше ром пьют\".\r\n- \"Ковшами, я сам видел, я был на корабле\", - прибавил кто-то. Одна старушка всё грустно качала головой, глядя на меня, и упрашивала ехать \"лучше сухим путем кругом света\".\r\nЕще барыня, умная, милая, заплакала, когда я приехал с ней прощаться.\r\nЯ изумился: я видался с нею всего раза три в год и мог бы не видаться три года, ровно столько, сколько нужно для кругосветного плавания, она бы не заметила.\r\n\"О чем вы плачете?\" - спросил я. \"Мне жаль вас\", - сказала она, отирая слезы. \"Жаль потому, что лишний человек все-таки развлечение?\" - заметил я.\r\n\"А вы много сделали для моего развлечения?\" - сказала она. Я стал в тупик: о чем же она плачет? \"Мне просто жаль, что вы едете бог знает куда\". Меня зло взяло.\r\nВот как смотрят у нас на завидную участь путешественника!\r\n\"Я понял бы ваши слезы, если б это были слезы зависти, - сказал я, - если б вам было жаль, что на мою, а не на вашу долю выпадает быть там, где из нас почти никто не бывает,\r\nвидеть чудеса, о которых здесь и мечтать трудно, что мне открывается вся великая книга, из которой едва кое-кому удается прочесть первую страницу.\r\n..\" Я говорил ей хорошим слогом.\r\n\"Полноте, - сказала она печально, - я знаю всё; но какою ценою достанется вам читать эту книгу? Подумайте, что ожидает вас, чего вы натерпитесь, сколько шансов не воротиться!.\r\n. Мне жаль вас, вашей участи, оттого я и плачу. Впрочем, вы не верите слезам, - прибавила она, - но я плачу не для вас: мне просто плачется\".\r\nМысль ехать, как хмель, туманила голову, и я беспечно и шутливо отвечал на все предсказания и предостережения, пока еще событие было далеко.\r\nЯ всё мечтал - и давно мечтал - об этом вояже, может быть с той минуты, когда учитель сказал мне,\r\nчто если ехать от какой-нибудь точки безостановочно, то воротишься к ней с другой стороны:\r\nмне захотелось поехать с правого берега Волги, на котором я родился, и воротиться с левого;\r\nхотелось самому туда, где учитель указывает пальцем быть экватору, полюсам, тропикам.\r\nНо когда потом от карты и от учительской указки я перешел к подвигам и приключениям Куков, Ванкуверов, я опечалился:\r\nчто перед их подвигами Гомеровы герои, Аяксы, Ахиллесы и сам Геркулес?\r\nДети! Робкий ум мальчика, родившегося среди материка и не видавшего никогда моря, цепенел перед ужасами и бедами, которыми наполнен путь пловцов.\r\nНо с летами ужасы изглаживались из памяти, и в воображении жили, и пережили молодость, только картины тропических лесов, синего моря, золотого, радужного неба.\r\n\"Нет, не в Париж хочу, - помните, твердил я вам, - не в Лондон, даже не в Италию, как звучн вы о ней ни пели, поэт 1}, - хочу в Бразилию,\r\nв Индию, хочу туда, где солнце из камня вызывает жизнь и тут же рядом превращает в камень всё, чего коснется своим огнем;\r\nгде человек, как праотец наш, рвет несеяный плод, где рыщет лев, пресмыкается змей, где царствует вечное лето, - туда, в светлые чертоги Божьего мира, где природа, как баядерка,\r\nдышит сладострастием, где душно, страшно и обаятельно жить, где обессиленная фантазия немеет перед готовым созданием, где глаза не устанут смотреть, а сердце биться\".\r\nВсё было загадочно и фантастически прекрасно в волшебной дали: счастливцы ходили и возвращались с заманчивою, но глухою повестью о чудесах, с детским толкованием тайн мира.\r\nНо вот явился человек, мудрец и поэт, и озарил таинственные углы.\r\nОн пошел туда с компасом, заступом, циркулем и кистью, с сердцем, полным веры к Творцу и любви к Его мирозданию.\r\nОн внес жизнь, разум и опыт в каменные пустыни, в глушь лесов и силою светлого разумения указал путь тысячам за собою.\r\n\"Космос!\" Еще мучительнее прежнего хотелось взглянуть живыми глазами на живой космос.\r\n\"Подал бы я, - думалось мне, - доверчиво мудрецу руку, как дитя взрослому, стал бы внимательно слушать, и,\r\nесли понял бы настолько, насколько ребенок понимает толкования дядьки, я был бы богат и этим скудным разумением\".\r\nНо и эта мечта улеглась в воображении вслед за многим другим.\r\nДни мелькали, жизнь грозила пустотой, сумерками, вечными буднями: дни, хотя порознь разнообразные, сливались в одну утомительно-однообразную массу годов.\r\nЗевота за делом, за книгой, зевота в спектакле, и та же зевота в шумном собрании и в приятельской беседе!\r\nИ вдруг неожиданно суждено было воскресить мечты, расшевелить воспоминания, вспомнить давно забытых мною кругосветных героев.\r\nВдруг и я вслед за ними иду вокруг света!\r\nЯ радостно содрогнулся при мысли:\r\nя буду в Китае, в Индии, переплыву океаны, ступлю ногою на те острова, где гуляет в первобытной простоте дикарь,\r\nпосмотрю на эти чудеса - и жизнь моя не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений.\r\nЯ обновился; все мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей в путь!\r\nСтранное, однако, чувство одолело меня, когда решено было, что я еду: тогда только сознание о громадности предприятия заговорило полно и отчетливо.\r\nРадужные мечты побледнели надолго; подвиг подавлял воображение, силы ослабевали, нервы падали по мере того, как наступал час отъезда.\r\nЯ начал завидовать участи остающихся, радовался, когда являлось препятствие, и сам раздувал затруднения, искал предлогов остаться.\r\nНо судьба, по большей части мешающая нашим намерениям, тут как будто задала себе задачу помогать.\r\nИ люди тоже, даже незнакомые, в другое время недоступные, хуже судьбы, как будто сговорились уладить дело.\r\nЯ был жертвой внутренней борьбы, волнений, почти изнемогал. \"Куда это? Что я затеял?\" И на лицах других мне страшно было читать эти вопросы.\r\nУчастие пугало меня. Я с тоской смотрел, как пустела моя квартира, как из нее понесли мебель, письменный стол, покойное кресло, диван. Покинуть всё это, променять на что?\r\nЖизнь моя как-то раздвоилась, или как будто мне дали вдруг две жизни, отвели квартиру в двух мирах.\r\nВ одном я - скромный чиновник, в форменном фраке, робеющий перед начальническим взглядом, боящийся простуды,\r\nзаключенный в четырех стенах с несколькими десятками похожих друг на друга лиц, вицмундиров.\r\nВ другом я - новый аргонавт, в соломенной шляпе, в белой льняной куртке, может быть с табачной жвачкой во рту,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Бывшие там два стожка сена были сожжены; были поломаны и обожжены посаженные стариком и выхоженные абрикосовые и вишневые деревья и, главное, сожжены все ульи с пчелами.\r\nВой женщин слышался во всех домах и на площади, куда были привезены еще два тела. Малые дети ревели вместе с матерями.\r\nРевела и голодная скотина, которой нечего было дать. Взрослые дети не играли, а испуганными глазами смотрели на старших.\r\nФонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал ее.\r\nСтарики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение.\r\nО ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти.\r\nЭто была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ,\r\nчто желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения.\r\nПеред жителями стоял выбор:\r\nоставаться на местах и восстановить с страшными усилиями все с такими трудами заведенное и так легко и бессмысленно уничтоженное,\r\nожидая всякую минуту повторения того же, или, противно религиозному закону и чувству отвращения и презрения к русским, покориться им.\r\nСтарики помолились и единогласно решили послать к Шамилю послов, прося его о помощи, и тотчас же принялись за восстановление нарушенного.\n\n XVIII\r\nНа третей день после набега Бутлер вышел уже не рано утром с заднего крыльца на улицу,\r\nнамереваясь пройтись и подышать воздухом до утреннего чая, который он пил обыкновенно вместе с Петровым.\r\nСолнце уже вышло из-за гор, и больно было смотреть на освещенные им белые мазанки правой стороны улицы, но зато, как всегда, весело и успокоительно было смотреть налево,\r\nна удаляющиеся и возвышающиеся, покрытые лесом черные горы и на видневшуюся из-за ущелья матовую цепь снеговых гор, как всегда старавшихся притвориться облаками.\r\nБутлер смотрел на эти горы, дышал во все легкие и радовался тому, что он живет, и живет именно он, и на этом прекрасном свете.\r\nРадовался он немножко и тому, что он так хорошо вчера вел себя в деле и при наступлении и в особенности при отступлении,\r\nкогда дело было довольно жаркое, радовался и воспоминанию о том, как вчера,\r\nпо возвращении их из похода, Маша, или Марья Дмитриевна, сожительница Петрова,\r\nугощала их и была особенно проста и мила со всеми, но в особенности, как ему казалось, была к нему ласкова.\r\nМарья Дмитриевна, с ее толстой косой, широкими плечами, высокой грудью и сияющей улыбкой покрытого веснушками доброго лица,\r\nневольно влекла Бутлера, как сильного, молодого холостого человека, и ему казалось даже, что она желает его.\r\nНо он считал, что это было бы дурно по отношению доброго, простодушного товарища, и держался с Марьей Дмитриевной самого простого, почтительного обращения, и радовался на себя за это.\r\nСейчас он думал об этом.\r\nМысли его развлек услышанный им перед собой частый топот многих лошадиных копыт по пыльной дороге, точно скакало несколько человек.\r\nОн поднял голову и увидал в конце улицы подъезжавшую шагом кучку всадников.\r\nВпереди десятков двух казаков ехали два человека:\r\nодин - в белой черкеске и высокой папахе с чалмой, другой - офицер русской службы, черный, горбоносый, в синей черкеске, с изобилием серебра на одежде и на оружии.\r\nПод всадником с чалмой был рыже-игреневый красавец конь смаленькой оловой, прекрасными глазами; под офицером была высокая щеголеватая карабахская лошадь.\r\nБутлер, охотник до лошадей, тотчас же оценил бодрую силу первой лошади и остановился, чтобы узнать, кто были эти люди. Офицер обратился к Бутлеру:\r\n- Это воинский начальник дом? - спросил он, выдавая и несклоняемой речью и выговором свое нерусское происхождение и указывая плетью на дом Ивана Матвеевича.\r\n- Этот самый, - сказал Бутлер.\n - А это кто же? - спросил Бутлер, ближе подходя к офицеру и указывая глазами на человека в чалме.\r\n- Хаджи-Мурат это. Сюда ехал, тут гостить будет у воинский начальник, - сказал офицер.\r\nБутлер знал про Хаджи-Мурата и про выход его к русским, но никак не ожидал увидать его здесь, в этом маленьком укреплении.\n Хаджи-Мурат дружелюбно смотрел на него.\r\n- Здравствуйте, кошкольды, - сказал он выученное им приветствие по-татарски.\r\n- Саубул, - ответил Хаджи-Мурат, кивая головой. Он подъехал к Бутлеру и подал руку, на двух пальцах которой висела плеть.\r\n- Начальник? - сказал он.\n - Нет, начальник здесь, пойду позову его, - сказал Бутлер, обращаясь к офицеру и входя на ступеньки и толкая дверь.\r\nНо дверь \"парадного крыльца\", как его называла Марья Дмитриевна, была заперта. Бутлер постучал, но, не получив ответа, пошел кругом через задний вход.\r\nКрикнув своего денщика и не получив ответа и не найдя ни одного из двух денщиков, он зашел в кухню.\r\nМарья Дмитриевна, повязанная платком и раскрасневшаяся, с засученными рукавами над белыми полными руками,\r\nразрезала скатанное такое же белое тесто, как и ее руки, на маленькие кусочки для пирожков.\r\n- Куда денщики подевались? - сказал Бутлер.\r\n- Пьянствовать ушли, - сказала Марья Дмитриевна. - Да вам что?\n - Дверь отпереть; у вас перед домом целая орава горцев. Хаджи-Мурат приехал.\r\n- Еще выдумайте что-нибудь, - сказала Марья Дмитриевна, улыбаясь.\n - Я не шучу. Правда. Стоят у крыльца.\r\n- Да неужели вправду? - сказала Марья Дмитриевна.\n - Что ж мне вам выдумывать. Подите посмотрите, они у крыльца стоят.\r\n- Вот так оказия, - сказала Марья Дмитриевна, опустив рукава и ощупывая рукой шпильки в своей густой косе. - Так я пойду разбужу Ивана Матвеевича, - сказала она.\r\n- Нет, я сам пойду. А ты, Бондаренко, дверь поди отопри, - сказал Бутлер.\n - Ну, и то хорошо, - сказала Марья Дмитриевна и опять взялась за свое дело.\r\nУзнав, что к нему приехал Хаджи-Мурат, Иван Матвеевич, уже слышавший о том, что Хаджи-Мурат в Грозной, нисколько не удивился этому, а,\r\nприподнявшись, скрутил папироску, закурил и стал одеваться, громко откашливаясь и ворча на начальство, которое прислало к нему \"этого черта\".\r\nОдевшись, он потребовал от денщика \"лекарства\". И денщик, зная, что лекарством называлась водка, подал ему.\r\n- Нет хуже смеси, - проворчал он, выпивая водку и закусывая черным хлебом. - Вот вчера выпил чихиря, и болит голова.\r\nНу, теперь готов, - закончил он и пошел в гостиную, куда Бутлер уже провел Хаджи-Мурата и сопутствующего ему офицера.\r\nОфицер, провожавший Хаджи-Мурата, передал Ивану Матвеевичу приказание начальника левого фланга принять Хаджи-Мурата и,\r\nдозволяя ему иметь сообщение с горцами через лазутчиков, отнюдь не выпускать его из крепости иначе как с конвоем казаков.\r\nПрочтя бумагу, Иван Матвеевич поглядел пристально на Хаджи-Мурата и опять стал вникать в бумагу.\r\nНесколько раз переведя таким образом глаза с бумаги на гостя, он остановил, наконец, свои глаза на Хаджи-Мурате и сказал:\r\n- Якши, бек-якши. Пускай живет. Так и скажи ему, что мне приказано не выпускать его. А что приказано то свято. А поместим его - как думаешь, Бутлер? - поместим в канцелярии?\r\nБутлер не успел ответить, как Марья Дмитриевна, пришедшая из кухни и стоявшая в дверях, обратилась к Ивану Матвеевичу:\r\n- Зачем в канцелярию? Поместите здесь. Кунацкую отдадим да кладовую.\r\nПо крайней мере на глазах будет, - сказала она и, взглянув на Хаджи-Мурата и встретившись с ним глазами, поспешно отвернулась.\r\n- Что же, я думаю, что Марья Дмитриевна права, - сказал Бутлер.\n - Ну, ну, ступай, бабам тут нечего делать, - хмурясь, сказал Иван Матвеевич.\r\nВо все время разговора Хаджи-Мурат сидел, заложив руку за рукоять кинжала, и чуть-чуть презрительно улыбался. Он сказал, что ему все равно, где жить.\r\nОдно, что ему нужно и что разрешено ему сардарем, это то, чтобы иметь сношения с горцами, и потому он желает, чтобы их допускали к нему.\r\nИван Матвеевич сказал, что это будет сделано, и попросил Бутлера занять гостей, пока принесут им закусить и приготовят комнаты,\r\nсам же он пойдет в канцелярию написать нужные бумаги и сделать нужные распоряжения.\r\nОтношение Хаджи-Мурата к его новым знакомым сейчас же очень ясно определилось.\r\nК Ивану Матвеевичу Хаджи-Мурат с первого знакомства с ним почувствовал отвращение и презрение и всегда высокомерно обращался с ним.\r\nМарья Дмитриевна, которая готовила и приносила ему пищу, особенно нравилась ему.\r\nЕму нравилась и ее простота, и особенная красота чуждой ему народности, и бессознательно передававшееся ему ее влечение к нему.\r\nОн старался не смотреть на нее, не говорить с нею, но глаза его невольно обращались к ней и следили за ее движениями.\r\nС Бутлером же он тотчас же, с первого знакомства, дружески сошелся и много я охотно говорил с ним, расспрашивая его про его жизнь и рассказывая ему про свою и сообщая о тех известиях,\r\nкоторые приносили ему лазутчики о положении его семьи, и даже советуясь с ним о том, что ему делать.\r\nИзвестия, передаваемые ему лазутчиками, были нехороши. В продолжение четырех дней, которые он провел в крепости, они два раза приходили к нему, и оба раза известия были дурные.\r\nXIX\r\nСемья Хаджи-Мурата вскоре после того, как он вышел к русским, была привезена в аул Ведено и содержалась там под стражею, ожидая решения Шамиля.\r\nЖенщины - старуха Патимат и две жены Хаджи-Мурата - и их пятеро малых детей жили под караулом в сакле сотенного Ибрагима Рашида, сын же Хаджи-Мурата,\r\nвосемнадцатилетний юноша Юсуф, сидел в темнице, то есть в глубокой, более сажени, яме, вместе с четырьмя преступниками, ожидавшими, так же как и он, решения своей участи.\r\nРешение не выходило, потому что Шамиль был в отъезде. Он был в походе против русских.\r\n6 января 1852 года Шамиль возвращался домой в Ведено после сражения с русскими, в котором, по мнению русских, был разбит и бежал в Ведено;\r\nпо его же мнению и мнению всех мюридов, одержал победу и прогнал русских.\r\nВ сражении этом, что бывало очень редко, он сам выстрелил из винтовки и, выхватя шашку, пустил было свою лошадь прямо на русских, но сопутствующие ему мюриды удержали его.\r\nДва из них тут же подле Шамиля были убиты.\r\nБыл полдень, когда Шамиль, окруженный партией мюридов, джигитовавших вокруг него,\r\nстрелявших из винтовок и пистолетов и не переставая поющих \"Ля илляха иль алла\", подъехал к своему месту пребывания.\r\nВесь народ большого аула Ведено стоял на улице и на крышах, встречая своего повелителя, и в знак торжества также стрелял из ружей и пистолетов.\r\nШамиль ехал на арабском белом коне, весело попрашивавшем поводья при приближении к дому.\r\nУбранство коня было самое простое, без украшений золота и серебра:\r\nтонко выделанная, с дорожкой посередине, красная ременная уздечка, металлические, стаканчиками, стремена и красный чепрак, видневшийся из-под седла.\r\nНа имаме была покрытая коричневым сукном шуба с видневшимся около шеи и рукавов черным мехом, стянутая на тонком и длинном стане черным ремнем с кинжалом.\r\nНа голове была надета высокая с плоским верхом папаха с черной кистью, обвитая белой чалмой, от которой конец спускался за шею.\r\nСтупни ног были в зеленых чувяках, и икры обтянуты черными ноговицами, обшитыми простым шнурком.\r\nВообще на имаме не было ничего блестящего, золотого или серебряного, и высокая, прямая, могучая фигура его, в одежде без украшений,\r\nокруженная мюридами с золотыми и серебряными украшениями на одежде и оружии, производила то самое впечатление величия, которое он желал и умел производить в народе.\r\nБледное, окаймленное подстриженной рыжей бородой лицо его с постоянно сощуренными маленькими глазами было, как каменное, совершенно неподвижно.\r\nПроезжая по аулу, он чувствовал на себе тысячи устремленных глаз, но его глаза не смотрели ни на кого.\r\nЖены Хаджи-Мурата с детьми тоже вместе со всеми обитателями сакли вышли на галерею смотреть въезд имама.\r\nОдна старуха Патимат - мать Хаджи-Мурата, не вышла, а осталась сидеть, как она сидела, с растрепанными седеющими волосами, на полу сакли,\r\nохватив длинными руками свои худые колени, и, мигая своими жгучими черными глазами, смотрела на догорающие ветки в камине.\r\nОна, так же как и сын ее, всегда ненавидела Шамиля, теперь же еще больше, чем прежде, и не хотела видеть его.\r\nНе видал также торжественного въезда Шамиля и сын Хаджи-Мурата.\r\nОн только слышал из своей темной вонючей ямы выстрелы и пение и мучался, как только мучаются молодые, полные жизни люди, лишенные свободы.\r\nСидя в вонючей яме и видя все одних и тех же несчастных, грязных, изможденных, с ним вместе заключенных, большей частью ненавидящих друг друга людей,\r\nон страстно завидовал теперь тем людям, которые, пользуясь воздухом, светом, свободой, гарцевали теперь на лихих конях вокруг повелителя, стреляли и дружно пели \"Ля илляха иль алла\".\r\nПроехав аул, Шамиль въехал в большой двор, при-мыкавший к внутреннему, в котором находился сераль Шамиля.\r\nДва вооруженные лезгина встретили Шамиля у отворенных ворот первого двора. Двор этот был полон народа.\r\nТут были люди, пришедшие из дальних мест по своим делам, были и просители, были и вытребованные самим Шамилем для суда и решения.\r\nПри въезде Шамиля все находившиеся на дворе встали и почтительно приветствовали имама, прикладывая руки к груди.\r\nНекоторые стали на колени и стояли так все время, пока Шамиль проезжал двор от одних, внешних, ворот до других, внутренних.\r\nХотя Шамиль и узнал среди дожидавшихся его много неприятных ему лиц и много скучных просителей, требующих забот о них,\r\nон с тем же неизменно каменным лицом проехал мимо них и, въехав во внутренний двор, слез у галереи своего помещения, при въезде в ворота налево.\r\nПосле напряжения похода, не столько физического, сколько духовного, потому что Шамиль, несмотря на гласное признание своего похода победой,\r\nзнал, что поход его был неудачен, что много аулов чеченских сожжены и разорены, и переменчивый,\r\nлегкомысленный народ, чеченцы, колеблются, и некоторые из них, ближайшие к русским, уже готовы перейти к ним, - все это было тяжело,\r\nпротив этого надо было принять меры, но в эту минуту Шамилю ничего не хотелось делать, ни о чем не хотелось думать.", "role": "assistant" } ]

Subsets and Splits